Текст книги "Война по обе стороны экрана"

Дима проветрился

Водитель Дима стоит за стеной совершенно протрезвевший, вздрагивая от каждого взрыва, и тихо говорит, практически сам с собой: поехали, пожалуйста. Пишем интервью ждущих на стульях отъезда на микроавтобусах волонтеров. Истории рассказывают страшные. Азовцы, заходя в больницу, сразу предупредили: вы для нас скот, если будете мешать – убьем. Делайте что хотите. Все.

Люди спустились в подвал. Из врачей осталась только семья Щепетильник – отец, мать и сын, все трое – врачи. Помогали, как могли. Далее дословная расшифровка женщины в розовой куртке (говорит очень эмоционально, срываясь на плач): «Пусть вы прокляты будете, вэсэушники, которые нас якобы защищали! Вы стреляли в нас, сидели на четвертом этаже… Говорите, что вы нас защищаете, да вы стреляли в нас… Пусть вы прокляты будете… Зеленский, если бы ты знал, как они тебя обсирали». (Это уже в сюжет не вошло.) И далее, она же: «Вот, на старости лет…» (Показывает культю ноги.) «Зеленский, пусть твои дети будут в ответе за это за все».

Все – абсолютно все – рассказывают, что приход наших войск был как глоток свежего воздуха. Добрые и отзывчивые, пришли помогать. Первым делом дали воды, многие не пили вдоволь и нормального качества воды с самого начала событий.

Кто желает порассуждать об ответственности за все происходящее, знайте, пожалуйста, что в полностью разрушенном городе наши, русские войска встречают как освободителей. Украинцы вели себя как оккупанты и даже хуже. Я объясню. Обычные оккупанты не ненавидят людей на захваченной территории, они им, как правило, безразличны, и задачи, которые они решают, лежат никак не в эмоциональной плоскости. Эти же ненавидят все русское, и в первую очередь русских людей и русскую землю, которой, безусловно, является истерзанный и уничтожаемый именно ими и именно поэтому Мариуполь. «Донбасс будет украинским – или безлюдным». Ведь были эти слова, мы их помним. И не дай бог им сюда вернуться для воплощения своего черного и пещерного украинства (против которого в здоровом и нерадикальном ключе лично я ничего против не имею). Мариуполь сейчас – город неожиданных встреч. Уже уезжая, встречаем депутата Саблина (Шпагина, как его называют в шутку чеченцы, показывая жестами фехтование). Он сам родился и вырос здесь, сейчас отвечает за межпарламентские контакты с ДНР. И привозит, и привозит сюда тонны еды, воды, лекарств… Лучший друг директора школы номер 5 и всех, кто имеет отношение к гуманитарной помощи и ее распределению. Записываем интервью, говорит он много, но я спрашиваю главное, что интересует лично меня. Как город будет входить в зиму. Ответ получился интересный – в зиму однозначно город будет входить с отоплением, водоснабжением, электричеством, газом, канализацией и прочими благами цивилизации. Я хочу в это верить, очень. Но возможно ли это? Сейчас, отвечает, мы делаем за два дня то, на что обычно уходит два месяца. Время невероятно сжалось.

Мы прощаемся, едем на выезд из города – по его широким и пустым проспектам, уворачиваясь от лохмотьев свисающих и валяющихся проводов. Я вспоминаю, что мы так и не отдали ни воду, ни хлеб, ни шоколад. Проезжая перекрестки, встречаем людей с детьми. Чем дальше, тем больше. Даем им шоколадки – они радуются. Родителям предлагаем хлеб – они радуются тоже. Малыш на трехколесном велосипеде от избытка чувств предлагает мне свою змейку из треугольничков. На Олимпийской улице, за которой уже поля, видим женщину, стоящую у калитки дома, разрушенного полностью. Ситуация распространенная, значит, что люди живут или в летней кухне, или в каком-то сарае. Останавливаемся и предлагаем хлеб. Женщина, хромая, начинает идти к нам, и я понимаю, что мы сделали все правильно: с такими ногами ни за какой гуманитаркой она не доковыляет. Она начинает плакать и обнимать оператора, который сидит на пассажирском сиденье. Просит воды – мы даем ей и воды тоже, конечно же. «Когда это все кончится, милые, родные, когда, скажите?»

Она держится за руку оператора и не хочет его отпускать – в нас она, наверное, увидела островок какой-то нормальности, который ей напомнил прошлое, когда вся система координат еще не была нарушена. Что я могу ответить? Скоро. Скоро все кончится. Женщина, утирая слезы, задает какие-то следующие вопросы – про документы, про выезд, про связь, про информацию о родственниках и когда можно будет пройти на улицу Кирова. Я могу только направить ее к своему знакомому в РОВД, оно уже работает и открыто на Восточном (с гордостью, кстати, мне сообщили, что есть и главное, без чего не может работать ни одна дежурная часть – прошитая книга учета преступлений). Про РОВД – это для нее новость, но хорошая. Это начало новой нормальности.

Мы прощаемся и едем уже домой. Время – середина дня, но по моим ощущениям прошло часов шестнадцать, не меньше. Мы вымотанные, пыльные, голодные, усталые. На камере и в голове – вал информации, которую мне предстоит обработать и понять, как преподнести редакции. Сколько сюжетов получится сделать из всего этого? Два? Три? Больше? Что оставить на утренний выпуск, а что на вечерний?

В этих раздумьях мы проезжаем крайние дома, сожженные. Все крайние дома пострадали больше всего. Находящиеся в центре микрорайонов пострадали гораздо меньше, многие (действительно многие) – не пострадали вообще, но их никто не показывает – сгоревшие выглядят, конечно, эффектнее. Мы пропускаем несколько военных грузовиков – для этого надо остановиться.

Я смотрю по сторонам – сгоревший ряд автомобилей напротив подъезда девятиэтажки, за которыми открывается море, сверкающее, безмятежное, безбрежное. Его спокойствие и диссонирует с происходящим, и в какой-то мере компенсирует, оттеняет его ужас.

Грузовики проехали, нам можно ехать. Но я не трогаюсь – что-то привлекло мое внимание у крайнего подъезда, и я не могу понять, что именно. Выхожу из машины. Только подойдя вплотную, понимаю – весь двор усыпан битым кирпичом, кусками бетона, арматурой, рваными железками. Кусками земли, расщепленными деревяшками, палками, стеклами. Гильзами самого разного калибра и патронами. Обычно – после окончания боевых действий – здесь же валяются и выстрелы к гранатомету и БМП-2, которые не успели израсходовать, но их нет – такое, конечно, собирают. Но и всего остального, что тут должно быть, нет тоже. Чистый асфальт, хотя бы квадратный метр которого не говорил бы о войне, за этот месяц я тут вижу впервые. Кто-то метлой или веником аккуратно подмел все пространство у подъезда и вокруг машин – тоже. Совершенно нежилого подъезда, но жильцы которого уже сделали первый шаг, чтобы он вновь стал жилым.

* * *

Мне очень много пишут, в том числе и мои друзья, желая, чтобы с моих глаз «спала пелена» и я наконец осудил бы войну. Никто из обращающихся с этими призывами не хочет услышать и понять, что войну я осуждаю, да еще побольше, чем они, наверное, потому, что вижу сейчас каждый день ее страшные последствия, не с дивана, а своими глазами. И в Донбасс в командировки я начал ездить задолго до событий последнего месяца. И все это время здесь была война. Никто нормальный в принципе одобрять ее не может. Происходящее сейчас – завершение длящейся восемь лет шизофрении и окончание тридцатилетнего периода неопределенности, когда все усиленно делали вид, что Россия может не быть Россией. Россия будет Россией, поверьте, это видно здесь, и вам скажут об этом большинство людей. Я говорил многократно и повторю еще раз: Россия – это не РСФСР, мы сейчас переживаем период трансформации нежизнеспособных и абстрактных советских границ к реальности.

Происходящее – не результат 2014 года, это результат целой цепочки провокаций и обмана, нежелания слышать голос нашей страны, а желание, наоборот, всеми силами зафиксировать ее в нижней мертвой точке. Есть такое понятие в механике. Но неумолимое движение вверх началось, как бы и кому этого ни не хотелось. Большой привет бескровному развалу СССР, который догнал нас спустя столько лет. Сегодняшние события были запрограммированы тогда, и сама Украина выбрала худший из возможных для нее путей – путь ненависти и разделения собственных людей, а не объединения их общей идеей.

Кто хочет за меня молиться, за мое просветление и прочее, прошу вас, помолитесь лучше за морпехов на бэтээрах, за семью врачей из больницы № 4, за мужика-волонтера с золотыми зубами, за директора школы и ее мужа-водителя, за семью девочки с чеченской колбасой в руках и за чеченцев, о которых тут можно услышать огромное количество теплых слов благодарности. За детей женщины на электросамокате и за хромую женщину на объездной. За моего знакомого милиционера, кабинетного работника, которого я встретил с автоматом на зачистке. А если не хотите, я сам за них помолюсь. И за весь город Мариуполь. Город-герой и город-мученик.

11 апреля

Palyanytsa: «Азовсталь» и порт

Следователь продолжает читать на камеру одному ему нужное заклинание. Перед ним стоит, опустив голову, человек с руками за спиной. Это следственный эксперимент, на который мы приехали в столь неуютное место. Группа минимальная: прокурорские, эксперт, мы – журналисты, спецназ и местные военные, в руках у них лопаты.

Обвиняемый спокоен. Это пленный. Зовут его Антон. В результате, как говорится, «комплекса оперативно-следственных мероприятий» было установлено, что он, до того как сдаться в плен, убил человека. После того, как сдался, помалкивал, но были свидетели, и это стало известно. Сегодня он должен показать место, где совершил убийство, и место, где спрятал тело.

Это бывшая украинская воинская часть. Самая окраина Мариуполя и периферия территории завода. Недалеко – женская колония. Стены ее разрушены прямыми попаданиями, говорят, что часть женщин-заключенных разбежалась, часть осталась сидеть в помещениях без части стены. Убитая вроде бы и была оттуда. Задержана, потому, что «была за Россию и обладала информацией о передвижении русских». Это он так рассказывает. Какой информацией может обладать человек, вышедший из колонии через пролом в стене? Арестованный просит отстегнуть ему наручники, чтобы сходить в туалет. Его просьбу выполняют, и, пока возятся с ключами, я смотрю на крупные рабочие руки, кажется, что грязь в них въелась. Он потирает запястья. Кажется, что взгляд все время обращен куда-то далеко, он смотрит на все не конкретно, а куда-то за горизонт, сквозь тебя и сквозь себя. В ДНР ведь есть смертная казнь.

Находим воронку от попадания, из-под присыпанной земли на глубине торчат ноги женщины. Он рассказывает, как сделал выстрел – ему было немного интересно, как человек умирает, раньше он этого никогда не видел… Это он спокойно рассказывает прямо на камеру, в интервью. Но она в последний момент дернулась и пыталась закрыться – это естественный рефлекс, об этом говорит судмедэксперт. Выстрел пришелся в теменную часть. Солдаты с лопатами спускаются в яму, несколько движений – и они достают тело. Один из них сразу отбегает к дереву, его рвет. На улице тепло. Мы все стараемся дышать ртом.

Обстрел не прекращается – с каждым новым «выходом» и свистом мы инстинктивно все время падаем, приседаем, забегаем хоть за какие-то стены. Куда прилетит – никто ведь сказать не может, а летит энергично. Подразделения ДНР, дислоцированные здесь, предпочитают находиться в цехах. Там жгут костер и посмеиваются над нашими реакциями – говорят, мы сейчас находимся в самом центре артиллерийской дуэли. Одна батарея лупит по другой, которая отвечает. А мы где-то посередине между ними.

Второй обвиняемый. Второй следственный эксперимент. Дело происходит в поселке Мирный – тоже недалеко от «Азовстали». Он остановил двоих мужчин тридцати пяти – сорока лет для проверки, одному из них велел сказать «паляныца»[3]3
  С библейских времен для идентификации «свой – чужой» использовались слова, которые представители другого народа как бы ни старались, но верно воспроизвести не могли.


[Закрыть]. Был послан, мужчина попытался уйти, но был убит очередью из трех выстрелов. Убийца говорит, что хотел стрельнуть одиночным под ноги, но автомат стоял на стрельбе очередью, и из-за отдачи ствол повело вверх. Кроме того, был пьян. Считал тогда, что поступил правильно. Сейчас так не считает. Мы беседуем о наказании – каким оно может быть в этой ситуации? Он смирился уже со всем – просит его судить. Я спрашиваю: и что? Сидеть в тюрьме, смотреть телевизор и получать трехразовое питание? Нет, говорит. Я согласен на расстрел. Он в курсе, что такая статья есть в УК ДНР.

У обоих убийц семьи и детей нет. Оба с востока Украины, один из Кривого Рога, другой вообще из Бердянска. В мирное время работали бы по своим мирным специальностям – один докером в порту, второй электриком. Но все вышло вон как, совсем по-другому. Очень невеселая съемка, вообще веселого крайне мало последнее время.

Мне теперь становится понятно, почему местные солдаты армии ДНР, которые и доставали тело, ездят на машине с прицепом. Собирают по району тела.

Прокурорские под обстрелом решают не заполнять какую-то ситуационную схему, а сделать это потом. Нарушение признано незначительным, всем нам хочется поскорее убраться из этого места.

«Азовсталь» – это уже целый набор пейзажей в дыму с высоченными трубами, который мы наблюдали в разных ракурсах и конфигурациях с разных точек города. Мы уже были везде вокруг него, но пока не были внутри. Но это неминуемо произойдет, все к этому идет.

Кто был на металлургических предприятиях, понимает, о сооружениях каких масштабов идет речь. Доменные печи высотой с многоэтажные дома, причем во время сьемки мы находимся, как правило, примерно в середине конструкции, то есть вниз еще столько же, ведь туда должен подъехать локомотив со специальными вагонами, в которые после выпуска польется чугун. Сам так называемый «выпуск» – очень красочная и зрелищная процедура. Специальным длинным сверлом внизу печи протыкают какую-то технологическую корку, начинают бить искры, и в их фонтане можно с удивлением заметить человека, кажущегося в этот момент просто невероятно маленьким, который в специальном войлочном костюме, не боящемся капель раскаленного металла, поправляет бур и пускает чугун. Потом он стоит рядом с нами и смотрит на эту льющуюся реку красного металла, которая отражается у него в специальных очках, – это самая распространенная фотография металлурга за всю историю фотографии. Такой же горновой (памятник) со своим инструментом стоит на въезде в Мариуполь со стороны Донецка. Своими глазами я его еще ни разу не видел. Но очень жду этого момента. Это своеобразный символ, дух города.

* * *

В мариупольском порту все завалено железом Ахметова. Везде написано Azovstal. И страна-получатель – Турция, Европа. Металл – в огромных катушках и листах. Между ними и ногами кранов можно ходить долго – пространства огромные. На окраине территории порта в сторону «Азовстали», которая отсюда видна тоже, идет сильный бой. Это и громко, и мощные прилеты видны даже не вооруженным взглядом. Мы приехали сюда снимать эвакуацию моряков с кораблей, которые стоят в этой части причала и к которым сейчас можно приблизиться. Поднимаемся на огромный сухогруз «Азов. Конкорд». Флаг Мальты, но вся команда – русская, кроме двух азербайджанцев, которые улыбаются широко, но рассказать что-то связное не получается, несмотря на то, что желание сделать это явно есть.

Беседуем с капитаном на мостике. Показывает запись в судовом журнале – говорит, я это все рассказывать не хочу, там все написано, читайте.

Читаем. 24 марта, 12 часов дня. Поднялись на борт 7 вооруженных человек. Команду собрали в рубке, положили лицом вниз. Капитану и старпому надели наручники. По очереди брали каждого члена экипажа, вели в каюту, надо было выдать: паспорт загранпаспорт, удостоверение личности моряка, СНИЛС и все, что есть еще. Телефон и ноутбук тоже. Деньги – тоже. Когда все это собрали, говорят: а теперь давайте выбирать, что делать – выведем вас на «Азовсталь», разденем и привяжем на самом видном месте. Или в городе – тоже разденем и закуем в цепи в центре. Чтобы вас убили ваши же. (Что-то с раздеванием у них там не порядке на ментальном уровне.) Или просто расстреляем вас.

У боцмана и еще нескольких членов экипажа паспорта крымские. От них азовцев вообще корежило.

Боцман, подавая по трапу свой чемодан нашему военному: «Вы не представляете, что это такое было!» – когда наши пришли. Он очень широко улыбается. «Когда на борт поднялись и сказали, что из ДНР, я думал, у меня сердце выпрыгнет из груди. Когда лицом вниз лежали, они рассказывали, как нас убьют, а потом еще нашли мой крымский паспорт, то думал – все». Он рассказывает, что глазами встретились с механиком, только перемигнулись, незаметно пожали руки, которые лежали рядом. Потом азовцы начали разбивать автоматами навигационное оборудование и связь, так как считали, что поскольку экипаж русский, то он помогает корректировать огонь нашим кораблям. Идея странная, так как связь у моряков открытая – и слышать это могли бы все в порту. Но это уже агония, они не понимают, что предпринять, как спастись. Ушли так же неожиданно и быстро, как и пришли. Бой в это время разгорелся с новой силой, команда спустилась в машинное отделение. Несколько мин по кораблю попали. Капитан, показывая вмятины и дыры на своем «пароходе», как он его называет, вдруг говорит: а вон мина, видите?

Действительно, на волнах качается черный шипованный шар. Кстати, прямо за кормой украинского корабля. Если мину сорвет с якоря, первым, обо что она стукнется, будет он.

С экипажем украинского корабля у русского было полное взаимопонимание. Беды были общими, и преодолевали их сообща, делились продуктами и водой, когда можно было высунуть нос и перебежками сбегать с корабля на корабль. К тем азовцы не приходили, так, по крайней мере, говорит команда. Мы тоже к ним поднимались, с некоторыми разговорились, но тут выбегает их капитан – никаких комментариев! Покиньте немедленно территорию судна (государства Барбадос, я так понимаю).

Но следом на территорию Барбадоса поднялись российские военные, и капитан погрузился в обсуждение технических моментов – что и как остается на судне, как запирается, где ключи и так далее. Я слышал этот разговор – доброжелательный, предметный и содержательный, разумеется, на русском. Но на просьбу дать небольшое интервью на камеру он переходит на английский: «Its strictly prohibited for us to speak with journalists. No comments». Я решаю поднять градус: «Can you please tell us just one word – palyanytsa?»

Он в медицинской маске, почти полностью закрывающей лицо, и только глаза сверкают с ярко выраженной, мягко говоря, недоброжелательностью. «Palyanytsa! Palyanytsa!!» – очень едко, прямо в лицо мне. Потом, без камеры, мы разговорились. Сам он родом из Мариуполя, и я представляю, каково это – с моря наблюдать, как уничтожается твой город, в котором родственники, друзья, дом. «Я видел, я видел, кто стрелял. Это ваши русские корабли запускали ракеты, они прямо через нас летели». Мы пытаемся объяснять, что русские ракеты летели в азовцев и их укрепы, а азовцы как раз лупили во все стороны, в белый свет как в копеечку, прикрываясь мирными людьми. Это расскажут и подтвердят множество свидетелей, когда украинский капитан с ними встретится. Молчит. Он же тоже видел, как стреляли из порта, как и куда летело с территории «Азовстали». Но явно – полный продукт украинской пропаганды.

Собирается с мыслями и спрашивает: «А по такому-то адресу не знаете, что сейчас?»

Смотрим карту – это глубокий тыл, и вполне возможно, что дом целый – в этом районе я помню много целых домов. Опять думает и говорит: «Вот я до интернета доберусь – и все узнаю». Это один из тех, за кого нам предстоит борьба. Потому что ему в интернете там расскажут, конечно, там есть деятели. Спрашиваю: «А паспорт ДНР пойдете получать?» – «Никогда». – «А как же работать? Мариуполь – ведь это теперь ДНР». – «Я на пенсию выйду, не буду работать». – «Хорошо, а пенсию как получать?» Опять молчит. «В Россию не поеду».

А чего в Россию ехать – она сама к вам приехала.

Когда мы из порта уезжали, записали интервью военного, который со стороны ДНР контролировал операцию по вывозу моряков. Он все рассказал – сколько, из каких стран. Заверил – всех будут проверять, потому что с документами вон что происходит. В конце для формы спрашиваю позывной, отвечает – «Одиссей». Позывной очень нетипичный. Я удивляюсь:

– Хм. И Пенелопа у вас есть?

– Конечно.

– Ткет?

– Ткет, обязательно.

– И Телемах есть?

– Двое.

– Ну, желаю вам побыстрее вернуться, чем в античности.

– Спасибо, вы приятный собеседник.

– Взаимно.

После этого азовцы захватили в заложники экипажи двух других кораблей, с палубы которых начали бить из минометов. Порт настолько огромный, что в одном его конце люди с чемоданами и журналисты, а в другом – война.

Кстати, здесь же, и больше нигде, я видел, как Град бьет прямой наводкой, становясь боком, чтобы не мешала кабина, и ракеты летят параллельно земле прямо в объект, который виден, и в котором в этот момент кому-то приходится совсем несладко. Сопровождающие нас военные тогда попросили это не снимать, но выглядит невероятно эффектно, ярко, и очень запоминается.