Текст книги "Война по обе стороны экрана"

Дорога в Мариуполь

От водителя Димы разит спиртным так, что можно прикуривать или похмеляться. За руль он садиться не может, и как доехал до нас – загадка. Дима работал в такси все это время, и иногда мы просим его нас возить. Сегодня надо опять ехать по дороге, которую мы уже, кажется, знаем наизусть, и за руль приходится садиться мне.

Работа с событиями в Мариуполе приобрела уже такой график и расписание, что, если бы мне об этом сказали какое-то время назад (до 24 февраля), я бы вообще не поверил, что такое в принципе возможно. Так я не работал никогда. Чтобы каждый выпуск от тебя что-то хотели, а на вечерний желательно что-то отдельное – это сложно. Спать некогда, писать заметки для книги – тоже. Но тут есть один интересный момент. Ровно два года назад я прекратил пить и курить, резко, в один день. Это было во время длительной командировки в Сирию. Жизнь очень сильно изменилась в лучшую сторону, но я к тому это все говорю, что, если бы сейчас надо было еще и пить, и курить, я бы точно не справился. Каждый день независимо ни от чего вставать в шесть утра и писать большой и предполагающий определенную технологическую подготовительную работу текст – это не так просто, как кажется на первый взгляд.

Едем в Мариуполь. Сейчас уже очень многое, и даже по дороге, говорит о том, что ситуация в городе и вокруг него изменилась. Везде огромные очереди из машин с еврономерами АН (бывшая подконтрольная Украине часть Донецкой области). Машины уже в основном целые. Расстрелянные и без стекол, но на ходу – скорее исключение. У огромного количества автомобилей украинский флажок на номере заклеен чем попало, но в основном скотчем или изолентой. В очередях, когда есть время, я интересуюсь, зачем люди это делают, ведь номер – это формальность. Люди в ответ у меня интересуются, где в Донецке МРЭО и насколько там сложная процедура перерегистрации, как получить номера ДНР. Самый распространенный, усредненный ответ: после всего того, что с нами делала «эта страна» (да-да), мы не хотим иметь с ней ничего общего. Видимо, это какие-то флэшмобские законы – увидел у кого-то и решил сделать сам, но люди с заклеенными номерами очень активно высказываются о том, что Украина им никакая не родина, потому что Родина со своими гражданами себя так не ведет.

По дороге в Мариуполь – райцентр Тельманово, в современной украинской картографии – Бойково; правда, я сейчас совершенно не вижу никакой даже приблизительной вероятности, чтобы этот украинский топоним получил какое-то реальное наполнение. В Тельманово есть у дороги толстое дерево, у которого стоит бабушка и продает молоко, я всегда у нее его покупаю. Купил и сейчас. Заходим в магазин – в Мариуполе может очень резко настигнуть чувство жгучего стыда, если вдруг ты мог купить воды, макарон, консервов, хлеба, шоколадок детям – и не сделал этого. Это может и не произойти, если не встретишь того, кому это реально нужно. Но если встретишь, а дать ничего не можешь, на душе становится очень гадливо. Поэтому лучше в магазин заходить.

В Безымянном, где мы когда-то давно снимали две палатки МЧС для беженцев, сейчас огромный палаточный город, на сотни, если не тысячи человек. Машины вдоль обочин стоят чуть ли не на километр за околицей, в сторону Мариуполя. Здесь медицина, питание и вода, помощь детям, внесение в базу МВД. Народищу – толпы. С воем в сторону Мариуполя и обратно носятся скорые, очень много скорых. Их три типа: новенькие «газели» или «уазики» с высокой крышей, «фиаты» и «ситроены», которые остались, я так понимаю, еще с украинских времен (но бортовые надписи сделаны по-русски). Один раз я видел кавалькаду автомобилей ФМБА. Вспоминая хаос и нерв во 2-й больнице, которые мы застали в один из первых дней, когда только попали в город, я радуюсь, и на душе становится спокойнее – тем святым врачам, которые все это пережили, подмога пришла, не бросили. И я имею информацию, что в Мариуполь приехали во множестве специалисты из Донецка, которых как раз так не хватало, и уже ведут работу на постоянной основе.

Потерялись немножко

Переезжаем бывшую линию боевого соприкосновения – противотанковые рвы уже давно засыпаны. Трехметровые волнорезы треугольной формы, которые Украина расставляла во множестве на пути в Новоазовск и через которые надо было проезжать змейкой, уже просто отодвинуты с дороги в кювет, судя по следам – не так давно и решительно. Видимо, танкистам ДНР надоело вырисовывать замысловатые зигзаги между ними. Поверх украинской символики, которыми они были разукрашены, размашисто написано «Ахмат – сила!». На всех.

За горизонтом начинают виднеться девятиэтажки Восточного, но мы сворачиваем влево, на Сопино и Пионерское. В город заезжаем через Виноградное – большой величественный красный храм Архистратига Михаила на высоком берегу. На уровне него дорога перегорожена сожженной и развороченной коммунальной техникой, в которой сделан проезд. Под холмом стоит наш русский «Тайфун» на спущенных колесах – машина, с которой мы столько всего пережили в Сирии. Этот «Тайфун» доехал только досюда.

Накануне мы случайно проехали прямо, вдоль берега. Там скверик и набережная с недавно посаженными соснами, многие не прижились. Пляж, кафешки, прибрежные виллы. Еще чуть вперед – террикон «Азовстали», и фонтанчики пыли – это прилеты. Бегущий нам навстречу военный с автоматом в руках, всеми возможными жестами показывающий – сюда нельзя, уезжайте быстрее. У нас и так все сложилось, мы развернулись и уехали, конечно. Быстрее, чем в обычном режиме. Случилось то, что довольно часто случается в городе, где идут боевые действия, – мы не туда заехали.

По программе сегодня у нас съемка в школе в районе Восточный. Там очень колоритная директор взяла в свои руки бразды правления, наладила поставку, учет и раздачу гуманитарной помощи и вообще всех жизненных процессов, сюжет должен был получиться хороший. Но на въезде в город встречаем коллег с других каналов. Вроде бы есть возможность поговорить с людьми, которых загнали на «Азовсталь» националисты. Зловещие разговоры об этом идут все это время: что не выпустили последнюю смену, что специально свозили туда людей. Ожидать от этих выродков чего-то такого можно вполне, ведь мы все помним полный театр женщин и детей со штабом «Азова» в подвале. В театре мы, кстати, побывали. Зрелище очень тяжелое, тел лично я не увидел и трупного запаха не почувствовал, но в любом случае – во всем произошедшем должны разбираться и разберутся специалисты.

В поисках пленников «Азовстали»

В поисках этих людей, которых вроде бы вывели с завода, едем все глубже в пыль и грохот, опять, по ощущениям, опасность возрастает все более. Разбитый кинотеатр. В подвале – люди. Истории стандартные: обстрелы сильные, сидим месяц, во времени потерялись, ничего не знаем. Вышедших с «Азовстали» нет. На кровати в полузабытьи лежит раненый. Получил осколок у входа в подвал, нога выглядит плохо. Человек – тоже. Никакой помощи не получал и не получает – рана замотана грязной тряпкой. Решаем его вывозить. Это первый и, наверное, единственный раз в моей жизни, когда телеканалы Первый, «Россия», НТВ и «Звезда» что-то делали совместно и вообще не в интересах телевидения. Погрузили раненого в багажник. И уезжать, уезжать быстрее. Сопровождающий военный обещает остающимся, среди которых есть и люди с детьми, что за ними обязательно приедут. Сегодня. Люди остаются и верят. Дети смотрят на нас с интересом и надеждой. Больше я о них на настоящий момент ничего не знаю.

Коллеги с НТВ отправляются с раненым в багажнике в Новоазовск. Человеку получилось помочь, хотя уже в приемном покое он от избытка напряжения и общего истощения теряет сознание. Потом уже я узнал – ногу ему сохранили.

Мы пытаемся вернуться к своему первоначальному плану – едем к 5-й школе. Большой проспект, где надо ехать по встречке, потому что наша полоса завалена. Останавливает боец – кто такие, куда. Спрашиваем проезд – показывает. На всякий случай интересуемся: там нормально? Нормально. Но опять доехать не получается. Встречаем машину, которая кажется мне знакомой, за рулем ее человек, который тоже мне кажется знакомым. Выходим.

Это сотрудник МВД ДНР, с которым мы задолго до 24 февраля пересекались по съемкам на какую-то совершенно мирную тему, не имеющую отношения к войне. Сейчас он похож на какого-то очень серьезного спецназовца, хотя, повторюсь, тогда такого впечатления не производил. И главное – сейчас он не просто так выглядит, от него исходит ощущение мощной уверенности в своей правоте и своих возможностях, это чувствуется и дорогого стоит. Разговор в стиле «как ты поживаешь» переходит на рекомендации передвигаться по городу аккуратнее – переодетых азовцев вылавливают постоянно. Я успокаиваю – мы работаем оперативно, с раскрытым ртом не стоим. Повнимательнее, говорит, могут к машине подойти и в окно запросто гранату кинуть, а распознать такого заранее сложно, все уже по гражданке и с белыми повязками. Хм, ладно.

Подходит боец: «Командир, дом полон укровской формы». Идут смотреть, нас просят пока не заходить. Входят со всеми предосторожностями. Никого. Форма действительно скинута, несколько комплектов. Естественно, трусы тоже. Почему это происходит, я писал ранее. Судя по интерьерам, жили тут пенсионеры, салфеточка на телевизоре, соответственный гардероб в шкафу. Боец на вытянутой руке прикидывает на глазок размеры штанов и куртки с украинским флажком. «Будем теперь по городу их искать, в бабушкиных стрингах». На кухне – какие-то недоеденные блины.

Снова в школу

Школа номер 5, до которой мы в итоге доехали, – огромное здание позднесоветской постройки, как и весь район Восточный, на несколько сотен учеников. Разбит только третий этаж с одной стороны, остальное – целое. В окно разгружается огромный «поднятый» КамАЗ с водой, крупой, консервами. Находим директора. Ничего объяснять не нужно, она все понимает. Виден опыт, контроль и страшная усталость. Рассказывает про наборы. Получателей – 5000 человек. Все учтено, списки на детей – отдельно. Пока в каждом наборе не будет мясных консервов, раздачу не начинают, чтобы было одинаково у всех.

Цепочкой мужчины перекидывают баклажки с водой. Протекающая называется «раненый», ее отставляют в сторону. Все очень споро и четко. Снаружи стоят люди и спрашивают: когда начнут раздавать. Интересуюсь у директора – не влезут ли. Она кивает на ополченца с «мосинкой» и ОП-6, который сидит на диване и чистит ее. На ногах – сапоги «дутики». Сам – электрик, сильно немолодой, пришел в военкомат по собственному желанию. С коллегами – на охране школы.

Директор показывает пункт помощи для детей. Он отдельно, в соседнем здании. Так же все посчитано и учтено. Детям выдают сгущенку. Это главная валюта (после сигарет). Потому что воды нет, молока нет. Рядом ящики с вещами – люди из уцелевших квартир приносят что есть для тех, у кого нет ничего и квартира не уцелела. Семейная пара набирает вещи для детей… Пятимесячный – умница-мальчик – спит в коляске, девочка пяти лет тоже умница. Она сразу берет в руки батон колбасы «Чеченская халяль» и все это время, пока мама роется в коробке с вещами, уже не отпускает ее.

Спрашиваю у директора про смысл, что думают люди, о чем они думают. Вздыхает и задумывается. Люди за этот месяц пережили столько, что сейчас им будет очень сложно навязать как-то позицию, с которой они не согласны. Конечно, из тех, кто выжил. Наша беседа происходит на фоне импровизированного кладбища, которые сейчас в каждом дворе – холмики, самодельные кресты с написанными маркером именами и фамилиями, датами жизни. Дожди, конечно же, смоют эти надписи, они уже начали расплываться. Я разговаривал об этом явлении с работником Прокуратуры ДНР – город ждет волна масштабной эксгумации. К нам подходит мужчина: а вы не раздаете газеты? Я, говорит, все время не успеваю за газетами. Интернета нет, а хочется новостей. Книги в каждой квартире есть, но что там в мире? Киев не взяли? Я, честно, очень долго собираюсь с мыслями, чтобы ему ответить.

Другой мужчина подходит и с торжествующей улыбкой показывает начищенную пряжку ремня ВМФ СССР, с якорем. «При Украине это была реальная уголовка – такое носить. А уроды могли и убить». Уроды – это азовцы. Женщина на электросамокате – в обесточенном городе это является определенным манифестом. Подходим поговорить – заряжать разрешают военные, от генератора. Пешком не находишься. Рассказывает, как пыталась покинуть город с детьми и больным отцом. На выезде, перегороженном коммунальной техникой и с заминированным участком дороги, стояли азовцы и издалека кричали: «Вертайтеся до дому. Выезда нет, там опасно. Вертайтеся до дому. Або с детьми садиться в автобус, мы вас вывезем». Три автобуса стояли рядом, в которых сидели люди. Куда повезут – никто не говорил. Так и уехали они – никто не знает куда.

Вспоминаю театр и разговоры о гражданских на «Азовстали». «А вы почему не сели к ним в автобус?» – «Я им не поверила. Человеку, которому не веришь, станешь разве доверять жизнь своих детей?» Отец в итоге все это не пережил – инфаркт. Дети живы. Самокат на ходу и заряжен. Кстати, «Теслу» я в городе встречал неоднократно, дважды разные – на ходу.

У подъезда мужчина варит в кастрюльке гороховый суп. «Супруг вот мой…» – кивает на него школьный директор. Супруг, по профессии водитель, рассказывает: «Она у меня девушка решительная, я с ней не спорю». На всех раздачах и учетах, кстати, сидят школьные педагоги. В случае критической ситуации – это невероятно гибкий кадровый резерв, способный на четкое решение любых, самых нетривиальных задач. И просто очень порядочные люди.

Эвакуация

Директор сама, кстати, учитель русского языка и литературы. В матрице новой украинской государственности – не имевшая профессионального будущего.

Чеченцы привезли в школу медикаменты. Уважаемый аксакал, глава конкретно этой миссии, произносит обязательную мантру: фонд имени Героя России Ахмада Хаджи Кадырова по распоряжению Героя России Рамзана Кадырова… Просто имена и фамилии лидеров Чечни, без регалий, их не называют – своя специфика. Терапевт, назначенная командовать фельдшерским пунктом, перечисляет, в чем самая большая потребность. Именно это чеченцы и привезли. Записываем интервью с еще одним командиром, имеющим отношение к лекарствам, которого с собой подвел, в свою очередь, чеченский командир. Какие там взаимоотношения и политесы – разбираться некогда. Капитан, с морпеховскими нашивками. В процессе этого интервью я понимаю, что он рассказывает что-то невероятное. Морпехи-черноморцы прямо сейчас проводят эвакуацию из больницы номер 4, где идет бой. На бэтээрах вывозят за два-три квартала, где нет стрелкового и прямой наводки, там перегружают в гражданский транспорт волонтеров, которые уже вывозят из города. Неходячие люди, после операций, с ампутированными конечностями, в тяжелом состоянии, застрявшие в больнице с начала марта. Среди них дети, которых с утра вывезли уже шестнадцать, а всего – уже больше ста человек. Весь район, в том числе и где происходит перегрузка, – под сильным минометным обстрелом. «Поехали, посмотришь…» – приглашает меня командир морпехов и замолкает.

И тут наступает достаточно тонкий момент, который есть в работе каждого журналиста. Очевидно, что об этом рассказать нужно. Очевидно, что история нетривиальная. Очевидно, что опасно. И в какой пропорции эти ингредиенты коктейля нашей работы смешаются сейчас, должен решить именно я и именно в этот момент. Смотрим карту (без офлайн-карт не суйтесь никогда в город, в котором идет война, но их наличие, конечно, ничего не гарантирует). Вроде бы район нормальный, насколько он может быть нормальным вблизи «Азовстали». Но гораздо ближе к заводу, чем кинотеатр, где мы были совсем недавно, но, кажется, уже так давно. Я решаю ехать. Наш водитель Дима, впервые для себя попавший вообще в такой тугой переплет, лепечет что-то про «поехали отсюда», ему все не нравится. За морпехом на запыленном «каблучке» Kangoo едем на точку эвакуации – ко второму роддому.

Как понять в воюющем городе, что ты едешь не туда, куда надо? Во-первых, все становится сильно громче. Во-вторых, с улиц пропадают люди. Те редкие из них, которых встречаешь, не идут куда-то, а перебегают. Домашние животные – растерянные и убегающие как раз в обратном направлении от того, куда направляешься ты.

Kangoo с капитаном ускоряется – мы следом, я тоже хочу уже доехать до какой-нибудь стены, за которой можно остановиться и убраться с широкого и совершенно безжизненного проспекта, со свисающими до земли проводами, между которыми надо лавировать, и с сожженными машинами, которые надо объезжать, в конце него – заводские трубы и смог от разрывов. Там – «Азовсталь». Глаз выдергивает угловой магазин – видимо, там торговали одеждой, или это был какой-то склад. Взрывом через выбитое окно из него выбросило гору манекенов телесного цвета, теперь разбросанных по земле в нелепых позах, а у стены – сваленных бесформенной массой. У них стоит пес и смотрит на единственные подвижные в округе объекты – наши машины. С тоской и раздумьем на морде. Пес с ошейником, на коротких ножках, глаза умные. Он явно домашний, и явно он уже очень давно совсем один. В клубах пыли передняя машина заворачивает между домов, и пыли становится еще больше, едем уже поперек каких-то газонов, смятых детских площадок, прямо по земле – сыпучей, как мука.

Великий и могучий

Каре сталинских двухэтажек – когда-то это был уютный дворик. Машины ставим за дом. Посередине двора – наезженные загнутые огромные колеи. Я понимаю, что это разворотный круг бэтээров. У подъезда – очаг, закопченный чайник, люди. Большими буквами на двери подъезда – дети, люди. На земле – носилки с людьми, они в отключке. На стульях сидят тоже. С забинтованными руками, ногами. С ампутациями. По нашим следам прилетают два микроавтобуса. У водителя «газели» полный рот золотых зубов, улыбка в белой бороде – блестящая. Машины свои, бензин и кормежка – откуда придется. Люди мотивированы на помощь очень сильно, хотя история для них совершенно бескорыстная – никакого заработка не то что нет, но можно еще и машину потерять или жизнь.

Невдалеке очень громко. Начинается очень сильный стрелковый бой, что-то явно происходит. Приходит солдат – в толстовке, с автоматом, одетый просто с невероятной небрежностью. Стоим за стеной. Оператор снимает погрузку, я лихорадочно думаю над текстом стендапа, а ему хочется поговорить. Он из девятого полка. Кто следит за событиями – поймет примерное направление нашей дальнейшей беседы, но мне уже некогда – в клубах пыли из-за домов с тихим и уверенным урчанием, почти бесшумным для своих габаритов и в шуме канонады, показываются два бэтээра. Я понимаю, что они как-то очень странно выглядят, и не сразу понимаю почему. На броне, прямо сверху, навалены люди, на вещах, на одеялах. С перевязками. Такие же, как только что сидели у подъезда на стульях и которых только что увезли на микроавтобусах. Бэтээры останавливаются на кругу, который я так безошибочно определил как место разворота. Откидываются боковой люк и ступенька. В проеме появляется миниатюрная бабушка в зимней шубе.

Я даю ей руку, пытаюсь что-то спрашивать, но интервью не идет (много лишнего, а сбить человека на нужное не получается, а на рассказ «от Адама и Евы» времени просто нет, запоминаю только фразу: я видела, как украинцы подорвали вход). Начинают снимать лежачих с брони. Прямо в процессе этого подскакиваю к солдату – рассказывает, что обстановка сложная, сильные обстрелы, и из минометов бьют сильно. Вывозим сколько получается, в первую очередь – женщины и дети. Людей еще очень много. Из-за корпуса БТР появляется командир – отставить никому не нужную в данный момент времени фотосессию и немедленно продолжить разгрузку раненых с другой стороны боевой машины. Эта команда раздается полностью матом, печатного слова нет ни одного. Солдат слушается, и меня больше для него не существует. С противоположной стороны вынимают и вынимают людей – измученных, обессиленных, окровавленных, загипсованных, забинтованных, с аппаратами Илизарова. «Быстрее!» – так же подгоняет командир своих бойцов. Бэтээры уносятся в клубах пыли с таким же негромким и уверенным урчанием, а я еле-еле успеваю на их фоне записать стендап, попытка была единственной.