Текст книги "XX век: прожитое и пережитое. История жизни историка, профессора Петра Крупникова, рассказанная им самим"

Год спустя ушел и отец. Мне кажется, он не сознавал, что жена его умерла. Семья в начале двадцатых годов появилась в Риге с одной целью – поскорее добраться до Петербурга. Останемся мы в Латвии на год, два или на десять-двадцать, никто не мог знать. Но родители старались, чтобы сыновья владели несколькими языками. Все просто – если знаешь языки, ты более или менее готов к жизни со всеми ее неожиданностями. К слову, это знают не только евреи, примерно так же к этому относятся представители многих небольших народов, те же латыши и жители стран Балтии. Поэтому и в ссылке в глубине России жители Балтии оказывались лучше приспособленными и выживали в самых трудных условиях.

* * *

После смерти родителей я жил в семье брата Григория и его жены Миры, но по-настоящему сблизился с братом лишь когда мне исполнилось восемнадцать. Григорий удался скорее в отца – суховатый, серьезный, не такой солнечный, как мать и Ильюша. Он меня очень любил, и нас связала поистине крепкая дружба. Григорий оказал на меня колоссальное влияние, именно он принес в дом левые демократические идеи.

Когда это началось? Семья происходила, можно сказать, из состоятельных буржуазных кругов. Думаю, виноват был мировой экономический кризис, высветивший темные стороны, несуразности капитализма. Например, в Америке рабочим приказывали выливать на землю реки молока, а если кто-то бутылочку этого самого «лишнего» молока уносил для больного ребенка, его судили за воровство. В мире свирепствовали безработица, нищета и голод, а в это время в Бразилии и Аргентине, чтобы поддержать высокие цены, сжигали сотни тонн хлеба, зерен кофе, какао. В 1929–1933 гг. безработица была ужасающая. Кризис, кризис, кризис – повсюду только и слышалось это слово.

В это время в России началась первая пятилетка. Поначалу ее высмеивали. Друзья моего отца, старики, собиравшиеся у него, говорили: «Большевики не умеют управиться с одной фабрикой, какая там пятилетка!». Особенно яростным антикоммунистом был друг отца с петербургских времен швейцарец Якоб Роост.

Насмешки над советской пятилеткой, над сообщениями, что построена такая-то фабрика или плотина, продолжались и в прессе Латвии, и в здешнем обществе. Но тут СССР посетили видный американец, англичанин не из последних, немец – и не без изумления сообщили: черт побери, эти фабрики и на самом деле что-то производят!

Второе обстоятельство – успехи Гитлера и укрепление его идеологии. На этом фоне коммунизм выглядел как продолжатель идей гуманизма. Есть выражение, нередко звучавшее на Западе и практически неизвестное в Латвии, – фасцинация коммунизма. Почему пятеро богатых представителей английского высшего общества бескорыстно стали работать на советскую разведку? Почему все эти ромены ролланы и им подобные, в какой-то мере и Сартр славили СССР? Бернард Шоу посетил Советский Союз, леди Астор, ярый реакционер, отправлялась в СССР, Барбюс написал биографию Сталина. Когда? В то самое время, когда Сталин терзал и убивал миллионы людей. Однако даже заклятые враги вынуждены были признать, что у коммунизма есть и привлекательная сторона.

И третье: полная неизвестность, что на самом деле происходит в Советском Союзе. В 1930-е годы Советская Россия представлялась идеалом равноправия. Кто был в Политбюро? Сталин и Орджоникидзе – грузины, Микоян – армянин, Каганович – еврей, Эйхе, Рудзутак, Межлаукс, три члена Политбюро – латыши, несколько украинцев, поляков. Были и русские: Молотов, Куйбышев. Тогдашняя политика Сталина состояла и в том, чтобы комбинировать, соединять во власти русских с представителями малых народов. Сталин умел великолепно маскироваться. Приглашая в Москву Бернарда Шоу, Ромена Роллана, Стефана Цвейга и других мировых знаменитостей, он умел развернуть перед ними прямо-таки волшебные картины. Ну да, говорили знаменитые гости, есть там, конечно, определенные недостатки, но все же…

Вопрос: почему резко возросли левые настроения среди евреев, особенно малоимущих? Возьмем меня. Родителей нет, капитала нет. Поступить в высшую школу – нет денег. И никаких шансов тоже. Но молодым нужна надежда! В 1905 году и латыши чувствовали себя так же, как евреи. Но когда нация приходит к власти, перед молодыми открывается масса возможностей, отпадают тысячи проблем, неизбежных, если нация не у власти. У меня же в то время было ощущение, что впереди никаких возможностей. Прибавьте к этому набиравший силу бытовой и интеллектуальный антисемитизм.

Все это, вместе взятое, и создавало и питало левый настрой. Надо вспомнить, что Европа была не слишком гостеприимна по отношению к эмигрантам из России. Очень многие из них не имели ни собственности, ни практической специальности, позволяющей заработать на жизнь. Не было «кормящей» профессии и у моего брата Григория, хотя он был очень образован, учился в Париже, Неаполе, и в свое время не закончил учение только из-за отсутствия средств. Он трудился на литературной стезе. Кроме русского он хорошо владел немецким, итальянским, французским, английским языками, но все это не пользовалось спросом. В Латвии Улманиса в таких познаниях не было нужды.

У нас с Григорием завязалась необычайно интенсивная интеллектуальная дружба. Мы вместе читали книги, обсуждали прочитанное и массу других вещей, все, кроме наших личных дел. Хотя я был намного младше, я приобрел в его глазах авторитет как неоспоримый знаток истории, и в наших спорах он иной раз даже уступал мне.

У брата, как литератора, сложился чрезвычайно интересный круг коллег, приятелей и знакомых, можно сказать – почти свой кружок. Еще когда родители были живы, к нам приходила Аустра Озолиня-Краузе, удивительная, выдающаяся женщина, заглядывал поэт Павилс Вилипс, Григорий в доме Краузе познакомился с Александром Чаком, однажды поэт появился и у нас в доме. С моей мамой он говорил по-русски, притом на очень хорошем, сочном языке. Он признался, что одно время даже думал стать русским поэтом. Все они, все, кто появлялся в доме, жили в пространстве двух, а то и трех культур. Сведущие люди выступали у нас с сообщениями на различные темы. Однажды некий почтенных лет господин рассказывал собравшимся о транспортных путях в средние века, во времена Ганзы. Я был среди слушателей и выступил с критикой, поскольку о средневековье знал достаточно много, читал не только романы, но и работы серьезных историков. Тогда мне предложили выбрать тему для следующего доклада. Я приготовил его, зачитал, и слушатели сказали, что это «чрезвычайно интересно». Мне тогда было тринадцать или четырнадцать лет, брату – вдвое больше, и с этим своим сообщением я вдруг был принят на уровне этой компании.

Лето мы проводили в Булдури, там на месяц можно было дешево снять комнаты. Вечерами у нас опять же собирались люди – приходили запросто и засиживались до пяти, до шести утра, обсуждая разные острые, животрепещущие, щекотливые, хитроумные вопросы. Язепс Эйдус, в будущем физик и химик, выпускник Лондонского университета, представитель обширного клана Эйдусов, был также фантастический знаток истории. Однажды вечером, около восьми, мы с ним начали турнир и закончили только утром.

И позднее, уже в раннее советское время, если из Москвы приезжал интересный человек, брат старался и меня пригласить на встречу, собиравшую обычно большую аудиторию – русских, латышей, евреев.

Помню, приехал как-то русский советский писатель Николай Вирта. Любопытная личность – попович, в 1920–1921 гг. в доме его отца-священника был штаб крестьянского восстания. Руководил им эсер Александр Антонов, поэтому и само это восстание называли Антоновским, или Тамбовским[50]50
  Антоновское, или Тамбовское, восстание (1920–1921) – одно из крупнейших крестьянских восстаний против советской власти. Считается, что возглавлял его эсер Александр Антонов.


[Закрыть], участников бунта – антоновцами. Вместе с Кронштадтским мятежом[51]51
  Кронштадтское восстание (февраль-март 1921 года) – вооруженный мятеж солдат Кронштадтского гарнизона и экипажей нескольких боевых кораблей против власти большевиков.


[Закрыть], подавленным в начале 1921 года, эти народные выступления создали серьезную угрозу для советской власти. Отца Вирты позже расстреляли, а он сам написал роман «Одиночество», в котором описал антоновцев как живых страдающих людей, а не плакатных злодеев. Когда роман вышел, газета «Правда» обрушилась на него с уничтожающей критикой. В это время Вирта получил путевку в Дом творчества писателей. Когда он там появился, ему было сказано: «Вообще-то у нас нет мест. Но раз приехали, что-нибудь придумаем…» и отвели какой-то угол возле мощного вентилятора – ни спать, ни работать в этой щели было нельзя, но другой возможности, по словам администрации, не было. Через пару дней ему дали телефонный номер – просили позвонить в Москву. Вирта позвонил. Трубку поднял секретарь Молотова: вам следует явиться в Москву. Молотов – ближайший сподвижник Сталина. Ну, все, подумал он, со мной кончено… В Москве Молотов его принял с большой любезностью (эти люди, когда хотели, могли быть чрезвычайно любезными). Молотов сказал: «Знаете, я прочел вашу книгу, она весьма интересна, мне понравилась. И товарищу Сталину нравится». Вернувшись в писательский дом, Вирта не смог открыть дверь своей норы. Ключ почему-то не подходил. Он отправился к директору. Да, этот ключ уже не годится, сказал тот. Но и дверь у вас будет другая. Оказывается, для него нашелся номер люкс – первоклассные двухкомнатные апартаменты. Так Николай Вирта внезапно стал официально признанным писателем.

В тот приезд Вирта вместе с женой моего брата Мирой путешествовал по Латгалии. Вирта – потомственный крестьянин, в русской латгальской избе он чувствовал себя, как дома, войдя, знал, в какую сторону обратиться, чтобы осенить себя крестом. Когда он гостил у нас дома, мы долго говорили и в конце задали ему вопрос – что на самом-то деле произошло в 1937 году? Вирта застыл, уставил взгляд в пол и сказал: «Это был год, когда планомерно уничтожалась лучшая часть советской коммунистической интеллигенции». Ни слова больше, и никто его затем уже ни о чем не спрашивал. Он тогда очень рисковал – в новой, только что состоявшейся советской республике произнести такое.

Потом, уже после войны, Вирта написал много правильных книг, получил Сталинскую премию, построил себе большую дачу и спился. Были еще какие-то скандалы по женской части. Это все его окончательно доконало. Но в моей памяти он остался человеком, который сначала застыл от опасного вопроса, уставился взглядом в пол и – не захотел, не посмел солгать.

Григорий работал бухгалтером в швейном ателье мужской гражданской и военной одежды на бульваре Райниса, 11, принадлежавшем Гутману Либесману. Хозяин, Либесман, был старый человек, начавший дело еще при царе и обретший большую популярность; его имя можно встретить даже на страницах латышской прозы, скажем, в книгах Роберта Селиса. Все генералы Латвийской армии шили у него свои мундиры, ибо когда-то, еще при царе в его же мастерской шили свою юнкерскую и первую офицерскую форму. Причем Либесман никогда не отказывал юношам из Рижской военной школы в кредите. Поэтому в случае нужды он мог взять телефонную трубку и позвонить генералу Балодису, военному министру, которого по русскому обычаю называл по имени-отчеству.

Но столь возвышенная служба не мешала моему брату быть коммунистом-подпольщиком. Благодаря ему, я тоже рано, в возрасте четырнадцати-пятнадцати лет, когда еще живы были родители, вступил в подпольную организацию. До 1938 года работал в комсомольском подполье, но это больше походило на детскую игру в тайную организацию. Мы собирались, говорили о политике, читали что-то из ленинских работ, из брошюр Сталина, притом не понимая толком ничего из того, что происходило в Советском Союзе. В этих кружках занимались, грубо говоря, болтовней. Потом, столкнувшись с советской действительностью, мы поняли, что были по– детски наивны. Но это время интеллектуально не прошло для меня бесследно. Я пытался мыслить в марксистских категориях, – теоретически в марксизме как методе исследования есть смысл. Годы подполья бесспорно повлияли и на формирование моего характера.

Я упоминал уже, что мой выбор – участие в подпольной работе – никак не был связан с семейной традицией. Отец к тому времени вообще ничего не понимал и фактически оказался вне реальной жизни. Мать однажды вечером, когда мы остались вдвоем, вдруг спросила: «Ты что, тоже ввязался в подполье?». «Да», – отвечал я. «Ну вот. То я боялась за одного сына, теперь надо бояться за двоих. Ты уверен, что это твое собственное решение, что ты не подражаешь кому-то?» – «Мне кажется, я все обдумал». – «Ну, если ты сам выбрал свой путь, иди, не смею возражать. Только учти, мальчик мой, легко не будет, и тебя ждет немало разочарований».

Действуя в подполье рядом с братом, я приобретал и политический опыт. Там я познакомился с двумя интересными людьми. Жанис Спуре – секретарь компартии Латвии – был личностью сложной. Он проживал легально на квартире у портного-еврея. Спуре ожидало бы большое будущее, если бы он не был пьяницей. Однажды я был у него дома, на обед подали утку. Помню, Спуре воскликнул по-русски: «Утка любит плавать!» и с этими словами осушил целый стакан водки… Вторым был Петерис Курлис, первый секретарь подпольной комсомольской организации и в то же время агент Политуправления Латвии в коммунистическом подполье (о чем, конечно, тогда никто не догадывался). В 1941 году он был осужден и через год умер в лагере. Мне он не нравился с самого начала, глаза у него были какие-то бегающие. Брат, правда, ничего такого не почувствовал.

Когда в 1938 году провалилась подпольная типография газеты Cīņa[52]52
  Cīņa – газета Коммунистической партии Латвии, основана в 1904 году. До 1909 года выходила нелегально, затем издавалась за рубежом. В Латвийской Республике газета была запрещена, однако продолжала выходить нелегально.


[Закрыть] на улице Индрану, Жанис Спуре поручил моему брату возобновить ее. Григорий мобилизовал несколько человек, в том числе и меня. С осени 1939 года я регулярно работал в типографии сколько– то раз в неделю. Это был нелегкий физический труд – рукоятку печатной машины надо было крутить руками. Потом готовую продукцию прятали на мне, под пальто, и у нас дома я передавал ее Спуре и Курлису. Мне исполнилось девятнадцать, и, как заметил мой брат, я изменился, посерьезнел – а еще недавно выглядел совсем мальчишкой. В подпольной типографии я проработал до апреля 1940 года, когда ее опять засекли, а брата арестовали.

* * *

Когда умерли родители и я бросил школу, пришлось искать работу. Устроился помощником фотографа. Фотолаборатория находилась на улице Бривибас, в большом доме между улицами Гертрудес и Стабу. В глубине двора была частная гимназия Миллера и фирма «Калифакс», где по заказу изготавливали радиоаппараты желаемого размера – тогда была такая мода.

Я научился всему, что требовалось в фотолаборатории – работать при зеленом свете, при красном, в темноте, все надо было знать и уметь. Однажды мастер предложил пойти с ним вместе фотографировать некую вечеринку и пообещал дополнительную плату – 30 сантимов за час. Ого! Я получал у него вообще-то 30 латов в месяц, совсем небольшие деньги. Голодать мне, правда, не приходилось – я жил в семье брата. Итак, пошли мы на тот «бал». Там я должен был прежде всего найти штепсель, подключиться и держать 500-ваттовый юпитер так, чтобы фотографируемая персона или группа была как следует освещена.

Мне это показалось интересным – увидел массу разнообразных типов. Красивых и некрасивых женщин, самых разных мужчин, к тому же за восемь часов заработал два лата сорок сантимов. Для меня – целое богатство.

После этого я не раз сопровождал того или иного мастера, среди фотографов даже получил известность как человек, свободно владеющий тремя местными языками, – в Риге это всегда было не лишне; кроме того, с иностранцами я мог объясниться в случае надобности и по-английски. К тому же у меня, как тогда говорилось, «были манеры».

Были три мастера, охотно бравшие меня с собой. Латыш Раке, если нужно, легко превращавшийся в немца. Еврей Кац, однажды получивший даже за свои снимки премию прославленной фирмы Leica. Владимир, наполовину поляк, наполовину русский – в польском обществе его называли как-то иначе. Объектом наших фотографий теперь была вся Рига и все слои общества, в результате я увидел и узнал город таким многоликим, многообразным в своих проявлениях, как, должно быть, немногие.

К примеру, мы снимали свадьбу в доме родственника генерала Вирсайтиса. Он был начальником Рижского гарнизона, и семейное торжество почтили своим присутствием многие генералы и полковники. Чувствовалось, что для него важно присутствие на свадьбе этой публики. Это были старые вояки, все – выпускники Виленского военного училища[53]53
  В Виленском военном училище, основанном в 1864 году, получили начальное военное образование многие латыши – офицеры Российской армии. Генерал Фр. Вирсайтис, однако, там не учился – он не выдержал вступительных экзаменов.


[Закрыть], служившие еще при царе. Многие пришли с русскими женами. Они понимали друг друга с полуслова: «Помнишь, что сказал об этом Юрков? Ну, в тот самый день, когда…». Я мог лишь догадываться, о ком идет речь – о преподавателе или каком-нибудь выпускнике этого училища. При этом в узком кругу они нередко переходили на русский язык. Для меня это было целым приключением – наблюдать вблизи людей, которых до того видел разве в кадрах кинохроники или во время парада на Эспланаде, при полной форме. А здесь они сидели за столом, пили, обменивались шутками и выглядели живыми, притом достаточно любопытными людьми.

На следующей неделе я снимал опять же свадьбу – замуж выходила дочь главного раввина Риги – Зака. Мой хозяин, сам из ассимилированных евреев, сказал мне: «Посмотри, что здесь за музей!». Да, и в этом «музее» царил строгий, освященный традицией порядок. Женщины сидели в одном зале, мужчины в другом. Мужчины танцевали отдельно от женщин, танцевать мужчине с женщиной не разрешалось. Тут не было никаких разговоров об отъезде в Израиль или о коммунизме. Надо оставаться там, где Бог судил (они бы написали Б-г, произносить или писать имя божье полностью эта вера запрещает). Когда явится Мессия, он сам найдет место каждому. Это были хасиды – хотя и крайне религиозные, но жизнерадостные. Этим бородатым старцам в ермолках на головах многого не требовалось – немножко выпив, они забрались на кресла и пропели хвалу новобрачным.

Кто они были, новобрачные? Невеста с высшим образованием, преподаватель математики, физики и химии в самой религиозной гимназии – Tora Vdereh Erec, находившейся на улице Курманова (теперь – Бирзниека-Упита). Но со своим будущим мужем она познакомилась и вообще впервые увидела его под хупой, под которой происходит традиционная брачная церемония. Жениха «поставила» знаменитая школа раввинов, столетиями действовавшая в Литве. Отец невесты уполномочил одного из рижских правоверных евреев обратиться к директору той самой литовской школы раввинов, в одно время с которым Зак когда-то там же учился. Директор из всех воспитанников школы выбрал достойнейшего кандидата, привез его в Ригу, где в ходе брачной церемонии под хупой молодые люди и познакомились. Я ходил вокруг с вытаращенными от изумления глазами. Все это было мне совершенно незнакомо и чуждо. Даже в учениках школы Берза я никогда не видел религиозности, доведенной до такой степени.

В другой раз мы попали на ежегодный бал русской эмигрантской белогвардейской организации «Сокол»[54]54
  «Сокол» – русское спортивное общество антикоммунистической направленности, основано в Риге в конце 1920-х годов.


[Закрыть]. В зале происходила общая для всех часть программы, а затем гости разошлись по отдельным помещениям. Мы стучались в двери и предлагали сфотографироваться. И буквально остолбенели, услышав, что за одной дверью поют «Боже, царя храни», а за другой – «Широка страна моя родная», песню из очень популярного тогда советского фильма «Цирк». В Риге его показывали пять или шесть недель подряд, это был своего рода рекорд. По-своему интересна была и официальная часть праздника – белогвардейцы, поначалу выказав необходимое уважение Латвийскому государству, в остальном построили насквозь русскую программу.

Совсем иное общество предстало перед нами на немецкой свадьбе у барона Шредера на Артиллерийской улице, и во всем непохож на предыдущие был польский бал в помещении женской гимназии О. Лишиной на Дзирнаву, 46.

Польские балы проводились в Риге ежегодно, и на двух из них я побывал. Уже в первый раз в фойе заметил очень старого, но сверхэлегантного джентльмена, который заговаривал почти с каждой парой танцоров, выходящей из зала, и результат всякий раз был один: мужчина возвращался в зал, женщина уходила. Я всегда был до крайности любопытен и, будучи помощником фотографа, который всюду тянет свои провода и подготавливает все, что надо для работы, я мог незаметно наблюдать за происходящим и стараться услышать сказанное. В конце концов я сложил услышанное по частям, и картина прояснилась. Седовласый джентльмен говорил представительницам прекрасного пола: «Я вижу, вас приглашают на каждый танец, и тут нечему удивляться, когда женщина выглядит так, как вы, так одевается и так хорошо танцует. Но знаете, там, в зале есть дамы, которые не танцевали сегодня еще ни разу. У меня просьба – разрешите вашему кавалеру хотя бы один раз пригласить одну из этих дам».

Так этот благодетель заботился о том, чтобы потанцевать довелось и немолодым участницам бала. Вспоминаю, что одна из них была действительно старой и очень хрупкой. Пригласивший ее кавалер танцевал с нею медленный, медленный вальс-бостон. Мне страшно нравилось, что «проблема кавалеров» была так удачно и так гуманно улажена.

Как-то справляли десятую годовщину фабрики Textiliana[55]55
  Текстильная фабрика Textiliana находилась в Пардаугаве между улицами Виенибас гатве и Торнякална.


[Закрыть] в Задвинье. Предприятие принадлежало трем братьям Циммерманам, евреям. У одного из них была русская жена, эмигрантка из Берлина – необыкновенно красивая женщина, и в тот вечер ее мог пригласить на танец любой. На фабрике было много мужчин, рабочих и персонала, и каждому хотелось потанцевать с такой красавицей. В какой– то момент, я услышал, как она сказала мужу: «Я больше не могу…». А он в ответ: «Ты должна! Сегодня ты не можешь никому отказывать!». То была своего рода социальная демагогия, попытка строить положительные общественные отношения.

Я мог бы долго рассказывать о Риге того времени, поскольку десятки раз бывал в самых разных местах. Фотографировал и скромные русские похороны, и торжества в Большой синагоге, которая потом была сожжена. Один музыкант, латыш, рассказывал мне, что в той синагоге была самая лучшая в Риге акустика.

Не всегда надо было фотографировать свадьбы или балы. Иной раз собирались десять-пятнадцать человек и вызывали фотографа. К тому времени мне платили уже пятьдесят сантимов за час. Другое дело, что регулярно каждый понедельник, а зачастую и посреди недели надо было выходить на работу после бессонной ночи, – большинство запечатлеваемых событий были вечернего свойства.

После войны, когда я встретил фотомастера Каца и рассказал ему о своих наблюдениях, он изумился: «Ну и ну! А я ничего такого не видел, меня интересовало только одно – чтобы они были правильно сняты!».

Рига была очень своеобразной: в одно время и в одном месте существовали сразу как бы несколько городов, причем различные части рижского общества почти не соприкасались. Это замечали даже те, кто здесь успевал побыть совсем недолго, и об этом много сказано, в том числе и в художественной литературе. Например, читаешь книгу Ирины Сабуровой «Корабли старого города», вышедшую в 1950 году на немецком и переведенную затем на несколько языков, и у тебя складывается впечатление, что в период между двумя мировыми войнами здесь жили одни русские. Откроешь роман Аншлава Эглитиса «Охотники за невестами», очень популярный в свое время – он печатался с продолжением в довоенном журнале Atpūta[56]56
  Atpūta – популярный иллюстрированный еженедельный журнал, выходивший в Латвии с 1924 по 1940 год.


[Закрыть], – и перед тобой совсем иная картина: кажется, Ригу населяют одни латыши. У балтийско-немецких писателей вроде бы нет романа о Риге, но зато опубликовано множество воспоминаний. В них люди других национальностей служат лишь фоном – какой-нибудь латыш-ремесленник, пришедший что-то там исправить, еврей – лавочник или старушка, скупающая старье, русский дворник, но в остальном Ригу словно бы заполонили одни немцы. Школьная система того времени, когда дети восьми национальностей учились в разных учебных заведениях на девяти языках, с одной стороны давала каждому возможность развивать свою культуру, а с другой – способствовала отчуждению и разграничению этих культур.

У меня сохранилась фотография тех лет – новогодний праздник, Улманис и Балодис чокаются бокалами, тут же вся верхушка общества, министры и генералы. Я, их современник, знаю, что с ними было дальше. Большую часть сослали в Сибирь, другие эмигрировали на Запад. В послевоенные годы всей этой публики в Латвии уже не было. Так же, как это случилось со сливками общества дореволюционного Петербурга, о которых мне рассказывала мать. Иногда бывая в доме № 6 по улице Сколас, я вспоминаю проходившие здесь балы. Вижу кружащиеся в вальсе пары, но без голов. Так, как виделся бал в Тюильри Генриху Гейне: танцуют королева и все эти изнеженные аристократы и аристократки, и все они без голов[57]57
  Ссылка на стихотворение Генриха Гейне «Мария Антуанетта» из сборника «Романсеро».


[Закрыть].

Такая вот Рига, которая за короткое время была сметена с лица земли.

* * *

В фирме, где я работал, дела шли все хуже, та понемногу сползала к банкротству. И в один прекрасный день я стал безработным. В 1938 году в Риге таких было немало, и мне пришлось испытать на себе, что это значит. Начались лихорадочные поиски работы. Попалось на глаза объявление: нужны мойщики окон, адрес – улица Бривибас возле Воздушного моста. Я – туда, и первое, о чем меня спросили: вы лютеранин? Нет, лютеранином я не был. Тогда тот человек рассмеялся и сказал: «Но вы, конечно же, и не католик!». «Нет, я еврей», – сказал я. И тогда этот господин с безупречной, казалось бы, логикой стал объяснять мне, что Рига – столица Латвии и поэтому в коммунальных службах здесь должны работать латыши. «Видите ли, мы, Рижская коммунальная служба и ее руководство, – учреждение политическое».

Так же, но погрубее, мне отвечали и в Министерстве финансов, где требовался истопник. Я уже догадывался, что и здесь меня не возьмут, но мне любопытно было, какие доводы будут приведены. Там спросили с места в карьер: «Вы ведь не латыш?» – «Нет». – «Ну, видите…»

Постучался я и в одну-две частные фирмы. В одной честно сказали, что принимают только латышей, во второй отрезали: «Нет». У немцев искать было нечего. Посетил одну русскую фирму, там только что взяли работника. Бес его знает, так оно было или нет.

История повторяется, еврей всегда был гонимым. В средние века, скажем, редко ему удавалось на протяжении двух-трех поколений оставаться на месте. Единственное, что он мог взять с собой – не дом, не землю; недвижимое имущество исключалось, оставалось только «движимое» – деньги. Поэтому евреям требовалось умение мгновенно оценить ситуацию и действовать быстро. В антисемитской газете Latvis[58]58
  Latvis – газета латышских национал-радикалов (1921–1934).


[Закрыть] во время кризиса приводили такой случай: два рижских торговца, латыш и еврей, получили заказ на поставку лесоматериалов в Англию. И вдруг – в связи с кризисом заказ отменяется. Что делает торговец-еврей? Он садится к телефонному аппарату и звонит во все концы света. В конце концов он, хотя и не заработал так много, как обещала лондонская сделка, но по крайней мере спас основной капитал. Что делает латыш? Он идет в Министерство финансов и требует: я – национальный предприниматель, прошу возместить понесенные из-за кризиса потери. Это нормально. Оба варианта нормальны. Латышский торговец чувствует за собой государство, которое его поддерживает, и правильно делает, поскольку предприниматель в свою очередь работает на страну и ее власть. А вот еврею некуда деться, он от государства уж точно ничего не получит! Если ты знаешь, что можешь полагаться лишь на себя, то или пропадай, или старайся стать кем-нибудь. Кроме того, необходимость то и дело начинать жизнь заново, в других условиях, при других законах – это закалка.

В поисках работы любопытный разговор случился у меня в одной еврейской фирме. Там сидит еврей и говорит мне: «Я вас не возьму». – «Почему?» – «Из-за национальности». И смотрит на меня с хитрецой и вызовом. «Ладно, – сказал я. – Вы меня не берете. Но почему?» – «Потому что я знаю, что будет потом. Сейчас вам восемнадцать, через два, три, четыре года у вас будет жена, пойдут дети, вы придете ко мне и скажете: я еврей, вы еврей, прибавьте мне жалование, чтобы я мог прокормить своих детей. Зачем мне с вами возиться? Лучше возьму какого-нибудь русского или латыша, и этих заморочек у меня не будет».

Логика железная, что и говорить, и ведь он был прав. Трепетное отношение к детям, правда, не привилегия одних только евреев. На многое готовы ради них и латыши, и немцы, и русские.

Как-то пару недель мне довелось поработать в Рижском порту. В Ригу пришел норвежский сухогруз Ragna с грузом апатита из России для нашего завода по производству суперфосфата в Милгрависе. Там трудился член артели присяжных весовщиков. Он взвешивал каждую тачку, спускаемую по трапу, вечером пересчитывал тачки и получал количество выгруженного апатита. Весовщик был с Милгравского завода, а в процессе должен был участвовать еще и представитель от российской фирмы, чтобы контролировать присяжного весовщика. И вот таким контролером на две недели назначили меня. После забастовки 1929 года дневная зарплата мужчин составляла шесть латов. Хотя я и не был постоянным рабочим, мне платили столько же. По моим представлениям, я в эти две недели разбогател.

Присяжного весовщика звали господин Перлбах. Он был неподражаем! Когда тебе восемнадцать, чуть ли не все вокруг кажутся старыми. Сейчас думаю, ему было немного за пятьдесят. Он непрерывно сыпал анекдотами из царских времен. Только позднее я понял, что господин Перлбах был истинный художник, ибо умел сотворить перед глазами слушателя живые картины. Его рассказы дали мне яркое представление о кипучей жизни Риги времен его юности, об огромных фабриках, об организованных рабочих, о жизни латышей, о русском начальстве, о роли немцев, о тогдашних магазинах. Я его, разумеется, и расспрашивал – что это за артель присяжных весовщиков, прежде я о такой не слышал. «А, это старинная артель, еще с времен средневековья!» – «А откуда берется пополнение?» – «Или сын, или зять, другого способа попасть в артель нет».

Мы сдружились, насколько позволяла разница в возрасте. Это несколько осложнило работу контролера. Официально я должен был смотреть через плечо господина Перлбаха и записывать его цифры. Если бы он хотел меня обмануть, это можно было сделать сотни раз, но он, видимо, не хотел. И я тоже не хотел строить из себя чересчур строгого контролера.

В один прекрасный день господин Перлбах сказал мне: «Петр, сегодня я иду в ресторан встретиться с братом». – «Почему вам для этого надо идти в ресторан? – изумился я. – Разве не проще вам зайти к нему или наоборот, ему к вам?» – «Видишь ли, он немец, а я латыш. Он появился в Риге на пятнадцать лет раньше меня. Вначале брат был учеником, потом подмастерьем, но без малейшей надежды когда-нибудь стать мастером, потому как он был простой сельский парень, а не чей-то сын или зять. Но потом брат перешел к другому мастеру, у которого была дочь, засидевшаяся дома. В наши дни ее никто бы не назвал старой девой, ей было всего-то года двадцать три, но тогда девицы выходили замуж в семнадцать-восемнадцать, так что дочь мастера как бы уже не укладывалась в норму. Брат честно проработал там несколько лет, начал понемножку ухаживать за дочерью шефа, женился на ней, и путь к званию мастера для него был открыт.