Текст книги "Валентин Гиллуа"

Глава XIX
ПОМОЩЬ

Человек, вошедший в зеркальную гостиную, был в костюме всадников, прогуливающихся по Букарели верхом возле каретных дверец – то есть в панталонах, застегнутых сверху донизу, в шелковом поясе, в шляпе с широкими полями, украшенной в два ряда золотым позументом.

Он непринужденно приблизился к дону Себастьяну, держа шляпу в правой руке, поклонился ему с той изящной вежливостью, которая свойственна только одним мексиканцам, и, выпрямившись с гордостью, сказал насмешливым тоном:

– Вы узнаете меня, дон Себастьян? И верите, что я жив – или тень Марсьяла Тигреро вышла из могилы, чтобы с вами говорить?

Из-за приподнятой портьеры виднелось насмешливое и лукавое лицо Весельчака, глаза которого, пристально устремленные на генерала, как будто с нетерпением ждали ответа. Но дон Себастьян, раздираемый противоречивыми чувствами, медлил с ответом. Однако надо было решиться на что-нибудь. Дон Себастьян встал и, посмотрев Тигреро в лицо, сказал твердым голосом:

– Кто вы, сеньор, и по какому праву спрашиваете меня?

– Прекрасно сыграно, – сказал Валентин, смеясь, – ей-богу, кабальеро, с вами приятно бороться, клянусь моей душой – вы противник сильный.

– Вы думаете? – спросил дон Себастьян с глухим гневом.

– Конечно, – отвечал охотник, – я сознаюсь в этом. Покоритесь же вашей участи: вы находитесь в безвыходном положении.

На несколько минут наступило молчание. Наконец генерал как будто решился; он обернулся к Весельчаку, все еще неподвижному, и, поклонившись ему с иронической вежливостью, сказал:

– К чему вы прячетесь за этой портьерой? Выйдите, кабальеро, ваше присутствие не может не быть приятно всем, находящимся здесь.

Канадец тотчас вошел и, почтительно поклонившись дону Себастьяну, непринужденно облокотился о кресло Валентина.

– Вы видите, сеньоры, – надменно продолжал дон Себастьян, – что я подражаю вашему примеру и так же, как вы, держу карты на столе; вы явились в мой отель предложить мне сделку – не правда ли, дон Валентин? Вам, сеньор, – обратился он к Тигреро, – я сказал, что я вас не узнал, а вас я в первый раз принимаю у себя; вы верно пришли присутствовать при том, что будет происходить, вероятно, с намерением, в случае необходимости, служить свидетелем этим кабальеро, вашим друзьям. Ну сеньоры, останьтесь же довольны все трое; я жду ваших предложений, дон Валентин; вам, сеньор, хотя до сих пор я опровергал ваше чудесное воскрешение, я признаюсь, что вы живы и действительно дон Марсьяль, бывший жених донны Аниты Торрес; а вам, сеньор, хотя я вас не знаю, поручаю засвидетельствовать, перед кем вам угодно, истину произнесенных мой слов. Довольны ли вы все трое, сеньоры? Не могу ли я еще сделать что-нибудь для вашего удовольствия? Говорите, я готов.

– Нельзя уступить любезнее, – отвечал Валентин, поклонившись с иронией.

– Благодарю за одобрение, кабальеро; теперь благоволите, прошу вас, нимало не медля, сообщить мне, на каких условиях соглашаетесь вы не преследовать меня той ужасной ненавистью, которой вы угрожаете мне беспрестанно, но действия которой, по-моему мнению, несколько медлительны.

Эти слова были произнесены со смесью надменности и презрения, которые невозможно передать. На минуту сам Валентин онемел – до того эта внезапная перемена в расположении духа его противника показалась ему необыкновенной.

– Я жду, – продолжал генерал, со скучающим видом, опускаясь на кресло.

– Кончим… – сказал, наконец, Валентин, решительно выпрямившись.

– Я этого и желаю, – перебил дон Себастьян, непринужденно закуривая сигару.

– Вот мои условия, – резко и жестко сказал охотник, внутренне оскорбленный этим притворным равнодушием. – Вы немедленно оставите Мехико, откажитесь от донны Аниты, которой возвратите не только ее свободу, но и право располагать, как она хочет, ее рукой и состоянием; вы продадите ваши поместья и уедите в Соединенные Штаты, клятвенно обещая никогда не возвращаться в Мексику. Со своей стороны, я обязуюсь возвратить вам тело вашей дочери и не стараться вам вредить каким бы то ни было образом.

– Имеете вы прибавить еще что-нибудь? – спросил дон Себастьян, небрежно следуя глазами за синеватым дымом своей сигары, поднимавшимся спиралью к потолку.

– Ничего; но берегитесь, сеньор, я также дал клятву; по тому, что я вам сказал, вы поняли, до какой степени я знаю ваши тайны, отказывайтесь или соглашайтесь, но решите что-нибудь, потому что сегодня в последний раз мы встречаемся лицом к лицу при подобных условиях. Партия, которую мы играем, ужасна, и должна кончиться смертью одного из нас. Я буду к вам беспощаден, точно так же, как и вы, без сомнения, будете беспощадны ко мне; подумайте серьезно, прежде чем решитесь сказать да или нет, я даю вам полчаса на размышление.

Дон Себастьян захохотал нервным и отрывистым смехом.

– Ей-богу, кабальеро, – вскричал он с движением презрения. – Я вас слушаю с чрезвычайным удивлением; вы располагаете моей волей с легкостью, ни с чем не сравнимой! Я не знаю, кто дает вам право действовать таким образом, но ненависть, как бы ни была она сильна, не может иметь этого преимущества. Я полагаю, вы считаете себя гораздо могущественнее, чем вы есть на самом деле, притом, что ни случилось бы, запомните хорошенько вот что: я не отступлю ни на один дюйм перед вами; принять ваши шутовские и смешные условия значило бы покрыть себя позором и погубить себя навсегда; помните это: если бы вы были гений зла в человеческом обличье, я тем не менее настойчиво продолжал бы идти по тому пути, который я начертал себе и по которому буду идти, пренебрегая всеми опасностями; как ни ужасны были бы препятствия, которые вы воздвигнете на моем пути, я их уничтожу или храбро паду, погребенный под развалинами моих неудавшихся планов. Итак, знайте наперед, дон Валентин, что я презираю ваши угрозы и что они не могут меня остановить; а вы, дон Марсьяль – если уж вас зовут так – знайте, что я женюсь на донне Аните, какие усилия ни придумали бы вы, чтобы не допустить этого, потому что я так хочу и потому, что ни один человек на свете никогда не пытался сопротивляться моей воле, не будучи тотчас же неумолимо разбит мной; а теперь, сеньоры, мы сказали все друг другу – ведь мы сказали все, не правда ли? Невозможно более сомневаться насчет наших взаимных намерений! Позвольте мне проститься с вами, я желаю ехать в театр, уже очень поздно.

Он позвонил, вошел слуга.

– Вели заложить карету, – приказал ему дон Себастьян.

– Итак, – сказал Валентин, вставая, – между нами война насмерть?

– Пусть так, война насмерть.

– Мы увидимся еще один раз, генерал, – отвечал охотник, – накануне вашей смерти.

– Принимаю это свидание и без ропота склоняюсь перед вами, если вы будете так могущественны, что достигнете этого результата, но, поверьте мне, я еще не дошел до этого.

– Вы гораздо ближе к вашему падению, нежели предполагаете, может быть.

– Может статься. Но прекратим этот разговор: дальнейшие рассуждения были бы бесполезны.

Посвети! – сказал он слуге, который в эту минуту входил в гостиную.

Три друга встали, обменялись с генералом безмолвными поклонами; он проводил их до двери гостиной, и они пошли за слугой, который нес перед ними свечу.

Две кареты ждали внизу. Валентин со своими друзьями сел в одну, генерал поместился в другую, и они слышали, как он твердым голосом приказал ехать в театр Санта-Анна.

Этот театр был выстроен в 1844 году испанским архитектором Гидалго; это здание не имеет ничего замечательного снаружи ни по фасаду, ни по положению; но внутри удобен, изящен и даже грациозен, все сделано с мастерством и изысканностью.

После наружного перистиля идет двор со стеклянным куполом, потом широкие лестницы с низкими перилами, обширные и высокие коридоры, двойной ряд галерей на двор и просторное фойе для гуляющих.

Зала хорошо построена, хорошо украшена и просторна; она имеет три ряда лож с нижней галереей, заменяющей бенуар, и с верхней галереей над третьим ярусом лож для народа.

В партере – это стоит заметить – у каждого есть свое кресло и каждый проходит на свое место по проходам, устроенным посреди и вокруг залы. В ложах может поместиться по десяти человек, они отделены одна от другой тонкими и легкими колоннами и невысокой перегородкой; к каждой ложе примыкает будуар, куда уходят во время антракта; нет балюстрад, которые в парижских театрах закрывают наряды дам, края лож невысоки и позволяют видеть зрительниц и любоваться их великолепными нарядами.

Когда дон Себастьян вошел в свою ложу, находившуюся в первом ярусе, почти напротив сцены, зала представляла вид поистине волшебный.

Особенное представление собрало огромное число зрителей; великолепные наряды дам были усыпаны бриллиантами, сверкавшими от потоков света, которым они были залиты.

Дон Себастьян, на минуту наклонившись вперед, чтобы обменяться поклонами со своими многочисленными знакомыми и дать заметить свое присутствие, удалился в глубину ложи, раскрыл бинокль и начал лорнировать с равнодушным видом.

Но если под силой твердой воли лицо его было холодно, спокойно и бесстрастно, страшная буря бушевала в его сердце. Сцена, за несколько минут перед тем происходившая в его отеле, наполнила его беспокойством и мрачным предчувствием; он понимал, что противники его должны были считать себя сильными, если осмелились вызывать его на бой лично и смело явиться даже в его дом. Напрасно ломал он себе голову, чтобы придумать средство освободиться от этих ожесточенных врагов; каждую минуту положение его становилось все более критическим и, если не нанести удар смелый и отчаянный, он считал себя погибшим безвозвратно.

В президентской ложе сидел сам президент со своими адъютантами; дону Себастьяну показалось несколько раз, будто президент смотрел на него со странным выражением, наклоняясь к особам, сидящим возле него, обменивался с ними несколькими словами и указывал на него. Может быть, этого не было в действительности, а только совесть дона Себастьяна внушала ему подозрения, бывшие далеко от мыслей тех, которых в эту минуту он имел столько причин остерегаться; но, действительны они были или нет, а эти подозрения терзали сердце дона Себастьяна и доказывали ему необходимость кончить все разом во что бы то ни стало.

Между тем представление шло своим порядком; занавес опустился для последнего антракта. Дон Себастьян, терзаемый беспокойством и убежденный, что он оставался в театре довольно времени для того, чтобы дать заметить свое присутствие, намеревался уехать, когда дверь ложи отворилась, и вошел полковник Лупо.

– А, это вы, полковник! – сказал дон Себастьян, протягивая ему руку и улыбаясь с принужденным видом. – Добро пожаловать! Я не надеялся иметь удовольствие видеть вас и хотел уже уехать.

– Не буду останавливать вас, генерал, я скажу вам только несколько слов.

– О наших делах?

– Они идут, как нельзя лучше.

– Подозрения нет?

– Ни малейшей тени.

Генерал вздохнул как человек, с груди которого сняли душившую его тяжесть.

– Могу я быть вам полезен в чем-нибудь? – спросил он рассеянно.

– Теперь меня привел сюда только ваш интерес.

– Как это?

– Сегодня ко мне подошел леперо, негодяй самого худшего разряда, который, по его словам, хочет отомстить какому-то французу, которого вы знаете, и который желает отдать себя под ваше покровительство в случае, если его кинжал очутится в теле его врага.

– Гм! Гм! Это дело серьезное, – сказал дон Себастьян, неприметно вздрогнув, – я не знаю до какой степени я могу отважиться быть порукой за такого негодяя.

– Он уверяет, будто вы знаете его давно и что, устраивая свои дела, он устроит и ваши.

– Вы знаете, что я не сторонник ударов кинжалом, убийство всегда вредит политику.

– Это правда; но вы не можете принимать на себя ответственность за преступления всякого негодяя.

– Этот «достойный» человек сказал вам свое имя, любезный полковник?

– Да, но, кажется, лучше произнести его на чистом воздухе, чем в том месте, где мы теперь находимся.

– Еще одно слово: ловко ли вы допрашивали его, и действительно ли он имеет намерение быть нам полезным?

– Быть полезен вам, вы хотите сказать.

– Как вам угодно.

– Я могу сказать почти утвердительно.

– Хорошо. Мы выйдем отсюда. Оружие с вами?

– Я думаю, в Мехико было бы сумасбродно выходить без оружия.

– Со мной пистолет; я отошлю мою карету, мы воротимся домой пешком и будем разговаривать дорогой. Вы согласны, любезный полковник?

– Конечно, генерал, тем более что, если вы пожелаете увидать этого негодяя, мне будет очень легко проводить вас, не привлекая внимания, в лачугу, занимаемую им.

Дон Себастьян пристально взглянул на своего сообщника.

– Вы говорите мне не все, полковник? – сказал он.

– Действительно, генерал! Только вы, вероятно, понимаете, какие причины в эту минуту не позволяют мне говорить.

– Пойдемте же!

Он завернулся в плащ и вместе с полковником вышел из ложи.

Лакей ждал под перистилем его приказания, чтобы велеть подавать карету.

– Возвратитесь в отель, – сказал генерал, – ночь хороша, я хочу прогуляться пешком.

Лакей удалился.

– Пойдемте, полковник, – продолжал дон Себастьян.

Оба вышли из театра.

Глава XX
ЦАРАГАТЕ

Ночь была ясная, тихая, звездная, глубокая тишина господствовала на пустынных улицах – словом, это была одна из тех восхитительных мексиканских ночей, столь наполненных ароматами цветущих растений, одна из тех ночей, которые располагают душу к сладостной мечтательности.

Генерал и полковник, старательно закутавшись в плащи, шли рядом посреди улицы, боясь засады, и опытным взором осматривая углубления дверей и темные углы поперечных улиц.

Когда они отошли от театра настолько, чтобы не опасаться нескромных глаз и ушей, дон Себастьян наконец прервал молчание.

– Теперь, сеньор дон Хайме, поговорим откровенно – хотите?

– Я сам этого желаю, – поклонившись, отвечал полковник.

– Скажите мне прежде всего, – продолжал дон Себастьян, – кто этот человек, которым, по вашим словам, я могу так хорошо воспользоваться?

– Ничего не может быть легче: этот человек негодяй самого худшего разряда, как я уже имел честь вам говорить, его прошлое довольно темно – вот все, что я мог узнать: этот человек, который, кажется, не принадлежит ни к какой стране, но побывал во всех и говорит на всех языках довольно легко, находился в Сан-Франциско, когда граф де Пребуа-Крансе набирал шайку разбойников, с которыми намеревался расчленить нашу прекрасную страну; этот план – будет сказано между нами – удался бы, если бы не ваше искусство, не ваше мужество.

– Оставим это, любезный полковник! – с живостью перебил его дон Себастьян. – Я исполнил в этом обстоятельстве мой долг так, как всегда буду исполнять его, когда дело будет идти о делах моего отечества.

Полковник поклонился.

– Негодяй, о котором мы говорим, – сказал он, – не мог пропустить такого великолепного случая: он завербовался в отряд графа; я думаю, что он умирал с голода в Сан-Франциско и по некоторым причинам, ему одному известным, рад был оставить этот город… Но, может быть, я докучаю вам этими подробностями?

– Напротив, любезный полковник, я желаю ближе узнать этого негодяя, чтобы рассудить, можно ли положиться на его уверения.

– Приехав в Гваймас, он почти тотчас же сделался тайным агентом несчастного полковника Флореса, так подло убитого французами, как вам известно.

– Увы! – сказал дон Себастьян с сардонической улыбкой.

– Сеньор Паво также использовал его несколько раз. – продолжал дон Хайме. – К несчастью для нашего негодяя, дон Валентин, друг графа, открыл, неизвестно каким образом, все его проделки и потребовал его изгнания из отряда, вследствие ссоры с одним из французских офицеров.

– Я, кажется, слышал в то время об этом деле; этот негодяй, кажется, был известен под прозвищем Царагате?

– Точно так, генерал! Взбесившись на то, что с ним случилось, и приписывая вину в этом дону Валентину, он дал клятву убить его, как только представится случай.

– И что же?

– Кажется, несмотря на его добрую волю и его сильное желание освободиться от своего врага, этот случай еще не представился, потому что он еще не убит.

– Это так; но вы как встретились с этим негодяем, полковник?

– Вы знаете, генерал, – отвечал тот нерешительно, – что я принужден для интересов нашего дела видеть довольно дурное общество. Этот негодяй сам пришел ко мне; я его расспросил и, зная ваше отношение к этому французу, я хотел сообщить вам об этом приобретении. Если я сделал что-то не так, – простите меня, и перестанем говорить об этом.

– Напротив, полковник, – с живостью вскричал дон Себастьян, – я не только не должен ничего вам прощать, но еще должен вас благодарить, потому что известие, сообщенное вами, явилось, как нельзя кстати. Впрочем, судите сами, я буду откровенен с вами, тем более что, кроме высокого уважения, которое я имею к вашему характеру, дело идет в эту минуту о наших общих интересах.

– Вы меня пугаете!

– Вы испугаетесь еще более, когда узнаете, что этот Валентин, этот француз, этот демон, неизвестно какими способами узнал о наших планах; мало того, начиная с меня, ему известны все наши сообщники.

– Боже! – вскричал полковник, вздрогнув от удивления, и побледнел от страха. – Но, если так, мы погибли!

– Признаюсь, что наша возможность на успех очень уменьшилась.

– Извините, если я буду расспрашивать вас, генерал, – продолжал полковник с волнением, – но в подобных обстоятельствах…

– Расспрашивайте, расспрашивайте, любезный полковник, не стесняйтесь!

– Положительно ли уверены вы в этом?

– Судите сами: за час до открытия театра, сам дон Валентин… вы слышите, не правда ли? Сам он приезжал со своими друзьями, без сомнения, разбойниками, находящимися у него на жалованье, в мой отель, где все мне открыл. Что вы скажете на это?

– Я скажу, что, если этот человек не умрет, то мы погибли безвозвратно.

– Это также мое мнение, – холодно сказал дон Себастьян.

– Как же, несмотря на это ужасное известие, вы решились показаться в театре?

Дон Себастьян улыбнулся и презрительно пожал плечами.

– Разве я должен был выказать посторонним, терзавшее меня беспокойство? Поверьте, полковник, только одна смелость может нас спасти; не забудьте, что дело идет о нашей голове.

– Постараюсь не забыть.

– Что касается этого человека, Царагате, я не должен и не хочу его видеть; действуйте с ним, как сами решите. Вы понимаете, что я не должен знать, как вы с ним условитесь, чтоб я мог доказать, в случае надобности, что я ничего об этом не знал; притом, вам известно, я не люблю крайних мер: вид подобного злодея был бы мне противен, тем более что я не терплю крови. Увы, – прибавил он со вздохом, – я был принужден проливать слишком много крови в продолжение моей жизни.

– Когда так, я право не знаю… – прошептал полковник.

– Я испытываю к вам полное доверие: вы человек умный, я уполномочиваю вас на все; все, что вы сделаете, будет хорошо. Вы меня понимаете, не правда ли?

– Да-да, – пробормотал полковник с угрюмым видом, – я слишком хорошо понимаю вас… Я вижу…

– Что вы видите? – перебил дон Себастьян. – Что если нам удастся, вы будете генералом и сонорским губернатором – перспектива довольно хорошая, как мне кажется, и стоит того, чтоб рискнуть чем-нибудь…

– Бесполезно было напоминать ваше обещание, вы знаете, что я вам предан.

– Конечно, я это знаю. Я оставляю вас. Более продолжительный разговор при лунном сиянии мог бы возбудить подозрения. Спокойной ночи! Приходите завтра завтракать со мною.

– Непременно буду, генерал! Спокойной ночи, целую руки вашего превосходительства.

Дон Себастьян надвинул шляпу на глаза, закутался в плащ и удалился большими шагами по направлению к улице Такуба, где находился его отель.

Оставшись один, полковник начал серьезно размышлять: данное ему поручение было чрезвычайно важно, потому что он, как нельзя лучше, уловил оттенок намеков генерала, и надо было действовать решительно, не компрометируя начальника, и действовать, как можно скорее, из опасения, что, если промедлить или если план не удастся, быть самому арестованным и расстрелянным через двадцать четыре часа, потому что мексиканцы, по примеру своих прежних повелителей-испанцев, не шутят, когда дело идет о политических возмущениях, и решительно пресекают зло в самом начале.

Положение было критическое; надо было решиться на что-нибудь, малейшее промедление могло все погубить; но в такой поздний час ночи где искать такого человека, как Царагате, который не имел постоянного жилища и вел жизнь, вероятно, весьма сомнительную?

Мехико, так же, как все большие города, имеет множество подозрительных домов, посещаемых мошенниками всякого рода, постоянно рыскающими по улицам, чтобы отыскивать более или менее прибыльные приключения под благосклонным покровительством луны.

Притом, хотя достойный полковник в продолжение своей жизни посещал общества довольно смешанные, он вовсе не желал идти один ночью в нижние кварталы города, в притоны воров и убийц, куда и при солнечном свете нельзя войти без опасения.

В ту минуту, когда полковник машинально поднял голову, бросив на небо отчаянный взгляд, ему показалось, что несколько подозрительных теней бродит около него. Полковник был храбр, тем более что ему было нечего терять. Он взялся за эфес шпаги, полураскрыл свой плащ, и в ту минуту, когда пятеро молодцов напали на него с длинными кинжалами, он стоял по всем правилам искусства, прислонившись левой ногой к столбу и намотав плащ на руку в виде щита.

Нападение было сильно; полковник храбро отражал его; притом все происходило по-мексикански, без крика, без зова. Тот, на кого нападают таким образом на мексиканской улице, считает себя погибшим до такой степени, что вообще старается защищаться, как может, не теряя времени, чтобы просить помощи, которая не явится.

Однако нападающие, имея оружие короткое и тяжелое, заметно уступали тонкой и длинной рапире полковника, которая скользила и изгибалась, как змея, и уже кольнула двух довольно опасно, так что другие начали размышлять и нападали осторожнее.

Полковник чувствовал, что они слабеют.

– Ну, негодяи! – закричал он, проткнув одного из разбойников, который тотчас повалился на мостовую. – Кончайте, черт побери!

– Остановитесь! Остановитесь, – закричал тот, кто, по-видимому, был главарем нападающих. – Мы ошиблись!

Разбойники сами этого желали и тотчас отступили на несколько шагов назад.

– Да, вы ошиблись! – закричал раздраженный полковник.

– Возможно ли! – продолжал первый. – Это вы, сеньор дон Хайме Лупо?

– Кто меня зовет? – спросил полковник, с удивлением отступая назад.

– Я, сеньор, друг!

– Друг? Странный друг, старавшийся убить меня.

– Поверьте, полковник, что если бы мы знали, с кем имеем дело, мы никогда не напали бы на вас, все это произошло вследствие недоразумения, конечно, достойного сожаления. Но вы извините…

– Но кто вы, черт побери!

– Как, сеньор, вы не узнаете Царагате?

– Царагате! – вскричал полковник с радостным удивлением. – Знаете ли, однако, что вы занимаетесь странным ремеслом?

– Ах, сеньор! Делаешь что можешь, – отвечал разбойник плачущим голосом.

– Гм! Стало быть, теперь вы сделались вором!

Негодяй величественно выпрямился.

– Нет, сеньор, я оказываю услугу вместе с этими благородными кабальеро тем, кто просит моего содействия.

Благородные кабальеро, видя, что дело улаживается миром, заткнули кинжалы за пояс и казались довольными этой неожиданной развязкой, кроме бедняги, который получил последний удар рапирой и просто решил отдать свою скверную душу дьяволу – довольно жалкое приобретение, будет сказано между нами, для духа тьмы.

– Разве кто-нибудь просил вашего содействия против меня, сеньор Царагате? – спросил полковник, вкладывая шпагу в ножны.

– Совсем нет, сеньор; я имел уже честь заметить вам, что вышло недоразумение. Мы ждали здесь одного молодого любезника, который несколько дней назад взял дурную привычку шататься под окнами любовницы одного сенатора, которому это очень не нравится и который дружески просил меня освободить его от этого докучливого человека.

– Сеньор Царагате! Вы действуете слишком круто, и ваш сенатор, кажется мне, несколько запальчив; но так как ваше дело, кажется, не удалось в эту ночь…

– И мне так кажется, сеньор; любезник верно услыхал бренчанье шпаг и остерегся подойти.

– Если так, он сделал хорошо. Во всяком случае, если другие причины вас не удерживают и вы согласны идти со мной, я буду говорить с вами об очень серьезных вещах. Я вас искал.

– Вот что значит случай! – вскричал разбойник.

– Гм! Постараемся, чтобы в другой раз он не был так крут.

Царагате расхохотался.

– Вот отдайте это от моего имени этим благородным кабальеро, – продолжал полковник, положив в руку разбойника золотую монету, – и попросите их простить мне, что я принял их несколько сердито.

– О! Они на вас не сердятся – будьте в том уверены.

Разбойники, совершенно примирившись с полковником посредством золотой монеты, низко раскланялись с ним, предложили ему свои услуги и, обменявшись несколькими словами шепотом со своим предводителем, повернули направо, между тем как полковник и Царагате повернули налево.

– Эти молодцы, кажется, довольно решительны, – сказал полковник, чтобы приступить к делу.

– Настоящие львы, сеньор, и препослушные.

– Прекрасно; а их много у вас под рукой?

– В случае надобности, мне будет очень легко набрать дюжину.

– И все такие храбрые?

– Все.

– Это прекрасно! Знаете, сеньор Царагате, что вы пресчастливый кабальеро.

– Вы мне льстите, сеньор!

– Нет, я вам сообщаю свое мнение – вот и все.

– Извините, сеньор – но позвольте спросить, куда мы идем?

– Вы имеете желание идти куда-нибудь?

– Вовсе нет, сеньор; однако, признаюсь вам, что я вообще люблю знать, куда я иду.

– Это показывает человека здравомыслящего. Мы идем ко мне – вам это неудобно?

– Вовсе нет! Вы говорили, сеньор, что я человек счастливый.

– Да, я повторяю: я нахожу вас очень счастливым.

– Гм! Вы знаете пословицу, сеньор: «Каждый знает отчего ему ногу жмет»?

– Справедливо, а разве у вас «жмет» ногу?

– Увы!.. – сказал Царагате, вздохнув.

Полковник поглядел на него с лукавым видом.

– Я понимаю ваше горе, – сказал он, – оно тем сильнее, что ему помочь нельзя.

– Вы думаете?

– Утверждаю.

– А может быть, вы ошибаетесь?

– Полноте! Вы так любезно отдаете себя в распоряжение тех, кто хочет отмстить за обиду, а принуждены отказаться от своего собственного мщения.

– О-о! Сеньор, что это вы говорите?

– Я говорю правду: вы ненавидите этого француза, о котором еще сегодня мне говорили, но вы его боитесь.

– Боюсь! – вскричал Царагате с гневом.

– Я так думаю, – бесстрастно отвечал полковник, – и для доказательства моих слов я, не зная даже этого человека и не имея никакого интереса во всем этом, буду держать с вами пари, если вы хотите.

– Пари?

– Да.

– Какое?

– А такое, что в двадцать четыре часа, даже при помощи ваших двенадцати товарищей, вы не осмелитесь отмстить вашему врагу.

– А в чем будет состоять ваше пари, сеньор?

– Боже мой! Я так уверен, что ничем не рискую, что держу пари в сто унций. Хотите?

– Сто унций! – вскричал разбойник и глаза его сверкнули алчностью. – За такую сумму я убью родного брата.

– Вы хвастаетесь, сеньор!

– Вот ваша дверь! Стало быть, мне не нужно идти дальше. Вы сказали сто унций, не правда ли?

– Сказал.

– Прощайте! Начинающийся день не кончится без того, чтобы я не был отмщен.

– Что ж, увидим. Спокойной ночи, сеньор Царагате!

Полковник вошел в свой дом, бормоча про себя:

– Кажется, я недурно устроил, если проклятый француз ускользнет от ищеек, которых я напустил на него, то это будет настоящий демон, как думает дон Себастьян!