Текст книги "Такая долгая жизнь. Записки скульптора"

Так же сложно и интересно было работать и с другими. А это были яркие, умные и очень очень разные люди – те, кто приходил попозировать в мою мастерскую и, как говорил Андрей Петров, заодно и пообщаться.

О каждом из них я бы мог написать несколько страниц, но я ограничусь только перечислением. Мне кажется, что даже простой перечень тех, с кем мне посчастливилось получать удовольствие от совместной работы, говорит сам за себя. Кроме тех, кого я уже упоминал, мне позировали директор Эрмитажа Борис Пиотровский, мой самый близкий друг художник Виктор Цигаль, художник Владимир Ветрогонский, филолог Владимир Григорьян, дипломаты – финн Юрки Аймонен, генеральный консул Швеции Альф Русс с красавицей женой и сыном, два сына генерального консула ФРГ Коанеля Меттерниха, консул ГДР Карл Хейн Вицке, болгарский генерал Захарий Захаров, румынский художник Ницеску, бургомистр г. Гренбройха (ФРГ) Ханц Готфрид Бернрат с женой и многие-многие другие.

Я вылепил более двухсот пятидесяти портретов. Некоторые были удачными и находятся в различных музеях у нас и за рубежом, некоторые я подарил портретируемым, некоторые были и менее удачными, а некоторые вообще не получились и – в назидание мне – стоят на полках в мастерской.

Мне посчастливилось в жизни встречаться и со многими известными зарубежными художниками.

Некоторые встречи были мимолетными: встреча в аэропорту, потом поездка по городу, посещение каких-то мастерских художников, посещение музеев и все. А некоторые встречи перерастали в дружбу.

Портрет Николая Пучкова

Портрет Кирилла Лаврова. Камень

Портрет Астрид Русс. Мрамор

Памятник Антону Рубинштейну

С Джакомо Манцу и его красавицей женой мы провели весь вечер в мастерской Аникушина.

Все было хорошо, пока Манцу не напился, начал петь «Интернационал» и хватать Вику за коленки.

Раушенберг прилетел в Ленинград со своим любовником (так все говорили), красавцем фотографом. Они все время говорили друг с другом, не смотрели по сторонам, их ничего не интересовало. Они, мне кажется, так и не увидели Ленинграда и, наверное, не поняли, в каком городе они находились. После чего искусство Раушенберга мне начало нравиться еще меньше.

Удивительным человеком и художником был немецкий скульптор Фриц Кремер – автор многих известных памятников, в том числе в Бухенвальде. Я провел у него в мастерской целый день.

– Почему в Союзе художников ГДР все по любому вопросу голосуют единогласно? Неужели нет ни одного, у которого своя точка зрения? Я сначала голосовал все время против, а потом вообще перестал ходить на собрания, – говорил он.

Руководство ГДР его не любило за строптивость, и он вынужден был работать для других стран.

Когда я уходил из его мастерской возле Бранденбургских ворот, он подарил мне свою книгу и монету в десять марок, на которой был изображен его памятник в Бухенвальде. Наши таможенники долго не хотели пропускать меня с этой монетой.

Я был несколько раз в Румынии у замечательного художника Корнелиу Баба. Художественная общественность его не признавала, поскольку он был академистом. Он очень страдал от этого, хотя понимал, что он на голову выше всех тех, кто его критикует.

С англичанином Полом Хоггартом, естественно, не тем старым знаменитым, а с молодым, но тоже знаменитым, мы провели целый день в Петергофе. Вечером, усталые, мы пошли в восточный ресторан. Я пытался рассказать ему несколько смешных английских анекдотов, которые рассказывали у нас. Он ни разу не улыбнулся и сказал, что это вовсе не английские анекдоты.

Портрет Даниила Гранина

– А вот я тебе расскажу сейчас настоящий английский анекдот, – и полчаса рассказывал историю про лохматую собаку.

Это был, как он сказал, настоящий английский анекдот. По-моему, совсем не смешной. Я так ни разу и не улыбнулся. Но расстались мы друзьями.

Прекрасные румынские художники Жюль Перахим и Ион Гергиу вынуждены были эмигрировать в Париж и там растворились среди тысячи подобных, а скульптор Петер Балох – румын венгерского происхождения, очень талантливый скульптор – никак не мог пробиться, так как в «свободной» социалистической Румынии не давали ходу венграм.

Поляк Мариан Конечный – мой старый друг, автор знаменитой варшавской Ники – сейчас почетный член Российской академии художеств.

Больше всего у меня среди иностранных друзей, естественно, немецких художников, работавших раньше в ГДР. После того как рухнула Берлинская стена, разделявшая две Германии, их имена были отовсюду вычеркнуты. Их работы вне зависимости от содержания были сняты с экспозиции всех музеев. Они сидят без заказов, их не приглашают на выставки, несмотря на то что это художники высочайшего уровня. Я назову только некоторых: Вилли Зитте, Леа Грундиг, Герхард Бонцин и многие-многие другие.

То же самое происходит сейчас в нашей стране. С экспозиций музеев сняты картины Мыльникова, Моисеенко, Угарова, Фомина и других талантливых художников (я назвал только петербуржцев). Но я уверен, что настоящее искусство со временем опять будет востребовано. Опять изменятся люди, выровняется политическая ситуация, и эти работы будут достойно представлять определенный период развития современного искусства.

Каждый из моих гостей был по-своему интересен, своеобразен и исключителен. Я надеюсь, что, кроме внешнего сходства, некоторые из этих портретов, а вернее, этюдов с натуры, несут в себе определенные черты характера, а в идеале должны были бы выражать всю суть, весь образный строй человека.

Как-то за последние годы в большинстве западных стран почти исчезло само понятие «реалистический портрет». Портретное искусство эволюционировало вместе со всеми другими видами и жанрами искусства, обогащаясь и впитывая то, что давала новая эпоха в искусстве. С появлением абстрактного искусства и последовавшими за ним разновидностями авангардизма реалистический портрет практически исчез.

Я думаю, что тонкая ниточка традиционного искусства портрета, которая тянется еще от древних греков, римлян, портретов эпохи Возрождения до наших дней, не должна оборваться. Это было бы трагедией для искусства и несправедливо по отношению к обыкновенным зрителям и любителям искусства.

Как-то много лет назад ко мне в мастерскую зашел молодой американец. Он часто приезжал в Ленинград с группами студентов и стал частенько приходить ко мне, поскольку останавливался в гостинице неподалеку. Приходил он поговорить об искусстве. Тема разговоров была, как правило, однообразной. Гость был страстным поклонником абстрактного искусства. Спорить с ним не было смысла, да и вообще убеждать в чем-либо было бесполезно. Когда я пытался говорить о необходимости сохранения традиций, он говорил: «А зачем?»

Когда я говорил, что следующим поколениям интересно будет знать, что представляли собой люди нашего времени, он говорил: «А зачем? Кому это будет интересно?»

В какой-то из вечеров, устав от бесполезных разговоров об искусстве, я предложил ему вылепить его портрет. Он охотно согласился, и тогда я задал ему провокационный вопрос:

– Как вы хотите, чтобы я вас вылепил – абстрактно или реалистически?

– Нет, – сказал он, – меня, пожалуйста, реалистически.

Он оказался страшным занудой и придирался к каждой мелочи. Если я пытался для большей выразительности немного заострить характер его вытянутого лица, он тут же с дотошностью натуралиста делал мне замечание и требовал полной достоверности.

Портрет и сейчас стоит в моей мастерской. Не могу сказать, что он удался, но получился очень похожим, видимо, под воздействием «модели».

По ходу сюжета я уходил далеко от ставшего мне родным дома, где я прежде жил и в котором работаю уже больше сорока лет. Отсюда вышли многие мои памятники, композиции, портреты и мемориальные доски.

Дом наш обветшал. Крыша, на которой мы когда-то жарили шашлыки, прохудилась и постоянно протекает. Одичавшие кошки носятся по коридорам и прячутся в полумраке за щитами, скульптурами и ящиками с глиной, которыми забит коридор первого этажа, где работают, вернее, изредка появляются скульпторы. Заказов почти нет. Редко когда встретишь в вестибюле знакомое лицо, и редко у кого в вечерние часы светится окно мастерской. А когда-то все окна по фасаду, выходящему на Малую Невку, сияли до поздней ночи.

Как-то председателя горисполкома Николая Ивановича Смирнова, находящегося с гостями в правительственном доме приемов на противоположном берегу Невки, спросили: «Что это за дом?»

Он, не задумываясь, ответил:

– Это хлебозавод, он работает круглосуточно.

Он не очень интересовался жизнью художников и не знал, кому принадлежит дом 16 по Песочной набережной. А набережная теперь стала одной из самых оживленных магистралей города с бесконечным потоком машин и в ту, и в другую сторону. Перейти ее стало проблемой.

Дом так и стоит – обшарпанный, с немытыми окнами и без запроектированных Лапировым скульптур на пилонах. Наверное, и сейчас в двух корпусах на семи этажах живут яркие личности, интересные художники, веселые и умные люди. Но это уже другое, незнакомое мне поколение. А о тех, кто населял этот дом в семидесятые годы, остались только воспоминания и устные рассказы о грустных и веселых историях, которые я и попытался вспомнить.

Я действительно ничего не добавил, ничего не приукрасил. Все это происходило именно так! Пока еще живы несколько художников, которые могут подтвердить мои слова.

Пока еще живы… К сожалению, их уже очень мало.

Байки, рассказанные на крыше Дома художников

Принимали участие: Стамов, Тулин, Труфанов, Аникушин, Игнатьев, Тимченко, Овсянников, Григорьянц, другие художники и их жены

* * *

На заседании бюро секции графики выдвигали на звание «заслуженный художник» Леонида Хижинского. Все дружно поддерживали кандидата, говорили хорошие слова. Голосование было тайным. Хижинский стоял в коридоре под дверью. Когда вскрыли урну, обнаружилось, что только один голос был за. Выходящие после заседания члены бюро подходили к Хижинскому и выражали сочувствие. Каждый говорил, что это был его голос.

* * *

В бухгалтерии художественного фонда часто путали двух скульпторов – Льва Разумовского и Александра Разумовского. Так, по ошибке Льву выдали в кассе деньги за работу, которую выполнял Александр. Огорченный Александр попросил, чтобы ему вернули деньги. В бухгалтерии извинились и обещали в следующем месяце удержать из гонорара Льва сумму, которую он получил по ошибке, и выплатить ее Александру. Но в следующем месяце ошибочно удержали эту сумму опять из гонорара Александра и заплатили ничего не подозревавшему Льву. Александр ходил голодный, злой и даже собирался поменять фамилию.

* * *

В самые мрачные годы борьбы с космополитизмом в Ленинградском союзе художников проходило общее собрание, где «разоблачали» местных космополитов. Председательствующий Владимир Серов произнес обличительную речь. Особенно досталось искусствоведу И. Бродскому за его выступление на каком-то собрании. Присутствовавший в зале Бродский крикнул с места:

– Я вообще не был на том собрании!

– Прошу проголосовать, – сказал Серов. – Кто за то, что Бродский был на том собрании?

– Да не был я на этом собрании! – кричал Бродский. Зал покорно проголосовал почти единодушно за. Так это делалось.

* * *

В институте Репина защищалась кандидатская диссертация. Соискатель в своем вступительном слове сказал:

– Ангел на монферрановской колонне на Дворцовой площади вылеплен в три натуральные величины.

Председательствующий на ученом совете М. Г. Манизер перебил диссертанта:

– Я предлагаю утвердить диссертацию без дальнейшего обсуждения, поскольку диссертант знает даже, какова была натуральная величина ангела.

* * *

Была такая мода – дарить высокопоставленным гостям большие фарфоровые вазы с их изображениями.

В Ленинград приехала Индира Ганди. Фотографу Ломоносовского завода было дано задание прямо на вокзале, по приезде, сфотографировать Ганди, чтобы успеть за три дня ее пребывания в городе закончить изготовление фарфоровой вазы.

По ошибке фотограф запечатлел кого-то из свиты Ганди.

На прощальном ужине Ганди была вручена ваза с изображением ее горничной.

* * *

Художница Елена Павловна, дочь знаменитого фотографа, который сделал лучшие фотографии Ленина, любила рассказывать, как она в детстве сидела на коленях Владимира Ильича. К старости она начала что-то путать, и из ее рассказов следовало, что когда-то Ленин сидел у нее на коленях.

* * *

Салим Гулиев проучился в Академии художеств двенадцать лет. За это время он не научился говорить по-русски и совсем забыл азербайджанский язык. Его выступление во время защиты диплома мы писали ему всем курсом и заставили выучить наизусть. Тем не менее в своем вступительном слове, к удивлению членов государственной экзаменационной комиссии, он сказал, что в 1904 году Сталин устраивал в Баку «скачки».

Так и было записано в стенограмме: «скачки» вместо «стачки».

* * *

Рисовали натурщицу. Через какое-то время Салим Гулиев попросил натурщицу:

– Выше колено.

Стоя в неудобной позе, натурщица изменила положение ноги. Через некоторое время Салим опять сказал:

– Выше колено.

Натурщица, обидевшись, объяснила, что выше колено она поднять не может – тогда ей придется стоять на одной ноге.

– Не то колено, а это! – заорал темпераментный Гулиев, показывая на локоть.

* * *

В Союзе художников работал милый человек – маленький, коренастый, с рыжими морковными усами – Клим Федорович. Он был развесчиком картин и работал в Союзе художников, как он сам говорил, «всю жисть». За долгие годы работы он как бы сросся со стремянкой. Оседлав ее сверху, он, как на ходулях, передвигался без посторонней помощи вдоль стен выставочного зала, развешивая. В его обязанности входило также вносить картины в зал, где заседал выставочный комитет. С картиной в руках Клим ждал решения выставкома: примут на выставку или нет.

Иногда ему говорили:

– Клим, переверни картину. Ты держишь ее вверх ногами.

Клим отвечал:

– А ее все равно не примут.

И ни разу не ошибался. То ли за многие годы работы в союзе он начал разбираться в искусстве, то ли изучил психологию членов выставкома.

* * *

Молодой пражский график-экслибрист приехал на три дня в Ленинград. Было необычно жаркое для Ленинграда лето. В Праге он слышал, что в России есть очень вкусный напиток – квас. В первый же день он встал в длинную очередь, в которой стояли бабки с бидонами, к бочке с квасом. Увидев молодого человека без бидона, сердобольные бабки предложили ему пройти без очереди. Подумаешь – одна кружка! В начале очереди оказался мужик, который услышал, что молодой человек плохо говорит по-русски.

– Откуда приехал? – поинтересовался он.

– Я из Праги.

– Надо же, – обрадовался мужик, – а я Прагу освобождал. Брось ты этот квас, пойдем выпьем куда-нибудь за Прагу.

Вернулся художник в гостиницу поздно ночью, едва держась на ногах. В следующие два дня история повторялась по тому же сценарию. В последний день он пил водку уже на пляже Петропавловской крепости, а вечером, едва не опоздав на поезд, уехал домой, так и не попробовав квасу.

– И нисколько об этом не жалею, прекрасно провел время, – сказал он мне при встрече.

* * *

Борьба за чистоту нравственности. В Алма-Ате в центре города есть фонтан. Вокруг водной струи, взявшись за руки, стоят голенькие цементные мальчики. Местные власти решили, что это неприлично, и накрасили красной и синей краской на фигурки трусики. Пипки так и остались торчать, но приличие было соблюдено.

* * *

Сейчас слово «октябрь» ни с чем другим, кроме времени года, не ассоциируется. А когда-то по проспекту 25-го Октября (ныне Невскому) мимо кинотеатра «Октябрь» маршировали октябрята, распевая песни о Великом Октябре. В те годы в Союзе художников существовала такая система: с автором заключали договор на создание произведения к очередной выставке либо по эскизу, который он должен был показать выставкому, либо, если это был известный художник, по заявке на тему. Сумма гонорара зависела, как ни странно, от размера произведения и от значимости темы. Выше всего оценивались тематические картины, затем портреты, дешевле всего – натюрморты.

Профессор Василий Соколов сделал заявку на картину «Октябрь». Размер – полтора на полтора метра. За такую значительную тему и большой размер ему был определен самый высокий гонорар: пять тысяч рублей – выше никому не назначали. Через два года к открытию выставки Соколов принес готовую картину. На ней был изображен осенний сад. Тема и размер произведения вполне соответствовали договору.

Скульптор Семченко заключил договор на скульптурную композицию, состоящую из семи фигур, на тему «Восстание на броненосце „Потемкин“». Размер фигур 1 метр. Естественно, что сумма гонорара зависела и от количества фигур.

На выставку Семченко представил композицию, в которой в полный рост был изображен матрос Вакуленчук, а остальные фигуры были накрыты брезентом.

– Это исторический факт, – утверждал Семченко, – матросов расстреливали, накрыв брезентом.

Композицию решили принять на выставку, но оплатили гонорар только за одну фигуру и один натюрморт. Семченко долго возмущался.

* * *

Первый мой памятник пограничнику Анатолию Бредову для Мурманска я лепил вместе с Татаровичем и Далиненко. Фигура Бредова должна была быть в сложном движении, и ни один натурщик не мог принять такую позу. И вот мы нашли молоденькую гибкую натурщицу, которая очень подошла нам для этой работы. Она позировала нам несколько месяцев для памятника. Жены нам не верили.

* * *

Когда у скульптора Козенюка начинался запой, это становилось бедствием для его знакомых. Он начинал звонить ночами всем, включая ректора Мухинского училища, где он преподавал, и долго и бессвязно объяснялся в любви.

Поздно ночью раздался телефонный звонок. Я схватил трубку. Это был Козенюк.

– Ты что, с ума сошел? Ты знаешь, сколько сейчас времени? – заорал я и бросил трубку. Через пару минут опять звонок.

– Я узнал. Сейчас без десяти четыре.

* * *

Пятидесятые годы. На нескольких четыреста первых «москвичах» мы едем большой компанией в Таллин встречать Новый год. Вечером ужинаем в доме у архитектора Лялина. Вдруг по радио экстренное сообщение:

«Идя навстречу пожеланиям трудящихся (ну, это как обычно), конфисковать все автомашины, находящиеся в личной собственности граждан, в связи с необходимостью проведения работ на целинных и залежных землях. Компенсация по сто – сто пятьдесят рублей за машину в зависимости от года выпуска».

Дальше идут подробности: куда сдавать машину, где получать компенсацию и др. Мы в ужасе.

Диктор продолжает читать указ:

«Машины, находящиеся на территориях других республик, будут конфисковываться с двадцати четырех часов этого же дня».

Сейчас десять часов вечера. Начинаем лихорадочно прикидывать, успеем ли до двадцати четырех часов выехать из Эстонии. У кого-то мало бензина. Кто-то не успел получить заказанные в Таллине туалеты. В общем, паника.

Диктор читает текст дальше:

«Кроме машин, принадлежащих гражданам России, Белоруссии и Украины».

Вздох облегчения. Дальше текст указа уже почти не слушаем и сначала даже не обращаем внимания на то, что одно из писем трудящихся в поддержку указа правительства подписано моим именем. Потом, очнувшись, все в недоумении умолкают.

И тут из соседней комнаты выходит ленинградский адвокат Ярженец, который каким-то образом подключил микрофон к приемнику и дикторским голосом прочитал сочиненный им указ.

Реакция неожиданная. Никто не рассмеялся. Все подавлены. Такой указ вполне мог быть реальным.

Расходимся по домам, так и не придя в себя. Ощущение такое, что на этот раз пронесло.

* * *

В расценках художественного фонда на произведения скульптуры были такие перлы: «Слон в натуральную величину – 1500 рублей. Слон больше натуральной величины – 2100 рублей. Курица – 200 рублей. Курица вздыбленная – 300 рублей».

* * *

Я вернулся из командировки в Румынию. Недели через две раздался звонок в дверь. На лестничной площадке стояло человек пятнадцать хорошо одетых мужчин и женщин. Двое были мне знакомы: они принимали меня в Бухаресте. Остальных я видел впервые.

Мы, естественно, не были готовы к приему гостей, да еще в таком количестве. Вывалили все, что было в холодильнике.

– Что делать? Нашла еще банку сардин, но нет лимона. Есть только апельсин.

– Давай с апельсином.

Вика быстро сделала бутерброды с сардинами, украсив их дольками апельсина. Выпили привезенное мной из Румынии вино.

– Надо же, и у вас продается румынское вино, – удивлялись гости. В общем, все как-то обошлось.

На следующий год мы поехали с Викой отдыхать в Румынию. Все было хорошо, нас прекрасно принимали. Главным образом нас приглашали в гости наши новые знакомые, но, куда бы мы ни пришли, нас всюду угощали бутербродами с сардинами и дольками апельсинов.

Так, видимо, зарождается мода.

* * *

В Трускавце, который славится своей минеральной водой, помогающей при почечнокаменной болезни, нет никаких развлечений, кроме кинотеатра. Каждый день показывают новый фильм. Я не пропускал ни одной картины, но за двадцать четыре дня так и не досмотрел ни одного до конца. Минут через сорок пять после начала сеанса зал катастрофически пустел – начинала действовать вода.

* * *

Мой двоюродный брат, который был старше меня лет на десять, начал изучать немецкий язык. Я забирался на стул с другой стороны стола и смотрел в учебник во время занятий с учителем. Я пытался читать про себя вместе с ним и кое-чему даже научился. Правда, когда я на следующий год пошел в школу, я первые полгода на удивление учителям держал учебник вверх ногами – так было привычнее.

* * *

В 1959 году на набережной Красного Флота в старинном особняке открыли Дворец бракосочетания. Это была попытка создать новый советский обряд бракосочетания взамен церковного.

В роскошных интерьерах находились ларьки, где можно было купить обручальные кольца, сувениры, а также были предусмотрены отдельные комнаты для жениха и для невесты.

Директор дворца произносила проникновенным голосом казенные слова, после чего всем присутствующим подавали по бокалу шампанского.

На церемонии должен был обязательно присутствовать член Ленгорисполкома. Поначалу члены исполкома пытались увиливать от участия в церемонии, но узнав, что дают шампанское, начали проявлять к ней интерес.

За день во дворце регистрировалось двадцать – двадцать пять пар. Обычно депутата хватало на пять-шесть пар, потом надо было приглашать свежего. В день Дворец бракосочетания навещали три-четыре депутата. Говорят даже, что в исполкоме образовалась очередь из желающих.

* * *

После окончания института меня и Лешу Далиненко пригласил к себе в мастерскую наш бывший руководитель – профессор Пинчук. Короткое время мы работали вместе. Поскольку совместных работ было много, мы решили, по подобию Кукрыниксов, придумать псевдоним, который включал бы начальные буквы всех трех фамилий. Сначала получилось «ПиДаЯст» – звучало не очень прилично. Тогда мы решили поменять буквы местами в другой последовательности: сначала Пинчук, потом Ястребенецкий, потом Далиненко. Получилась полная похабель, после чего наш коллектив распался.

* * *

Скульптор Агаян представил на выставку «Наш современник» портрет доктора Бергмана. Портрет благополучно приняли и выставочный комитет, и Управление культуры, и комиссии горкома и обкома партии. На открытии выставки присутствовало много народа, и в том числе Оли Бергман – генеральный консул Финляндии в Ленинграде.

На следующий день в обкоме партии наконец поняли, кто такой доктор Бергман, и потребовали снять портрет с выставки. А еще через день Оли Бергман с почетными гостями из Финляндии пришел на выставку, но не нашел своего портрета. Тогда он решил, что, видимо, что-то случилось, он уже является персоной нон грата, и немедленно обратился с нотой в дипломатическое представительство МИД в Ленинграде.

Перед ним долго выкручивались, но, сколько ему ни объясняли, он так и не мог понять, что он, как капиталист, никак не может быть нашим современником.

* * *

Полной неожиданностью для меня стало то, что спустя много лет после того, как я расстался с Пинчуком и Далиненко, оказалось, что в Ленинграде живет художник по фамилии Пидаяс.

* * *

Скульптор Орлов вылепил конный памятник Юрию Долгорукому. Князь сидел верхом на кобыле. Кто-то из историков сказал, что князья никогда не ездили верхом на кобылах. За два дня до открытия памятника Орлов вылепил, отлил в бронзе и приварил кобыле два больших яйца и все, что полагается, в придачу. Памятник перед Моссоветом был открыт в торжественной обстановке.

* * *

Самая короткая и грустная телеграмма, которую я когда-либо получал, пришла из Москвы от архитектора Вильнера, с которым мы полгода назад выполнили большую работу для сельскохозяйственной выставки: «Сих пор ни копейки».

* * *

Таллин. Бега. Деревянные трибуны. Повсюду валяются билетики. Вика первый раз в жизни на бегах. Два или три раза подряд выигрывает. Причем достаточно крупно. Позже выясняется, что она ставила не на лошадей, а на жокеев. Думала, что меняют жокеев.

* * *

С архитектором Савкевичем, жившим в доме по соседству, в начале войны произошла неприятная история.

Из воинской части, в которой он служил, его отправили в командировку в Мурманск. В первый же день он зашел в привокзальный туалет, дернул за цепочку, чтобы спустить воду, и ему наголову упал чугунный бачок. Его сразу же госпитализировали. В части же, где он служил, решили, что он дезертировал, и объявили розыск.

* * *

Мимо окон Академии художеств по 3-й линии по утрам маршировали курсанты политучилища, расположенного рядом на Съездовской линии. В молодости профессор Турковский развлекался следующим образом: надевал очень короткую дамскую рубашку на голое тело, повязывал голову косынкой, становился на подоконник и начинал мыть окна второго этажа. Курсанты задирали головы, и строй мгновенно нарушался. Занятия по строевой подготовке изо дня в день срывались.

Училищу пришлось перенести строевую подготовку на 4-ю линию, по другую сторону академии. Через некоторое время Турковский начал мыть окна на фасаде академии, выходящем на нее.

* * *

Мой родственник, режиссер Каневский, рассказывал: однажды, войдя в издательство «Искусство», он увидел стоящего в лифте Утесова. От неожиданности он сказал ему, как старому знакомому:

– Здравствуйте, Леонид Осипович!

– Здравствуйте-здравствуйте, – улыбнулся Утесов, – что-то вы давно не заходите.

Естественно, Каневского он видел впервые.

* * *

Профессор Софья Владимировна Коровкевич на лекциях по советскому изобразительному искусству выдавала такие перлы, что многие студенты специально заводили тетради с записями ее высказываний – «перловники». Мой «перловник», к сожалению, не сохранился.

Софья Владимировна рассказывала, как работал скульптор Андреев над портретом Ленина:

– Андреев лепил голову Ленина из пластилина. Целый день, никуда не выходя, он работал в кабинете Ленина. А вечером забирал голову и бежал домой, чтобы отлить.

Или о художнике-баталисте Авилове (на предвыборном собрании избирателей):

– Михаил Иванович – замечательный человек. Он любит лошадей больше, чем людей.

* * *

Проректор института Игорь Александрович Бартенев, выступая перед студентами, часто повергал нас в недоумение, делая паузы в самых неожиданных местах.

Во вторую годовщину окончания войны на общем собрании института он выступал с докладом. Начал он так:

– Всю войну мы с вами мечтали о скамье подсудимых… – здесь он сделал большую паузу. Зал напряженно замер.

– …для немецко-фашистских захватчиков, – благополучно завершил он фразу.

* * *

У меня сломался фотоаппарат, который я купил в Германии. В Ленинграде я обегал десятки мастерских, и только в одной взялись его починить. Держали долго, потом вернули, сказав, что ничего сделать не могут.

Во время очередной поездки в Дрезден я взял фотоаппарат с собой и сдал в мастерскую. Через день аппарат был готов. В конце гарантийного талона, приложенного к аппарату, было допечатано на машинке: «Просьба: когда Вы в следующий раз будете чинить аппарат в Советском Союзе, не применять при ремонте зубило и кувалду».

* * *

Старый алкоголик, глухой Павел, к тому же не выговаривавший половину слов, подрабатывал тем, что строил заборы, выкапывал ямы для туалетов на дачных участках. Как-то он разобрал и распилил на дрова мой старый покосившийся сарай.

– Ну, скульт (так он называл меня), теперь тебе дров до конца коммунизма хватит.

Тогда это воспринималось со смехом. Никто не мог подумать, как близок он был к истине.

* * *

Камнеобрабатывающий завод в Питкяранте приобрел в ФРГ цех для выпуска гранитного поребрика. По проекту в длинное кирпичное здание с одного конца подавались на конвейер куски гранита, которые обрабатывались со всех сторон бочардами – небольшими молоточками с зубчиками. С другого конца здания безо всякого участия человека должны были выходить готовые куски поребрика.

В счет этого цеха завод обязался поставлять в ФРГ на протяжении многих лет гранитную щебенку. Однако для экономии средств решили не приглашать специалистов из Германии и стали собирать конвейер и все оборудование сами.

То ли не смогли толком прочитать документацию, написанную на немецком языке, то ли забыли закрутить какую-нибудь гайку, но, когда я приехал на карьер, с двух сторон конвейера сидели гранитчики и, сняв с механизмов бочарды, вручную обрабатывали гранитные блоки. Таким образом цех работал уже три года.

Как раз при мне загружали щебнем очередные самосвалы для отправки в ФРГ.

* * *

Моя двоюродная сестра Лиля зашла к Александру Хазину. Он разговаривал со своим приятелем-композитором по телефону: – Скажи, как пишется нота ля? На какой строчке? – А зачем тебе? – Да вот собрался написать симфонию.

* * *

– Оля, то есть Вика, то есть Тоня! – кричал отчим моей жены, старый профессор Вакс. – Где мои очки, то есть ключи? Никакой памяти ни у кого нет!

* * *

Во время войны я обморозил уши. В первое же послевоенное лето я поехал в Кисловодск, благо билеты орденоносцам давали почти бесплатно. Поезд пришел в шесть утра. Я пошел искать комнату, которую можно было бы снять на месяц. Воздух в горах был очень прохладным, и, пока я ходил, у меня замерзли уши. К середине дня я все еще продолжал искать комнату. Стало жарко. Уши у меня здорово распухли и повисли.

Целый месяц, пока отдыхающие лечили сердечные и желудочные заболевания или просто пили минеральную воду, я ходил с перевязанными ушами и лечил их от обморожения. Было очень обидно.

* * *

Ресторан «Арктика» в Мурманске работал примерно один день в неделю. Из полугодового рыболовного промысла возвращались моряки, получали зарплату за шесть месяцев плавания, приходили в ресторан, напивались, разбивали зеркала, ломали столы и стулья.