Текст книги "Такая долгая жизнь. Записки скульптора"

Водопроводчик Виктор Рего

Водопроводчик Виктор Рего – сантехник нашего дома. В те годы он назывался менее звучным, но более понятным словом «водопроводчик». Высокий, аккуратный, симпатичный эстонец. Совсем не похожий на вечно замызганных, с разводным ключом в руке, современных сантехников. При знакомстве он показал мне несколько потрепанных книжечек об окончании различных учебных заведений: автошколы, зубопротезного техникума, курсов мастеров газовых котельных, института марксизма-ленинизма и каких-то еще. За все годы, что он работал в нашем доме, я ни разу не видел его пьяным. Через день после нашего знакомства он зашел ко мне вечером и, зная, что у меня во дворе стоит раздолбанная «Волга», спросил:

– Колеса нужны? Есть два хороших колеса.

Это сейчас колеса продаются повсюду. Любые – гудиеровские, нокиевские, да и наши – и сравнительно дешевые, и дорогие. А в те годы достать пару колес было неслыханной удачей. Участников войны записывали в специальную очередь, и через два-три года счастливчики с блаженными улыбками волокли на себе эти колеса из специального магазина для ветеранов на Школьной улице.

– Конечно, нужны, – обрадовался я.

– Вечером принесу.

Мы договорились о цене. Вечером Виктор затащил ко мне в квартиру два густо пахнущих резиной колеса. Оглядевшись, он сказал, что колеса лучше хранить почему-то под диваном.

– Хорошо бы снег пошел, – сказал мечтательно Виктор, уходя.

– Чего это он про снег? – спросила встревоженно Вика.

– Не знаю.

– Может, он хочет, чтобы замело следы?

Мы вытащили колеса из-под дивана. На них отчетливо белой краской по радиусу была выведена фамилия хозяина: «Ковалев». Это был автовладелец, живший в соседнем доме.

Снег не пошел, и мы всю ночь ожидали, что нагрянет милиция. Утром наш сын Саша, которому было тогда пять лет, выполз из своей комнаты, потянул воздух носом и сказал:

– Что-то здорово резиной пахнет. – И сразу же полез под диван.

В этот же день Виктор вернул деньги, уволок колеса к себе в подвал, в мастерскую. Через пару дней, как всегда подтянутый, встретил меня во дворе.

– Все в порядке, продал колеса хозяину. Сказал, что нашел спрятанными за сараем. Правда, пришлось уступить по дешевке.

Мы уже год жили в новых квартирах, а корпус мастерских все еще достраивался. В первом этаже должны были разместиться шестнадцать скульпторов, в том числе Литовченко, Аникушин, Стамов, Игнатьев, Вайнман, Тимченко, Холина, Татарович и др. Основной материал для работы скульпторов, естественно, глина. Глина должна быть всегда в рабочем состоянии – мягкой, влажной. Для этого ее надо держать в какой-нибудь большой емкости, постоянно покрывать тряпками и полиэтиленом или клеенками. Обычно мы использовали для этой цели старые чугунные ванны.

Это были годы, когда Песочная набережная активно застраивалась. Начали строить Дворец молодежи, поэтому снесли прелестную загородную усадьбу архитектора Ильина с золотыми перилами, выселили из деревянного домика хозяина с козой и курами, вырубили яблоневый сад. Начали реконструкцию набережной, покрывая проезжую часть асфальтом и сооружая гранитные спуски к воде. В общем, превратили уютную деревенскую окраину в казенный безликий городской район. Где-то неподалеку начали строить большой жилой дом.

В это же время начали готовить площади для строительства аэропорта Пулково – как раз на том месте, где находился старый карь ер и откуда все поколения петербургских скульпторов вывозили лучшую для моделирования глину. Надо было, пока не поздно, пока не началось строительство аэропорта, запастись «пулковской» глиной. Беда была в том, что мастерские были уже готовы, а складировать запасы глины было некуда.

Как-то утром в мастерскую зашел Виктор.

– Ванна для глины нужна? – по-деловому осведомился он.

– Нужна.

– Готовь деньги. Завтра будет.

На следующий день я увидел в окно, как большая чугунная эмалированная ванна неведомым образом, без посторонней помощи, вверх дном передвигается по направлению к корпусу мастерских. Ванна пересекла двор и остановилась у лестницы. Тут она слегка наклонилась, и из-под нее с трудом вылез багровый от напряжения Виктор Рего. Таким нехитрым способом доставки он обеспечил ваннами все шестнадцать мастерских, за что скульпторы благодарны ему и по сей день. Правда, жилой дом, который строился неподалеку от нашего, не удалось сдать в срок, так как шестнадцати квартирам не хватило чугунных ванн. Но об этом мы узнали позже.

Вообще Виктор проявлял удивительную, хоть и небескорыстную, заботу о скульпторах.

– Тебе дерево для скульптуры нужно?

– Какого сорта?

– Не знаю. Пойдем, покажу.

Виктор подводил к растущему перед фасадом нашего дома громадному дереву и спрашивал:

– Тебе сколько метров?

– Два, но потолще – ту часть, которая снизу.

– Нет, снизу я уже продал Аникушину. Следующие два метра – твои, они еще не проданы.

Он продал дерево на корню, до самой верхушки, легко и непринужденно. А когда дерево свалили, честно приволок закупленные части ствола. На него нельзя было сердиться. Он воровал и жульничал легко и весело. Не обижался, если кто-то отказывался от его помощи. Единственное, что он не умел делать, – это чинить краны, устанавливать раковины и заменять износившиеся прокладки. Для этой цели он вызывал специалиста, так как эта работа его вовсе не интересовала.

Художественный совет

Председателем художественного совета по скульптуре был Стамов, высокий красивый болгарин, родившийся в Старом Крыму, но всю жизнь проживший в Ленинграде. Как-то мы с Викой отдыхали в Коктебеле и жили на улице Стамова, названной так в честь его отца, бывшего в первые годы советской власти большим начальником.

Васю Стамова все любили, он был на редкость честным, добрым и порядочным человеком. В институте он учился в мастерской А. Т. Матвеева – известного педагога, создавшего «матвеевскую школу», из которой вышли Аникушин, Литовченко, Тимченко, Игнатьев, Вайнман, Харламова и много других скульпторов. Каждый из них обладал своим художественным лицом, но всех их отличала интеллигентность, хороший вкус и особая пластика. Так вот, Стамов – один из них.

Он возглавлял художественный совет лет двадцать пять и был предельно точен и искренен в своих суждениях. Даже если он говорил авторам неприятные для них вещи, никто на него не обижался, так как это практически были советы более опытного и тонкого художника.

Мы жили на одной лестнице, а мастерские были рядом. О лучшем советчике я не мог и мечтать. Прежде чем показывать работу заказчику или выставкому, я звал Васю, и он, не стесняясь резких выражений, говорил о самом существенном. Я ему верил безоговорочно. А один раз я не успел пригласить его в мастерскую перед приездом комиссии, и вот что из этого получилось. Я работал над большим 3,5-метровым памятником для небольшого города Вятские Поляны. Темой являлся салют в память о погибших воинах. По моему замыслу, это были трое солдат с поднятым вверх оружием и скорбно опущенными обнаженными головами. Все трое были в длинных плащ-палатках, свисающих сзади с плеч красивыми складками.

Я работал над памятником больше чем полгода, но накануне сдачи работы художественному совету и заказчику я повернул большой поворотный станок, на котором стояла скульптура, и мне показалось, что задний фасад памятника получился крайне неинтересным. Сплошные складки! Ни одной детали, оживляющей это плащ-палаточное однообразие. Никаких просветов между фигурами!

И тогда я решил пойти на принципиальное изменение, которое само напрашивалось: решил просунуть между двумя плащ-палатками опущенную руку, держащую винтовку. Сразу же задний фасад преобразился. Появилась необходимая выразительная деталь. Казалось бы, не очень большое изменение, но все же потребовалось соорудить железный каркас, вылепить руку, держащую винтовку, и, наконец, вылепить саму винтовку – наиболее занудливое занятие. Все это заняло много времени. Поздно ночью я вернулся домой и лег спать. Естественно, что у меня не было возможности позвать моего постоянного эксперта – Васю Стамова.

Я долго не мог заснуть, ворочался, вызывая недовольство Вики, волновался, думая о предстоящем худсовете. Надо сказать, несмотря на то что я сделал бесконечное количество памятников, надгробий, выставочных работ, каждый раз, ожидая худсовет, выставком или заказчика, я волнуюсь, как школьник перед сдачей экзамена, к которому не успел как следует подготовиться. И вдруг, уже засыпая, я с ужасом понял, что у меня получилось на памятнике: три руки, поднятые вверх с оружием, три руки спереди держат головные уборы, а еще одна рука с винтовкой оказалась сзади. И эта рука – седьмая. Меньше – куда ни шло, все-таки война. Но больше…

Времени исправить ошибку у меня не оставалось: надо было убрать железный каркас, восстановить складки, привести в порядок после этой работы мастерскую. И тогда я прибег к приему, которым пользуются иногда живописцы, сдающие халтуру заказчикам. Чтобы отвлечь внимание от недостатков, они где-нибудь в нижнем углу портрета или натюрморта рисуют зеленую собаку.

– А это что за собака? – удивляется заказчик.

Художник начинает объяснять «творческий замысел», долго сопротивляется, но в конце концов обещает замазать собаку. Заказчик с удовлетворением подписывает протокол о приемке работы, и все стороны, довольные, расходятся. Следуя этому мудрому принципу, я рано утром перед приходом комиссии опустил ухо у одного солдата сантиметра на три ниже другого. Только я слез с лесов и убрал доски, которые мешали смотреть памятник, в мастерскую пришла комиссия – человек пятнадцать – двадцать.

Комиссия внимательно выслушала мое объяснение. Я раза три прокрутил станок, на котором стояла скульптура, и стал с ужасом ждать, что скажут члены комиссии. Общее мнение было крайне положительным, но все выступающие в один голос говорили:

– Все хорошо, но неужели Вы не видите, что одно ухо надо поднять?

Я обещал исправить «ошибку». И только Стамов подошел ко мне в конце заседания и, хитро улыбнувшись, тихонько сказал:

– Ухо – ерунда! Не забудь убрать седьмую руку.

Он, как всегда, все понял.

Лев Богомолец, Лаборант Леман и Тито Ромалио

Лев Богомолец родился в январе 1911 года. Его мастерская на третьем этаже. Там же он и живет после того, как решил уйти от жены. Поскольку квартира его находилась в этом же доме, ему не пришлось уходить очень далеко: он просто перешел через двор из жилого корпуса в корпус мастерских. В то время ему было лет семьдесят пять.

Холостым он оставался недолго. Через пару месяцев в его мастерской появилась молодая хорошенькая девушка лет на пятьдесят моложе Левы. Молоденькие девушки сменяли одна другую. Любили его, ухаживали за ним, да и он отвечал им взаимностью. Так продолжается до сих пор. Разница в возрасте с последней – лет шестьдесят. Но это еще не рекорд.

Долгое время в институте имени Репина на доске, где были помещены фотографии старейших работников института, висела фотография Лемана – лаборанта искусствоведческого факультета. Маленький длинноволосый швед, похожий на гнома, разносил по аудиториям эпидиаскопы, стулья и выполнял любую работу, о которой его просили. Внизу под фотографией стояло: «Родился в 1754 году».

Когда у него было хорошее настроение, он с удовольствием вспоминал, как он позировал Карлу Брюллову, о восстании Пугачева, свидетелем которого он был. На войну 1812 года его не взяли по возрасту – был слишком стар. Самое удивительное, что в 1926 году он женился третий раз и у него родилась дочь. По моим подсчетам, ему было сто семьдесят два года. А мы говорим – Богомолец! Потом появилась статья в журнале «Крокодил», где Лемана назвали жуликом. Он обратился к врачам, и те провели экспертизу. Я видел заключение экспертизы. Там было сказано, что Леману действительно больше ста лет. На сколько больше, сказано не было.

В свободное от лаборантских забот время Леман позировал студентам-живописцам. За позирование в одетом виде платили шестьдесят копеек за час, обнаженным – по рублю. В первые послевоенные годы некоторые студенты, для того чтобы немного добавить к грошовой стипендии, позировали на «постановках» в мастерских. Я тоже позировал на фигуру Шостаковича для дипломной работы скульптора Черницкого. Он пригласил меня не потому, что я был чем-то похож на Шостаковича, а только из-за того, что у меня, пожалуй, единственного, был более или менее приличный костюм, чудом сохранившийся с довоенных лет. Остальные ребята донашивали гимнастерки, отцовские пиджаки, телогрейки.

Студенты подрабатывали в художественно-производственных мастерских, которые были специально организованы при институте, для того чтобы ребята не померли с голоду. В мастерских выполнялись копии картин, плакаты по технике безопасности, портреты вождей «сухой кистью» для оформления фасадов зданий и колонн демонстрантов во время революционных праздников. Платили гроши, но и этим грошам мы были рады. Директором мастерских был очень популярный среди студентов Матвей Балантер. Мастерские так и назывались: Балантерия. О качестве продукции, выпускаемой мастерской, он говорил так:

– Работаем неважно, офармливаем хорошо.

Он имел в виду документы. Он так хорошо «офармливал» документы, что вскоре на него был объявлен всесоюзный розыск.

В Академии художеств была целая бригада профессиональных натурщиков и натурщиц. Это были удивительно терпеливые и выносливые люди, которые могли часами неподвижно стоять, не меняя заданную позу. Но, когда я вышел на диплом, мне потребовался необычный натурщик – негр. Негр в полном смысле этого слова. У меня была очень актуальная по тем временам тема дипломной работы: «Демократическая молодежь мира». Это были три фигуры – три расы, населяющие землю: белый, желтый и черный.

Китайца найти было несложно – они учились у нас и всегда готовы были позировать за шестьдесят копеек в час. А вот с негром была проблема. В Советском Союзе тогда жили только три негра. Один работал на шарикоподшипниковом заводе, второй был актер Вейланд Род, а третий появился после присоединения к Советскому Союзу Литвы. Это был эстрадный артист и укротитель удавов Тито Ромалио. К моему счастью, он женился на русской блондинке и жил в Ленинграде.

Я нашел его и уговорил мне попозировать.

– Негров в Советском Союзе почти нет, поэтому я согласен, если вы будете платить мне не шестьдесят копеек за час, а три рубля. Мне надоело давать в Советском Союзе шефские концерты, – сказал он, испорченный жизнью в капиталистической Литве.

Он прилично говорил по-русски, но слов «энтузиазм», «общественная работа», «братская солидарность» совершенно не воспринимал. Мои друзья, студенты живописного факультета, увидев в коридорах Академии художеств экзотическую, иссиня-черную физиономию Тито Ромалио, обрадовались:

– Пока ты лепишь его портрет, мы пристроимся в сторонке и попишем с него этюды.

Ко времени первого сеанса у меня в мастерской собралось пять или шесть живописцев. Они расставили полукругом свои мольберты и приготовили этюдники и палитры, выдавив из тюбиков черную, синюю и коричневую краски.

– Пусть каждый платит мне по три рубля, – сказал Ромалио, – иначе позировать не буду.

Мастерская мгновенно опустела. Через несколько дней я понял, что мои финансовые возможности на исходе и дальше платить по три рубля за час я уже не могу. Тогда я решил упростить дело.

– Давайте я сниму с вас маску, – предложил я.

– Снимайте. Это будет стоить двадцать рублей.

Снять маску с живого человека – дело нехитрое, но достаточно неприятное для того, с кого эта маска снимается. Для начала лицо, особенно ресницы, брови и волосы, тщательно смазывается вазелином. Чтобы человек мог дышать, в ноздри вставляются гильзы от папирос. Больше всего подходят для этой цели папиросы «Казбек»: у них гильзы длиннее. Затем на лицо выливается полведра жидкого гипса. Через пятнадцать – двадцать минут застывший гипс снимается с лица. Дальнейший процесс изготовления маски проходит уже без участия того, с кого маска снималась.

К сожалению, у меня не было вазелина и пришлось воспользоваться колесной мазью – тавотом, который я взял в академической конюшне. В этой конюшне стояла старая кляча по имени Рыжик. На дуге так и было написано: «Рыжик», а затем почему-то по-французски: «La Académie des Beaux-Arts», что значит в переводе «Академия художеств». Особенно тщательно я смазал торчащие, как пружинки, волосы Ромалио, затем попытался пригладить, чтобы их не прихватило застывшим гипсом. Но беда заключалась в том, что гипс начал при затвердевании нагреваться. Под влиянием тепла колесная мазь расплавилась, волосы встали торчком, и гипс прихватил их.

Когда мне с большим трудом удалось сорвать маску с лица Ромалио, я впервые в жизни увидел белого как бумага негра с красными, как у разъяренного леопарда, глазами. Мало того что я выдрал половину шевелюры, колесная мазь, став жидкой, попала в глаза Ромалио. Говорить и кричать под маской он не мог, и только тогда я понял, почему он так отчаянно жестикулировал и дрыгал ногами. Эта маска до сих пор висит у меня в мастерской, и еще сегодня можно увидеть торчащие из нее черные волосы, похожие на пружинки.

Саша Мурзин

Еще один долгожитель Песочной набережной Саша Мурзин занимает маленькую мастерскую на втором этаже нашего дома. Он бывший моряк. Теперь он уже сгорбился, постарел, ему девяносто лет, а когда-то мог на руках пройти по коридору из конца в конец.

Оратор он был не ахти какой. Как-то, еще в студенческие годы, на общем собрании института разбиралось его персональное дело. Он очень волновался, и мы всем курсом готовили его к этому собранию. Учили, как отвечать на самые каверзные вопросы, как рассказать свою автобиографию. Начал он неплохо. Хорошо рассказал о своем детстве, но, дойдя до Отечественной войны, вдруг заявил:

– В октябре 1941 года наш корабль подорвался на мине, и мы вместе с моим братом утонули в Финском заливе.

Ему задавали уточняющие вопросы, пытались поправить. Он твердо стоял на своем: утонул вместе с братом. Так эта загадочная история, произошедшая с Мурзиным, осталась невыясненной.

Несмотря на то что он «утонул вместе с братом», ему дали на Песочной набережной квартиру с мастерской. В мастерской он лепит портреты, копии ленинградских памятников для тиражирования. Но лучше всего он лепит карикатурные портреты на жильцов нашего дома. Он их никогда не выставляет и никому не показывает – боится, как бы на него не обиделись.

Саша здорово лепит лошадей. Настолько здорово, что, когда Николай Васильевич Томский начал работать над памятником Кутузову для Москвы, он пригласил Мурзина, для того чтобы он помог ему вылепить коня. Мурзин рассказывал забавную историю о том, как Хрущев пришел в мастерскую Томского принимать уже готовый, принятый предварительно всеми художественными советами и комиссиями памятник. Хрущев пришел с большой свитой. Несколько раз обошел конную статую и с удовлетворением сказал:

– Все очень хорошо. Мне нравится. Можно отдавать в отливку в бронзе. Одно замечание: надо фигуру Кутузова снять с коня и лошадь убрать – Кутузов никогда не ездил верхом.

Вот такое небольшое замечание!

Наступила тягостная пауза. Эта пауза продолжалась несколько лет, пока Хрущева самого не сняли. Тогда конную статую Кутузова отлили в бронзе и установили перед панорамой Бородинского сражения.

Володя Татарович

В 1937 году в Ленинграде, как тогда писали, в «торжественной обстановке» был открыт Дворец пионеров. Роскошные залы бывшего Аничкова дворца были переделаны под помещения для занятий художественной самодеятельностью, лекций, игр и развлечений. Какие-то комнаты расписали палешане, которых специально пригласили в Ленинград. Два более скромных корпуса, где раньше, видимо, располагались службы дворца, отдали под научные и художественные кружки.

Кружком скульптуры руководила молоденькая и очень хорошенькая Валентина Николаевна Китайгородская. Благодаря ей из восьми человек, занимавшихся в кружке, пятеро окончили Академию художеств и стали скульпторами. Ване Кривенко во время войны оторвало руку, и он стал искусствоведом. Двое погибли.

Из занимавшихся в кружке Ия Вениева, Татарович и я поселились в доме на Песочной набережной. Все мы жили на одной лестнице, и наши мастерские находились в одном коридоре.

Володя Татарович, ладный, красивый шатен, с серыми глазами и хищным носом, носил до войны черную кавказскую бурку. Бурка ему очень шла… а может быть, бурки и не было, но он всегда производил впечатление человека в бурке и с острым кинжалом на поясе. До переезда на Песочную набережную Володя жил с женой Ирой и сыном Андреем в мансарде на Васильевском острове. Это была небольшая комната с низким потолком и с окном, выходящим на крышу.

В студенческие годы Володина мансарда стала любимым местом наших сборищ. Там мы отмечали все праздники – дни рождения, завершение сессий, Новый год. Сидеть было не на чем. Стола не было вообще. Скатерть клали прямо на пол, и все усаживались вокруг по-турецки. Единственное, без чего нельзя было обойтись, – разномастные рюмки и стаканы, которые каждый из нас приносил с собой. Оставшиеся целыми после «застолья» рюмки составлялись в низенький «древтрестовский» буфет.

Вскоре у Татаровичей родились близнецы – двое мальчишек. Был объявлен конкурс на лучшие имена для этих ребят. Предложений было много, конкурс затянулся, и тогда Татарович решил:

– Надоело думать и выбирать. Назову всех Андреями.

Мы еле отговорили его от этой безумной идеи, которая могла бы очень осложнить ребятам жизнь в будущем и создать массу проблем для детей, для милиции и паспортисток. До рождения близнецов Володя был очень озабочен отсутствием денег. Ходил подавленный, мрачный. После рождения двойняшек он вдруг успокоился и заметно повеселел.

– Все равно не прокормить, – говорил он беззаботно.

Когда близнецы подросли, они оказались очень живыми и подвижными ребятами. Однажды они запустили юлу в отделение буфета, где стояли наши рюмки. Систематически раскачиваясь на свисающей с потолка лампе, они выбивали ногами стекла в окне. Проклиная все на свете, Володя затащил ящик стекла на свой седьмой этаж и каждые несколько дней вставлял в окно новые стекла.

Постепенно дети заполнили всю мансарду. Пить стало не из чего, да и мы вскоре окончили академию и разбрелись по разным углам, и наши веселые праздники на Васильевском острове закончились.

Но нас с Володей продолжало связывать многое. Сначала мы вместе работали в мастерской в Александро-Невской лавре. Эту мастерскую мы втроем – с третьим нашим другом, с которым мы вместе занимались еще во Дворце пионеров, Лешей Далиненко, – сами восстанавливали полгода из руин. Здесь же втроем выполнили несколько первых памятников: Анатолию Бредову для Мурманска, Ленину – для Кировского завода и много других совместных работ.

К несчастью, Леша, который был, пожалуй, самым талантливым из нас, рано ушел из жизни. Он обладал удивительным качеством: стоило ему вылепить портрет какого-нибудь видного государственного деятеля, как того сразу же разоблачали или в лучшем случае снимали с работы. Так было с портретом академика Марра, с портретами Берии и Хрущева.

Мы шепотом посоветовали ему не разбрасываться, а сразу сделать групповой портрет всех членов Политбюро. Как-то он вылепил трехметровый барельеф Ленина и Сталина для Балтийского вокзала, но мы почему-то в те годы еще не придали этому никакого значения. Несколько позже и это сработало.

А мы с Володей продолжали некоторое время работать вместе. С нами случались разные истории, связанные и не связанные с нашей профессией, но об одной из них я хотел бы рассказать особо.

Эта история произошла со мной много лет назад, и кое-что сейчас может показаться странным.

Мы работали с Володей над памятником Ленину для столицы Чувашии. Работа подошла к концу, и Володя ожидал меня в Москве у своей очередной дамы, чтобы вместе лететь на открытие.

Памятник этот мы выиграли по конкурсу, затем без особых мук утвердили проект на художественном совете и несколько лет продолжали упорно работать, если так можно сказать, над «образом», бесконечно уточняя детали: то вкладывая кепку в руку, то убирая ее.

Это было то время, когда уже никто не спрашивал, кому делается памятник. Кому – было и так ясно, спрашивали только, для какого города.

По нашему замыслу, шестиметровая фигура вождя должна была спускаться по широким гранитным ступеням к народу. По тем временам решение это было не очень обычным, но как раз оно-то чуть было и не загубило всю нашу работу.

Во время обсуждения проекта с руководством и общественностью города самый главный начальник сказал примерно следующее:

– Так изображать вождя нельзя. Вождь должен стоять, вытянув руку и указывая вперед, где маячит светлое будущее. – И он принял позу, достаточно похожую на широко известное изображение.

Естественно, что все выступавшие следом горячо поддержали главного, углубляя и развивая его мысли, и только местный министр культуры неожиданно вступился за нас и, что было еще более неожиданно, сумел переубедить всех присутствующих, включая и главного, посулив, что город получит уникальный, ни на что не похожий монумент.

Мы приехали в этот город накануне обсуждения, ночью. На вокзале нас встретил молодой парень в кепочке и в замызганном плаще. Увидев в наших руках рулоны с чертежами и подрамники и, видимо, догадавшись, что мы и есть авторы памятника, он схватил самый тяжелый ящик с макетом и поволок его к грузовичку у привокзальной площади.

Перед входом в гостиницу, где стояла большая бочка, в которой входящие мыли свои сапоги, он стряхнул прилипшие к плащу опилки, протянул руку и сказал:

– Спокойной ночи! Завтра приходите к десяти в Министерство культуры.

– А к кому? – поинтересовались мы.

– Ко мне, – сказал молодой человек. – Я – министр культуры.

Сознаюсь, что до того времени я ни разу не встречался с министрами культуры и в моем представлении они должны были выглядеть как-то иначе.

Так вот, этот молодой человек, как потом выяснилось, в прошлом режиссер драматического театра, и спас наш проект от полного разгрома.

И все же нам пришлось внести одно существенное изменение.

Кто-то из руководителей города нашел, что спускающаяся по ступеням фигура вождя может вызвать разные толкования. Например: почему он спускается вниз, а не поднимается наверх? Почему он идет к народу, а не народ идет за ним? Могли возникнуть и другие нежелательные толкования, и поэтому нам было предложено сделать верхнюю ступень значительно шире и посередине установить трехметровый пьедестал, а на нем – идущую фигуру вождя. Таким образом вроде бы и сохранялась оригинальная идея, и в то же время памятник приобретал более привычные очертания.

Тут же на макет водрузили массивную чернильницу из искусственного камня, на нее поставили гипсовую фигурку.

Честно говоря, получилась странная композиция: теперь вождь стремительно шагал по крохотной площадке, а перед ним была глубокая пропасть.

Почему-то такое решение ни у кого не вызвало никаких сомнений, и проект был утвержден.

Руководители города оказались людьми простыми и очень демократичными. Если, например, надо было решать вопрос о том, установить ли памятник на метр ближе к правительственному зданию или на метр дальше, все дружно выходили на площадь и вместе со всеми желающими, в том числе и с теми, кто случайно проходил мимо, решали вопрос на месте.

Для установки гранитных ступеней и пьедестала вслед за нами приехали пять гранитчиков. Здоровые добродушные ребята, прекрасные мастера и, как многие из гранитчиков, любители выпить.

Во время очередного выхода руководства города на площадь они заявили: для того чтобы полированный гранит лучше блестел, его необходимо промыть спиртом и для этой цели потребуется минимум пятьдесят литров спирта. Промывать гранит спиртом так же бессмысленно, как поливать улицы во время дождя. Естественно, что использовать спирт для этой цели никто и не собирался. Я думаю, что и руководители города это отлично понимали, но не хотели вступать в конфликт с гранитчиками, чтобы не сорвать сроки открытия памятника.

– Такого количества спирта у нас нет, – прозвучал робкий голос, – может, подойдет технический?

– Нет, – резонно заметил самый главный, – технический не подойдет – все отравятся. Дадим двадцать пять литров чистого.

– Ну что ж, – сказал бригадир гранитчиков, – будет немного хуже блестеть.

Бутыль, оплетенную ивовыми ветками, поставили в моем номере гостиницы, после чего примерно неделю никто из гранитчиков не выходил на работу, а на моей кровати все время кто-нибудь, не раздеваясь, спал.

Володя в первый же день познакомился с местной журналисткой, и я его больше на строительной площадке не видел.

Работа приостановилась. Поскольку моя часть была выполнена, а спать мне было негде, я плюнул на все и уехал в Ленинград, решив ожидать приглашения на открытие памятника дома. Через несколько дней пришло письмо от Володи, в котором он писал, что в поезде познакомился с очаровательной студенткой и решил застрять на несколько дней в Москве.

Билет на самолет я достал до места назначения, но с пересадкой. В Москве я должен был перебраться из Внуковского аэропорта в Домодедово и на следующее утро лететь вместе с Володей дальше.

– Вы можете переночевать в аэропортовской гостинице в Домодедове, – любезно сообщили мне во Внуково.

В молодости не существует проблем с ночевкой. Если не устроюсь в гостинице, решил я, как-нибудь переночую в кресле в холле. Ничего страшного, высплюсь в самолете.

Домодедовский аэропорт встретил меня непрерывным гулом взлетающих и приземляющихся самолетов. Оказалось, что в гостиницу мне будет попасть трудно, поскольку ее еще не начали строить.

Посреди центральной клумбы перед входом во временное здание аэропорта были установлены два щита. На одном большими синими буквами по белому полю было написано:

 
Чтобы в пути не иметь забот,
Чтоб настроение было хорошее,
Нет лучше транспорта, чем самолет:
Быстро, удобно и выгодно.
 

Вместо «выгодно» напрашивалось слово «дешево», которое лучше рифмовалось со второй строчкой, но совестливое руководство «Аэрофлота» решило все же заменить слово «дешево» на другое, более соответствующее действительности.

На втором щите было изображено красивое здание будущего аэропорта. Где-то в этом здании и должна была размещаться гостиница, в которой я собирался переночевать.

Люди покорно укладывались на теплый газон, подстилая под себя плащи и газеты. Счастливчики спали на немногочисленных жестких скамейках, нервно поеживаясь и прижимая к груди наиболее ценную поклажу.

– Ты знаешь, – огорченно сказал мне по телефону Володя, – билетов нет. Мне посоветовали приехать к отлету – возможно, кто-нибудь опоздает.