Текст книги "Валентин Гиллуа"

Глава ХХIII
НА ДОРОГЕ

Все опасения настоятельницы были таким образом уничтожены одно за другим банкиром Ралье посредством двойных предписаний, которые он позаботился достать; надо было немедленно заняться отъездом пансионерок.

Настоятельница, понимавшая, как важно кончить все это поскорее, оставила гостей в приемной и сама пошла предупредить молодых девушек, отдав прежде приказание, чтобы карета въехала на первый двор монастыря.

В женской общине – мы это говорим без всякого сатирического намерения – ничто не может долго оставаться в секрете; и как только двое мужчин вошли в приемную настоятельницы, так слух об отъезде донны Елены и донны Аниты распространился между всеми с чрезвычайной быстротой. Кто распространил это известие – никто не мог бы этого сказать точно, однако все говорили об этом.

Молодые девушки, конечно, узнали первыми; сначала беспокойство их было велико, в особенности дрожала донна Анита, думая, что за ней приехали по приказанию ее опекуна и что францисканец, с которым разговаривала настоятельница, был выбран для того, чтобы обвенчать ее без отлагательства. Когда настоятельница, оставив гостей, вошла в келью донны Елены, она нашла обеих девушек в объятиях друг друга, заливавшихся слезами.

К счастью, недоразумение скоро разъяснилось, горе перешло в радость, когда настоятельница, расплакавшаяся вместе со своими пансионерками, объяснила им, что из этих двух незнакомцев, которых они так опасались, один был брат донны Елены, другой – тот францисканец, которого донна Анита уже имела случай видеть один раз, и что они приехали не для того, чтобы увеличить огорчение молодой девушки, а для того, чтобы избавить ее от тиранства, тяготевшего над ней.

Елена, узнав, что брат ее Антуан в монастыре, запрыгала от радости и развеяла последние опасения своей приятельницы, которая, как все несчастные, с жадностью ухватилась за эту новую надежду на спасение, которую вкладывали в ее сердце, когда она думала, что не имеет уже возможности избегнуть своей злой участи.

Настоятельница торопила их с приготовлениями к отъезду, помогла переменить костюм и, поцеловав несколько раз, проводила в приемную.

Чтобы избегнуть шума, когда молодые девушки будут оставлять монастырь, где все их обожали, настоятельнице пришла в голову хорошая мысль: запретить всем бернардинкам выходить из келий. Эта мера была очень благоразумна: не допустив прощания, она не допускала также криков и слез, шум которых мог быть услышан врагами.

Прощание было коротко, нельзя было терять ни минуты, молодые девушки опустили покрывала и вместе с настоятельницей сошли на монастырский двор.

Карета подъехала как можно ближе к монастырю, двор был совершенно пуст, только настоятельница и сестра-привратница с другой доверенной бернардинкой присутствовали при отъезде.

Француз открыл дверцу – записка, лежавшая на скамейке, бросилась ему в глаза, он схватил ее и сжал в руке. Поцеловав в последний раз добрую настоятельницу, молодые девушки сели в карету, дон Марсьяль с Антоаном Ралье поместились на передней скамейке, но банкир прежде сказал кучеру, то есть Курумилле, два индейских слова, на которые тот отвечал мрачной улыбкой. Потом, по знаку настоятельницы, ворота монастыря отворились, и карета, запряженная шестью лошаками, поскакала во весь опор.

Толпа молча расступилась, ворота немедленно затворились, и карета исчезла почти тотчас за углом ближайшей улицы.

Было около семи часов утра.

Беглецы – их нельзя назвать иначе – молча скакали в продолжение десяти первых минут, потом француз слегка дотронулся до плеча своего спутника и подал ему записку, которую он нашел в карете.

– Прочтите, – сказал он.

На этой бумаге было написано только одно слово наскоро и карандашом: «Остерегайтесь!»

– О-о! – вскричал Тигреро, побледнев. – Это что значит?

– Это значит, – беззаботно отвечал француз, – что, несмотря на наши предосторожности, а может быть, и по милости их – потому что в этих дьявольских делах никогда не знаешь, как действовать, чтобы обмануть тех, кого опасаешься – наш след открыли и, вероятно, за нами гонятся.

– Что же будет с этими бедными молодыми девушками в случае схватки?

– В случае битвы, хотите вы сказать, потому что битва будет, и битва ожесточенная, я предсказываю вам! Мы будем их защищать.

– Я это знаю. Но если нас убьют?

– Зачем об этом думать заранее?

– Ах, Боже мой! – прошептала донна Анита, спрятав голову на груди своей приятельницы.

– Успокойтесь, сеньорита, – сказал француз, – и молчите: звук вашего голоса могут узнать и увериться в том, что, может быть, подозревают; притом успокойтесь: если у нас есть враги, то у нас есть также и друзья. Если позаботились нас предупредить, то по всей вероятности этот неизвестный советчик не остановится на этом и придумает средство помочь нам более действенным образом.

Между тем карета все мчались со страшной быстротой и скоро должна была выехать из города.

Расскажем теперь, каким образом француз был предупрежден об угрожавшей ему опасности.

Дон Себастьян Герреро нанял шайку шпионов из леперо и других мошенников, известных своей хитростью и если Валентин избежал их надзора и расстроил их козни, то это по причине той привычки к осторожности, которую охотник уже столько лет применял в прерии и которая сделалась у него как бы врожденным чувством – так хорошо овладел он искусство открывать врага, как бы тот ни прятался. Но если его не узнали, то его друзья не могли избегнуть зорких глаз шпионов дона Себастьяна.

Монастырь бернардинок сделался главным объектом надзора. Приезд в монастырь кареты с опущенными шторами тотчас возбудил тревогу; хотя банкира Ралье не знали в лицо, то что он француз, было достаточно для возбуждения подозрений.

Пока банкир и его спутник разговаривали с настоятельницей в приемной, один леперо притворился больным и велел двум своим сообщникам отнести себя к монастырским воротам, где добрая привратница поспешила окружить его всеми попечениями, каких, по-видимому, требовало его состояние.

Между тем как леперо как бы мало-помалу приходил в себя, его товарищи расспрашивали с тем хитрым искусством, которое свойственно мексиканской натуре, привратницу, женщину добрую, но далеко не дальновидную и очень болтливую, которая, найдя случай поговорить, ухватилась за него с поспешностью и, сама не подозревая, какой делает она вред, рассказала все, что знала. (Поспешим сказать, что она знала немногое, но это немногое, услышанное людьми смышлеными, было очень важно).

Когда три леперо выпытали от привратницы все, что она могла им сообщить, они оставили ее.

В ту минуту, когда они выходили на улицу, то очутились лицом к лицу с Карнеро, капатацем дона Себастьяна, которого господин его послал разузнать новости; они подбежали к нему и в нескольких словах рассказали ему, в чем дело.

Капатац внутренне задрожал и понял опасность, угрожавшую его друзьям.

Карнеро был человек умный, он понял, что надо сделать и решился на это в одну минуту, нимало не колеблясь.

Он очень хвалил леперо за то искусство, с каким они успели разведать тайну, дал им несколько пиастров и отправил к генералу, а сам начал бродить около монастыря и, в особенности, около кареты, к которой Курумилла дал ему подойти без затруднений, потому что читатель, без сомнения, угадал – неприязнь, показываемая индейцем к капатацу, была притворная, и что они, напротив, были очень дружны между собой, когда их не могли ни видеть, ни слышать.

Капатац ловко воспользовался шумом, поднявшимся в толпе при въезде кареты на монастырский двор, чтобы бросить неприметно в окно кареты записку, найденную банкиром Ралье.

В уверенности, что друзья его будут остерегаться, он удалился в свою очередь, приказав шпионам, которых оставлял перед монастырем, продолжать стеречь; он, куря сигарку, направился к главной площади.

Перед дверью одного трактира он увидал человека облизывавшего губами огромную сигару. Капатац вошел в трактир, выпил рюмку ликеру, но, пошарив в кармане, по неловкости выронил пиастр, который подкатился к ногам человека, остановившегося перед дверью; тот поспешил наклониться, поднял монету и отдал ее капатацу, который расплатился, вышел и беззаботно продолжал свою прогулку.

На площади человек, стоявший перед дверью трактира и, вероятно, шедший по той же дороге, очутился позади его.

– Весельчак – спросил в полголоса капатац, не оборачиваясь.

– Что? – отвечал тот тем же тоном.

– Дон Себастьян знает о монастырском деле; и, если вы не поспешите, дон Марсьяль, дон Антонио и молодые девушки будут атакованы на дороге. Предупредите вашего друга, не теряя ни одной минуты! Черт побери эту сигарку! – сказал он, бросив ее с гневом. – Она погасла.

Он обернулся, чтобы воротиться назад, Весельчак исчез. Канадец с проворством, которое его отличало, уже бежал по направлению к жилищу Валентина. Капатац же, не торопясь, воротился медленно в отель дона Себастьяна.

Он нашел своего господина в бешеном гневе на всех своих людей, в особенности, на себя.

Получив донесение своих шпионов, дон Себастьян тотчас приказал восьмерым слугам сесть на лошадей.

По странной случайности, конечно, приготовленной заранее, ни одна из лошадей не годилась: три хромали, четырем пустили кровь, остальные три не были подкованы.

Капатац между тем пришел с испуганный лицом, которое еще увеличило бешенство генерала.

Карнеро благоразумно дал утихнуть гневу своего господина, потом отвечал ему.

Он доказал ему, что он сделает большую ошибку, отправившись сам преследовать беглецов накануне решительного удара, который должен был решить его судьбу; потом дал ему заметить, что шести шпионов под предводительством решительного человека достаточно для того, чтобы справиться с двумя людьми, вероятно, плохо вооруженными и, сверх того, закрывшимися в карете с женщинами, которых они не захотят подвергнуть смертельной опасности.

Эти доводы были основательны, дон Себастьян выслушал их и сказал:

– Хорошо, Карнеро, вы самый старый из моих слуг, – я поручаю вам привести ко мне мою племянницу.

Капатац состроил гримасу.

– Вероятно, придется получить много ударов, а пользы будет мало в подобной экспедиции, – сказал он.

– Я думал, что вы мне преданы, – с горечью возразил генерал.

– Ваше превосходительство не ошибаетесь: я действительно вам предан, только я дорожу своей шкурой.

– Я дам вам по двадцать пять унций за каждый удар, который она получит, довольно этого?

– Я вижу, вашему превосходительству угодно, чтобы ее с меня содрали совсем, – весело вскричал капатац.

– Итак, это решено?

– Я полагаю так: за эту цену отказался бы безумец!

– Но лошади?

– У нас пасутся десять или двенадцать, по крайней мере.

– Это правда, я не подумал об этом, – вскричал дон Себастьян, ударив себя по лбу, – пусть сейчас поймают семь.

– Куда надо отвезти сеньориту Аниту?

– Сюда, в мой отель; я не хочу, чтобы она ступила хоть ногой в монастырь бернардинок.

– Очень хорошо! Итак, я еду, генерал?

– Сейчас же, если возможно.

– Через двадцать минут я выеду из отеля.

Но нетерпение генерала было так сильно, что он пошел вместе с капатацем, сам наблюдал за всеми приготовлениями к экспедиции и воротился в свои комнаты не прежде, как уверился, что Карнеро с выбранными им пеонами бросился в погоню за беглецами.

Между тем карета катилась быстро, переехав заставу Сан-Лазаро, она вдруг повернула направо в довольно узкую улицу и остановилась перед скромным домом; тотчас дверь этого дома растворилась и оттуда вышел человек, держа за узду лошадей в полной упряжи, у каждой на седле была винтовка.

Француз вышел из кареты и велел своему спутнику сделать то же.

– Снимите ваш костюм, – сказал он, толкнув его в дом,

Тигреро повиновался с радостным видом; пока он снимал одежду францисканца, банкир Ралье садился в седло, и обратившись к молодым девушкам сказал:

– Что бы ни случилось, не говорите ни слова, не кричите, не поднимайте штор, мы будем ехать у дверец, дело идет о жизни.

Дон Марсьяль в эту минуту вышел из дома в своем платье.

– Садитесь на лошадь и поедем, – сказал ему Ралье.

Тигреро вскочил на лошадь, приготовленную для него. В карету между тем впрягли других лошадей, и она помчалась с прежней быстротой.

Дом, у которого останавливались, был нанят Валентином для его лошадей.

Полчаса прошло таким образом, лошади скакали во весь опор, карета исчезала в густом облаке пыли, поднимаемом ею. Дон Марсьяль чувствовал себя как бы возродившимся – приближение опасности возвратило ему, как бы по волшебству, его прежнюю пылкость, он горел нетерпением очутиться лицом к лицу со своим врагом. Француз был спокойнее, храбрый до отважности, он ожидал не без тайного беспокойства битвы, в которой сестра его могла пострадать, однако он решился встретить опасность лицом к лицу, как бы многочисленны ни были те, кто осмелится на него напасть.

Вдруг индейский вождь вскрикнул. Дон Марсьяль и Антуан Ралье обернулись: довольно многочисленная группа скакала к ним во весь опор.

В эту минуту карета ехала по дороге, обрамленной с одной стороны довольно густым наростником, а с другой – глубоким оврагом.

По знаку француза карету остановили, дамы вышли и под защитой Курумиллы спрятались в кустах. Дон Марсьяль и Ралье, с винтовками на плече, ждали, гордо остановившись посреди дороги, нападения противников, потому что, по всей вероятности, подъезжавшие к ним, были враги.

Глава XXIV
СХВАТКА

Курумилла, спрятав с индейской хитростью, молодых девушек в таком месте, где до них не могли долететь пули, стал с винтовкой в руке не возле всадников, а, с характерной осторожностью краснокожих, позади кареты, зная, вероятно, что он один составлял всю инфантерию сражающихся и из пустого понятия о чести не хотел подвергаться верной смерти, бесполезной для тех, кого он намеревался защищать.

Доехав на ружейный выстрел от кареты, всадники остановились и выказали нерешительность, которую беглецы не понимали, судя по тому, как их преследовали до сих пор.

Причина этой нерешительности, которую француз со своим спутником знать не могли, была, однако, очень проста.

Карнеро – это капатац дона Себастьяна и его пеоны преследовал карету – приметил вдруг с тайным удовольствием, которое остерегался выказать своим спутникам, что, если они преследовали карету, то другие всадники преследовали их самих и подъезжали к ним с головокружительной быстротой. Тогда они остановились, как мы сказали, в нерешительности, раздумывая, что им делать.

Они буквально попали между двух огней; положение становилось критическим и заслуживало серьезного размышления.

Капатац высказал мнение, что следует ретироваться, ссылаясь, с некоторой логикой на то, что партия была неравная и успех весьма сомнителен.

Пеоны, все люди смелые, имели, однако, огромное уважение в целости своих членов и не желали подвергать их опасности в такой невыгодной борьбе с противниками, которые не отступят. Они были готовы последовать совету капатаца и ретироваться, прежде, чем отступление сделалась бы невозможным.

К несчастью, между пеонами находился Царагате. Думая, после своего разговора с полковником, что ему лучше известны тайные намерения генерала, и привлекаемый надеждой на богатую награду, если сможет освободить его от врага, то есть убить Валентина, побуждаемый, может быть, личной ненавистью к охотнику, он не хотел слушать никаких доводов и клялся со страшными ругательствами, что исполнит во что бы то ни стало приказание генерала и что, если те, кого ему поручили арестовать, находятся в нескольких шагах перед ними, то они не должны ретироваться, не попробовав исполнить свою обязанность, и что если его товарищи будут так малодушны, что бросят его, то он один будет сражаться, в уверенности, что генерал будет ему благодарен.

Перед таким резким и решительным напором колебаться становилось невозможно, тем более что всадники быстро приближались, и если капатац слишком замедлил бы нападение, то на него самого напали бы сзади. Принужденный сражаться против воли, а в особенности, боясь быть обвиненным в измене, Карнеро подал сигнал броситься вперед. Но едва пеоны двинулись с места, как раздались три ружейные выстрела, и три всадника покатились на землю.

Это вновь прибывшие уведомили своих друзей, что к ним подоспела помощь.

Упавшие всадники не были ранены, а только очень ушиблись от падения и не могли участвовать в борьбе; были ранены их лошади, и так искусно, что лежали на земле, не шевелясь.

– Э-э! – сказал капатац. – У этих молодцов рука меткая. Что вы на это скажете?

– Я скажу, что нас останется еще четверо, то есть вдвое больше против тех, которые нас ждут там, и что этого достаточно для того, чтобы победить.

– Не полагайтесь на это, Царагате, друг мой, – сказал с насмешкой капатац, – это люди железные, которых надо убить два раза, прежде чем они упадут.

Тигреро и его спутник, услыхали выстрелы и увидали, как упали пеоны.

– Вот и Валентин! – сказала француз.

– И я так думаю, – отвечал дон Марсьяль.

– Нападем?

– Нападем!

И, пришпорив лошадей, они, как молния, налетели на пеонов.

Валентин и два его товарища, Весельчак и Черный Лось – потому что француз не ошибся, это действительно прискакал охотник, предупрежденный канадцем, – напали на пеонов в одно время с доном Марсьялем и его спутником.

Между противниками началась страшная борьба, безмолвная, ожесточенная; враги схватились грудь в грудь, слишком сблизившись, чтобы употреблять огнестрельное оружие, они старались заколоть друг друга кинжалом и сбросить с лошади, слышались только восклицания ярости, но ни одного слова, ни одного крика.

Как только Царагате узнал Валентина, он устремился к нему, охотник, хотя застигнутый врасплох, отчаянно сопротивлялся: оба свились, как две змеи, и при взаимных усилиях сбить друг друга с лошади наконец свалились оба на землю под ноги сражающихся, которые, не думая о них, не примечая их падения, продолжали бешено нападать друг на друга.

Охотник обладал большой силой и беспримерной ловкостью, но на этот раз он нашел противника достойного себя.

Царагате был несколькими годами моложе Валентина и в полном расцвете телесной силы; возбужденный еще обещанием богатой награды, он делал сверхъестественные усилия, чтобы одолеть противника и вонзить ему в горло свой кинжал. Несколько раз уже каждый из них успел опрокинуть под себя своего врага, но, как это часто случается в борьбе грудь в грудь, резкое движение поясницы или плеч переменяло позицию и повергало вниз того, кто за секунду перед тем находился наверху.

Однако Валентин чувствовал, что его силы истощаются; непредвиденное сопротивление, встреченное им в противнике по наружности столь мало его достойном, раздражало его и лишало хладнокровия; собрав всю силу, какая у него осталась, он сделал решительное усилие, успел опрокинуть в последний раз своего врага и держать его в совершенной неподвижности; но в ту же минуту Валентин вскрикнул от боли и покатился по земле: копыто одной из лошадей раздавило ему левую руку.

Царагате приподнялся и вскочил, как тигр, с радостным воем стал он коленом на грудь охотника и приготовился воткнуть ему в сердце кинжал.

Валентин почувствовал себя погибшим и даже не старался избегнуть угрожавшей ему смерти.

– Бедный Луи! – прошептал он только, устремив на разбойника ясный и неустрашимый взор.

– А-а! – прорычал Царагате со свирепым смехом. – Наконец я держу в руках мое мщение, проклятый Искатель Следов.

Он не кончил, кто-то неожиданно схватил его за густые волосы, между тем как колено, упершееся в его плечи, принудило его согнуться назад, он увидал, как бы в страшном сновидении, чье-то отвратительное лицо над своей головой, и с ужасным хрипением покатился на землю: в сердце его воткнулся нож, между тем как волосы, вдруг сорванные, обнажили череп, обливший кровью все около него.

Курумилла схватил на руки тело друга, которого спас еще раз, и отнес его на край дороги. Валентин был без чувств.

Индеец, как только увидел, что его спутники напали на пеонов, вышел из своей засады и, сочтя за разумное оставаться позади, последовал за ними на поле битвы.

Он присутствовал бесстрастным, но не равнодушным зрителем продолжительной борьбы охотника и Царагате, напрасно стараясь помочь своему другу; оба противника так сцепились, движения были их так быстры и они так скоро изменяли положение, что, желая помочь охотнику, индеец боялся ранить его, он ждал с чрезвычайным беспокойством случая, который долго заставлял себя ждать, и который Царагате вдруг ему доставил, теряя время на то, чтобы оскорблять своего врага, вместо того чтобы сразу убить, как только раны, полученные охотником, предали его беззащитным в руки разбойника.

Арокан прыгнул, как хищный зверь, на мексиканца и, не колеблясь, заколол его кинжалом с проворством, отличающим краснокожих, и которым он обладал в высокой степени.

Почти в ту же минуту всадники также кончили свою битву.

Пеоны хорошо защищались, но, плохо поддерживаемые капатацем, который с начала борьбы был обезоружен доном Марсьялем, видя Царагате мертвым и троих товарищей сбитыми с лошадей и неспособными помогать им, сдались.

Рана капатаца была ему сделана по его просьбе доном Марсьялем, чтобы не выдать его перед генералом; это был широкий разрез на правой руке, очень опасный с первого взгляда и весьма незначительный в действительности. Весельчак почти убил одного пеона, так что поле битвы окончательно осталось за охотниками.

Когда победа была за ними упрочена, они все столпились с беспокойством вокруг Валентина. Курумилла немедленно перевязал ему рану с искусством опытного врача. Валентин скоро раскрыл глаза и успокоил своих друзей улыбкой. Индейцу он протянул свою правую руку, которую тот приложил к сердцу с выражением неописуемого счастья, издал свое любимое восклицание: «уг!», единственное слово, произносимое им и в горести, и в радости, когда его душило внутреннее волнение.

– Сеньоры, – сказал охотник, – вождь спас меня, у меня сломана только рука, я дешево отделался; будем продолжать наш путь, прежде чем явятся другие враги.

– А мы, сеньор? – смиренно спросил капатац.

Валентин встал с помощью Курумиллы и, бросив грозный взгляд на пеонов, сказал гневно:

– А вы, презренные убийцы, воротитесь к вашему господину и скажите ему, как мы вас приняли. Но этого мало для наказания вашего вероломства, я отмщу за гнусную засаду, жертвами которой чуть не сделались друзья мои и я. Я узнаю, могут ли разбойники безнаказанно нападать на мирных путешественников в двух милях от Мехико и днем.

Валентин ошибался, потому что хотя пеоны действительно имели намерение напасть на них, но охотники сами начали битву, с самого начала сбив с лошадей троих мексиканцев; но пеоны, упрекаемые совестью, не приметили этого тонкого оттенка и считали себя очень счастливыми, что отделались так дешево и смогли спокойно покинуть поле битвы, тогда как опасались быть преданными в руки правосудия своими победителями.

Они рассыпались в извинениях, в уверениях преданности и поспешили убраться, не подняв даже тело своего убитого товарища Царагате, бросив его посреди дороги.

Капатац, делая вид, что сильно страдает от ран, но на самом деле лишь для того, чтобы дать Валентину и его друзьям время укрыться от преследований, потребовал, чтобы возвращение в город произошло, как можно медленнее, так что они только через два часа доехали до отеля генерала.

Как только пеоны скрылись с поля битвы, охотник дал своим товарищам знак ретироваться.

Дон Марсьяль поспешил успокоить дам, которые ни живы ни мертвы сидели в убежище, где их спрятал индеец; он посадил их в карету, не говоря ничего, кроме того, что опасность прошла и остаток путешествия совершится безопасно.

Друзья Валентина напрасно хотели принудить его занять место вместе с дамами в карете, охотник не захотел согласиться, он непременно желал сесть на лошадь и продолжать скакать возле дверцы, уверяя, что в случае новой тревоги – что, впрочем, было невероятно – он может, несмотря на свою сломанную руку, быть полезен своим товарищам.

Те слишком хорошо знали его неумолимую волю и не настаивали долее. Курумилла сел опять на козла, и карета тронулась.

Остальной путь прошел без всяких приключений, через двадцать минут доехали до загородного дома банкира Ралье.

Валентин, не сходя с лошади, простился.

– Как, – сказал ему Ралье, – вы уезжаете, Валентин, не отдохнув ни минуты?

– Я должен ехать, любезный Ралье, – отвечал он, – вы знаете, какие важные причины требуют моего присутствия в Мехико.

– Но вы ранены?

– Со мною Курумилла, он перевяжет мои раны. Не беспокойтесь обо мне; притом я надеюсь скоро вас увидеть. Этот загородный дом, кажется мне, довольно крепок и может устоять против нападения. Есть у вас здесь люди?

– У меня здесь двенадцать слуг и мои два брата.

– Тогда я спокоен, притом дело только об одной ночи, и я думаю, что после урока, данного его людям, дон Себастьян не решится на второе нападение по крайней мере еще несколько дней, тем более что он полагается на успех своего предприятия. Приезжайте ко мне завтра на рассвете.

– Непременно буду.

– Я уезжаю.

– Вы не проститесь с этими дамами?

– Они не знают о моем присутствии, лучше, чтобы они меня не видели. До завтра!

Сделав знак своим спутникам, которые все, считая и Курумиллу – ему дали лошадь – окружили его, Валентин поскакал в Мехико, так мало думая о своей ране, как будто она была царапаной.