Текст книги "XX век: прожитое и пережитое. История жизни историка, профессора Петра Крупникова, рассказанная им самим"

У Гитлера в отношении поляков был план – обратить весь народ в невежественную массу. Профессоров и доцентов Краковского университета, людей весьма разных взглядов, в том числе националистов, откровенных антисемитов, расстреляли в первые дни оккупации. Почему? Они были слишком хорошо образованы и потому изначально вредны.

Немногие знают, что в Балтии происходила вторая репатриация немцев – уже в советское время, с первых месяцев 1941 года и до начала войны. Советская власть договорилась с правительством Германии, что немцы могут беспрепятственно уехать с занятых Красной Армией территорий. На этот раз отбор был либеральным, доказательств расовой чистоты отъезжающих уже не требовали. И латышей, не желавших жить при советской власти, если они могли представить хоть мало-мальские доказательства своего родства с немцами, Германия согласна была принять, а СССР – отпустить.

* * *

17 июня 1940 года я, как обычно, работал в «Универсале». Вошла очередная покупательница и сказала, что на привокзальной площади видела русский танк. Около пяти часов я по бульвару Райниса прошел туда, посмотреть. В то время на улице Марияс и на привокзальной площади, выглядевшей совершенно иначе, чем теперь, было много магазинов, предлагавших широкий выбор товаров жителям села, иностранцам, прибывшим и отъезжающим. Я увидел, как подростки швыряют камни в магазинные витрины; какой-то мальчишка громко хвастался: «У меня уже шестая!». Сегодня я сравнил бы поведение толпы вечером 17 июня 1940 года с беспорядками на Домской площади 13 января 2009 года[66]66
  Речь о массовых беспорядках на Домской площади в Риге в январе 2009 года, вызванных экономическим кризисом.
  Митинг, на который по призыву профсоюзов и оппозиции собралось от 10 до 20 тысяч человек, сначала носил мирный характер, затем перерос в беспорядки у здания Сейма. Полиция арестовала тогда 137 человек, позднее представших перед судом.


[Закрыть]. С одной стороны, там были левонастроенные граждане, с другой – просто хулиганы, готовые крушить все подряд. Я повернулся и пошел прочь, мне битье стекол не по вкусу. В Старом городе я видел Улманиса, он ехал в открытой машине и махал рукой с зажатой в ней кепкой. Видно было, что он хочет успокоить взволнованную публику. Я слышал и его речь: на территорию Латвии входит дружественная армия. Сказанное им людей успокоило. Я могу сказать это с уверенностью, поскольку наш книжный антиквариат в то время напоминал небольшой политический клуб, где свои суждения высказывали самые разные люди.

Нужно принять во внимание невероятное, чисто азиатское коварство, с каким все было разыграно. Вначале был предложен всего лишь договор о военных базах СССР в Балтии. Даже Черчилль приветствовал этот шаг: вопрос стоял о создании восточного фронта против Гитлера. Латвия никого не интересует, борьба идет между мощными державами. С советской стороны дано обещание не вмешиваться во внутренние дела Латвии, и оно поначалу свято соблюдается.

Все высшее командование Латвийской армии составляли бывшие царские офицеры, русский язык им был ближе немецкого. Я говорил с генералом Отто Удентиньшем, когда мы в пятидесятых годах ежедневно виделись в диетической столовой на углу улиц Стучкас и Кирова (теперь Тербатас и Элизабетес). Он вспоминал: «В то время в штабе все шло как обычно. Как-то генерал Балодис сказал: когда начнется война с немцами, – а она неизбежна, – мы будем воевать вместе с русскими, но не под русскими».

Когда советские войска пересекли границу Латвии, военный министр Беркис послал навстречу командующему Белорусским военным округом Павлову генерала Удентиньша – подписать конвенцию с латышской стороны. Павлов удивился: «Какие конвенции? У меня уже есть приказ – батальон в Талсы, в Виндаву (Вентспилс) – два батальона. О чем тут еще говорить?». В конце концов какую-то бумагу подписали, так сказать – если уж вам это так нужно, нате!

Есть такая книга – «Кадет, огонь!», автор Павилс Кланс. Там описаны события 17 июня: кадеты, воспитанники Латвийской военной школы, не могут понять, что происходит. Красная Армия вошла на территорию Латвии, а мобилизация не объявлена и в школе все идет так, словно ничего не случилось. Но кадетов учили защищать Латвию с оружием в руках. Им столько раз твердили о подвигах, о славных битвах, о мужестве защитников родины. Один кадет восклицает: «Зачем же все это было нужно? Все эти парады, знамена, награды? Все – псу под хвост?!».

Никакого и тем более военного сотрудничества между странами Балтии не было. Каждая страна действовала на особицу. Улманисом двигала мысль, что необходимо сохранить живую силу страны – людей, что война была бы гибельной для народа. Нужно сказать, летом 1940 года сопротивление и в самом деле было бы уже бесполезным. Противодействие было возможным скорее осенью 1939 года, когда за спиной латышских солдат еще не было советских военных баз.

Сегодня принято ссылаться на пример Финляндии, выстоявшей в Зимней войне[67]67
  Зимняя война (фин. Talvisota) – советско-финская война, длившаяся с 30 ноября 1939-го по 13 марта 1940 года.


[Закрыть]. Однако нужно понимать, что в случае Балтии такой исход был сомнителен. В Финляндии между озерами и морем на узкой полосе земли была построена линия Маннергейма[68]68
  Линия Маннергейма – комплекс оборонительных сооружений на Карельском перешейке.


[Закрыть]. От нее дальше на Север начинаются непроходимые болота. Я говорил и с немцами, и с русскими, которые сражались в этих самых болотах, – там погибло множество народу. Танкам в той местности негде было развернуться. Географическое положение Финляндии совершенно иное, чем наше.

20 июня было образовано новое правительство. И притом какое! Знаменитый писатель – Вилис Лацис, два генерала Латвийской армии[69]69
  В Народное правительство Латвии 1940 года входил только один генерал, Роберт Дамбитис. Под вторым генералом, возможно, подразумевается Роберт Клявиньш (1884–1941), ставший командиром корпуса в Балтийском военном округе и генерал-лейтенантом Красной Армии. Расстрелян в Москве в 1941 году.


[Закрыть]. Один из которых, Роберт Дамбитис, – латышский воин номер один, ведь это он 17 ноября 1918 года, накануне провозглашения независимости передал свое воинское подразделение в распоряжение республики. О событиях 1940 года он потом рассказывал: мне обещали свободную, дружественную Советскому Союзу Латвию без Улманиса. Я подумал – почему бы и нет?

В правительство вошел и профессор, микробиолог Август Кирхенштейн, после революции Пятого года работавший в Швейцарии, в Цюрихе, в годы Первой мировой войны ведавший ветеринарной службой Сербской армии, затем вернувшийся в Латвию, – немного чудаковатый, правда, но чего еще ждать от профессора. При этом в правительстве не было ни одного коммуниста! Послы Латвии в зарубежных странах (в Англии и США) не протестовали, так как снаружи это вовсе не выглядело ликвидацией государства. Подчеркивалось, что передача дел от министров прежнего правительства к вновь назначенным должна происходить в обычном порядке.

Розы преподнесли как уходящим, так и новым членам кабинета. Ну да, в правительство пришли новые люди, но это подавалось как смена команды, а не всей системы.

Насколько наивные представления царили даже в самых высоких эшелонах власти, можно судить по такому эпизоду. Товарищем министра внутренних дел – начальником Политуправления стал Викентий Казимирович Латковский. Он был потом моим соседом на улице Деглава, и я не раз говорил с ним. Латковский оставил также свои воспоминания, позже переданные в архив.

Так вот, когда Латковский принял дела в должности начальника Политуправления, прежний руководитель этой политической полиции Фридрихсон, известный своим непримиримым отношением к коммунистам, продолжал ходить на службу. И первым его подарком новой власти было имя провокатора – Курлиса. Первый секретарь комсомола Латвии, член бюро компартии одновременно работал на Политуправление. В коммунистическом подполье он уже был под подозрением, но тут Фридрихсон его выдал, и Курлиса арестовали. Латковский недоумевал – с чего это Фридрихсон так охотно пошел на сотрудничество? Но его предшественник объяснил: «Я чиновник, служащий Латвийскому государству. Пришло новое правительство, что ж – я буду честно работать на него». При этом он, разумеется, не мог предположить, что уже вскоре умрет в архангельской тюрьме.

В немецких архивах я видел документ: посол Германии в Латвии фон Коце 17 июня писал, что русские не посягают на экономическую систему или культурное своеобразие страны, Балтия им нужна лишь для размещения войск. Я тоже в то время думал, что демократическая Латвия всего лишь вступит в военный союз с СССР, что впереди достаточно крутые реформы, какое-то переходное время, но не русский большевизм. В дневнике Георгия Димитрова можно найти запись о его тогдашнем разговоре со Сталиным. Сталин якобы сказал: «Мы не станем советизировать эти республики, нам это не нужно. Нам достаточно сегодняшней системы влияния». Возможно, он так думал, вторая возможность – что он лгал. Лично я думаю, что все эти события были резко ускорены поражением Франции. Наступление вермахта на Париж и продвижение советских танков к Риге происходили абсолютно синхронно. Один русский литератор, эмигрант, живший в Париже, писал: «Франция пала, и под грохот этого падения погибли страны Балтии». Грохот, в самом деле, был такой, что оглушил весь мир, а то, что произошло с тремя балтийскими странами, расслышали и осознали гораздо позже.

Как ни больно иной раз это признавать, есть история больших и малых государств. То, что нам представляется вопиющим нарушением международного права, в решающие моменты совершали и поныне совершают большие государства по отношению к меньшим. Вопрос о законности или незаконности этих действий попросту смахивается со стола, действует другая логика – логика силы.

Вслед за первой, стихийной демонстрацией 17 июня прошла следующая, 21 июня 1940 года, носившая совершенной иной характер. По сведениям англичан, в ней приняли участие около 80 000 человек. Какое-то время я шел вместе с толпой, не смешиваясь с ней, – я искал одного своего знакомого. Там стояли и шли целые коллективы, с плакатами – такая-то и такая-то фабрика. Уже успели изготовить транспаранты. Сейчас эту вторую демонстрацию 21 июня замалчивают, она как-то не входит в картину начала оккупации. Рассказывают даже, что тогда красноармейцев переодели в гражданское и послали на демонстрацию. Это чушь. В сороковом году я мог распознать советского человека за версту, сразу сказать, приехал он из России или свой, местный. Лицо, походка, выправка – все было иным. К тому же, есть документальные свидетельства иностранных послов и прочие сведения.

Демонстрация 21 июня была действительно впечатляющей. Причем ее участники сами обеспечивали порядок, полиции в то время уже не было. Люди с красными повязками на рукаве следили, чтобы ни один окурок не был брошен на землю. Когда по улице Матиса шествие дошло до улицы Бривибас, поступила команда: сомкнуть ряды, впереди буржуазные кварталы! Чувствовалось, что событием в известной мере руководят. На некоторых перекрестках стояли русские танки, в рупор выкрикивались призывы к общей борьбе на латышском и русском языках. На улице Матиса были открыты несколько окон первых этажей, на подоконниках стояли кружки и бутылки с водой, об этом позаботились латышские женщины-работницы. Люди выбегали из рядов, чтобы попить и затем вернуться в строй. Мне на ум приходило сравнение с событиями 1905 года. Не знаю, что именно произошло за пару дней, с 17 до 21 июня, но ситуация резко изменилась. 17 июня были стянуты дополнительные силы полиции; может быть, ожидали сопротивления. 21 июня настроение, думаю, было таким: в конце концов, если при русских сохранится порядок, можно и потерпеть. Впрочем, я не знаю в точности, кто что думал. Никто не понимал, что ждет страну.

Свежеиспеченное правительство приняло ряд решений, в том числе о выборах нового Сейма. Выборы состоялись даже раньше, чем ожидалось вначале, – в середине июля. Список кандидатов только один: попытки составить и другой, альтернативный, в котором значились имена генерала Балодиса, Целминьша и других видных лиц, окончились неудачей. Они вообразили себя солидными политиками, однако просчитались. Зато единственный оставшийся список Партии трудового народа включал в себя, к примеру, фамилию некой батрачки, сельскохозяйственной рабочей. Оказывается, она давно уже стала секретарем партийной организации Екабпилсского уезда. В списке были и такие уважаемые люди, как лесовод Янис Кронитис. Предвыборная программа не содержала никаких упоминаний о советской власти или других кардинальных переменах, поэтому опять же послы Латвии в Лондоне и Вашингтоне не протестовали. Не сказать, чтобы все происходило честно на 150 процентов, но – «кто будет слушать наши возражения»?

После выборов на первое заседание Народного Сейма пришли аккредитованные в Латвии дипломаты, иностранные корреспонденты. И тут на трибуну поднялся Жанис Спуре и сказал: советская власть в Латвии – это раз, вступление Латвии в Советский Союз – это два. Прошу голосовать! И все подняли руки, даже те, кто не были стопроцентными коммунистами.

Со стороны СССР было оформлено юридически корректно все до последнего. И сегодня в ходу те же самые методы… В Риге появилось несчетное число господ с красными ленточками. Даже посетительницы знаменитого кафе Шварца вдруг стали предпочитать красные платья. Я зашел в Министерство финансов в дни, когда еще не сменил работу. Помню двух служащих – солидных, ухоженных господ под пятьдесят. «Ну что же, – рассуждали они, – коммунизм перебесился в 1919 году. Теперешний коммунизм в России – та же самая национальная диктатура. А что, мы плохо жили в России?» Надеюсь, оба чиновника не окончили свои дни в сибирских лагерях, хотя это более чем вероятно.

А левые, такие, как мы, думали: ну да, поспешили с выборами, да, речь Спуре оказалась нежданным сюрпризом. Но никто не предчувствовал, что нас ждет.

* * *

А события развивались стремительно. В августе в Москву выехала делегация – с просьбой принять Латвию в состав СССР. Член делегации министр Юлий Лацис чуть не плача рассказывал о бедственном положении латышской интеллигенции. Выступила еще некая старая коммунистка в латышском национальном костюме. Латвию приняли в Советский Союз.

И посыпались, как снег на голову, новые законы. Крайне невыгодно для жителей провели обмен латов на рубли. Помню разговор с бывшим рабочим Клявиньшем, занявшим тогда уже какой-то более высокий пост. Он говорил: «Латыш не привык взваливать свою ношу на чужие плечи, свой груз он тащит сам. Нам надо строить социализм, и такая смена валюты – необходимость». Возникали и плодились различные новые организации. На улицах появились милиционеры в новой форме, противопожарную службу пополнили несколько комиссаров, и они тоже щеголяли в новой форме.

Еще до наступления весны все заметней становились проявления недовольства и ропот, особенно в определенных слоях населения. Были арестованы и осуждены многие сионисты, кого-то без суда препроводили в астраханскую тюрьму. Закрыли все еврейские общества, еврейский клуб, а еврейский театр на Сколас, 6 превратили в настоящий агитпроп[70]70
  Агитпроп – сокращение от «агитация и пропаганда». Вначале относилось к деятельности партийных отделов агитации и пропаганды, позднее понятие расширилось, им обозначали весь комплекс идеологических, культурных средств, включая литературу и искусство.
  В наши дни термин приобрел иронический и негативный оттенок.


[Закрыть]. Шло наступление на религию, менялись на ходу школьные программы. Правда, синагоги и церкви еще действовали.

Меня приняли в партию, я начал выполнять различные поручения. Например, доставил партийный билет Августу Кирхенштейну, которого приняли в Коммунистическую партию заочно, без его участия. То была одна из моих задач – напоминать некоторым вновь принятым членам партии о том, что нужно явиться за партийным удостоверением. Был случай – приезжаю к рабочему-латышу, жил он где-то на Саркандаугаве. Тот спрашивает: «Чего тебе?» – «Вы не получили свой партийный билет». – «Скажи им – пусть они идут знаешь куда? Я с этим делом разобрался и никакого ихнего билета не возьму!»

Однажды через много лет директор Института истории партии Любовь Зиле попросила меня рассказать в узком кругу – почему мы, молодые «леваки», в 1940 году почувствовали себя обманутыми. Я не скрывал – разочаровали, в первую очередь, советские люди, уровень их сознания и поведения, сформировавшийся за железным занавесом. Нередко это были вовсе не плохие люди, но они не имели представления о тысяче разных вещей и мыслили по стандартам, навязанным советской идеологией. В отношении их вскоре уже ходило не слишком лестное, но не лишенное смысла выражение – «засранные мозги». Второе – это то, что мы все вдруг оказались за железным занавесом. Совсем недавно вы могли зайти в книжный магазин Эстер Эттингер на бульваре Бривибас, там, где теперь почта, и заказать любую книгу, вышедшую на Западе. На втором этаже большого книжного магазина Valters un Rapa можно было купить советскую литературу. Точно так же доступны были советские фильмы, в том числе и пропагандистского свойства. Мне особенно помнится фильм «Искатели счастья» – о еврейской семье, поселившейся в Еврейской автономной области на советском Дальнем Востоке, где для них начались золотые деньки. Русские, а иногда и латышские театры ставили советские пьесы. А тут – как ножом отрезало. Никаких западных книг! Мы были избалованы тем, что лучшие книги со всего света почти немедленно появлялись в латышском переводе. «Унесенные ветром» Маргарет Митчел, «Ребекка» Дафны дю Морье и многое другое, что мы тогда успели прочесть, в СССР были изданы лишь лет через тридцать, и то достать их удавалось только «по блату». Одним словом, мы внезапно оказались вне Европы – в настоящей провинции, в которой советские люди жили все эти годы. Даже при царе такой самоизоляции не было и в помине. Социалист Паулс Дауге в 1905 году писал: «Край живет европейской жизнью». Ну, теперь «край» от европейской жизни оказался начисто отрезан, и это был неприятный сюрприз.

Третье, что удручало, – нелепости в экономике. Началось такое, чего я никак не мог понять. Осенью 1940 года партия поставила задачу: обеспечить хранение картофеля зимой. Проходили по этому поводу партсобрания, создавались комиссии. Нам это казалось смешным. У нашего соседа-лавочника можно было купить отличную картошку зимой и летом, весной он раньше всех продавал молодую картошку. Зачем нужна партийная мобилизация для таких простых дел? Они всегда происходили сами по себе.

Мелкие магазины национализировали один за другим. Вдруг стали пропадать те или иные продукты. Скажем, не стало клюквы. Самый сезон, а ягоды нет. В одном из пригородов, кажется, в Милгрависе точно так же исчезло мясо. Рабочие-латышки захватили там грузовик с мясом, заставили его выгрузить, переписали все, что там было, собрали и заплатили директору магазина среднюю цену за товар, а мясо разобрали.

Весной, в марте, объявили подписку на заём. Государственные облигации надо было обязательно покупать «в добровольном порядке». Меня послали агитировать за подписку в небольшую мастерскую по переработке стекла в районе Воздушного моста. Там битое стекло плавили и отливали большие бутыли, – пункт переработки вторичного сырья. В латышском пролетариате еще сохранялось что– то от революционного настроя начала века: люди готовы были даже простить новой власти некоторые грехи – власть молодая, но все– таки наша, мы сами себе теперь хозяева. Я говорил им, что следовало: подписаться на государственный заём нужно, чтобы укреплять промышленность, систему образования и так далее. Одна пожилая латышка, стоявшая рядом, сказала: «Ни на что я не подпишусь, вот вам фига!» – «Ну, ладно, – сказал я. – Но, может быть, объясните, почему?» – «Когда уберете вон тех двух мамзелей, тогда, может, и подпишусь». Оказалось, в мастерской завели лабораторию, там теперь сидели две девушки, которым нечего было делать. Раньше, если нужна была проверка качества стекла, образец отправляли на большую фабрику. Платили несколько латов и получали результат. Теперь для этой цели была лаборатория, наняты две работницы, за неимением других занятий целый день полировавшие себе ногти. «Увольте их, а зарплату распределите между нами», – шумели старые работницы. В другой небольшой мастерской было примерно то же самое. Чтобы не было безработицы, советская власть создавала ненужные рабочие места и должности.

Будучи сознательным гражданином, я доложил об услышанном и увиденном своему начальнику Берклавсу, который меня туда и посылал. И услышал от него: мы тут ничего не можем поделать, это не наша компетенция.

Позднее о чем-то подобном рассказывал мне ректор Сельскохозяйственной академии профессор Янис Ванагс. Раньше в Опытном садоводческом хозяйстве в Пуре были директор, агроном, бухгалтер, он же и кассир и еще девушка, которая справлялась со всеми бумагами. В страдную пору агроном скидывал пиджак и вместе с бухгалтером и девушкой-делопроизводителем работал в саду.

В 1940 году хозяйству присвоили статус совхоза средней величины, и тут же появилось множество новых должностей: заместитель директора, второй заместитель – по кадрам, старший помощник агронома и младший помощник, ветеринар также со старшим и младшим помощниками, главный зоотехник и заместитель главного зоотехника, в бухгалтерии трудились уже несколько человек… Ванагс в ужасе отправился в Ригу к заведующему Сельскохозяйственным отделом ЦК партии Циелавсу: «Слушай, что это за чепуха?» Но Циелавс ему ответил: «Штаты совхоза утверждены Москвой, и ты тут голос против Москвы не подымай!».

В советские годы я перебрался опять на улицу Веру. По соседству жила одна дама, латышка, я иной раз помогал ей принести уголь из подвала, она мне давала почитать книги из своей библиотеки. Она рассказывала немало интересного о прежних временах. Соседка была настроена против советской власти. Дело было весной 1941 года, пожалуй, в марте. Зная мои взгляды, она мне вдруг сказала: «Послушай, Петр, ваш Сталин – великий человек!» – «К чему вы это?» – «Сталин гений! Немцы нас угнетали семь столетий и хотели, чтобы мы их любили, но любви не добились. Немец для нас был воплощением зла. Зато сейчас, после семи месяцев советской власти, мы немцев начали любить!»

Нас, при Улманисе участников левого подполья, советская действительность поставила в идиотское положение.

* * *

Совершенно неожиданно сложилась в первый советский год судьба моего старшего брата Григория. Летом ему предложили составить альманах «Общественная Латвия», в котором представить русскому читателю латышскую литературу. Он взялся за дело, но уже в августе его отстранили от обязанностей редактора, оставив, правда, в редакционной коллегии; редактором вместо него назначили левого писателя Яниса Ниедре. Ниедре чувствовал себя крайне неловко перед моим братом, хотя никакой его вины там не было. Уже после войны он говорил мне, что надеялся публично принести Григорию извинения… Но брата уже не было в живых.

Содержание альманаха преобразилось «с точностью до наоборот» – теперь это был альманах советской литературы для латышских читателей, с выдержками из трудов Ленина и так далее. К следующему выпуску альманаха мой брат уже не был и в редколлегии. Ему разрешили редактировать небольшой сатирический журнал на русском языке «Рижский крокодил»[71]71
  Журнал горкома КПЛ «Рижский крокодил» выходил дважды в месяц тиражом 10 000 экземпляров с июля 1940 по июнь 1941 года.


[Закрыть]; критиковать там разрешалось французское правительство в эмиграции, но только не Гитлера, и все в таком духе. Григорий занялся работой без особого энтузиазма.

В августе 1940 года, до того, как его сняли с должности редактора, Григорий в частных разговорах со своими левонастроенными друзьями высказался критично о включении Латвии в СССР: мол, что-то оно и дало, может быть, в смысле социальной справедливости, но для латышской культуры и народа как такового это шаг назад. За ним числились и другие подобные высказывания. Брата фактически исключили из партии, – не зарегистрировали его переход из подпольной Латвийской коммунистической партии в ВКП(б)[72]72
  После оккупации Коммунистическая партия Латвии (КПЛ) была включена в состав Всесоюзной коммунистической партии большевиков (ВКП(б)).


[Закрыть].

Он вдруг почувствовал себя изгоем. Как я теперь вижу, Григорий не понял, что среди тогдашних деятелей, калнберзиньшей и тому подобных он со своим европейским опытом и культурой, с французским, немецким, итальянским, английским языками был чужеродным телом, от которого следовало как можно скорее избавиться.

Когда началась война, Григорий сразу же пошел добровольцем на фронт вместе с поэтом Андреем Балодисом, Жанисом Гривой и другими. Они отступали через Эстонию, и 16 сентября 1941 года в Петергофе, на пороге своего родного города, Петербурга– Ленинграда, мой брат погиб.

Я узнал об этом лишь год спустя от его вдовы. Так я остался совершенно один, из родственников у меня была теперь только она, Мира. Мы дружили с ней до самой ее смерти, хотя невестка и осуждала меня за «отступничество» – она-то оставалось верна коммунистическим идеям. Правда, не до конца: однажды, было это уже перед началом перестройки, она мне позвонила и странным голосом сказала: «Петя, ты не мог бы ко мне прийти?». Я пошел. На столе стояла бутылка вина, два бокала, она их наполнила и торжественно принесла мне извинения за то, что когда-то критиковала мои взгляды: «Ты был прав, а я оказалась всего лишь глупой старой бабой».

В 1940 году на углу улиц Бривибас и Лапчплеша открылся новый книжный магазин, я начал там работать. Мне не нравилось, что мы продаем почти единственно советскую литературу, и я предложил устроить отдел букинистики. Скупил несколько частных библиотек и даже одну, выдававшую в свое время на дом книги на русском, латышском и немецком языках. Мне было двадцать лет, новые порядки еще не установились окончательно, никто не знал толком, что разрешено, а что нет. Работать было интересно. Деньги на покупку книг мне выдавал директор, я его сумел убедить. Сначала директором назначили латышского рабочего, но уже очень скоро он признался – «Это не для меня!». На его место пришла женщина, также предоставившая мне полную волю.

Настоящий перелом в моих политических взглядах произошел уже в первый советский год, и вызван он был многими обстоятельствами.

По субботам я брал домой книги на просмотр. Среди них был и сборник документов и решений всех партийных съездов вплоть до 1939 года. Там можно было увидеть состав руководящих органов компартии, избранных на очередном съезде. Я прекрасно помнил публикации о судебных процессах 1937–1938 гг., на которых были осуждены Зиновьев, Каменев, Рыков, Бухарин и другие. И теперь читал: на XIII съезде ВКП(б) в состав ЦК избраны Троцкий, Зиновьев, Каменев, Рыков, Бухарин. Черт побери! Если все они предатели, то ведь у них была возможность тогда уже разделаться со всей партией. Открываю документы следующего съезда – те же персонажи. Ленин умер, Дзержинский умер, Сталин жив, а все остальные члены ЦК – преступники? Что за сказки!

Приехал мой родственник из Ленинграда и привез отчет о XIV партийном съезде[73]73
  XIV съезд ВКП(б) состоялся в Москве в декабре 1925 года.


[Закрыть]. Я начал читать его, как роман. И вижу, Петровский (в честь которого, между прочим, назван город Днепропетровск) вдруг говорит: мне вся эта история с Зиновьевым и Каменевым напоминает то, что полутора годами раньше происходило с Троцким.

Мое доверие к официальной истории партии было подорвано.

И тут меня ждал главный и потрясающий удар – депортация. Если кто-нибудь сказал бы летом 1940 года местным коммунистам, что власть, приход которой мы в целом считали позитивным событием, депортирует в Сибирь малолетних детей, целые семьи, стариков, я бы плюнул ему в глаза. Но было именно так.

14 июня 1941 года стало черной датой для левых, к которым принадлежал и я. Очень хорошо помню, в каком отчаянии после той ночи были мы, группа бывших подпольщиков. Сидели рядом с музеем на Эспланаде и боялись посмотреть в глаза друг другу. Мы ведь защищали эту систему, поддержали нововведения. Что теперь сказать людям? В ссылку и лагеря отправились многие знакомые, социал-демократы, боровшиеся в свое время плечом к плечу с коммунистами. С семьями, с малыми детьми… Многие из депортированных были мне знакомы по «Универсалу», например, владелец дома Зелиг Кан с женой. Ему в то время было около семидесяти. Недавно я просматривал списки сосланных – Кан умер сразу после высылки. В то же время Берклавс был уверен, что мы таким образом в один прием вырвали контрреволюцию с корнем.

Мне и, думаю, многим таким же, как я, больше всего хотелось теперь дистанцироваться от власти, действия которой вызвали отвращение. Однако война, начавшаяся 22 июня, спутала все карты. Сегодня я не могу даже представить себе, что бы мы сделали, как поступили бы дальше, если бы не война.