Текст книги "Такая долгая жизнь. Записки скульптора"

– Постарайся сам не опоздать, – сказал я, – открытие в два часа. Потом будет банкет.

– Во всех случаях я приеду в аэропорт, – сказал Володя без особой надежды в голосе.

Ночь прошла, честно говоря, неважно. На мне был единственный светлый костюм. Я боялся лечь на траву, чтобы не испачкать его и не помять.

Мне припомнилась ситуация, в которую я однажды уже попал.

Я так же торопился на открытие небольшого памятника погибшим воинам для одного из колхозов. Лил проливной дождь. По пути местный автобус застрял в громадной непролазной луже. Все пассажиры вышли на дорогу и начали плечами выталкивать автобус. Из-под колес вылетала жидкая грязь, и вскоре мое лицо, костюм, уже не говоря о ботинках, оказались полностью заляпанными. В последний момент, когда автобус с натужным воем выползал из лужи, я каким-то образом зацепился плечом за номерной знак и почти оторвал рукав пиджака.

В таком виде я и появился на площади перед правлением колхоза, где уже начался митинг, посвященный открытию памятника. За фигурой коленопреклоненного воина, к которой плотно прилипло мокрое покрывало, эффектно обобщая и подчеркивая формы, была сооружена небольшая деревянная трибуна. На площади мокли немногочисленные представители трудящихся.

Обойдя толпу, я подошел к трибуне, на которой под зонтами стояло несколько человек. Выступала комсомолка. По опыту я уже знал, что это третий или четвертый оратор и митинг скоро закончится. Однако путь к трибуне мне преградили два парня с красными повязками, справедливо решив, что появление на трибуне незнакомого ханыги может сорвать хорошо организованный митинг.

Не дожидаясь, пока спадет покрывало, вернее, пока его отлепят от памятника, я поплелся искать «Дом колхозника», где для меня должно было быть оставлено место.

Дежурная соединила меня с секретарем парткома. Я рассказал ему о моих злоключениях и пошел в свою комнату.

– Воду дадут только вечером, – крикнула мне вслед дежурная.

Меня знобило. Я чувствовал, что заболеваю. Хорошо, что в портфеле у меня оказалась бутылка коньяку, предназначенная для того, чтобы отметить открытие.

Не раздеваясь, я налил полстакана и залпом выпил. Через некоторое время я почувствовал, что согреваюсь. Меня, видимо, развезло, поскольку я не услышал стука в дверь и только увидел стоящего посреди комнаты секретаря парткома.

На лице его был написан ужас. Как мне показалось, я произвел на него неважное впечатление. Во всяком случае, он сказал, что я правильно сделал, что в таком виде не поднялся на трибуну…

Все это произошло со мной несколько лет назад, но этот печальный эпизод стоял перед моими глазами, и я предпочел провести ночь, сидя на маленьком жестком чемодане.

На рассвете появился Володя. Он был гладко выбрит, видимо, хорошо выспался и позавтракал.

От бессонной ночи в голове у меня гудело, ныла спина, хотелось есть.

– Пойду посмотрю, не удастся ли достать билет. Жди меня у выхода на летное поле, – сказал Володя.

Я поплелся к выходу, привычно устроился на моем жестком чемодане и стал ждать.

Монотонно бубнил диктор, объявляя о вылете и прибытии самолетов. Голова продолжала гудеть, болезненно отзываясь на рев взлетающих самолетов. Наконец объявили наш рейс, и к летному полю потянулись пассажиры. Последним появился Володя. В руках он держал билет, и мы пошли на посадку.

– Нам повезло, – сказал Володя, – все-таки один чудак не пришел.

Я протянул свой билет девушке в синей форме.

– А ваш билет не зарегистрирован, и место продано, – сказала она.

Я понял, что «один чудак, который не пришел» был я.

Такого идиотства я никак не ожидал. Я, у которого был билет, который промучился всю ночь на чемодане, остался в Москве, а Володя, у которого вообще не было билета, летит на открытие памятника! Я не могу сказать, что я очень тщеславный человек, но каждому автору хочется услышать приятные слова в свой адрес. Как правило, критика начинается много позже, а в день открытия памятника авторы ходят именинниками, их все поздравляют, их фотографируют для газет, у них берут интервью для радио и телевидения. Сонливость мгновенно слетела с меня. Сейчас восемь утра. Лететь всего два с половиной часа. Возможно, есть какой-нибудь выход.

Толстый веселый человек в аэрофлотской форме выслушал меня с интересом, посмеялся и обещал отправить через пару часов.

– Можете пока позавтракать и побриться.

Это был крохотный самолетик, наверное, на десять-двенадцать мест. Внутри он был похож на пригородный обшарпанный автобус или на автобус, переделанный в самолет. Кресел как таковых не было. В салоне стояли автобусные сиденья с длинными поржавевшими поручнями вдоль спинок. Летчики стояли около железной лесенки и, несмотря на строгие объявления, курили перед вылетом.

– Сколько времени лететь до города? – спросил я.

– А когда тебе нужно там быть?

Я ответил.

– Ничего, поднажмем – успеешь вовремя, – успокоили они.

Самолет поднялся в воздух. Мы летели низко над землей.

Можно было разглядеть не только деревенские дома, но даже дремлющих в пыли собак. Ребятишки махали нам вслед руками.

Недалеко от деревни в поле стояли три женщины с мешками. Они тоже помахали нам руками.

Я с интересом наблюдал за этими идиллическими сценами.

Внезапно мотор сбросил обороты, самолет сделал крутой вираж и приземлился прямо около этой группы. Летчики вышли и помогли женщинам втащить в самолет мешки. Две новые пассажирки заняли свободные места, а третья примостилась в проходе на мешках. Летчики получили по десятке с каждой, и самолет снова поднялся в воздух.

«Как такси», – подумал я, огорченно поглядывая на часы.

До открытия оставалось все меньше и меньше времени.

Я уже перестал смотреть в иллюминатор и начал прикидывать, как бы мне побыстрее добраться из аэропорта в центр города, как вдруг самолет приземлился еще раз.

Летчики спустили металлическую лесенку, и в самолет поднялся мужчина с ребенком. В руках он держал десятку. Я вежливо уступил ему место и встал в проходе возле кабины пилотов.

– Знаешь, – сказал мне летчик, – нам придется завернуть в Йошкар-Олу, а потом завезем тебя.

Я понял, что открытия памятника мне не видать.

Когда мы через несколько часов приземлились наконец в городе, куда я летел, уже темнело. Обалдевший от бессонной ночи, многочасового перелета, я вошел в здание аэропорта, не представляя себе, что же мне делать дальше, и тут я увидел спешащего мне навстречу Володю.

– Молодец, что прилетел, – сказал он радостно. – Открытие прошло великолепно. Меня все поздравляли. Я уже взял обратные билеты. Через час-полтора наш самолет.

От него попахивало алкоголем. В глубине зала в толпе провожающих я заметил местную журналистку. Глаза ее были заплаканными.

Машина

Посреди двора нашего дома – сквер. В сквере растут высоченные деревья, достигающие своими кронами седьмого этажа. А в семидесятые годы здесь росли жалкие неаккуратные кустики и обычный бурьян. Прямоугольник сквера, окруженный асфальтом как бы сохранял память о деревенской природе, которая существовала здесь до того, как построили дом.

Вокруг сквера стояло несколько машин. Два «Москвича-401» и один «москвич» поновее. Самой роскошной машиной была моя бежевая «Волга».

Зимой снег не убирался со двора. Пройти к двум дверям в жилых корпусах, дверям, которые язык не поворачивается назвать парадными, можно было только по узким, протоптанным в снегу тропинкам. В особо снежные зимы машины стояли, потеряв очертания, как высокие сугробы, искрящиеся под лучами солнца. Дети художников, живущие в нашем доме, залезали на крыши машин и лихо скатывались оттуда на санках вниз.

Снег лежал таким толстым слежавшимся слоем, что, когда он весной стаивал, никаких повреждений от полозьев на поверхностях крыш и багажников обнаружить было невозможно.

Покупал я свою машину с приключениями. Надо было отстоять трехлетнюю очередь с ночными перекличками во внутренних дворах Апраксина. Если пропустишь перекличку, тебя безжалостно вычеркнут из списка. Никакие справки от врача или документы о командировке с места работы в расчет не принимались. Очередь жила своей, ею же узаконенной, самостоятельной жизнью. Такие же очереди были и за холодильниками, мебельными гарнитурами и за многим другим дефицитом.

И наконец подошла моя очередь на машину. Я внес в кассу магазина деньги и через месяц-другой получил долгожданное извещение о том, что могу прийти и выбрать машину.

– Только не бежевую. Постарайся взять серую, мышиного цвета, – говорила Вика.

«Волга» мышиного цвета была и моей мечтой. Перед этим у меня были уже два «Москвича-401», маленьких, темно-синих, лишенных всех необходимых удобств: печки, подогрева заднего стекла, указателей поворотов и всего прочего. Это были коробки из толстого железа с мотором, рулем, двумя педалями, тормозом и спидометром. Больше ничего в коробке не было. Все остальное приходилось доделывать самим владельцам, а указатель поворота заменяла рука, высовываемая из открытого в любое время года окна.

Так что «Волга» казалась чудом техники и была вожделенной мечтой любого автолюбителя. Взволнованный предстоящей покупкой, с предварительно оплаченным чеком и извещением в кармане я пришел в автомагазин.

Во дворе стояло несколько подготовленных к продаже автомашин. Вокруг толпились любопытные, чья очередь еще не подошла.

В основном стояли «москвичи», и среди них было только две «Волги». Обе замечательного мышиного цвета. К сожалению, обе оказались с дефектами. У одной была глубокая круглая вмятина на правом переднем крыле, а у второй был отломан украшающий капот олень. Не хотелось покупать новую машину, пусть и мышиного цвета, но уже с серьезными дефектами.

После доверительного разговора с продавцом и небольшой взятки он предложил мне посмотреть еще одну машину. Она стояла в магазине, в большом длинном помещении с верхним светом. Вплотную к стене выстроилось несколько новых машин. Впереди стояли друг за другом два «москвича», а третьей стояла «Волга». Она была, к сожалению, бежевого цвета, но соблазнительно блестела лаковыми поверхностями и со сверкающим оленем на носу.

«Только не покупай бежевую», – стучало в голове.

Без всякого энтузиазма я подошел к машине. Художник Ломакин, который зачем-то без дела болтался в магазине, взялся помочь мне в определении качества двигателя.

Существует традиционная процедура, когда ничего не понимающий покупатель тупо смотрит под капот на работающий мотор, потом зачем-то стучит ногой по колесам и таким незатейливым образом определяет, стоит ли машина тех денег, которых за нее просят.

– Открой капот, – сказал Ломакин, – посмотри, что у нее внутри.

Я нехотя уселся бочком на место пассажира рядом с местом водителя, протянул левую руку и с трудом открыл капот.

– Заводи! – крикнул Ломакин.

Я повернул ключ, торчащий в замке зажигания, и вдруг машина, которая стояла на скорости, резко рванула вперед. За открытым перед моим носом капотом я ничего не видел, только услышал громкий стук, скрежет железа, почувствовал резкий толчок, и машина остановилась. Побледнев, я вылез из машины и увидел ужасающую картину.

«Волга» вмяла багажник стоящего перед ней «москвича», тот, в свою очередь, врезался в следующую машину, погнул свой бампер и бампер стоящего перед ним «москвича». Как умудрился Ломакин, стоявший между носом «Волги» и «москвичом», взвиться в воздух и нырнуть под капот, остается загадкой. Позже я нашел каблук его нового ботинка на амортизаторе «Волги».

Я стоял, растерянный, оглядывая масштабы бедствия, когда ко мне подскочил разъяренный продавец, который перед этим отлучился всего на одну минуту. Увидев то, что произошло, он в ярости грохнул кулаком по крайнему правому крылу «Волги», на котором сразу же образовалась глубокая круглая вмятина.

Я понял, что теперь эта машина уже определенно будет моей. Ремонт стоявших перед «Волгой» «москвичей» влетел мне в копеечку. Я тут же рассчитался с продавцом за ремонт и возместил ему также моральный ущерб, сел в «Волгу» и поехал домой. Лучше бы я купил, думал я, серую «Волгу» с такой же вмятиной, которая стояла во дворе.

Осмотреть мою машину собрались все художники, жившие в нашем доме. Живописцы говорили, что надо было покупать машину другого, желательно серого цвета, скульпторы больше обращали внимание на вмятину, но все единодушно восхищались серебристым оленем на капоте.

Ночью я плохо спал, вспоминая произошедшие со мной неприятности. Еле дождавшись утра, я пошел посмотреть свою новую машину. Оленя на носу не было. Кто-то ночью отломал его, добавив еще одну некрасивую вмятину.

Без оленя и со вмятиной эта машина служила мне верой и правдой много лет. На ней я ездил в Польшу и Чехословакию, на ней ездил на зарисовки с моим другом Виктором Цигалем в Таллин.

Лет через десять, когда она уже почти совсем развалилась, я продал ее дешево недоверчивым узбекам. Когда настал момент расплаты, один из них снял ботинок и достал из носка мятые теплые деньги и передал мне. Это было в Апраксином Дворе, где я когда-то покупал мою «Волгу» и где уже стояли новые, только что появившиеся, непривычной формы, сверкающие краской «жигули». К моему удивлению, они были окрашены в самые разнообразные цвета, и только серых, мышиного цвета, среди них не было.

К чему приводит хорошее воспитание

Сережа – маленького роста, с незапоминающимся лицом, в пиджачке непонятного цвета, крайне застенчивый, забитый жизнью человек. Зашел он ко мне в мастерскую не вовремя, зашел узнать, нет ли где-нибудь какой-нибудь работы. А у меня были гости – заглянули на огонек (окна мастерской выходят во двор нашего дома, и когда горит свет, значит, я в мастерской) художники Юра Татарников, Тимофей Шевченко и Василий Соколов. Все трое – живописцы, все трое жили в противоположном от меня корпусе.

Тимофей Шевченко – бывший партизан, смуглый красавец, он потерял глаз во время войны, но это его нисколько не портило. Василий Соколов – профессор института, прекрасный живописец. Он потерял глаз в детстве. Как-то в очереди за гонораром в узком коридоре художественного фонда они из-за чего-то повздорили, и дело кончилось дракой.

– Поговорили с глазу на глаз, – сказал по этому поводу стоявший в этой же очереди замечательный карикатурист Владимир Гальба.

Кстати, на большой Всесоюзной выставке в Манеже в Москве был выставлен триптих Гелия Коржева: три портрета, три головы больше натуральной величины. На одном был изображен слепой солдат в черных очках, на втором – скорбящая мать, прикрывшая глаза ладонью. Третий портрет – портрет мужчины в профиль. Таким образом, на три головы оказался изображенным только один глаз. Мало того, рядом с триптихом устроители выставки поставили еще бюст Кутузова.

Но вернусь к Сергею. Его приход в мастерскую был совсем некстати. Мы только-только уселись за стол и приготовились выпить по рюмочке. Мне бы извиниться и сказать, чтобы он зашел как-нибудь в другой раз, но вежливость не позволила мне сделать это. Моя вежливость иногда приобретала гипертрофированные формы.

Много лет назад умер приятель моего отца – профессор Бичунский, старый врач, который до революции был придворным терапевтом. Я пришел с моими родителями в дом перед выносом тела.

– Хотите проститься с покойным? – спросила безутешная вдова, приглашая меня в соседнюю комнату.

– Спасибо, с удовольствием, – сказал я вежливо. Родители побледнели. Они всегда пытались дать мне приличное воспитание. В детстве меня отдали в немецкую школу, чтобы я изучил язык; меня учили музыке, хотя со слухом у меня были проблемы; меня даже отдали в школу танцев. Все это мне не помогло. Играть на рояле и танцевать я так и не научился, но я всегда был вежливым и воспитанным мальчиком.

В первом классе немецкой школы я сразу же вместе со всем классом вступил в кружок юных безбожников. Мы не знали, что это такое, но через неделю мы должны были участвовать в утреннике, на который были приглашены все родители, и мои в том числе.

Частушки, которые мы собирались исполнить, были напечатаны в журнале «Безбожник». Частушек было много – в два раза больше, чем исполнителей, и мы решили, что каждый прочтет одну частушку, но не подряд, а почему-то мы решили читать через одну. Все частушки были вполне приличными, и только одна, которая досталась мне, кончалась словами:

 
Все говешки перебрали,
Все говно оставили.
 

Можно было бы прочитать любую другую пропущенную частушку, но мы этого не сообразили. Я громко прочитал ее перед переполненным залом и перед ошеломленными родителями.

Дома меня долго пороли. Я не понял за что, но на всякий случай вышел из состава юных безбожников. А частушки запомнил на всю жизнь.

Итак, я пригласил Сергея к столу. Мы понемногу выпивали, сочувствовали Сергею, поскольку работы у него не было, а семья у него большая. После третьей рюмки он тихим голосом рассказал нам историю своей жизни.

Жил он в нашем доме в полуподвальном помещении в восьмиметровой комнате. Несколько лет назад он женился, и жена привела в комнату свою мать. Вскоре родилась дочка, но жена, к несчастью, при родах умерла, и он остался в этой комнате с тещей и дочкой. Через полтора года он женился во второй раз, и вторая жена привела в комнату свою мать, и опять у них родилась еще одна дочка, и они зажили вшестером в восьмиметровой комнате: Сергей, две тещи, две дочки и жена. Но летом жену убила молния.

– И теперь я живу с двумя тещами и двумя дочками. Когда же я рассказываю эту историю, почему-то все смеются, – закончил он свое грустное повествование.

– Действительно, грустная история, – сказал Юра Татарников, который лучше понимал Сергея, поскольку до переезда в наш дом, в приличную квартиру, жил в проходной комнате с женой-искусствоведом Ирой Дервиз, тещей – интеллигентной дамой дворянского происхождения, двумя парнями-близнецами и старшим сыном от первой жены.

Татарников был заядлым яхтсменом. В те годы, когда это было в диковинку, он построил яхту приличных размеров и назвал ее «Пейзажист», поскольку сам был неплохим пейзажистом. Летом со всей семьей он отправлялся на Ладожское озеро писать этюды. Местные жители из прибрежных деревень, прочитав название, выведенное крупными буквами на борту, с уважением говорили:

– Надо же! Как здорово придумал: «Пей за жисть».

Миддельхайммузеум

Плохо, когда не знаешь французского языка, плохо, когда не знаком с традициями и обычаями страны, куда ты едешь. Еще хуже, когда у тебя за границей совсем мало денег.

Первые два обстоятельства сработали в первый день моего пребывания в Антверпене, где готовилась Международная выставка скульптурных портретов в прекрасном музее на открытом воздухе Миддельхайм.

За год до открытия выставки ко мне в мастерскую на Песочной приехали двое бельгийских искусствоведов для того чтобы отобрать произведения ленинградских скульпторов.

И вот я уже в Антверпене, в роскошной новой гостинице. Могу питаться в гостиничном ресторане, только подписывая счета. Утром я накинул спортивную куртку и спустился к завтраку, предвкушая вкусный и обильный завтрак. Ресторан был полон. Мужчины были одеты в строгие темные костюмы, дамы, как мне показалось, в вечерних туалетах. Все оживленно переговаривались, попивая ароматный кофе и откусывая аппетитные круассаны. Я в своей спортивной куртке и рубашке без галстука выглядел бродягой, случайно попавшим вместо пивной на дипломатический прием. Постояв немного в дверях, я ушел. Затем купил в магазине три булочки, бутылку пепси-колы, потратив на это почти все деньги, выданные мне Союзом художников.

К обеду я решил одеться поприличнее: галстук, единственный костюм для торжественных случаев. К моему удивлению, ресторанный зал был пуст – ни одного человека. Я взял меню в красном сафьяновом переплете и обнаружил, что оно написано по-французски. Я лихорадочно перелистал все страницы, надеясь найти хоть что-нибудь на понятном мне языке, потом ткнул пальцем в три блюда из трех разных разделов.

Официантка с удивлением посмотрела на меня и через некоторое время принесла три тарелки супа – мясной, овощной и рыбный. Несколько официантов, стоявших в стороне, с интересом поглядывали на меня.

К ужину я одевался особенно тщательно: белая рубашка, нарядный галстук, тот же костюм для торжественных случаев. Зал опять был полон народу, но почему-то все были без пиджаков, некоторые – в подтяжках, в футболках и джинсах. Я в своем вечернем костюме выглядел белой или, скорее, черной вороной.

Я повернулся, ушел, купил на оставшиеся деньги еще две булочки, маленькую бутылку кока-колы и пошел спать.

На следующий день милый человек – советник по культуре нашего посольства в Бельгии Архипов – объяснил мне ситуацию. Оказывается, утром обитатели моей гостиницы наспех завтракают и, не заходя в номера, разъезжаются по офисам, банкам, фирмам и т. д. Целый день они в городе занимаются делами, там же и обедают, а вечером возвращаются в гостиницу и расслабляются. Поэтому я и не мог никак угадать с туалетом.

Между тем подготовка к открытию выставки шла своим чередом. Я привез портреты совсем разных по творческому почерку авторов – Аникушина, Лазарева и свой портрет Темирканова. Бельгийцы сразу же решили, что это работы одного автора. Для них произведения реалистического искусства – как для нас китайцы: все на одно лицо.

Скульптурные портреты, прибывающие на выставку, производили странное впечатление. Женщина-скульптор из Италии прислала двух лошадей, вылепленных в натуральную величину, возможно, с портретным сходством. Портрет Гогена французского скульптора представлял собой скрещенные лопату и кирку, очевидно, имелся в виду определенный период его биографии. Немецкий скульптор, бывший полицейский Анатоль, выставил «Трон рабочего». Сваренный из ржавых листов железа трон напоминал электрический стул.

Портретов в нашем понимании на выставке вообще не было. В основном это были абстрактные композиции, инсталляции и модули. Но на этикетках почти под каждой работой стояло: «Портрет такого-то…»

До открытия выставки оставался один день, но все еще не прибыла работа известного итальянского скульптора Пистолетто. Наконец к вечеру на поляну парка въехал большой зеленый фургон. Из-за руля вышел усталый скульптор. Я с интересом стал ожидать, что же он вытащит из фургона. Но не дождался: Пистолетто ушел в гостиницу.

На следующий день должна была открыться выставка. Зеленый фургон так и продолжал стоять на поляне. Оказалось, что он и был произведением, которое Пистолетто пригнал своим ходом из Италии. Около фургона появилась табличка: «Скульптор Пистолетто. Портрет Леонардо да Винчи». Пожалуй, это был самый удобный и экономный способ участвовать в международных выставках.

Открывать выставку должен был мэр Антверпена, и вообще предполагалось очень торжественное открытие с дипломатическим корпусом и приемом в загородном замке.

От постоянных дождей брюки моего парадного костюма изрядно помялись. О чувствах, которые испытывал советский командированный в связи с отсутствием денег, достаточно много писали. Я не был исключением. Но что было делать, когда ресторан гостиницы, где я завтракал, обедал и ужинал, только подписывая счета, по воскресеньям был закрыт? Оставалось с нетерпением ожидать наступления понедельника. Что было делать, когда я не мог заплатить за то, чтобы мне погладили брюки? Все деньги ушли в первые же дни на булочки.

Единственный выход был мною найден. Я дождался одиннадцати часов вечера, когда обслуживающий персонал гостиницы уже разошелся, и спустился к администратору.

– Мне надо погладить брюки.

– К сожалению, уже все ушли и помещение закрыто. Может быть, это можно сделать завтра утром?

– Нет, мне необходимо иметь брюки сегодня.

– Единственное, чем я могу вам помочь, – дать утюг. Но вам придется гладить брюки самому в номере.

Это было как раз то, на что я рассчитывал. Выражая крайнее неудовольствие, я взял утюг и пошел в номер. Это теперь у нас появились роскошные электрические утюги разного цвета со всевозможными приспособлениями и множеством разноцветных лампочек. А тогда мы только-только ушли от чугунных утюгов и больших портновских утюгов с углями внутри.

Утюг, который я держал в руках, был для меня незнакомым сложным механизмом. Я включил его в сеть. Сразу же зажглись зеленые и желтые лампочки. Я стал думать, на чем же мне гладить брюки. Единственной подходящей для этой цели плоскостью был пол, покрытый бобриком. Я снял брюки, встал на четвереньки, но оказалось, что передвигаться на коленях вдоль всей длины брюк очень неудобно. Тогда я просто лег на пол рядом с брюками и приступил к глаженью.

В это время раздался стук в дверь и сразу же с извинениями вошла администратор, держа в руке пригласительный билет на открытие выставки. Неожиданно утюг громко зашипел, разноцветные лампочки замигали, из отверстий повалил пар и запахло горелой резиной.

– Могу ли я вам чем-нибудь помочь? – спросила администратор.

Я чувствовал себя без брюк не очень уверенно.

– Заберите, пожалуйста, утюг, – попросил я, не поднимаясь с пола.

Потом я положил брюки под матрас, как в добрые студенческие времена, и спокойно улегся спать. Наконец-то на открытии выставки я был одет так же, как и другие.

Вообще-то во время зарубежных командировок со мной случались и более крупные неприятности.

Как-то, вернувшись душным летним вечером в гостиницу, расположенную в центре Бухареста, я зашел в ванную комнату, чтобы принять душ. Я еще не успел включить свет, как увидел в открытом настежь окне в нескольких метрах напротив абсолютно обнаженную девушку, принимавшую душ. Не знаю, почему я так испугался. Можно подумать, что за мою долгую творческую жизнь я вообще не видел натурщиц. Но тем не менее я сделал в темноте резкий шаг в сторону, задев при этом плечом тяжелую фаянсовую полку, на которой стояли два стакана. Полка с грохотом рухнула вниз, выбив большой треугольный кусок раковины, который, в свою очередь, упал на унитаз, расколов его пополам.

Я включил свет и увидел, что мне удалось в одно мгновение разбить все бьющиеся предметы, находившиеся в ванной комнате. Обнаженная девушка, забыв прикрыться, с ужасом смотрела в мою сторону. К счастью, это было в самом начале командировки и у меня еще были деньги, чтобы рассчитаться с гостиницей, и еще хватило денег для того, чтобы пригласить через пару дней незнакомку из окна напротив выпить чашечку кофе.