Текст книги "XX век: прожитое и пережитое. История жизни историка, профессора Петра Крупникова, рассказанная им самим"

Война. В Советской Армии

Война стерла все предыдущие проблемы, к тому же времени для того, чтобы решить, что делать, оставалось совсем мало. Мы с братом и невесткой в то время ничего не знали о Холокосте, хотя уже ясно было, что евреи в Германии подвергаются крайним унижениям. А унижение было как раз то, что я не принимал в принципе. Так что оставаться здесь я не мог. Латыши также не ждали от прихода немцев ничего хорошего. При Улманисе отношения с Германией заметно ухудшились. В конце тридцатых годов в стране были сильны антинемецкие настроения. Однако советские реалии и особенно 14 июня все изменили.

Я все еще час за часом помню свой первый военный день. Накануне вечером мы с братом и его женой были в гостях. Там единственной темой разговоров было – когда война, когда нападут немцы. Сейчас нередко читаешь, что русские тоже готовились к нападению, но тогда такого впечатления не было. То, что советские части придвигались к западным рубежам, немецкая разведка 16 июня объясняла реакцией «на концентрацию наших вооруженных сил». К тому же Сталин еще 14 июня объявил через ТАСС (лично я считаю это его преступлением), что отношения Советского Союза с Германией идеальны, – это полностью дезориентировало людей.

Но несмотря на оптимистические заявления, вечер прошел в разговорах о том, «когда начнется». Как всегда, послушали радиопередачи из Лондона, Берлина, Москвы, но ничего особенного не услышали. Москва вообще, можно сказать, молчала. Я пошел спать, Григорий остался у радиоаппарата. Через несколько часов, примерно в полчетвертого или в четыре, он разбудил меня: «Война! Только что объявили из Берлина!».

Нашли Москву – молчание. Вернулись к Берлину – там звучат фанфары. Между прочим, в дневниках Геббельса я нашел запись о том, что он проверял – фанфары должны были звучать на полную мощь! Москва все еще хранила молчание. Лондон уже трубил вовсю – война! В Стокгольме (язык мы не понимали, но ухватывали суть) – война!

Наконец, в шесть часов включилось московское радио – утренняя зарядка и прочие обыденные вещи. Нас это потрясло. Весь мир говорит о войне против Советского Союза, а Москва, Ленинград, да и рижское радио делают вид, что все как всегда. Сам я не слышал, но люди говорили, что «Последние известия» начались с сообщения: «На полях Узбекистана зреет хлопок». В это время немецкое радио ликовало – на Каунасском направлении фронт прорван! В конце концов, примерно за полчаса до полудня по радио сказали: будет важное правительственное сообщение. Выступил Молотов, а не Сталин. Позднее говорили, что Сталин был попросту не в состоянии говорить.

Все, что связано с поведением Сталина в эти дни, известно лишь на основании слухов. Дело это темное, и версии противоречивы. Нужно быть настороже, ибо фальсификация истории и одурманивание масс сделались в Советском Союзе и наукой, и искусством. К примеру, недавно опубликован «Журнал посещений» Сталина, и, судя по нему, 21 июня 1941 года Сталин до поздней ночи говорил с маршалами и генералами. Но вовсе не исключено, что это очередная фальсификация сталинистов. В нашем распоряжении нет фактов. Могу лишь свидетельствовать, что целых восемь часов они молчали.

Итак, после полудня выступил Молотов и сообщил, что началась война, сказал также: «Наше дело правое, победа будет за нами». За этим следовал приказ: дать отпор, но «не поддаваться на провокации».

Много раз я вспоминал рассказ матери о том, как для нее началась Первая мировая война.

Летом 1914 года она с двумя детьми, моими старшими братьями, а также с женой брата и ее двумя дочерьми из Петербурга выехала на курорт Сопот, тогда принадлежавший Германии. Деньги в семье были, они могли себе это позволить. Там они встретили, к своей радости, врача, перед тем гостившего у них в Петербурге. Все бы хорошо, но 28 июня в Сараеве застрелили наследника престола Австро-Венгерской империи принца Фердинанда.

Вначале все было тихо, словно ничего не случилось, но довольно скоро стало ясно – что-то огромное, тяжелое зреет. Моя мать с невесткой зашли на чашку кофе к теще упомянутого врача. Там был и он сам, и моя мама спросила, не стоит ли им вернуться в Петербург, поскольку в воздухе витает тревога. Врач в ответ заверил их: «В наши дни война совершенно невозможна».

Рассказывая об этом, моя мама, сидевшая в тот момент за вязальной машиной, встала и принялась ходить по комнате, изображая того самого врача и его аргументы: почему война была в тот момент невозможна. Она ушла на кухню, открыла кран, включила свет в комнате и взялась за радиатор центрального отопления. Тот врач говорил моей матери: «Поймите, ни немец, ни француз, ни австриец уже не способны воевать. Им нужен электрический свет, водопровод. Может быть, где-нибудь в Туркестане найдутся туземцы, готовые к войне, но ведь и в России горожане на это не пойдут. Ну да, у вас много крестьян. Но кто будет воевать против вас? Не волнуйтесь! Оставайтесь здесь. Никакие войны в наш век невозможны!».

Доктор ушел, женщины пили кофе. И тут теща врача сказала: «Мария, Таня, немедленно берите детей и как можно скорее уезжайте домой». Моя мама в недоумении спросила: «Но как же?.. Ваш зять, такой умный и образованный человек, только что объяснил – ничего с нами не может случиться!». Хозяйка осталась при своем: «Когда мужчин построят в ряд и скомандуют, они способны на все. Уезжайте!».

Моя мать и тетя с детьми уехали последним поездом, последним, пропущенным через границу. Передвигался этот поезд очень медленно, его то и дело переводили на запасные пути, потому что по основной магистрали катились эшелоны с солдатами, кричавшими: „Nach Moskau! Nach Petersburg!”. А навстречу им по России шли составы, из которых раздавалось: «На Берлин! На Берлин!». Таковы были воспоминания моей матери.

Первая мировая война – главная катастрофа XX века, все остальные, позднейшие, были следствием первой. Но в 1914 году по обе стороны фронта царила эйфория. В том числе и в Риге – огромная толпа у памятника Петру Первому ревела в восторге. Мирная жизнь приелась, маленький человек жаждал приключений!

И я пережил нечто подобное. В 1938 году, когда война, казалось, грянет вот-вот, я переживал – черт побери, все может начаться и кончиться без меня! (Я тогда не знал, что мои 18 лет – уже призывной возраст).

Сегодня меня поражает: до чего же я был глуп!

* * *

Война вдруг догнала теперь и меня. Было воскресенье. Никто не работал, и мой райком в том числе. Я пошел в военкомат, где был на учете как призывник. Там дежурный на вопрос, что мне делать, ответил: «Никаких указаний не поступало».

В понедельник я был в университете – на подготовительных курсах[74]74
  Подготовительные курсы при Латвийском университете открылись в январе 1941 года. Идеологической «сверхзадачей» этого учреждения было показать превосходство советского режима над отмененным «буржуазным». Курсанты получали стипендию 200 рублей, иногородним предоставлялось общежитие.


[Закрыть], мне оставался лишь экзамен по алгебре, назначенный на 26 июня. Нас собрали в актовом зале, и ректор Янис Юргенс сказал: «Товарищи, те из вас, кто отправится на фронт, после войны будут приняты в университет как окончившие курсы».

Я пошел к Берклавсу, тогдашнему первому секретарю Пролетарского райкома комсомола. Он уже успел организовать отряд, названный боевой дружиной. Позднее это название вызвало какие– то вопросы, и мне порекомендовали писать в автобиографии, что я вступил в рабочую гвардию. На самом деле для вступления в таковую требовалась рекомендация члена партии.

Еще несколько дней прошли в странном вакууме – советские газеты о войне почти ничего не сообщали. По случайности я попал на волну Каунаса в тот самый момент, когда тамошнюю радиостанцию захватили немцы и какой-то офицер командовал своим летчикам – бомбите русские колонны, они бегут на Восток! Так же случайно мы узнали, что немцы захватили Вильнюс[75]75
  Немцы вошли в Вильнюс 24 июня 1941 года.


[Закрыть]. Немцев ждали со стороны Курземе, а они напали с другой стороны. Вскоре немцы, переодетые в советскую форму, взяли Даугавпилс[76]76
  26 июня 1941 года, атаковав город со стороны моста через Даугаву («мост Единства»), Даугавпилс захватили переодетые в советскую форму пехотинцы немецкого разведывательного подразделения «Бранденбург 800».


[Закрыть]. У нападающих был, кажется, план тогда же перерезать шоссе Рига-Псков. Если бы он осуществился, мне пришел бы конец. Но этого не случилось.

В отряде Берклавса его заместителем и фактическим командиром был недавний политзаключенный Карлис Вилциньш, а комиссаром – левонастроенный «вечный студент», активно пропагандировавший свои взгляды в университете 20-х – начала 30-х годов Паулс Приеде. Оба были по-настоящему интеллигентные люди. В отряде собралась очень пестрая публика; мы двинулись на восток. Отступали вместе с Красной Армией, но армии как таковой не видели. Только вначале, шагая пешком, возле Воздушного моста встретили строй угрюмых усталых людей в обтрепанных гимнастерках. Впечатление было гнетущее – солдаты без оружия выглядели, как наглядный символ поражения. Я спросил у одного из них, кто они. Оказалось – арестанты из рабочего батальона, строившие в Вайнёде аэродром. А мы думали – разбитая армия… С некоторых крыш по отступающим стреляли.

К счастью, Вилциньш где-то достал грузовик, и дальше мы ехали в открытом кузове. Шоссе было забито пешими людьми и транспортом.

Бойцы отряда быстро сдружились. Особенно четверо – Валдемарс Озолиньш, у которого мать была латгалка, наполовину русская, так что он предложил называть его Володей, Виктор Киплокс, Освальд Рейхманис и я. Со стороны все это, должно быть, напоминало иллюстрацию из учебников истории Латвии – бегство российской армии из Риги в 1917 году, когда город заняли немцы.

Перед недавней государственной границей скопилось невероятно много людей. Не могу даже приблизительно назвать их число. Вскоре начали пропускать через границу. Ждать своей очереди пришлось долго. «А знаете, у меня есть газовый пистолет», – сказал я спутникам. «Э, Петр, надо его испробовать!» Мы присели на краю воронки, я выстрелил в яму – и мы, все четверо, залились слезами. Газ был слезоточивый, рассчитанный на то, чтобы вывести из строя противника. Там же, у той ямы мы четверо уснули, плача, как дети.

Когда мы проснулись, вокруг никого не было. Подошли к пограничной будке, навстречу вышел красноармеец. Мы протянули ему документы. У меня и еще двоих были латвийские паспорта, лишь один из нас успел поменять свой документ на советский паспорт. Пограничник повертел документы в руках и сказал: «Бог с вами, идите!». Мы перешли границу и продолжили путь к Пскову.

Обувь у нас была самая обычная, городская, не предназначенная для таких походов. Пройдя с десяток километров, мы вконец устали. Нас нагнал армейский грузовик. Попросили подвезти, но шофер сказал – сами видите, задние шины спустили, двоих я еще мог бы взять, если удержитесь на капоте. Мы с Озолиньшем воспользовались этой возможностью, устроились по обе стороны дребезжащего капота. По пути нас обстрелял немецкий летчик. Наш шофер оказался бывалым, он прошел финскую кампанию и знал, когда притормозить, когда поддать газу. Немец улетел ни с чем, и мы невредимыми прибыли в Псков.

Город удивил по-военному четкой организацией. Улицы патрулировали тройки, напомнившие мне фильмы о гражданской войне: старшой в годах и два юных помощника. Услышав наш разговор, к нам подошел какой-то человек и сказал: «Парни, осторожно, тут многие понимают латышский». Мы так и разинули рты.

Дошли до вокзала. Узнали, что латыши собираются в Торошине – вечером обещали поезд. Во многих местах горели дома, город бомбили с воздуха. Во время очередного налета я пошел в кино. Показывали фильм «Профессор Мамлок»[77]77
  «Профессор Мамлок», советский художественный фильм, поставленный на киностудии «Ленфильм» режиссерами Адольфом Минкиным и Гербертом Раппапортом в 1938 году.


[Закрыть]. Его сняли в 1938 году по пьесе немецкого антифашиста Фридриха Вольфа, но 23 августа 1939 года запретили, как и все другие антинацистские книги и пьесы. С началом войны запрет был отменен.

Торошино – та самая станция, где в 1918 году после заключения Брестского мира[78]78
  Имеется в виду заключенный 3 марта 1918 года в Брест-Литовске мир между Советской Россией и Германией с ее союзниками.


[Закрыть] был пункт сбора немецких солдат, отправлявшихся домой. Теперь тут собралась вся «левая Рига» во главе с Деглавсом и другими руководителями города. Хорошо было опять оказаться среди своих. Нас посадили в поезд, и мы отправились в Лугу, затем, в обход Ленинграда, дальше, до того пункта, где начиналась уже Транссибирская магистраль.

3 июля прибыли в Вологду. С первых же шагов, пройденных в России, мы были поражены. Впервые нашим глазам предстала советская действительность, о которой мы у себя в Риге не имели ни малейшего представления. Убогие деревни, крестьяне в бедной залатанной одежде. Да и город Вологда, на осмотр которого у нас оставалась пара часов, произвел не лучшее впечатление.

Здесь, в Вологде, тогда же, 3 июля я слышал по радио речь Сталина[79]79
  Речь Сталина по радио 3 июля 1941 года была его первым публичным выступлением с начала войны.


[Закрыть]. Он говорил спокойно, тон выступления ободряющий, но главным было не это. Главное мы видели своими глазами – мы ехали на восток, а навстречу один за другим громыхали составы с орудиями, машинами, танками. Возникло, наконец, ощущение, что страна жива и что она готова защищаться.

* * *

Тут мне хочется ненадолго прервать рассказ о моих собственных дорогах и обратиться к личности человека, игравшего видную роль в Великой Отечественной – как назвали ее в Советском Союзе – войне. Ибо роль эта и в судьбе каждого из нас, каждого, без исключения, была громадна. С его, Сталина, стороны безусловным преступлением было бездействовать, непрерывно получая со всех сторон информацию о завоевании немцами Франции и Бельгии, об угрозе нападения на СССР. Больше того, еще 14 июня 1941 года он через ТАСС сообщил, что отношения двух государств «идеальны», и таким образом сделал все для того, чтобы нападение Гитлера застало страну врасплох.

Но факт и то, что уже начиная с двадцатых годов, Сталин целенаправленно готовил Советский Союз к войне. Идеологически и практически. В первую очередь иначе стала подаваться история страны. Поначалу главным советским историографом был Михаил Покровский, и в его учебниках все события подавались с позиций классовой борьбы. С одной стороны помещики и буржуазия, эксплуататоры, с другой – трудовой народ, крестьяне. Черно-белый мир, без красок и почти обезличенный. Затем эта концепция подвергалась исправлениям, в дело вмешались «вожди» – Сталин, Киров, Жданов. И вот Пушкин перестал быть лишь представителем дворянства, оказавшись великим русским поэтом, Лев Толстой теперь был не граф, а классик отечественной литературы.

Сталин, сам будучи грузином, не упускал случая польстить русскому народу. Один российский историк специально изучил знаменитые сталинские тосты. Впервые он поднял бокал не за советский, а именно за великий русский народ в 1933 году. Там он говорил, что русские – основная национальность мира, они первыми подняли флаг Советов… Что русская нация – талантливейшая нация в мире, а если русские вооружены танками, авиацией, морским флотом – они непобедимы. В таком вот духе. Сталину необходима была безоглядная поддержка самого многочисленного народа страны, и он ее получил. Граф Алексей Толстой, двое братьев и трое кузенов которого были расстреляны большевиками, из эмиграции вернулся в СССР, «потому что здесь его родина». Его роман «Петр Первый», отлично написанный, по духу – супермонархистский, но книгу превознесли до небес, как достижение социалистического реализма: Сталин, чувствовавший себя с некоторых пор «тоже царем», явно сравнивал себя то с Петром Первым, то с Иваном Грозным.

И еще одно. Немецкий философ Освальд Шпенглер в самом начале тридцатых годов писал: русские в первые же годы своей индустриализации построили так много предприятий к востоку от Москвы, что могут спокойно терять территорию вплоть до Москвы и Ленинграда, при этом не проиграв войну. Насколько мне известно, Шпенглер не служил в армии и вряд ли много знал о стратегии и прочих военных премудростях, но выразился он ясно: враг может дойти до Москвы, даже взять ее, однако Россия войну не проиграет и система устоит. Справедливость этого суждения я почувствовал на себе, когда из охваченной паникой Риги попал в сосредоточенный, готовый к сражению Псков. Я видел – народ будет драться.

Поведение Сталина в начале войны весьма интересно. Формально он считался главнокомандующим с первых дней войны, но в этом качестве нигде не фигурировал, пока армия отступала. Даже после битвы за Сталинград[80]80
  Сталинградская битва, длившаяся с 17 июля 1942-го по 2 февраля 1943 года, стала поворотным пунктом Второй мировой войны. Советский Союз и Германия с ее союзниками потеряли в Сталинграде (Волгограде) около двух миллионов человек; исход этого сражения, одного из самых больших и кровавых в мировой истории, предопределил во многом и конечное поражение гитлеровского Рейха.


[Закрыть] – нет. Пока СССР терпел неудачи в войне, Сталин был почти незаметен, не выказывал никакой публичной активности. А вот когда Советская Армия стала наступать и одерживать победы, имя главнокомандующего Сталина замелькало повсюду. Когда гитлеровцы были разбиты в грандиозном сражении на Курской дуге[81]81
  Битва на Курской дуге в июле-августе 1943 года обозначила окончательный перелом в ходе войны; инициатива на Восточном фронте перешла к Красной Армии.


[Закрыть], появился победный приказ главнокомандующего Сталина, а затем контрнаступление, взятие Орла и Белгорода, и каждая последующая крупная победа отмечалась такими приказами. Для русского самосознания эти победные реляции были чрезвычайно важны. Вы хотели смести нас с лица земли, не вышло, теперь мы вам покажем! Для русских это была борьба за национальное достоинство.

Нельзя отрицать, что Сталину была присуща своего рода дьявольская харизма. Есть свидетельства того, что подпадали под ее действие даже такие мировые лидеры, как Черчилль и Рузвельт.

Моя тетка, сестра отца, в молодости вышла замуж за студента, который в то время учился в Бельгии. В советские годы он стал профессором и одно время занимал очень высокую должность – заведовал отделом цветных металлов в СНК (Совете народных комиссаров). Однажды в Кремле была устроена встреча с женами наркомов и других руководителей. Была приглашена и моя тетя. Она рассказывала об истерии, царившей в зале. «Я видела только задницы – когда появились члены Политбюро во главе со Сталиным, эти бабы ринулись к ним аж через кресла, и началась бурная нескончаемая овация. Сталин показывал им на часы, но это не помогло, аплодисменты не смолкали. Что это было – восторг или страх, не могу сказать. Я тоже аплодировала, но не бесилась».

Похожая истерия наблюдалась и в окружении Гитлера, в Германии было полно его обожательниц. Философ Герберт Спенсер, описывая это явление, пытался даже попутно обосновать свое убеждение в том, что женщинам не следует давать право голоса на выборах. Во-первых, они более эмоциональны, чем мужчины, и руководствуются скорее чувством, чем разумом. Во-вторых, в каждой женщине бьется материнское сердце, их симпатии будут отданы скорее болезненному и слабому, чем сильному и здоровому. И в-третьих, женщины охотно покоряются власти, а потому первыми побегут приветствовать любого диктатора. И в Германии выступления Гитлера сопровождались массовой истерией, припадками, можно сказать, коллективного слабоумия.

* * *

В Вологде подали большой состав. Женщины с детьми набились в пассажирские вагоны, мы ехали в вагонах для перевозки скота – «телятниках». На станциях нас кормили. В вагонах сложилась своя, почти беззаботная жизнь – в конце концов, пока что мы были в безопасности, а дальнейшего не знал никто. Однажды мы проснулись ночью. Стояли на станции Оричи. Наш вагон отцепили от состава. Здесь мы узнали, что немцы взяли Минск[82]82
  Немецкие войска заняли Минск 28 июня 1941 года.


[Закрыть]. Нас разделили на группы, которым предстояло работать в разных колхозах. Мы настояли на том, чтобы остаться всем вместе. И тогда нас поставили разбирать на кирпичи какое-то здание – кирпич срочно понадобился для строительства военного завода в Стрижах.

Работали пять недель. Вилциньш и Приеде сумели организовать и часы досуга. Рейхманис окончил в Риге актерские курсы Зелтматиса[83]83
  Курсы Зелтматиса были первой профессиональной школой актерского мастерства в Латвии; основали их в 1909 году Зелтматис и Екабс Дубурс (1866–1916).


[Закрыть], он составил хор. Образовался и драматический кружок – латыши не только крестьяне, но и завзятые театралы. Я взялся руководить историческим кружком; были у нас там и кружки по изучению русского и латышского языков. Некоторые из русских рижан плохо говорили по-латышски, поэтому Эйпурс, перед войной редактор какого-то издания, занимался с ними латышским языком. Жизнь протекала в строгих рамках, у нас была работа, простая еда – каша, немного постного масла. Мы, привычные к сливочному маслу, подсолнечное не жаловали. Один российский латыш, увидев это, засмеялся: «Вот и мы, помню, в 1915 году воротили нос от постного масла. А к семнадцатому году подметали подчистую все, что дадут!». Еще иногда мы получали на обед какую-то мелкую рыбешку вкупе с объяснением, что рыбка эта – кладезь полезных веществ.

Вспоминали Ригу, и что же именно? Рестораны. Кто что ел. Говорили о шницелях «величиной с клозетную крышку», о роскошных бифштексах. Многие читали «Охотников за невестами» и теперь припоминали смачные описания пиршеств из этой книги.

С другой стороны, интенсивной была и наша интеллектуальная жизнь. Из Ленинграда были эвакуированы в Кировскую область детские сады и другие детские учреждения. Мы решили дать для ленинградцев латышский концерт. Начали с моего сообщения об истории Латвии, потом были латышские песни, отрывок из пьесы Блауманиса, специально мной переведенный для этого случая. Дамы, работницы детских учреждений, были истинными ленинградками – людьми высокой культуры, Латвия их интересовала, у некоторых были знакомые латыши, «пропавшие куда-то» в 1937 году[84]84
  30 ноября 1937 года в СССР была начата так называемая «Латышская операция», в ходе которой были арестованы 22 тысячи человек. 70 процентов арестованных были расстреляны.


[Закрыть]. Между прочим, мы жили в пятидесяти километрах от Кирова, и Вилциньш напомнил нам, что это ведь та самая Вятка, в которую был сослан Райнис. Рейхманис декламировал стихи Райниса, написанные на вятской земле[85]85
  30 ноября 1937 года в СССР была начата так называемая «Латышская операция», в ходе которой были арестованы 22 тысячи человек. 70 процентов арестованных были расстреляны.


[Закрыть], – про то, что там, вдали, за лесами и лугами спит Латвия.

Когда из Кирова пришло известие, что там формируется Латышская дивизия[86]86
  В 1941 году руководству КПЛ удалось создать латышскую национальную войсковую часть в составе Красной Армии. После разговора с начальником Политуправления армии Львом Мехлисом первый секретарь ЦК КПЛ Янис Калнберзиньш подготовил проект решения ЦК ВКП(б) о формировании Латышской стрелковой дивизии. Положение на фронте было критическим, и проект утвердили. Председатель Государственного комитета обороны Иосиф Сталин подписал решение, в котором говорилось: «Принять предложение Латвийского ЦК КП(б)Л об образовании Латышской стрелковой дивизии и ее включении в состав Северо-западного фронта».
  Так называемая Латышская дивизия была первой воинской частью в Красной Армии, созданной по национальному принципу. Днем рождения 201-й Латышской стрелковой дивизии считается 12 сентября 1941 года; в ее состав включили остатки 24-го территориального корпуса, а также беженцев из Латвии и российских латышей.


[Закрыть], все мы, за исключением только двоих, в нее записались. Нам заплатили за выполненную работу довольно приличную сумму. Но большую часть заработанного мы отдали тем, кому деньги были нужнее, – среди нас были и женщины с малыми детьми.

Мы отправились в Киров, где нас встретили представители Латвийского правительства. После чего деньги, которые у нас оставались, были пропиты в новом ресторане, открывшемся тогда в Кирове. Некоторые из нас совсем недурно пели, так что в конце концов все посетители ресторана сгрудились вокруг и подпевали.

Из Кирова наш путь лежал в Горький, в тамошнем военкомате нам выдали документы, удостоверяющие, что мы направлены в Латышскую дивизию. Нас принял начальник штаба дивизии Ольгерт Кинцис, поговорил с каждым из новобранцев. Заканчивая беседу со мной, он сказал: «Знаете, мы вас пошлем в редакцию». Я возразил: «Нет, я не хочу в редакцию!». – «Чего же вы хотите? Могу послать в строй, рядовым солдатом». – «Хорошо». – «В какой полк вы хотите?» – «В тот, где мои друзья». Кинцис сказал: «В таком случае походите, выясните, где они, ваши друзья, и потом сообщите мне».

Но когда я вернулся, на месте Кинциса уже был какой-то другой полковник. Я только заикнулся о том, что хотел бы попасть в 191-й полк, как он, не слыша и не слушая меня, скомандовал: «Этого в 92-й». Я пытался возражать, но полковник послал мне такой взгляд, что я понял: умнее будет помолчать. Оказалось, это командир дивизии[87]87
  Первым командиром 201-й Латышской стрелковой дивизии был полковник Янис Вейкинс.


[Закрыть].

Так я попал в 92-й полк, в третью роту первого батальона. Командиром полка временно был назначен Фридрихсон, личность неординарная. Офицер в царской, затем в Красной Армии, вернувшись на родину, он стал офицером кавалерийского полка в Латвийской армии. Видный собою, рослый, идеальный кавалерист. В Латвии его, однако, арестовали за шпионаж в пользу Советского Союза, он сидел в тюрьме. Айна Деглава мне рассказывала, что однажды, навещая в тюрьме мужа, встретила там в коридоре Фридрихсона. На ногах у него были какие-то деревянные башмаки, но он умудрился щелкнуть деревянными каблуками и поклонился ей, выправка кавалериста ему не изменила. И на нас этот старый вояка, с которым потом у нас случались разговоры по душам, произвел неизгладимое впечатление.

В роте немедленно началось обучение. Наука была простая, но не обошлось без сложностей. Нам выдали вместо носков портянки, а никто не знал, как ими пользоваться. Появились потертости, волдыри. На одном переходе мне нужно было нести запчасти для пулемета, не только тяжелые, но и плохо упакованные. Я шел, шел и чувствовал уже, что вот-вот сдамся, брошу все. Но бросить не позволяло самолюбие. Я тащил эти железяки, и по лицу моему катились слезы. К концу казалось, что я потеряю сознание. Командир взвода латгалец Антонов стоял, пропуская солдат мимо себя. Увидев меня, он выхватил мою ношу, бросил на подводу, ехавшую тут же, и громко чертыхнулся.

Позднее я сам стал сержантом, потом лейтенантом, командовал взводом и ротой. И могу сказать: Антонов научил меня всматриваться в лица солдат. В тот вечер, возвратясь в нашу палатку, я спросил Антонова – что он во мне увидел. «А ничего! Увидел, что эту штуковину надо у тебя отобрать». Очень просто. Он не хотел обсуждать эту тему. Но спасибо ему, вовремя заметил мои мучения.

Со временем мы научились многому. Скажем, переход в двадцать-тридцать километров стал делом не то чтобы легким, но достаточно нормальным, привычным. Однако те десять километров в портянках, неумело и неправильно накрученных на ноги, были истинной пыткой.

* * *

Однажды я дежурил на кухне, а через несколько дней после этого весь пожелтел и серьезно заболел. У меня был друг Коля Милевский, рабочий парень из Риги, он трогательно обо мне заботился, отпаивал горячим чаем, менял мою пайку на белый хлеб (для обозначения порции еды на фронте мы пользовались всегда этим словом, пришедшим вообще-то из тюремного жаргона России и Латвии).

Было начало октября, в тех краях уже наступили настоящие холода. Мы с Колей спали в палатке под одним одеялом, купленным на последние деньги. С ним было интересно. Коля признался мне, что он ярый антисемит. Когда мы услышали о том, что произошло в Риге во время Холокоста, он сказал: «Господи боже, может быть, я бы тоже в этом участвовал! Но теперь, когда я познакомился с вами (в полку было довольно много солдат-евреев), вижу – вы абсолютно нормальные люди! И ты самый клевый кореш из всех, виденных в жизни! Почему у меня раньше была эта вражда, сам не понимаю». И мне было нелегко понять то, чего не понимал в себе теперь мой друг.

Санитарная часть была в полку не на высоте, и я понемногу терял силы. Когда меня увидел врач, решение последовало немедленно – сейчас же в госпиталь!

8 октября нас, болящих, разместили в двух грузовиках и повезли в Горький. Поездка была ужасной – нестерпимый холод плюс сильный ветер. В первом госпитале нас отказались принять, он был переполнен. Под Москвой шли яростные бои, и в Горький приходили один за другим санитарные поезда. Отказались нас принять и во втором госпитале, в третьем, в четвертом… Я сказал фельдшеру: «Знаете что – выгрузите нас у следующего госпиталя, хорошенько постучите в дверь – так, чтобы открыли, и уезжайте». Так он и сделал.

Это был госпиталь № 2792, должно быть, областная больница, через много лет там лежал академик Сахаров. Короче говоря, открылась дверь, мест нет, но сказать об этом некому – только тяжелобольные, которые и двигаться-то самостоятельно не могут. Нас внесли в помещение и кое-как разместили. Мы увидели, что госпиталь и впрямь переполнен. Пожилая русская женщина мыла меня и плакала – вид у меня, верно, был тот еще. Дали суп. Я съел, попросил добавки. Потом заснул и спал тридцать шесть часов подряд.

Началась госпитальная жизнь. В целом обыкновенная, но меня ждал и неприятный сюрприз. Человек, лежавший на соседней койке, спросил: «Ты откуда, браток?» – «Из Риги». Сосед буквально переменился в лице и начал ругаться: «А, вы, латыши, сволочи, кровопийцы!». Я растерялся. Почему так? «В 1919 году ваш Лацис– Судрабс[88]88
  Мартыньш Лацис-Судрабс руководил украинской Чека в 1919–1921 годах.


[Закрыть] попил русской кровушки!» Лацис-Судрабс был начальником Чека в Киеве, и там каждый день на видном месте вывешивались списки расстрелянных, подписанные им. Как спустя много лет мне рассказывал в Ганновере старый эмигрант Трейгут, в Чека было очень много латышей, да и евреев там тоже хватало. Тот больничный сосед вгляделся в меня, сказал: «Так ты вроде не латыш?» Я отвечал: «Неважно. Я из Латвии». – «Ну да. Из Латвии, но не латыш». И он как будто поуспокоился.

В коридоре я встретил своего друга детства Бориса Либмана. Он был в самом бедственном положении. Его терзали сразу несколько хворей, к тому же рядом никого из своих. У меня, по крайней мере, был Коля Милевский. Я пошел к заведующей отделением просить, чтобы Либмана перевели в мою палату. Через годы Либман, лауреат Ленинской премии, главный инженер крупного химического комбината, сказал мне, что я его тогда выручил, поднял в «моральном смысле». Если бы мы не встретились в том коридоре, неизвестно, как бы еще для него все повернулось.

Меня назначили старшим отделения. Это означало, что на мне теперь была обязанность делить хлеб. Делил я честно. Но как– то ко мне подошел больной: «Дай кусочек». – «Я все раздал». – «Не рассказывай сказки. Что-то ведь оставил для себя. Поделись, голодный я». – «Слушай, нет у меня хлеба. Свою пайку съел, а остальное поделил». Он мне не поверил. Была еще пара подобных случаев, и я решил от этой должности отказаться. Поставили одного русского офицера. Он меня стал учить: «Ты не понимаешь русского человека. Он против привилегий, пока у самого их нет. Тебе нужно было придержать хотя бы немного хлеба, и когда кто-то уж очень попросит, дать. Одному, может быть, еще кому. И был бы мир и покой. Ты этого не умеешь. Хотел, чтобы все в идеале, а в идеале здесь не бывает».

В госпитале публика была очень разная и любопытная. Были интеллигентные москвичи, но был, скажем, и «окончательный сапог», как тогда говорили, татарин. Я не мог понять, что с ним, – рядом с койкой стоит тарелка соли, и он непрестанно ест ее. Он, оказывается, надеялся таким способом сорвать себе сердце, чтобы не надо было дальше служить.

В госпитале была превосходная библиотека. В двадцатые– тридцатые годы очень многое из мировой литературы переводилось на русский язык. Между прочим, мы там прочли «Записки врача» Викентия Вересаева. Он наполовину поляк, учился в Тарту, знал Балтию. В книге описаны беспорядки на Дальнем Востоке, и мы читали с удовольствием, сравнивая прочитанное с царившим вокруг беспорядком.

Настал день, когда нам сообщили, что Латышская дивизия отправляется на фронт; те, кто чувствует себя более или менее здоровыми, могут отправляться. Я вызвался тоже, но медицинская комиссия меня забраковала. Потом оказалось, что это спасло меня от сражения под Москвой[89]89
  Битва под Москвой длилась с октября 1941 по январь 1942 года. В результате был сорван план Гитлера захватить столицу СССР. В боях под Наро-Фоминском, городом в 70 километрах от Москвы, в декабре 1941 года впервые участвовала 201-я Латышская стрелковая дивизия, понесшая огромные потери.


[Закрыть], после которого из ста шести бойцов моей роты в живых осталось, кажется, шестнадцать. До сих пор меня мучают угрызения совести – почему я не был там, со своими? Хотя я ведь действительно сам просился на фронт. В госпитале мне пришлось пробыть еще месяц, так что врачи, должно быть, были правы. Битва за Москву окончилась поражением немцев – они были остановлены и отброшены от столицы.

Интересно, что Наполеон 23 июня 1812 года перешел границу России примерно в том же месте, где пересекла ее и немецкая армия в 1941 году. Наполеон 19 сентября был в Москве, сидел в Кремле месяц и 19 октября Москву оставил, а 6 декабря русские силы уже были в Вильне на исходных позициях.