Текст книги "Такая долгая жизнь. Записки скульптора"

Ресторан закрывался на ремонт на неделю. Через неделю все повторялось. Возвращался другой сейнер, опять рыбаки били зеркала и ломали мебель. Ресторан опять закрывался на неделю. Видимо, ремонтные работы все же окупались.

* * *

Памятник пограничнику Анатолию Бредову в Мурманске – это четырехметровая фигура воина с гранатой в поднятой руке. Когда мы устанавливали памятник, к нам подошли двое мужчин в штатском, показали удостоверение и сказали, что Бредов замахивается гранатой на НКВД, которое находится напротив, и потребовали, чтобы мы развернули фигуру в другую сторону.

Теперь Бредов бросает гранату в гастроном.

* * *

Мы готовились к экзаменам по истории искусств с Борей Угаровым и Толей Левитиным. Рисовали друг на друга карикатуры и между делом читали конспекты. Экзамены принимал старый профессор Починков. Мы знали, что к нему надо идти после того, как он пообедает, – тогда он добрее.

Угарову достался вопрос: «Страсбургский собор». Знал он об этом соборе мало. Починков еще больше сбил его с толку, спросив:

– Скажите, а какой стране принадлежит этот собор?

Не получив ответа, он добродушно объяснил, что собор находится в Эльзасе-Лотарингии, а поскольку эта область часто переходила то к Германии, то к Франции, то точно сказать, кому принадлежит собор, трудно.

Произнеся эту длинную фразу, Починков прикрыл глаза и мирно задремал. Мы молча посидели минут десять. Неожиданно Починков встрепенулся:

– Ну, так где же находится Страсбургский собор?

– Поскольку Эльзас-Лотарингия часто принадлежала то Германии, то Франции… – И Угаров уверенно изложил то, что десять минут назад ему рассказал Починков.

– Очень хорошо. Редко кто правильно отвечает на этот вопрос. Давайте зачетку, – удовлетворенно сказал Починков.

* * *

Будучи председателем Ленинградского союза художников, а потом ректором института имени Репина, а в последние годы и президентом Академии художеств СССР, Угаров почему-то во время выступлений каждую вторую-третью фразу начинал со слов «во-вторых». Почему-то у него никогда не было «во-первых» и «в-третьих».

* * *

Памятник в Пензе с длинным названием «Памятник трудовым и боевым подвигам пензенцев в Великую Отечественную войну» представляет собой трехфигурную композицию. Внизу воин, защищающий Родину-мать, выше женская фигура – сама Родина-мать. На плече женщины сидит мальчик и держит в поднятой руке золотую ветвь. Общая высота памятника – восемнадцать метров. Материал – бронза.

Пензенцы назвали этот памятник короче: «Бременские музыканты». Памятник простоял год. В годовщину открытия в местной газете появилась статья, рассказывавшая о том, как мы работали над памятником. Статья называлась: «Золотая ветвь».

На следующий день ветка пропала. Видимо, поверили, что она действительно сделана из золота. Как залезли на такую высоту? Как отпилили ветвь? Русские умельцы!

Памятник Анатолию Бредову

* * *

Сценка из детства. Баку. По улице едет на ишаке молодой азербайджанец. Ноги босые, на голове большая папаха. Пыльно. Жарко. Сзади на некотором расстоянии идет женщина и несет на голове большой тюк.

Отец останавливается, здоровается с азербайджанцем.

– Куда едешь?

– Жена заболела, везу в больницу, – отвечает азербайджанец, показывая на женщину.

* * *

Забота о пассажирах. В огромном здании аэропорта Эль-Кувейт, напоминающего по архитектуре самолет, на втором этаже встроена довольно высокая мечеть. На ступенях, ведущих к мечети, лежат ботинки, чувяки, – это обувь тех, кто молится в мечети перед полетом. А внизу возле бара с прохладительными напитками брошена на пол циновка. Около циновки стоит указатель, на котором на простом куске картона от руки нарисована стрелка и написано: «Восток». Это для тех, кто опаздывает на самолет, но должен помолиться перед полетом. Мусульмане один за другим бухаются на минуту на колени и мчатся к выходу на посадку.

* * *

Мой внук Даня всегда считал, что уроки надо делать только в крайнем случае и чем меньше, тем лучше. По русскому языку надо было придумать пример. Мы придумали: «Было холодно, а я забыл перчатки дома».

– А можно написать без слова «дома»? И так все ясно, а это все-таки лишнее слово, – спросил Даня.

Памятник для города Пенза

* * *

Первое слово, которое произнес Даня, было не «мама», а «баня». У нас на дачном участке строилась маленькая баня. Строила ее известная во всем поселке бригада из двух человек: Скобарь и Веня. Договорились о цене. Начали строить весной. Строили все лето и осень.

Каждый день Скобарь и Веня приходили за авансом и напивались до бесчувствия. Оставались спать тут же, в срубе без крыши, на голой земле. На следующий день опохмелялись, пару часов работали и опять приходили за авансом.

Разговоров дома только и было, что о бане. Наконец баня была закончена, и бригада пришла получать окончательный расчет. Все полученные авансы были ими аккуратно записаны на мятых клочках бумаги. Под расчет осталось получить двенадцать рублей. Они были очень довольны. Благодарили и говорили, что прекрасно провели несколько месяцев, да еще и осталось на два пол-литра и закуску.

* * *

Во время студенческих каникул я поехал отдыхать в Сочи. В очередь за обратными билетами на поезд надо было становиться с первого дня приезда. Естественно, что за три-четыре недели все стоящие в очереди перезнакомились друг с другом. Во время ежедневных утренних перекличек кое у кого даже заводились романы.

За порядком в очереди следил немолодой милиционер-грузин в шелковом пижонском кителе, но в звании сержанта.

– Это все из-за национализма. Я принадлежу к низшей национальной группе грузин, поэтому мне не дают возможности продвинуться по службе. Национализм – это пережиток прошлого, это безобразие, с которым надо бороться.

– Это правильно, но почему же грузины так плохо относятся к абхазцам?

– Абхазцы – это другое дело. Их резать надо!

В наши дни этот национальный конфликт приобрел реальные формы.

* * *

С архитектором Савкевичем все время происходили невероятные истории. Как-то ему сообщили, что есть решение о назначении его на должность начальника областного управления архитектуры. Савкевич очень обрадовался, взял в долг под свою будущую большую зарплату и напился.

В конце рабочего дня он вышел на Невский, преградил дорогу какой-то черной «Волге», облокотился на нее и начал произносить речь о состоянии областной архитектуры, сильно матерясь при этом.

– Кто это? – спросил сидящий в машине первый секретарь обкома Толстиков.

– Это архитектор Савкевич, – сообщили ему сидящие сзади. – Рекомендуется на должность главного архитектора области.

Долг Савкевичу пришлось возвращать из прежней зарплаты. Областным архитектором назначили другого.

На войне и после

Офицеры сорок первого

Где-то под Нарвой

Я дал прочитать мои записки нескольким приятелям. «Тебе надо было бы написать что-нибудь о войне», – посоветовали они. О войне писали много и здорово. Если бы я мог написать о войне не как солдат, каким я был, а с точки зрения скульптора, возможно, это бы и представляло какой-нибудь интерес.

Но во время войны я не ощущал себя скульптором, творчеством не занимался. Как-то было не до того. Только однажды, когда в 1943 году прорвали блокаду, я так воодушевился, что решил написать большую поэму. Я помню только вторую и четвертую строчку. Вторая звучала так: «Блокада прорвана. И вот», а четвертая кончалась словами: «…ликует весь народ».

Когда первая строфа была закончена, я вдруг вспомнил, как когда-то Остап Бендер, что последняя строчка еще до меня была написана по поводу пуска железной дороги Петербург – Царское Село. На этом мое творческое вдохновение иссякло, и поэма осталась незаконченной.

Конечно же, и во время войны бывали и забавные истории, и смешные ситуации, но их было так мало!

Однажды во время боев под Нарвой я ехал с начальником штаба дивизиона аэростатов артиллерийского наблюдения майором Выборновым в машине с названием «лебедка». В кузове этой полуторки была установлена лебедка с торсом, к которому крепился аэростат. Несмотря на то что Выборнов был майором, а я солдатом, у нас установились дружеские отношения, поскольку он ушел на фронт с третьего курса Электротехнического института, а я только собирался поступить на первый курс Академии художеств и надеялся стать скульптором.

– Вот тебе пакет, – сказал Выборнов, садясь за руль «лебедки». – Будь с ним поосторожнее.

Пакет был небольшим, легким и, видимо, очень важным. Я бережно положил его на колени, и мы тронулись. Только мы переехали по понтонному мосту через Нарву, как раздался рев самолетов и над нашими головами, почти касаясь деревьев, помчались немецкие штурмовики, поливая дорогу пулеметными очередями. Как я оказался в кювете, не помню. «Лебедка» по инерции прокатила еще несколько метров и заглохла. По другую сторону, в другом кювете, я увидел Выборнова. А посреди дороги, к моему ужасу, белел «очень важный» пакет. В голове промелькнуло: что будет со мной, если этот пакет пропадет? Поскольку гул самолетов был слышан еще где-то вблизи, я выполз из кювета и по-пластунски пополз за пакетом.

А в это время возвращавшиеся штурмовики с жутким ревом вновь оказались над нами, продолжая поливать дорогу пулеметными очередями.

Я лежал, ничего не соображая, прижавшись к земле посреди дороги, судорожно прижимая к груди пакет.

– Назад! В укрытие! – орал из кювета Выборнов.

Я ничего не слышал. Когда шум самолетов затих, я сполз в свой кювет. Через некоторое время появился Выборнов. Мы забрались в машину. Руки у меня тряслись, зубы стучали, но пакет был цел и невредим.

– Какого черта ты вылез на дорогу? – ругал меня Выборнов. – Плевать бы мне на эти четыре пачки «Беломорканала». Могли бы убить тебя.

Это был, пожалуй, один из моих немногих героических поступков во время войны. Не знаю, смешно ли это!

Как я учился ездить на коне

После госпиталя, в котором я провалялся с середины декабря 1941 года по январь 1942 года со второй степенью дистрофии, меня перед отправкой на фронт направили в 47-й запасный артиллерийский полк, расположенный вблизи Токсова.

Стояла весна сорок второго года. Мы понемногу оттаивали от холодной страшной зимы. Все еще было очень голодно, но светило яркое солнце, и жизнь уже не казалась такой мрачной. «На завтра назначены учения полка, – сказал мне начальник штаба майор Трифонов, – мы с тобой будем изображать „противника“».

Полк был выстроен на плацу. Трифонов коротко объяснил задачу.

– Полк должен скрытно двигаться по направлению к полигону, а «условный противник» – неожиданно атаковать полк с различных направлений. Поедем верхом. Не отставай. Вечером пообедаем на полигоне, – сказал Трифонов, садясь в седло.

Обед на полигоне меня очень устраивал, поскольку там находилось подсобное хозяйство полка и мы могли получить какую-нибудь добавку к нашему скудному пайку.

Но верхом на лошади я никогда не ездил, и когда мне подвели коня, со мной началось то, о чем писал Марк Твен в рассказе «Как я учился ездить на велосипеде». Сначала я подошел к коню с правой стороны и попытался взобраться в седло. Конь все время поворачивался ко мне задом и пару раз довольно метко лягнул меня копытом. Мне объяснили, что садиться надо с левой стороны.

Я подвел усиленно сопротивлявшегося коня к красному противопожарному ящику с песком, забрался на него и попытался оседлать коня слева. Полк, построенный каре, с интересом наблюдал за моими действиями. Кое-где уже начинали спорить на пайку хлеба: успею ли я до обеда забраться на коня?

Наконец мне удалось уцепиться за гриву, вставить ногу в стремя. Я задрал вторую ногу, чтобы перекинуть ее через седло, и тут раздался треск. Я почувствовал, что мои галифе треснули пополам. Образовались как бы две самостоятельные штанины, которые поддерживались только наверху солдатским ремнем.

Полк откровенно веселился. Судорожно цепляясь за гриву, я нащупал второе болтавшееся стремя, и мы тронулись. Конь повернул голову, покосился на меня карим умным глазом и сразу понял, с кем имеет дело, а я начал, как говорится, «забивать гвозди», никак не попадая в ритм скачущего коня.

Через несколько минут седло начало здорово натирать мне ноги, а еще через десять минут мы въехали на центральную улицу Токсова. И тут посреди улицы, где, как назло, стоял художник нашего полка Коростышевский с двумя хорошенькими девицами, конь резко остановился, а я, заглядевшись на девиц, перелетел через его голову и плюхнулся в здоровую лужу. К тому же винтовка, которая до этого спокойно висела у меня за спиной, ожила и больно треснула меня прикладом по затылку. Коростышевский с девицами пришел в восторг. Вокруг начала собираться небольшая толпа.

Я пошарил глазами в поисках чего-нибудь, похожего на ящик, с которого можно было бы залезть на лошадь, и, ничего не найдя, с отчаянья вставил ногу в стремя и с помощью нескольких прохожих довольно ловко опустился в седло, правда, продемонстрировав при этом окружающим мои лопнувшие галифе.

Трифонов вернулся за мной, и я некоторое время благополучно трусил за ним, продолжая «забивать гвозди» и натирать ноги седлом.

– Срезаем угол. Заходи с фланга! – крикнул Трифонов, и мы помчались галопом через поле.

В какой-то момент на полном скаку Трифонов внезапно пригнулся под низко протянутым проводом, а я, не успев среагировать, получил хлесткий удар по лбу и чуть было во второй раз не оказался на земле. От неожиданности я даже не заметил, что остался без пилотки.

Не обнаружив полка, мы вернулись на дорогу, и тут, как на грех, навстречу нам появился воз с сеном. Воз медленно двигался в обратном направлении. Сено свисало с обеих сторон телеги. Мой конь, почувствовав ароматный запах сена, тут же повернул назад и, пристроившись боком к телеге, начал с удовольствием пощипывать сено.

Я оказался в гуще травы. Она лезла мне за воротник, в глаза, в рот, запутывалась в волосах. Никакие мои угрозы, уговоры, попытки поводьями повернуть коня назад, не производили на него никакого впечатления. Я даже попытался – если я правильно применяю этот термин – работать шенкелями, то есть лупить коня каблуками по бокам. Он продолжал невозмутимо щипать сено.

Как-то незаметно телега свернула в сторону, и мы оказались на проселочной дороге. И вдруг я увидел в лесу наш полк. Я совсем забыл про него и про то, что я изображаю «условного противника». Солдаты скрытно продвигались по густому лесу неподалеку от дороги. Мое появление на этой дороге, да еще ловко замаскированное телегой с сеном, явилось для них полной неожиданностью.

Раздалась какая-то команда, солдаты бросились в укрытие и открыли беспорядочную стрельбу. Услышав первые выстрелы, мой конь вздрогнул и с бешеной скоростью помчался обратно к дороге. Чтобы не упасть, я прижался к нему, обхватив шею и бросив поводья.

Так мы и прискакали на полигон. Здесь конь перешел на шаг, спокойно вошел в распахнутые ворота конюшни и стал в стойло. Я сполз с седла, перекинул повода через коновязь и, широко расставляя ноги, поплелся в столовую. Из столовой доносился ароматный запах давно мною забытых щей. Я плюхнулся на скамейку, достал из-за голенища ложку и… В этот момент в столовую вбежал солдат:

– Чей конь стоит крайним в конюшне?

Это был мой конь.

– На выход!

Я пошел в конюшню. Все лошади спокойно стояли на короткой привязи в своих стойлах. Мой же лежал в жидком навозе и, как собака, с удовольствием переворачивался с боку на бок. Я со злостью взял его за уздцы, стеганул плетью и заставил подняться. По-моему, он первый раз посмотрел на меня с уважением.

Я скреб его скребком, поливая водой. Он все время косил на меня прекрасным, умным, хитрым глазом и покорно подставлял бока. Грязный, испачканный навозом, весь в соломе, без пилотки, в порванных галифе, я пошел в столовую. Обед уже давно закончился.

В дверях меня встретил начальник караула. Он с изумлением уставился на меня.

– Что за вид? Почему одеты не по форме? Где пилотка? Двое суток гауптвахты, – заключил он.

Меня погрузили в грузовик, в котором лежали дрова, и повезли обратно в казармы. Я был счастлив, что мне не надо возвращаться верхом. Да и на гауптвахту меня не упекли, так как в этот же вечер при разборке учений полка Трифонов доложил об успешной хитрости, проявленной мной при обнаружении, и условной атаке «противника». Мой успех в учениях был отмечен приказом по полку.

Каким образом я стал скульптором, а не младшим лейтенантом

Мое участие в учениях полка имело для меня неожиданное последствие. Меня зачислили в школу младших лейтенантов. Зачислили вопреки моему желанию. Но уже через несколько дней после зачисления со мной произошла неприятная история.

Меня назначили в караул. Караульным полагалось с десяти вечера и до утра обходить территорию вокруг полка и пресекать попытки проникновения посторонних лиц в расположение части. Так было записано в инструкции. Меня назначили нести караульную службу вдвоем с симпатичным парнем из Рязани.

Казалось, что в такую тихую теплую ночь выдержать дежурство до утра ничего не стоит. Тем более мы были одногодки и делились самыми сокровенными мыслями, несмотря на то что встретились и познакомились в этот вечер. Через полчаса мы уже были друзьями.

За разговорами незаметно прошло полночи. Где-то после трех часов беседа стала увядать, глаза слипаться, а ноги подкашиваться. Мы с трудом дотянули до железнодорожной станции.

На скамьях, на грязном полу небольшого помещения станции вповалку спали люди. Мы с трудом нашли незанятое ничьими телами небольшое пространство и только пристроились прилечь, как с улицы вошел уже знакомый мне начальник караула с патрульными.

– Ну как, все в порядке? – спросил он, глядя на меня с явным подозрением. – Продолжайте следовать по маршруту. Не задерживайтесь!

Мы покорно вышли на улицу и пошли дальше, отчаянно зевая на ходу. Через некоторое время начался лес. Войдя в чащу, мы, не сговариваясь, с треском продрались сквозь кусты, повалились в теплый мягкий мох и мгновенно уснули. Но не тут-то было. Комары с отвратительным писком сразу же начали пикировать на наши ничем не защищенные лица и нещадно жалить. Спать в таких условиях было невозможно.

Как пишут в рассказах о войне, нас выручила солдатская смекалка. Мы быстро натянули на головы противогазы, отвернув шланги от банок. Дышать стало легко, и мы мгновенно заснули.

О том, что произошло дальше, мы узнали на следующий день, сидя на гауптвахте. Ночью, продолжая проверять, как несут службу патрульные, настырный начальник караула забрел на дорогу, ведущую сквозь лес. Где-то в кустах раздавались звуки, похожие на хрюканье.

«Откуда взялись свиньи?» – с удивлением подумал начальник караула. Действительно, это было начало лета 1942 года, когда после голодной зимы никакого скота ни в Ленинграде, ни в его окрестностях не могло остаться. Звуки, похожие на хрюканье свиней, издавали мы, лежа в кустах. Вдыхая воздух через шланги, открученные от банок, мы вдыхали его с громким хрюканьем через клапаны. Начальник караула с удовольствием извлек нас из чащи и так, не разрешив снять и противогазы, привел в полк.

Припомнив мне, как я улизнул от заслуженного наказания прошлый раз, он с большим удовольствием посадил меня на «губу», а заодно со мной и симпатичного парня из Рязани.

На основании рапорта начальника караула меня за разгильдяйство и постоянное нарушение дисциплины с треском отчислили из школы младших лейтенантов, в которой я проучился всего пять дней. Если бы не отчислили, быть бы мне всю жизнь военным, а не скульптором.

О войне, или последняя буква алфавита

Отец моей жены Вики, капитан Шкарин, пропал в августе 1941 го да. Он был инженером на Сестрорецком оружейном заводе и должен был, как и все сотрудники завода, получить броню. Но, поскольку его фамилия начиналась на одну из последних букв алфавита, броню на него оформить не успели, и 24 июня он отправился на фронт. Один раз ему удалось вырваться в Сестрорецк, для того чтобы помочь Викиной матери, бабушке, прабабушке и одиннадцатилетней Вике эвакуироваться в тыл. Больше от него никаких сведений не было. На бесконечные запросы, которые Викина мать посылала в архив, приходил один и тот же ответ: «Капитан Шкарин пропал без вести в 1941 году».

2 июля 1941 года я получил повестку из военкомата. Медицинская комиссия находилась в здании 4-й образцовой школы на Фонтанке. В большом помещении первого этажа толпились тощие мальчишки в синих сатиновых трусах до колен и с грязными пятками. Врачи бегло осматривали будущих солдат, заглядывали в рот, почему-то ставили на четвереньки, проверяя, нет ли геморроя, и автоматически подписывались под словом «Годен».

В этот день формировался отряд из ста человек для отправки в школу политсостава в город Ельно. Видимо, на всякий случай вызвали повестками больше ста человек, и, поскольку моя фамилия начинается с последней буквы алфавита, я оказался сто первым и остался в Ленинграде. Два моих товарища из нашего класса, с которыми мы только несколько дней назад окончили школу – Гриша Шлифенсон и Юра Бомар, – через три недели после начала войны погибли под Ельно, так и не успев приступить к началу занятий в школе политсостава. А я остался жив. Попал в запасной полк, пережил блокаду Ленинграда, чуть не умер от голода в декабре 1941 года, был ранен под Нарвой, пережил все ужасы войны, голод и холод, но остался жив.

Так случилось, что буква алфавита, с которой начиналась фамилия Викиного отца, сыграла трагическую роль в его судьбе, а в моей судьбе буква, с которой начиналась моя фамилия, оказалась счастливой. Через пятьдесят с лишним лет наши судьбы пересекутся еще раз. Но об этом позже.

Война научила меня многому:

– спать у костра зимой, свернувшись калачиком и спиной к огню, чтобы лучше сохранять тепло;

– пить неразбавленный спирт, запивая глотком воды или просто побросав немного снега в рот;

– не пригибаться к земле во время артобстрела;

– не спать сутками и не есть горячей пищи неделями;

– беспрекословно выполнять дурацкие, а иногда и невыполнимые приказы командира отделения;

– чистить зубы и умываться до пояса одной кружкой воды;

– не падать на землю, когда рядом неожиданно выстрелит зенитная пушка;

– не замерзать до смерти, стоя на часах, при тридцатиградусном морозе;

– складывать свои вещи перед сном, если удастся переспать в помещении, таким образом, чтобы при артобстреле или бомбежке сразу найти сапоги, схватить шинель и пистолет (эта привычка сохранилась у меня до сих пор: я точно знаю, куда перед сном я поставил свои тапки и куда положил халат).

И, самое главное, война научила меня ненавидеть войну.

8 мая, за день до официального объявления об окончании войны, я наблюдал удивительную картину: по усаженной деревьями центральной улице маленького литовского города Мажейкяй, где расположился штаб Ленинградского фронта, в клубах пыли ехала открытая немецкая машина. Рядом с шофером в немецкой форме сидел настоящий немецкий генерал с моноклем в глазу. Возможно, это было пенсне, но мне показалось – монокль. Несколько поодаль ехал наш заляпанный грязью «виллис» с двумя автоматчиками, видимо, сопровождавшими генерала, которые весело трепались, не обращая никакого внимания на едущую впереди машину немецкого генерала. Мы еще не знали, что война кончилась, и поэтому немецкий генерал в центре города, занятого советскими войсками, выглядел по меньшей мере неожиданно.

Вечером того же дня на зеленую лужайку за деревянным домом, где находилась наша казарма, въехал фургон артинструментальной разведки с немецкими опознавательными знаками. Из кабины фургона выпрыгнули на землю два парня в синих комбинезонах, заправленных в тяжелые немецкие ботинки. Один парень был светловолосым, коренастым, этаким типичным немцем из советских художественных фильмов. Но только там такие, взятые в плен нашими солдатами парни тряслись от страха и плакали, а этот был радостным и веселым, как и его второй товарищ. Второй был похож на героя какого-то приключенческого фильма: сероглазый, высокий, с прямым носом, с приятным открытым лицом. На голове его сидела солдатская фуражка. Я как раз возвращался в казарму и, увидев немцев, застыл как вкопанный. Светловолосый парень подошел ко мне, показывая котелок, начал знаками объяснять мне, что им нужна вода. Я наконец очнулся и на своем приличном немецком языке, усвоенном в первых трех классах немецкой школы, куда меня в детстве отдали мои интеллигентные родители, показал на колонку, которая торчала посреди двора за моей спиной. Услышав, что я говорю по-немецки, оба парня приветливо заулыбались и объяснили мне, что они едут в город Жидикяй, чтобы сдать нашему командованию свой фургон. За несколько дней до этого я ездил в Жидикяй, и наша машина чуть не развалилась, пытаясь пробраться по главной дороге, разбитой в результате недавних боев.

– Подождите: покажу вам, как туда проехать, – сказал я и мигом слетал за крупномасштабной топографической картой, лежавшей у меня на столе в отделе связи артиллерии. Такие карты выдавались по мере продвижения наших войск на запад. А я как раз был прикомандирован от 520-й роты связи к штабу артиллерии как чертежник, для того чтобы наносить на карты расположение наших частей и наличие у них средств связи. Накануне я склеивал резиновым клеем отдельные листы в целое полотнище, но положение частей на этом участке фронта нанести на карту еще не успел. Прямо посреди лужайки, на траве, мы расстелили это полотнище и, стукаясь лбами, стали искать дорогу, по которой можно было проехать в Жидикяй. Карта была очень подробной. На ней были отображены не только второстепенные дороги, но и отдельные строения. Наконец маршрут был проложен, и немцы, помахав мне на прощание, отправились в путь.

Ребята были очень симпатичными, и я порадовался, что помог им. Мы были примерно одного возраста и занимались во время войны примерно одним и тем же делом. Они корректировали артиллерийский огонь по вражеским, то есть по нашим, целям при помощи специальных приборов. А я корректировал огонь по вражеским, то есть по их, целям визуально, сидя в корзине аэростата артиллерийского наблюдения под Нарвой.

«Как-то странно, – подумал я, – что эти ребята – мои враги, против которых я воевал долгих четыре года». Конечно, во мне, наверное, должно было проснуться чувство ненависти к ним, но что-то это никак не получалось. Осознав, что только что беседовал с врагами, я спохватился. А имел ли я право вот так запросто разговаривать с немцами? Вспомнив то, что показывал им секретную карту, я похолодел и стал нервно оглядываться по сторонам. Был тихий майский вечер. Ничто не напоминало о войне. Нигде не было видно людей в военной форме, и только двое мальчишек с интересом разглядывали немецкий фургон. Может быть, никто, кроме них, не видел, как мы мирно беседовали, склонившись к секретной карте. «Если пронесет, никому никогда не расскажу об этой встрече», – решил я.

Я вспомнил другой аналогичный случай, произошедший со мной совсем недавно и о котором я начисто забыл. Урок о том, как надо осторожно вести себя на освобожденной от немцев территории, преподнес мне полковник Шилов, возглавлявший отдел связи, к которому я был прикомандирован. Шилов как-то попал под Кингисеппом в госпиталь, где начальником был мой отец. После его выздоровления они, как я думаю, вместе крепко выпили, и поэтому Шилов относился ко мне по-отечески.

Наши части проходили тогда через Эстонию. На ночевку мы остановились в хуторе с приятно звучащим названием Аэспеа. Большой крепкий дом стоял на некотором возвышении среди картофельных полей. Рядом с домом находился амбар, сложенный из огромных валунов, скрепленных бетоном. Фоном для этой идиллической картины служил темный хвойный лес и удивительно красивые легкие облака в небе. В доме жили только мать с дочерью. Мужчин на хуторе не было. Вообще в Эстонии мне не попадались местные жители – мужчины. То ли они были в бегах, то ли служили у немцев.

Дочь – прекрасная девушка, чуть младше меня, с труднопроизносимым именем Иые, к моему удивлению, говорила хорошо, почти без акцента, по-русски.

Погода была чудесная. Это было время года, когда зелень еще не стала темной и тяжелой, а была легкой, прозрачной и радостной. На хуторе не было заметно каких либо следов войны: не валялись стреляные гильзы, не видно было воронок от артобстрелов. Весь путь до Эстонии меня преследовал и сильно мне надоел этот «пейзаж после битвы». Я устал от бездорожья, от невозможности выспаться в нормальных условиях, не говоря уже о том, что все время приходилось быть в напряжении от ожидания возможных артобстрелов, бомбежек, пикирующих самолетов и других присущих войне обстоятельств, к которым привыкаешь, перестаешь их бояться, но от которых очень хочется отдохнуть. Целый день мы гуляли с Иые по весеннему лесу, говорили о будущем, поскольку война близилась к концу, и та жизнь, которая нас ожидала после войны, казалась светлой и беспроблемной.

Иые собиралась поступать в физкультурный техникум, а я собирался вернуться в Академию художеств, куда поступил в 1941 году и которую мне пришлось оставить, не приступив к занятиям на первом курсе. Я написал на оборотной стороне моей довоенной фотографии свой домашний адрес, чтобы можно было встретиться в Ленинграде после войны.

В прекрасном настроении мы вернулись домой, и Иые положила мою фотографию в коробку от шахмат, стоявшую на буфете в комнате, в которой они жили с матерью.

Нам с Шиловым дали комнату на втором этаже дома, в нее надо было подниматься по скрипучей лестнице.

– Где ты болтался целый день? – свирепо спросил меня Шилов, спуская меня с небес на землю.

Я честно сказал ему про то, как мы гуляли, про фотографию с адресом.

– Ты что, с ума сошел? – вдруг заорал обычно сдержанный Шилов. – Ты представляешь, что будет, если эта фотография с твоим адресом попадет в руки кому-нибудь из наших? – Тут он выразительно ткнул пальцем вверх, явно имея в виду не чердачное помещение, а тех, под чьим бдительным оком мы тогда находились. – Тебя арестуют за связь с людьми, находившимися на оккупированной территории. Понял? Немедленно ликвидируй фотографию, – потребовал он.

Я подумал, что он преувеличивает, но все-таки испугался и стал ждать ночи. Когда все заснули, я сделал попытку спуститься по лестнице вниз. Первая же ступенька предательски заскрипела, и я, недолго думая, отступил назад на площадку, потом просто сполз, как я это делал в школьные годы, по перилам на животе до самого низа.

Внизу я лег на пол и первый раз за всю войну по-пластунски пополз в комнату, где спали мать с дочерью. Так я дополз до буфета и, стараясь не хлопнуть крышкой шахматной коробки, достал мою фотографию с адресом и пополз назад, держа в зубах проклятую улику. Если мать проснется, я проглочу фотографию, думал я, выползая из комнаты.