Текст книги "XX век: прожитое и пережитое. История жизни историка, профессора Петра Крупникова, рассказанная им самим"

Жена брата – немка, он тоже постепенно онемечился, и дети уже от рождения немцы, притом теперь они – национал-социалисты. Мы какое-то время пытались поддерживать отношения. Однажды они явились к нам всей семьей. Родители сидели в одной комнате, молодежь – в другой, и вдруг мы слышим оттуда: «латышские свиньи» и что-то еще в том же роде. Тогда и латыши позволили себе некоторые сочные выражения насчет немцев. После чего и его, и мои дети вышли из той комнаты со словами: не желаем иметь ничего общего с – одни сказали: немцами, другие: латышами. И разошлись в разные стороны. Родители еще немного посидели, поскольку сама по себе невестка уживчива по характеру. Но в итоге мы с братом встречаемся теперь только в ресторане».

Позднее, когда я читал роман Августа Деглавса «Рига» (действие происходит во времена, когда латышские крестьяне пришли и постепенно «завоевали» город), рассказ господина Перлбаха помог мне лучше понять его.

* * *

В конце концов я получил работу в книжном антиквариате «Универсал», арендовавшем помещение у Еврейского общества, но в остальном ничего общего с ним не имевшем. Еврейское общество и театр находились на Сколас, 6, а вход в антиквариат был с улицы Дзирнаву, 44, хотя это был один и тот же дом. Тогдашние оконные витрины замурованы. Магазин занимал одну большую залу, без каких-либо вспомогательных помещений, но считался в своем роде едва ли не лучшим в Риге.

Владелец хотел открыть дополнительно и библиотеку, но не получил нужного разрешения, так как его брат эмигрировал в Россию. Однако он сумел каким-то способом, должно быть, не вполне легальным, объединить книжный антиквариат с библиотекой. В Риге было много разноязычных библиотек, в которых за полтора лата в месяц выдавали на дом каждый раз одну книгу. Если вы успевали прочесть ее за ночь, то в месяц могли одолеть тридцать книг, если тратили на это двое суток – то пятнадцать. «Универсал» действовал по тем же правилам. Я знал по меньшей мере шесть таких библиотек. Они пользовались успехом, потому что закупали новейшие книги за рубежом, некоторые приобретали в книжном магазине Valters un Rapa русскую советскую литературу. Советские книги интересовали тогда многих, в том числе и аккредитованных в Латвии дипломатов.

В «Универсале» я был младшим библиотекарем. Практически мальчиком на посылках. Для меня это была не работа, а конфетка. Пробыл я там с конца 1938-го по июль 1940 года и постепенно познакомился с публикой, там вращавшейся. В антиквариат приходил генерал Хартманис, русский полковник Галич, молодые японцы из посольства, совмещавшие службу в Риге с изучением русского языка. В антиквариате можно было видеть латышей и немцев, русских и евреев, всю рижскую интеллигенцию. Когда председатель Сената Губенис покупал здесь книгу, добрый час уходил у него на разговоры с другими такими же покупателями. Не менее интересным мне казался и простой рабочий-латыш, маляр, по фамилии, если не ошибаюсь, Павенис; каждую неделю он приходил к нам, чтобы приобрести новые листы с латышскими орнаментами художника Юлия Мадерниекса. Тогда продавался роскошный альбом его орнаментальных композиций, но можно было купить и отдельные листы. Так же по частям можно было приобрести и другие дорогие издания, например, «Земля и народы»[59]59
  «Земля и народы» – роскошный четырехтомник, выпущенный издательством Gramatu Draugs в 1929–1931 гг. под редакцией Р. Кримберга, Н. Малты, А. Билманиса и А. Грина.


[Закрыть], «Всемирная история»[60]60
  «Всемирная история» – четырехтомный труд под редакцией Александра Грина, выпущенный издательством Grāmatu Draugs в 1929–1930 гг.


[Закрыть].

Так постепенно можно было собрать все многотомное издание. Как другие рабочие, получив заработок за неделю, шли в кабак, так Павенис отправлялся в «Универсал» за книгой. Я его встречал и после войны, он даже немного помог мне в одном квартирном вопросе. Заодно он повел меня к себе и показал свою фантастическую библиотеку. Скажу вам, не у каждого профессора встретишь такую.

Начальник Генерального штаба Мартыньш Хартманис интересовался лишь книгами о Первой мировой войне и покупал военную литературу на французском, немецком, русском языках. Всеми этими языками он владел в полной мере. И выглядел он импозантно – вот уж настоящий латышский генерал! Свои покупки он сам не забирал, поэтому купленную им книгу я должен был доставить ему на квартиру; таким образом я узнал, где он живет и как выглядит его резиденция. С женой он говорил по-французски, я слышал это своими ушами, хотя француженкой жена его не была. Однажды через много-много лет на банкете в честь участников конференции в Марбурге я сидел рядом с дочерью генерала Хартманиса поэтессой Астридой Иваской, жившей тогда в эмиграции. Мы разговорились, я спросил: «Вы ведь жили на улице Сколас?». Она посмотрела удивленно: «Да». «Там лестница была прямо с улицы, и тут же на первом этаже – квартира?» – «Откуда вы это знаете, господин Крупников?» – «Когда я позвонил в дверь, ваша мать открыла и, когда я сказал, что должен видеть господина полковника, позвала его по-французски». Госпожа Иваска, видимо, тут же решила, что я чекист, – она невольно отшатнулась и взглянула на меня так, как если бы увидела кобру. Пришлось объяснить, что я был всего лишь мальчиком на посылках в книжном антиквариате, «младшим библиотекарем».

Филолог Янсонс накупал сразу много книг и сам тащил тяжелую пачку домой, а его домоправительница через пару месяцев почти все приносила и сдавала обратно. Янсонс приходил и открывал для себя эти же книги заново. Мы не знали, как поступить, – сказать или не сказать, что мадам его обворовывает? Но однажды они пришли в магазин вместе и столь нежно шушукались, что было видно – она не только варит Янсону обед, так что мы благоразумно решили не вмешиваться. Пусть уж ей достаются эти денежки!

Поэт Вилис Плудонис купил несколько книг, получилась небольшая пачка, но он попросил доставить книги к нему домой в Задвинье. Я поехал туда. Большой дом, огромная нетопленая кухня, должно быть, экономили дрова, – поэт по дому ходил в шубейке. Я отдал ему книги, он достал из очешника список, этаким учительским пальцем провел по строчкам, проверяя, все ли на месте. Я спросил: «Господин Плудонис, я могу идти?» – «Подождите, присядьте-ка. В какой школе вы учились, кто был вашим учителем латышского? Что вы знаете из латышской литературы? Что вам нравится? Скажите откровенно. Популярный ныне роман Аншлава Эглитиса, «Охотники за невестами», читали? Понравилось?» – «Читал. Понравилось». – «Ну да, это современная литература. А меня читали?» – «Читал». И я назвал несколько его книг. И добавил: «Кроме того, я учил песни на ваши стихи». И тут началось: «Кто ваши родители? Вы чистокровный еврей или?..» Плудонис упомянул тогда о своих молодых годах, как он пастушил или что-то в этом роде. Я не перескажу буквально, но речь шла о его близости к земле. Так он беседовал со мной примерно час и держался дружески и с уважением. Что уважение проявил и я к нему, само собой разумеется. Мне он очень понравился – этакий старый и мудрый господин.

С некоторыми другими латышскими литераторами я познакомился через жену брата Миру, – после войны она руководила секцией переводчиков в Союзе писателей Латвии. Она перевела на русский книги многих латышских писателей, с многими из них подружилась. Особенно теплые отношения сложились у нее с Эрнестом Бирзниеком-Упитом. Мира переводила его работы, и писатель ее очень любил. Однажды она взяла меня с собой, идя к нему в гости. Бирзниек-Упит задавал мне почти те же вопросы, что когда-то Вилис Плудонис, только с бо́льшей долей юмора. Оба латышских классика, совсем не похожие друг на друга, оставили у меня почти физическое ощущение чего-то большого и доброго. Оба старых писателя в разговоре со мной не преминули вспомнить свои молодые годы, оба, когда говорили о родной земле, напоминали крестьян, да и были ими в юности и, в сущности, оставались даже после десятилетий чисто городской жизни. И вспоминали они свою жизнь на селе не как тяжкий крест, а как самую светлую и чистую пору жизни, так это мне запомнилось.

В послевоенные годы Бирзниек-Упит, можно сказать, полностью «перековался» на советский лад, принимал активное участие во всех официальных мероприятиях. Но царское время вспоминал с нескрываемой симпатией, в том числе и в связи с национальным вопросом. Когда он говорил о временах до революции, как бы взвешивая – какое время лучше, чувствовалось, что писатель однозначно отдает предпочтение первому. Помню одно его замечание: «Я мог сидеть и работать в Баку, а книгу готовить к печати и издавать здесь. Почта работала безукоризненно».

Среди посетителей «Универсала» было немало латышских профессоров, всех я даже не смогу назвать поименно. Здесь бывали Янис Эндзелин, ректор университета Мартыньш Приманис… Ученые искали здесь определенные книги, бывало, заказывали то или иное название, и через недели, а то и месяцы у них дома раздавался звонок – заказ исполнен.

В двадцатых и начале тридцатых годов, то есть в период демократии, здесь выходило много интересных журналов на латышском: Burtnieks[61]61
  Burtnieks (1927–1936) – ежемесячный журнал, посвященный духовной культуре.


[Закрыть], Daugava[62]62
  Daugava (1928–1940) – ежемесячный журнал литературы, искусства и науки.


[Закрыть] и другие. В них можно было встретить разнообразные, в том числе неоднозначные, спорные материалы. Помню, например, очерк о Кришьянисе Валдемарсе, дававший богатую пищу для размышлений, хотя с автором можно было не во всем согласиться. Высокий уровень публикаций объяснялся тем, что успел образоваться сравнительно широкий слой европейски образованных латышских интеллигентов. Где эти люди учились? В Москве, Петербурге, в Тарту, немногие – также в Йене и других университетах Европы.

С каким упоением бывшие московские и петербургские студенты говорили о годах своего учения! После 1905 года Антон Аустриньш в письме из Петербурга, кажется, своей сестре писал: «Всякий день – новые концерты, всякий день новые выставки, всякий день – защита новой диссертации, на которой присутствуют сотни людей». Интеллектуальная жизнь российских метрополий была необычайно насыщенной, и латыши в ней участвовали с энтузиазмом. Выпускники второго московского университета – университета Шанявского владели несколькими иностранными языками, причем французским – все, немецким – все. Чтобы полноценно воспринимать события интеллектуальной, культурной жизни Европы, английский язык в то время не требовался. Америка еще оставалась провинцией. Французский, немецкий, а также русский языки расширяли кругозор.

К началу XX века слой образованных, интеллигентных людей в Латвии был поистине впечатляющим. Когда в 1918–1919 гг. и несколько позже формировался аппарат только что созданного Латвийского государства, проблем с кадрами не возникло. В Литве такие проблемы были, а в Латвии – нет. Вам требуются генералы? Полковники? Причем с богатым боевым опытом? Сколько угодно! Окончившие Академию Генерального штаба России[63]63
  Николаевская академия Генерального штаба – высшее военное учебное заведение в Российской империи.


[Закрыть]? Пожалуйста! К примеру, генерал Мартыньш Пеникис, главнокомандующий Латвийской армией. То же самое – в Эстонии. Первый командующий Эстонской армией генерал Лайдонер – также выпускник Академии Генерального штаба, успевший послужить в царской армии. Нужен управляющий сетью железных дорог? Да вот же Паулюк! У него опыт – был заместителем начальника Уральских железных дорог; вся железнодорожная сеть Латвии не превышает размеры одного участка той магистрали. В Латвию возвратились многие высокообразованные специалисты из Петербурга, Москвы и других российских городов. Из Харькова вернулись выдающийся лингвист Янис Эндзелин, композитор Андрей Юрьян… Эти люди, получившие образование в царской России, сразу же оказались востребованы в Латвии и, несмотря на более узкие рамки, прекрасно себя чувствовали в небольшой, но своей стране.

Джордж Кеннан, в свое время посол Соединенных Штатов Америки в Советском Союзе, выпустил объемистую книгу воспоминаний, в которой о Риге межвоенного периода сказано, что это был прекрасный город с многими религиями и конфессиями, множеством языков. И дальше он пишет: Улманису все это было не по нраву, тот довел Ригу до уровня посредственности, и эта серость сохраняется поныне.

Знал ли Кеннан настолько хорошо рижскую ситуацию? Он жил в Риге с 1931 по 1933 год, – до 1933 года у Америки не было дипломатических отношений с Советской Россией, и Рига была его, так сказать, наблюдательным пунктом.

В первое время после государственного переворота, совершенного Улманисом, в университете еще разрешалось читать лекции на русском и немецком языках, но затем разрешен был только латышский, и европейский дух начал понемногу выветриваться из университетских стен. В этом можно убедиться, хотя бы сравнив издания научных трудов Латвийского университета 1920-х и первой половины 1930-х годов с соответствующими изданиями улманисовского времени. Все сузилось многократно. Конечно, пришло и новое поколение блестяще образованных людей. С некоторыми его представителями, такими, как Айна Нагобад-Абола или Улдис Германис, я встречался в эмиграции.

Из постоянных клиентов «Универсала» память сохранила еще одну группу: это были японцы, от шести до восьми человек, которых нам было довольно трудно отличить друг от друга; все они состояли при посольстве Японии в качестве секретарей. Объявившись в Риге, они поселились в Московском форштадте в русских квартирах с православными иконами в красном углу, со всем прочим, что принадлежит к русскому укладу и обычаям. С этими молодыми людьми занимались учителя русского языка и литературы, а также преподаватель географии и истории России, бывший белогвардейский офицер, живший в Риге. Через полгода все эти секретари уже объяснялись по-русски, правда, понять их было нелегко, поскольку вместо «н» у них получалось «б», а «л» превращалось в «р».

Японцы регулярно приходили и скупали все, что относилось к российской территории вплоть до Байкала. У нас нашлись книжки и брошюры, прежде не интересовавшие никого и пылившиеся в углу, и теперь японцы все это скупили. Относительно общих вопросов, касающихся России, они звонили и спрашивали совета у своих преподавателей.

Прошли годы, и в Юрмале я познакомился с одним японистом из Москвы. Поделился с ним этими воспоминаниями, и тот спросил: «А вы случайно не помните каких-нибудь имен?» – «Припоминаю только двоих – некоего Хатаяму и Мейдзеки». – «Ха! – отозвался собеседник, – теперь все понятно. Мейдзеки – посол Японии в Москве, и я никак не мог понять, откуда у него все эти познания. Он может рассказать, что означают, скажем, икона и ее сюжет, он прекрасно ориентируется в российских делах, вплоть до семейных и бытовых».

Прошли еще годы, и меня познакомили с японкой Сонокашимой, она работала над диссертацией, темой которой была Латвия. Я рассказал и ей о своих довоенных впечатлениях и услышал от нее, что Мейдзеки – директор Научно-исследовательского института международных отношений и ее непосредственный начальник. Когда мой рассказ дошел до ушей самого Мейдзеки, он прислал мне свою книгу на японском, которую я передарил в свою очередь Елене Стабуровой.

Работать в «Универсале» было крайне интересно. Каждое воскресенье я брал домой книгу на прочтение. Главное же – был обретен опыт в обращении с книгой; теперь я знал, где и как искать необходимую мне литературу. Вот пример: я не успел тогда изучить четыре внушительных тома издания «Эпоха великих реформ»[64]64
  Джаншиев, Григорий. «Эпоха великих реформ. Исторические справки». Москва, 1900.


[Закрыть] о 1860-70 годах, но я видел их, держал в руках, знал, что в них можно найти. Подобных интересных книг было много, без счета.

Когда происходила репатриация немцев, я совершал нечто, не совсем, не стопроцентно лояльное по отношению к моему работодателю. А именно – я читал объявления отъезжающих о продаже книг и шел сам по себе, а не по заданию своего хозяина, купить эти книги для себя. Таким образом мне удалось приобрести книги знаменитого издателя Александра Смирдина (первая половина XIX века) – первоиздания произведений Пушкина и других русских классиков. У меня оказалась и книга Петра Шафирова, министра иностранных дел при Петре Первом «Рассуждение, какие законные причины Петр I, царь и повелитель всероссийский, к начатию войны против Карла XII, короля шведского, в 1700 году имел». В каталоге сказано, что три первые страницы в ней начертаны самим Петром Первым.

Когда в 1940 году в Латвию приехал Николай Вирта и увидел мою библиотеку, он воскликнул: «Вы сами не представляете, какие у вас собраны книги! В Москве только из-за этой библиотеки вы стали бы значительной персоной!».

Понемногу я научился также дарить книги. Например, попавшее ко мне первоиздание одного французского поэта подарил другу семьи, доке по части французского языка, – и как же она была счастлива!

* * *

Для моего жизнепонимания очень важным оказалось лето 1939 года. Отпуск. Совсем немного денег. Нечаянно наткнулся на объявление – в санатории, расположенном в Вилянской волости Резекненского уезда за полтора лата в день обещали пятиразовое питание, пребывание в польской усадьбе в Яунрикаве. В сравнении с ценами на Рижском взморье это было сказочно дешево. Конечно, выбрав Юрмалу, я сэкономил бы на путевых издержках, но решение все-таки принял в пользу Латгалии и послал туда открытку: прибуду в такой-то день. В ответ мне посоветовали в Вилянах взять балагулу и ехать в Яунрикаву. Что такое балагула? В переводе с языка идиш – водитель лошадиной упряжки, извозчик.

Так я и поступил. Приехав в Виляны, прежде всего осмотрел городок. Впервые в жизни попал в настоящее еврейское местечко – до этого много бывал в Видземе и Курземе, но там таких не было. Впечатление оказалось сильным. Когда позднее приходилось слышать или читать: «рыночная экономика», «необычайная деловая активность», на ум приходили Виляны. Все там кипело, ничто не стояло на месте, никто не бездействовал. Был, помню, жаркий день, через открытое окно какой-то мастерской я видел девять или десять работниц, склонившихся над шитьем…

Искать извозчика не пришлось, «экипажей» и возниц хватало, все они были евреи. Подъехали к санаторию, это было скромное одноэтажное здание с «ронделем», круглой цветочной клумбой перед ним. Мы объехали рондель кругом, остановившись у парадного входа. Навстречу вышла импозантная, рослая дама почтенных лет. На мне был легкий летний плащик, в руке небольшой чемодан. Извозчику было уже заплачено; сойдя на землю, я подошел и, здороваясь, поцеловал даме руку, по тогдашним правилам вежливости.

В результате мне было указано место за «польским столом». В корчме лучшим считался немецкий стол, вторым по значимости – польский. В санатории отдыхали поляки из Риги, одна еврейская и одна русская семья, и это все. Из еврейского местечка я вдруг попал в абсолютно польскую атмосферу. Через две недели я довольно много понимал и кое-что мог сказать по-польски.

В той волости как раз трудился один землемер, в обязанности которого входило перемерить крестьянские наделы. Так я попал еще и в настоящие латышские «времена землемеров»[65]65
  Роман братьев Рейниса и Матиса Каудзите «Времена землемеров», впервые изданный в 1879 году, давно разобран на поговорки; начало классической латышской прозы.


[Закрыть]: вслед за специалистом шагали крестьяне, их делом было держать и расставлять мерные столбы и колышки, нести инструменты. То были коренные латгальцы и русские старообрядцы. И с первыми, и со вторыми я пускался в долгие беседы. В санатории я только ел (а кормили там превосходно), остальное же время проводил с землемером и его помощниками.

В глаза мне бросилось прежде всего то, что между латышами и русскими существовал водораздел. Там не было вражды, тем не менее контакты были очень формальными. Во время отдыха они садились раздельно. Я бывал и у тех, и у других. Русские бранили Латвию почем зря. Русские школы закрывают, детей заставляют учить латышский, а они в конце концов не умеют по-русски даже читать, но и латышского по-настоящему не знают: дома-то с ними говорят по-русски.

Атмосфера в это время сгущалась, чувствовалось, что война на пороге. Я спрашивал у тамошних русских: «Вы хотите, чтобы здесь была Россия?» – «Что? Чтобы нас всех загнали в колхоз? Да пошло оно знаешь куда!» Значит, России здесь не надо. «Хотите в Польшу?» – «Что? Опять под польских панов? С ума ты сошел?» – «Чего же вы хотите?» – «Да чего хотим. Латвию!» – «Так вы же только что ее ругали последними словами!» – «Улманис нам дал землю, земля-то моя. Хочу пашу, не хочу – не пашу. Захочу – уйду в город. Не хочу в город – останусь на месте. Я сам себе хозяин!» Я услышал в этих речах гордость, сознание собственного достоинства. Я и сегодня думаю, что видел успех интеграции «нелатышей»: по крайней мере, экономически они были «за» эту землю и не мечтали ни о какой другой.

Ближе я сошелся с двумя братьями-латышами Дрикисами, Карлисом и Алфредом, они пригласили меня в село на Янов или на Петров день. У них дома праздновали, сидя за длинным общим столом, пиво лилось рекой. Я очень много говорил с людьми. Один тамошний житель сказал, что я популярный человек. В его понимании популярный – это тот, кто любит и умеет говорить с народом. Нужно сказать, каждый тамошний день приносил мне новые впечатления и опыт.

* * *

В 1939 году началась репатриация балтийских немцев. Это была хорошо организованная акция. Соответствующий договор был заключен только в октябре, и в короткий срок – до 15 декабря десятки тысяч человек из Латвии и несколько меньше из Эстонии были перемещены на новое место. Пунктом назначения был город Готтенхафен, еще незадолго до этого называвшийся Гдыней. Там репатрианты проходили расовый биологический контроль. Оказалось, у выехавших из Латвии из ста максимально возможных очков, означавших стопроцентную принадлежность к арийской расе, набиралось лишь 65. Что свидетельствовало о 35-процентной примеси «нечистой» латышской крови. Выходцы из Эстонии набирали 72 очка, так что это был, по мнению нацистов, «более ценный контингент». Эстонцы в свое время дольше находились под шведским владычеством, о них говорилось: aufgenordeter, лица «с выраженными чертами нордической расы».

15 декабря 1939 года репатриация завершилась. Перед этой датой во всех газетах и по радио передавались сообщения: после 15 декабря в Латвии больше не будет немецких обществ, немецких школ и богослужений на немецком языке. Оставшиеся здесь исключили себя из единого немецкоязычного сообщества.

И все же осталось в Латвии не так уж мало немцев – и членов смешанных семей, и по другим обстоятельствам. В Лиепае политической полиции было дано указание разыскивать немцев, не записавшихся на репатриацию, и убеждать их все-таки присоединиться к соплеменникам. Так что на этих людей давили и с немецкой, и с латышской стороны.

Итак, балтийские немцы уехали, и профессор Страубергс в газете Rits писал: «На наших глазах завершилась драма шекспировского размаха. Тем же путем, каким когда-то прибыли, теперь убрались авторы этой пьесы, режиссеры, актеры и работники сцены».

Те, что когда-то первыми явились сюда с епископом Альбертом, были никакие не высокородные господа, вот уж нет. Позднее Альберт добился того, чтобы завоевание и освоение Балтии приравняли к крестовым походам в Святую Землю, а это многое значило. Он действовал по-своему очень умно. Кнехт, решившийся отправиться в Балтию, мог обрести свободу. Потом прибывали новые и новые поселенцы и с первых шагов ощущали и выказывали свое превосходство над коренными жителями.

Я читал воспоминания о Балтии одной девушки из знатной австрийской семьи, жившей при дворе. Ее отец был дипломатом, занимал и другие видные должности, но поместьем не владел. То были образованные люди, ценители и знатоки литературы. Дочь вышла замуж за балтийско-немецкого барона и приехала в эти края. О чем говорили между собой помещики в Балтии? Об урожае картофеля и тому подобных вещах. Они занимались практическими делами: или хозяйствовали на земле, или служили русским царям, а до этого шведской, польской короне. Особого интеллектуального блеска там не требовалось. Гораздо образованнее, возможно, были горожане. Балтийские немцы были также не прочь и гульнуть. Напиться пьяным считалось постыдным, но пить было принято много. В немецкой школе, где я учился, в нашем классе к интеллигенции в полном смысле этого слова можно было причислить разве того полуголландца, на четверть англичанина, одного полуукраинца и евреев.

Массовой репатриации способствовало и отношение правительства Улманиса к балтийско-немецкому меньшинству. Около 1935 года у общины отобрали здания Малой и Большой гильдии, бывшие в ее собственности.

В этой связи расскажу о том, как отобранную у немцев Малую гильдию удалось сохранить в советское время. Здание отдали под Дом культуры республиканского Совета профсоюзов, директором там был, нужно сказать, весьма хитроумный еврей Дименштейн. Он сам мне рассказывал о том, как в те годы к нему заявлялась комиссия за комиссией. И первый вопрос был всегда о немецких надписях и портретах, украшающих помещения гильдии. «Кто это такие?» Дименштейн отвечал: «Это представители трудового народа, мастера, ремесленники! Правда, среди них есть и немцы (не мог же он сказать правду – что все они немцы, все до единого!), но мы ведь не будем националистами?». Члены комиссий торопливо кивали: мы, националистами? – ни в коем случае! Некоторые портреты знатных жертвователей, никак не подходивших под определение «представители трудового народа», Дименштейн все же прятал под листами фанеры. Все это я слышал от него самого. Что за люди на портретах? Представители трудящихся. И комиссия, настроенная немедля разгромить цитадель древней неметчины, обезоружена.

Так вот, Улманис отобрал у немцев и гильдии, и многое другое. Кроме того, в немецкие фирмы были внедрены латышские чиновники. Мне в Германии случалось говорить с дамами, которые до сих пор с негодованием вспоминают, как в их фирму присылали «какого-нибудь круминьша, фактически ничего не делавшего, но получавшего солидное жалование». А ведь в Латвии на протяжении столетий чиновники всех уровней были непременно немцами. Отношения с балтийскими немцами, таким образом, были подпорчены основательно. Сравнительно недавно меня пригласили во Франкфурт-на-Майне, где балтийские немцы хотели прослушать лекцию о периоде Первой Латвийской республики. Затем был обед, и я оказался в обществе старых господ, рассуждавших о том, почему они с готовностью репатриировались в 1939 году. Они говорили: было чувство, что нас взяли за горло. Латышские конкуренты вытесняли нас экономически, пользуясь всеми средствами и силами государства. Прежней альтернативы – карьеры чиновника или офицера – тоже не оставалось. Куда деваться в таких обстоятельствах?

Я слушал и думал: точь-в-точь условия, в которые были поставлены евреи. Примерно за год до репатриации один из местных балтийско-немецких лидеров высказался так: или Германия должна прийти к нам, или нам надо уходить в Германию, ибо иначе для нас не остается вообще никаких перспектив.

После отъезда немцев началась латышизация фамилий и названий фирм. Все немецкое старались скосить под корень. У предприятия могла быть сколь угодно громкая слава, но немецкое название надо было сменить так или иначе. Латыш, перенимающий немецкую фирму, должен был дать ей свою фамилию или иное латышское название. Когда пастор Грасс в Лиепае провел богослужение на немецком языке, поднялась целая буря; и консистория, и правительство были возмущены, и ему строго-настрого запретили впредь это делать. Наблюдалось действительно повальное стремление освободиться от всего немецкого. Этот период не изучался в советское время, поскольку никого не интересовал, да и сейчас, кажется, не интересует.

Каким было время от репатриации немцев до июня 1940 года, что изменилось? В книжном антиквариате, где я работал, были постоянные клиенты из немцев, и они, понятно, уехали. Но уже в январе-феврале двое или трое из них снова появились в магазине. И рассказали немало интересного. В зависимости от должности, на которую они претендовали на новом месте, им требовалось доказать свою немецкость и предъявить соответствующую справку, за которой они и возвращались в Латвию. Одному из них предлагали весьма солидное место, однако там нужно было предоставить сведения о предках до третьего колена. И когда оказывалось, что прадед и прабабка крещены в латышском приходе, это означало трагедию: арийские корни уже были под вопросом и вместе с тем рушилась возможная карьера. В антиквариат немцы приходили по одному, и я с ними беседовал. Эти люди испытали настоящее потрясение и охотно делились всем виденным и пережитым.

Балтийские немцы в большинстве оказались на только что оккупированной территории западной Польши. Им предоставили квартиры, прежние хозяева которых, поляки или евреи, не успели даже собрать вещи. Бывало, в духовке еще оставалось неостывшее блюдо, – только что перед этим в квартиру вломились эсесовцы со своим ’raus! вон из дома! Десятилетия спустя в Германии не смолкали диспуты, на которых молодежь гневно спрашивала отцов и дедов: «Как вы могли? Вы же христиане!». В ходе одной из таких дискуссий историк Ирена Неандер сказала молодым людям: «Была война, и таких вопросов не задавали».

Она была права. В июне 1941 года, за несколько дней до начала войны, и в Латвии новые жильцы преспокойно вселялись в квартиры людей, высланных в Сибирь без суда и следствия. А еще через пару месяцев другие люди устраивались в квартирах евреев, согнанных в рижское гетто. И в 1944 году новые хозяева занимали комнаты, владельцы которых бежали в Курземе, дальше в Швецию и Германию, позднее также в Англию, Америку, Австралию. Люди по– разному ведут себя в предлагаемых жизненных и исторических обстоятельствах, и было бы опрометчиво судить одно время по меркам другого. Поэтому я понимаю Ирену Неандер, но понимаю и тех, кто ее спрашивал, и высоко ценю то, что молодые люди задавались подобным вопросом.

За долгие годы я слышал множество историй на эти темы, больше всего – от самих немцев. Вот одна из этих историй. Немецкий врач получил в свое пользование польскую больницу. Он там дежурил ночью, когда к нему постучался незнакомец – оказалось, польский врач, безупречно говоривший по-немецки. Он попросил разрешения взять оставленные там медицинские принадлежности. В то время доктор всегда имел при себе чемоданчик с самым необходимым для врачебного осмотра и оказания первой помощи. И вот доктор, которого накануне выставили из больницы, надеялся получить оставленные там инструменты. Коллеги разговорились. Оказалось, оба они учились почти в одно время в Йенском университете. Немец на другое утро пошел к начальству и заявил, что совесть и христианская мораль не позволяют ему принять чужое имущество – эту самую больницу. Ему рекомендовали продолжать работу впредь до дальнейших указаний. Прошло несколько дней, и христианская мораль отступила, да и совесть понемногу успокоилась.

Ужасало то, что гордые поляки вдруг оказались на положении людей третьего сорта. Один немец рассказывал мне о своем отце. Тот, потомственный дворянин, получил в только что завоеванной Польше поместье. В сопровождении эсесовцев он явился перенять новую собственность. Навстречу вышла хозяйка, польская аристократка. Она обратилась к нему по-французски, отец ответил и поцеловал ей руку. Офицер-эсесовец был возмущен: как можно целовать руку представительнице низшей расы?