Текст книги "Такая долгая жизнь. Записки скульптора"

Мой отец

До того как мы получили квартиру на Песочной набережной, мы с Викой несколько лет жили с моими родителями. Мать была красивой властной женщиной. Как она сама говорила, она «держала дом». Мать командовала отцом и руководила моим воспитанием.

Когда мне исполнилось шесть лет, она взяла меня за руку и отвела к молодой бакинской художнице. Та оказалась ярой поклонницей абстрактного искусства. Я начал писать натюрморты, в которых от полного моего неумения ничего общего не было с теми предметами, которые я должен был изображать. Моя преподавательница была в восторге и даже носила куда-то показывать мои немыслимые произведения.

Через пару лет родители решили вернуться в Ленинград, из которого уехали в голодном двадцать втором году в сытый и веселый Баку. К этому времени в результате полученного мною художественного образования я стал, не подозревая об этом, отъявленным формалистом.

В Ленинграде мать отвела меня в частную студию известного еще с дореволюционных времен художника Эберлинга. Ему не удалось меня перевоспитать. И когда я с этим «творческим багажом» поступил в художественную студию Дворца пионеров, у меня сразу же начались конфликты с моим преподавателем – художником Михайловым, большим, грузным человеком.

– Где ты видишь этот зеленый цвет? – кричал он, багровея. – Тут же висит ярко-красная драпировка!

– Я так вижу, – тихим голосом, но нахально отвечал я.

Меня несколько раз хотели исключить из студии. Действительно, во Дворце пионеров, где занимались юные техники, юные натуралисты и юные математики, совершенно не нужны были юные формалисты.

Эберлинг, который тоже преподавал в нашей студии, каждый раз с трудом отстаивал меня. Я подозреваю, он делал это не потому, что ему нравилось мое творчество, а скорее потому, что ему нравилась моя мать, молодая красивая женщина.

Отец был человек мягкий, добрый, с хорошим юмором. До революции он учился на медицинском факультете университета в Цюрихе, но об этом никогда никому не рассказывал. Говорить вслух о пребывании за границей в те годы было очень опасно. За это могли, по крайней мере, арестовать и сослать в Сибирь. Началась Гражданская война. К этому времени отец вернулся в Харьков и оканчивал учебу уже в Харьковском университете. В восемнадцатом году он получил диплом врача, и тут же его мобилизовали в армию Деникина. Но об этом вообще нельзя было упоминать, потому что за участие в Гражданской войне на стороне Белой армии грозил расстрел.

Повоевав немного в частях Деникина, он заболел сыпным тифом. Армия пошла дальше, а его оставили на какой-то маленькой железнодорожной станции, которую вскоре заняли красные. Таким образом, он стал врачом в Красной армии, кажется, у Буденного. Я говорю «кажется», потому что отец избегал вопросов о своей «героической» биографии времен Гражданской войны. Он, как, впрочем, и большинство населения Советского Союза, жил в постоянном страхе, что его могут за что-нибудь арестовать.

Он прожил большую, нелегкую и интересную жизнь. Кроме Гражданской войны, участвовал в Финской кампании, провоевал всю Отечественную войну, работал врачом в лепрозории для прокаженных в Азербайджане, в вендиспансере, в различных больницах. Он был врачом-урологом, но отлично разбирался, если приходилось, и в других заболеваниях.

Зарплата врача была очень маленькой, и он подрабатывал, читая, где придется, лекции, преподавая в школе для среднего медицинского персонала в городе Пушкине.

Однажды он принимал выпускные экзамены в этой школе. Как раз в те годы в моду начали входить фитонциды – летучие целебные вещества, убивающие микробов, которые выделяют лук и чеснок. Средства эти были известны давно, но как раз в эти годы их научно обосновали. Статьи на тему о фитонцидах только-только начали появляться в медицинской литературе.

Одному из будущих фельдшеров как раз попался билет о фитонцидах. Молодой парень долго переминался с ноги на ногу, по-видимому, впервые встретив это незнакомое иностранное слово. Наконец, пожалев его, отец решил ему подсказать.

– Подумайте, что вы не станете есть перед тем, как идти в театр?

– Горох! – не задумываясь, обрадованно ответил будущий фельдшер.

Для того чтобы прокормить семью, отцу пришлось заняться частной практикой и открыть кабинет. Для этой цели в передней поставили несколько стульев для предполагаемых пациентов, а мою комнату переоборудовали для приема больных.

Больных было мало. Однажды в Ленинграде среди бела дня троллейбус, полный пассажиров, сбив ограду, упал в Фонтанку. Об этом много говорили в городе и даже написали в газете. Спаслись только двое: мужчина, стоявший ближе всех к задней двери, и женщина, которую он успел вытащить из троллейбуса. Он ехал вместе с женой, стоял рядом с ней и помог ей выбраться на лед. К своему ужасу, он увидел, что вместо жены он вытащил кондукторшу. Через некоторое время он подцепил от этой кондукторши триппер и пришел лечиться к моему отцу.

Я хорошо помню этот удачный для отцовской частной практики день, потому что в этот день у отца было двое пациентов. Вторым пришел молоденький солдат. Входя в кабинет, он громко сказал, употребляя привычную ему военную терминологию:

– Доктор, у меня зудь в канале ствола.

Итак, я очень мало знал об отце и уже после его смерти решил хоть что-то выяснить о его студенческих годах, учебе в Цюрихе, об участии в Гражданской войне, о том, как и за что его посадили в тридцатые годы, ну и, возможно, что-то еще, о чем он мне не рассказывал, боясь, что я протреплюсь в школе и это может плохо отразиться на нашей семье.

После смерти отца еще несколько лет жил его старый приятель, с которым он учился начиная с первого класса гимназии и потом продолжал дружить и встречаться вплоть до последних дней.

Это был старый адвокат. Ему было больше восьмидесяти лет. Жил он один в большой коммунальной квартире, был почти слепым, но каждый день с палочкой ходил в соседний сквер посидеть на скамейке, посмотреть на проходящих мимо девочек и, по его словам, «завести глазной роман».

Я взял с собой магнитофон и попросил его рассказать все, что он помнит об отце. Он подробно рассказал, как они в гимназии бегали на свидание к девочкам, как в университете были влюблены в одну и ту же студентку. Все мои попытки узнать какие-нибудь подробности из «героической» биографии моего отца остались бесплодными. На магнитофонной пленке оказались записанными имена нескольких девиц и их подробные адреса.

Памятник для Балтийского завода

После Толстикова первым секретарем обкома партии стал Романов. Предполагалось, что им станет Георгий Иванович Попов, но Романов поехал в Москву к Суслову и вернулся в Ленинград первым секретарем.

Маленький, жестокий, высокомерный и заносчивый, он чуть было не стал после смерти Черненко Генеральным секретарем ЦК вместо Горбачева. Трудно представить, что стало бы с нашей страной в этом случае.

Когда Романов утром выезжал из своего дома на площади Революции в Смольный, все дороги, по которым следовала его машина и машины сопровождения, перекрывались. Люди подолгу не могли перейти улицу, опаздывали на работу.

Как многие политические деятели, он мечтал увековечить свое правление городом каким-нибудь грандиозным сооружением. И тогда возникла идея создания памятника Великой Октябрьской социалистической революции в Ленинграде. Для этой цели в Финском заливе неподалеку от берега должен был быть намыт остров, к которому бы вела роскошная эспланада.

Был объявлен конкурс. Победили архитектор Василий Петров и скульптор Анатолий Дема. Их проект представлял собой грандиозный многофигурный рельеф, расположенный на объеме, напоминающем два крыла, устремленных от центра в обе стороны. Этот рельеф должен был покоиться на высоком подиуме из высоких ступеней.

На мой взгляд, установка памятника на подобном месте была с самого начала неосуществимой. Будь у нас такая же ситуация, как в Нью-Йорке, где статуя Свободы, имеющая четкий силуэт, хорошо просматривается с противоположного берега, все было бы оправданным. А тут со стороны воды пассажиры редких судов, идущих вдали от берега по фарватеру, не смогли бы рассмотреть рельефы, несущие основную смысловую нагрузку, и непонятный силуэт памятника вызывал бы лишь недоумение. В то же время для тех, кто смотрел бы на памятник с суши, он казался бы гигантским, а рельефы с близкого расстояния были бы плохо различимы. Да и вообще непонятен был бы гигантский масштаб памятника.

В общем, неразрешимых проблем оказалось много, и бедные Петров и Дема долго мучились с этой композицией, которую никак не могли утвердить на всевозможных художественных советах и комиссиях.

Я уже не помню, как это произошло, но в это же время ко мне в мастерскую пришел архитектор Копыловский. Очень талантливый, немного заумный архитектор, полный всевозможных идей. Пожалуй, единственный значительный его проект, который он осуществил и над которым я работал вместе с ним и со скульпторами Козенюком и Ротановым, был памятник на Ивановских порогах, на линии обороны Ленинграда в Отечественной войне.

Копыловский предложил выполнить памятник истории Балтийского завода. К этой работе он привлек еще скульпторов Горевого и Кубасова. По его идее памятник, стоящий во дворе Балтийского завода, должен был представлять собой длинную ленту, состоящую из выступающих и западающих плоскостей с рельефами с сюжетами из истории завода. Лента стояла на двух опорах, и под ней свободно могли проходить люди.

Поначалу предполагалось, что вся композиция будет состоять из четырех-пяти рельефов, начиная с дореволюционной истории завода с его «подневольным трудом» и кончая современным заводом, на котором работают счастливые люди. В процессе работы выяснилось, что нужен еще рельеф, посвященный Октябрьской революции, потом революции 1905 года, потом Великой Отечественной войне.

В последний момент спохватились – а как же без Ленина! Появился рельеф с Лениным. Лента все разрасталась и разрасталась и достигла двадцатидвухметровой длины. Композиция получилась интересной. Фотографию эскиза поместили в газетах. Потом прошло обсуждение проекта на партийной группе секции скульптуры. Затем приходили из отдела культуры обкома.

В общем, все прошло по заведенному порядку. После того как проект был окончательно утвержден художественным советом и заказчиком, нам выделили цех на Балтийском заводе. В этом цеху работали только глухонемые, так как от действующих агрегатов и станков стоял немыслимый шум и грохот. Люди с нормальным слухом в этом цеху работать не могли.

Я уехал в командировку в Италию, а когда через месяц вернулся, то громадный памятник уже стоял, почти законченный, в глине. Горевой и Кубасов лихо вылепили множество фигур и декоративных элементов. Некоторое время мы поработали вместе и отдали законченный и принятый всеми инстанциями памятник в формовку.

Председателю Союза архитекторов Сергею Сперанскому и председателю Союза художников Борису Угарову показалось, что обидно такой интересный памятник прятать в небольшом, закрытом для всех дворе Балтийского завода, и они предложили вынести памятник на Большой проспект Васильевского острова, в сквер на пересечении с Косой линией, ведущей к Балтийскому заводу.

Вот тут-то все и началось! Памятник Великой Октябрьской социалистической революции, который так пестовал Романов, никак не получался, а тут вдруг появляется готовый памятник практически на ту же тему с небольшим морским уклоном, да еще неподалеку от того места, где предполагалось установить памятник Петрова и Демы. Но в этом новом памятнике Романов никакого участия не принимал. Сразу же по его указанию начались всевозможные проверки: откуда Балтийский завод взял деньги на памятник, почему Комбинат скульптуры принял заказ без разрешения Министерства культуры, почему авторы получили деньги за заднюю стенку, состоящую из текстов, которая была еще не завершена. Кроме того, высота некоторых фигур оказалась не три метра, а на два-три сантиметра ниже.

Памятником начала заниматься партийная комиссия обкома, следственные органы, еще какие-то контролирующие организации. Несколько месяцев авторам, Комбинату скульптуры и директору завода трепали нервы бесконечными вызовами для дачи объяснений. Наконец состоялось заседание бюро обкома по этому вопросу, на которое вызвали всех «виновных».

Я ожидал, что будет неприятное, тяжелое разбирательство, но не предполагал, что Романов будет вести себя таким образом.

– Мы тут много лет работали над памятником Октябрьской революции, – начал он, – а у нас за спиной сооружается памятник на ту же тему, и мы об этом ничего не знаем. Как это произошло?

Это было, конечно, основным, что его возмутило. И тоже было вранье, потому что о памятнике писали в газетах, об этом знал отдел культуры обкома, но, наверное, ему лично не сообщили.

– Ну-ка, пусть выйдет на трибуну главный виновник.

Главным виновником был я. Сейчас я вспоминаю, что страха я не испытывал. Было тягостное ощущение невозможности защититься.

– Еще надо посмотреть на идеологическую сторону памятника. Вот тут стоит Ленин, а рядом двуглавый орел. Что это значит? – сказал он, держа фотографию в руках и никому ее не показывая.

Двуглавый орел находился совсем на другом рельефе, далеко от фигуры Ленина. Я попросил показать большую фотографию присутствующим.

– Незачем, – отрезал он, – и так все ясно. Еще надо проверить, какую взятку получил председатель художественного совета, чтобы принять этот памятник.

Честнейший Вася Стамов, человек с незапятнанной репутацией, только год назад вступив в партию и еще не очень представляя себе партийную иерархию, крикнул с места:

– Да нет! Вы все не так понимаете!

На несколько секунд повисла мертвая тишина.

– Объявить выговор по партийной линии, – придя в себя, заключил Романов.

Результаты заседания бюро обкома были плачевными. Посадили на несколько лет директора Комбината скульптуры, Стамов получил выговор, авторам предложили вернуть часть гонорара за памятник, были наказаны мастера скульптурного комбината, а директор Балтийского завода получил выговор.

А памятник между тем был уже отформован и стоял в гипсе, занимая помещение цеха. Вскоре после заседания бюро обкома его вынесли из цеха и свалили в кучу где-то на территории завода, а еще через какое-то время вывезли на Финский залив и утопили. Место, где утопили памятник, оказалось мелким, и долгое время недалеко от берега среди воды возвышался небольшой белый островок, на котором сверху лежала трехметровая фигура Ленина.

Отдел культуры обкома подсоединил Горевого и Кубасова к Деме в расчете на то, что вместе они создадут что-то приемлемое, но они быстро выжили Дему из авторского коллектива и создали еще более нелепый проект памятника, по силуэту напоминающего странный дом. Но и эта работа не имела продолжения и после нескольких обсуждений тихо заглохла.

Пару лет спустя на одном из открытий выставки в Манеже Романов неожиданно сказал:

– Пожалуй, пора вернуться к установке памятника, который делался для Балтийского завода на Васильевском острове.

– Так его уже давно утопили в Финском заливе.

Романов помрачнел. Ему не удалось связать свое имя с грандиозным произведением на специально намытом острове, хотя бы даже и с нашим памятником. Зато его имя тесно связано с самыми, пожалуй, мрачными годами застоя в нашем городе.

Эта невеселая история относится к тем историям, которые не хочется вспоминать, но, наверное, надо восстановить в памяти, поскольку она типична для того времени, в котором мы жили и которое, к счастью, прошло. Многие подробности произошедшего тогда я забыл, но осталось в душе какое-то пакостное ощущение от тех дней, от непроходящей, нависшей угрозы, от беспомощности противостоять подлости, самоуправству и вседозволенности власти.

Человек обладает удивительным свойством, во всяком случае, я отношу себя к таким людям: не вспоминать или стараться не вспоминать плохое и сохранять в памяти светлое и веселое. Поэтому, вспоминая даже о войне, я стараюсь не думать о блокадных днях, о голоде, в результате которого я чуть не умер от дистрофии зимой сорок первого года, об ощущении того, что меня могут убить мои товарищи, когда я принес полкотелка супа из крапивы, полученного на всех в нашей солдатской столовой, десять 125-граммовых пайков осклизлого зеленого хлеба и неполную плитку шоколада, из которой каждому полагалось по одной дольке.

– А вот мы сейчас проверим твою честность, – сказали голодные, обозленные, замерзшие солдаты, сидящие в полумраке вокруг еле теплой буржуйки.

Это были люди, вместе с которыми я переживал все тяжести блокады, с которыми вместе спал в неотапливаемом подвале на Рузовской улице. И я вдруг понял, что, если не хватит хотя бы одной дольки шоколада, они меня просто убьют.

Что такое бомбежка, можно представить себе по документальным и художественным фильмам, по описаниям в литературе и по рассказам очевидцев, попадавших под бомбежку или артобстрел. Можно представить себе, что испытывает человек, идущий в атаку по открытой для обстрела местности, что надо пережить ему и как преодолеть себя, чтобы вылезти из окопа под огнем противника, но что такое настоящий голод, может представить себе лишь тот, кто испытал это сам. Пожалуй, только Кнут Гамсун в своей повести «Голод» приблизился к точному описанию состояния голодающего. Я читал этот роман, лежа в подвале дома на Рузовской улице, где располагался наш полк в декабре 1941 года. Через пару дней меня уложили на сани и увезли в госпиталь.

Такие мрачные эпизоды не хочется вспоминать, но их выпало на долю моего поколения, к сожалению, много. Еще больше выпало на долю поколения предыдущего – поколения моих родителей: и революция, и Гражданская война, и тридцать седьмой год, и Финская кампания, и Отечественная война. Об этом можно было бы написать много, но, к сожалению, мне не удалось расспросить об этом моего отца, и это, как говорят немцы, «Es ist schon eint ganz andere Geschichte» (это уже совсем другая история).

Для того чтобы отвлечься от мрачных воспоминаний, расскажу еще об одном руководителе нашего государства, которого мне довелось увидеть вблизи.

В небольшом зале московского Союза художников на Беговой проходила конференция на тему «Скульптура малых форм». На столе в центре зала стояли образцы этих «малых форм», а участники конференции, приехавшие из разных городов, оживленно обменивались впечатлениями, толпясь вокруг стола и дожидаясь начала заседания. На стенах зала в больших застекленных рамах висели рисунки Николая Фешина. Если не ошибаюсь, он подарил их своей родине, из которой эмигрировал много лет назад в Америку.

Начало конференции задерживалось.

– Сейчас приедет товарищ Ворошилов, – объявил кто-то из администрации.

Это сообщение не произвело особого впечатления на присутствующих. Уже наступила оттепель, и появление кого-то из бывших руководителей в творческих союзах не казалось событием. Анастаса Микояна часто можно было встретить в ресторане Союза художников, где он запросто сидел за столиком со своими земляками.

Ворошилов вошел в сопровождении художника Кацмана и кого-то из функционеров правления Союза. Я обратил внимание на то, что лицо его было багрово-красным, а шел он, странно широко расставляя ноги.

Присутствовавшие на конференции никак не отреагировали на его появление. В зале стоял гул разговаривающих художников.

Ворошилов шел вдоль стен, разглядывая большие рисунки, пока не уткнулся в лист, на котором одной контурной линией был изображен женский торс. Поскольку Ворошилов стоял почти вплотную к листу, он видел только белую бумагу, а карандашная линия, изображавшая торс, оказалась вне поля его зрения почти по краям белого листа.

– Ничего не вижу, – сказал обрадованный Ворошилов.

– Климент Ефремович, отойдите немного подальше, – посоветовал Кацман и, услужливо поддерживая Ворошилова под руку, отвел его от рисунка на пару шагов.

Ворошилов поставил ладошку козырьком и наконец увидел рисунок. А в это время, как порой бывает, зал случайно затих, и в возникшей тишине мы услышали громкий обрадованный голос Ворошилова.

– Так это же ж***!

Вот тут-то присутствующие и обратили внимание на «вождя».

Друзья, которых я портретировал, и художники, с которыми встречался

Дни рождения мои и Викины мы отмечали обычно в моей мастерской. Гостей собиралось много: человек двадцать – тридцать. Закуску и посуду приносили из дома. Во всю длину мастерской сооружался стол из трех огромных дубовых дверей. Двери продавал новым обитателям корпуса мастерских уже известный читателю ушлый водопроводчик Виктор Рего. Дверных проемов оказалось меньше, чем изготовленных дверей, и двери нещадно сжигали вместе с другим строительным мусором во дворе. Виктор спасал их от уничтожения и продавал по четвертаку каждому желающему.

Сейчас моя мастерская забита станками, на которых стоят мраморные, деревянные и гипсовые скульптуры, сделанные мною за многие годы. В мастерской стало так тесно, что посередине с трудом помещается стол из одной дубовой двери. Да, впрочем, и нет необходимости сооружать что-то большее. Почти никого не осталось из тех, кто приходил ко мне раньше.

За почти сорокалетнее существование дома на Песочной набережной мою мастерскую посетили многие люди: мои друзья, просто знакомые, случайные гости, иностранцы, дипломаты, военачальники, студенты и школьники. Среди них было много замечательных людей, которые так или иначе повлияли на мою работу или даже на мою жизнь, сделав ее более интересной и наполненной.

Многих из них я портретировал, и их портреты до сих пор стоят на стеллажах или станках мастерской, напоминая мне о многих забавных и серьезных эпизодах, связанных с нашими встречами.

Задумывая портрет, я заранее представляю себе общую композицию: с плечами или с руками; или же только голова. В процессе работы, естественно, все это уточняется. Бывает и так, что первый замысел сохраняется до конца. Так, например, дирижера Темирканова я с самого начала задумал в сильном движении в момент дирижирования. Я долго наблюдал его во время концертов в филармонии и решил вылепить его с одной рукой. Казалось бы естественным изобразить обе руки дирижера, но вторая мне все время мешала, отвлекая внимание от портрета, в котором я стремился выразить состояние человека, углубленного и поглощенного музыкой. Две руки превращали психологический портрет в констатацию «производственного момента». Поэтому я, вопреки советам многих моих друзей, оставил композицию портрета такой, какой и задумал.

С Темиркановым до нашей совместной работы я не был близко знаком, поэтому пытаться раскрыть образ этого яркого, незаурядного человека мне приходилось во время работы.

Это был тот редкий случай, когда портретируемый активно вмешивался в мою работу, советуя, как сделать портрет более выразительным, и не за счет замечаний вроде «У меня нос короче», которые зачастую делают портретируемые, особенно если это дамы, а за счет советов, помогающих раскрытию образа.

«Не делайте из меня нарцисса», – говорил Темирканов. Это замечание касается уже не внешнего сходства, а существа портретируемого. Мы проводили на редкость интересные часы нашей совместной – а с Темиркановым она таковой и являлась – работы. Сейчас эта полуфигура находится в собрании Третьяковской галереи.

Он приходил в мастерскую в тоненьких калошах, которые теперь никто не носит. Но, правда, намного тоньше тех, которые когда-то выпускали наши резиновые фабрики. Снимал их при входе, что, на мой взгляд, было совершенно нелепым, так как в моей мастерской бывает грязнее, чем на улице.

Во время работы он все время делал довольно толковые замечания, которые меня вовсе не раздражали.

Он почему-то не любил другого дирижера филармонии – Арвида Янсонса. Как на грех, я лепил его в те же самые дни, поэтому мне приходилось перед приходом Темирканова прятать портрет Янсонса, а когда приходил позировать Янсонс, прятать Темирканова.

По-моему, Темирканов был очень доволен, когда узнал, что его портрет купила у меня Третьяковская галерея и он периодически включается в экспозицию.

Если Темирканов был острым, язвительным, то Арвид Янсонс, напротив, излучал доброжелательность, рассказывал во время позирования смешные истории из своей профессиональной жизни и эпизоды из жизни других дирижеров. Расстались мы друзьями, хотя портрет его мне казался менее удачным, чем Темирканова. Как вежливый человек, он очень благодарил меня за работу. И все же фрагмент полуфигуры Темирканова я подарил к юбилею, а Янсонса не рискнул дарить в семью, чтобы дома не могли сравнивать произведение с оригиналом.

Как-то в той же филармонии я увидел в противоположной ложе Александра Белинского – остроумного человека, талантливого режиссера и литератора, знакомого мне еще со студенческих лет. С тех пор он, естественно, изменился: потяжелел, облысел, но стал, пожалуй, более значительным и интересным. Он сидел, положив руки на барьер ложи, немного ссутулившись. Я вспомнил, что и прежде у него была манера, задумавшись, принимать такую позу. И когда я предложил ему попозировать, уже представлял себе композицию будущего портрета. Здесь основной моей задачей было вникнуть в психологию Белинского – человека сложного, с трудным, неуживчивым характером, но широко образованного, разностороннего и мудрого.

Много лет он был художественным руководителем Театра музыкальной комедии. В молодости ставил блестящие капустники в Доме актера. На телевидении – новаторские и интересные балеты, такие как «Прекрасная Галатея», «Старое танго», «Анна на шее» с Екатериной Максимовой и другие. Они сделали ему имя в искусстве. Казалось бы, следует вылепить эдакого развеселого, улыбающегося, милого режиссера в соответствующей композиции. Но я достаточно хорошо знал его другим, чтобы так поступить, и портрет получился серьезным: Белинский сидит, сложив перед собой руки и глубоко задумавшись. Не уверен, что польстил своему старому другу, но он воспринял портрет с интересом.

Вспоминаю, сколько раз я приходил в филармонию, чтобы подготовиться к работе над портретом Темирканова, занимал разные места в зале, чтобы рассмотреть его то с одной, то с другой стороны, а тут мне хватило только одного раза, чтобы решить, каким делать портрет Белинского.

Думаю, что в этом случае имело значение и то, что с Сашей я был близко знаком, а Темирканова должен был изучать заново, прежде чем приступить к работе.

Не могу перечислить всех тех моих друзей, которых я лепил и дарил им потом портреты (конечно, если они этого хотели). Скульптурный портрет – это не графический лист, который можно положить в папку. Он требует места в доме и соответствующего освещения. Поэтому многие портреты остаются у меня в мастерской. Это и Юрий Васильевич Басистов, и Слава Страхов, и несколько портретов Гранина, и Витоль, и Никита Толстой, и Никандр Мальцев, и философ Моисей Каган, и шахматист Марк Тайманов, и режиссеры Игорь Владимиров, Зиновий Корогодский, хоккеист Николай Пучков, Рубен Агамирзян, композитор Андрей Петров, поэт Семен Ботвинник, писатель и историк Даниил Аль и многие-многие другие.

Бывают и забавные истории с портретами. Как-то я одновременно лепил портрет кинорежиссера Михаила Григорьевича Шапиро и моего друга вице-адмирала Владимира Ильича Акимова.

Портрет Акимова я закончил, а над Шапиро собирался еще поработать.

Станки с глиняными портретами стояли почти рядом. Я написал своему формовщику записку в обычной для нас и обоим понятной форме: «Валя! Формуй» – и положил возле портрета Акимова. Форточка была открыта, и записка перелетела и легла на пол под станком, где стоял портрет Шапиро.

Когда я пришел вечером в мастерскую, к моему ужасу, портрет Шапиро был уже отлит из гипса, а Акимов стоял нетронутый. Огорчение мое было напрасным.

Портрет Шапиро, который, как мне казалось, был еще не закончен, оказался одним из самых «живых» портретов. Как важно вовремя остановиться! И как трудно это сделать!

С Кириллом Лавровым мы знакомы очень давно. Я и вылепил его совсем молодым, таким, каким помнил его в годы нашей молодости.

Наша работа была еще и потому приятной, что я договорился с бывшим тогда директором Эрмитажа Сусловым, что мы сможем с Кириллом посмотреть все запасники музея.

Мы специально работали с ним по понедельникам, когда Эрмитаж был закрыт, и для нас в эти дни открывали запасники.

Мы посмотрели громадный запасник мебели, костюмов и даже старинной обуви. Когда Кириллу исполнилось семьдесят, я подарил ему портрет, облачив голову венком из настоящих лавровых листьев, купленных у одного кавказца на Сытном рынке. Сейчас портрет стоит в музее Большого драматического театра имени Г. А. Товстоногова.

Портрет Дмитрия Толстого – композитора, брата моего друга Никиты – стоит у меня в мастерской. Дмитрий поразил меня глубочайшими познаниями в области не только музыки, но и истории и религии.

Портрет Юрия Темирканова с рукой

Портрет Александра Белинского

Портрет Игоря Владимирова

Портрет Моисея Кагана

Мне интересны люди, знания которых бездонны, кто так много знает, что можно копать глубже и глубже без конца.

Я люблю работать над портретами моих друзей. Я видел их в разных состояниях, знаю наиболее типичные черты характера, привычки. Тут не надо изучать портретируемого в процессе работы. Изучать характер человека во время работы интересно – без этого я не мыслю себе создания портрета, но это часто мешает сосредоточиться. Я думаю, что сам портретируемый, когда он является яркой личностью, оказывает несомненное воздействие на автора, помогая ему по-новому взглянуть на свое творчество, критически осмыслить сделанное, а иногда и сделать шаг в новом направлении. Со мной случалось это не раз.

Приступая к работе над портретом Даниила Гранина, я поначалу не представлял себе, во что выльется эта работа. Мы с ним давно дружим, и тут мне не надо было изучать портретируемого. Мне хорошо знакома манера Гранина во время разговора охватывать себя руками за плечи. Это настолько типично для него, что я без колебаний решил вылепить полуфигуру Гранина в таком движении. В рубашке, без галстука – галстуков он никогда не носит.

К первому приходу Гранина в мастерскую у меня уже была проложена в глине и вчерне готовая композиция. Но Гранин – не тот человек, который может безразлично относиться к тому, что его окружает. Обладая острым, парадоксальным умом, он всегда реагирует неожиданно и очень точно на то, что видит, или на возникающую проблему.

И вот, увидев в мастерской проложенный в глине портрет, он обрушил на меня целый поток различных мыслей и идей относительно современного искусства и портрета. Не буду пересказывать смысл этого разговора. Результатом явилось то, что я сломал начатую работу и потом больше года пытался найти решение, которое соответствовало бы образу этого сложного и своеобразного человека. Несколько этюдов к этому портрету находятся и сейчас в моей мастерской.