Текст книги "Валентин Гиллуа"

Глава XIII
ДОН МАРСЬЯЛЬ

Капатац встал, отворил дверь, вышел на минуту, воротился на свое место напротив Тигреро, налил стакан хереса, опорожнил его разом, опустил голову на руки и молчал.

Дон Марсьялъ с удивлением следил за движениями капатаца; видя, наконец, что он не решается рассказать ему то, чего он ждал с таким нетерпением, он наклонился и слегка дотронулся до него.

Карнеро вздрогнул, как будто его коснулось раскаленное железо.

– Стало быть то, что вы мне откроете, ужасно? -спросил Тигреро шепотом.

– Так ужасно, друг, – отвечал капатац со страхом, которого невозможно передать, – что, находясь один с вами в этой комнате, куда не может забраться ни один шпион, я опасаюсь сказать вам это.

Тигреро печально покачал головой.

– Говорите, друг мой, – сказал он кротким голосом. – Я вытерпел столько жестоких горестей в несколько месяцев, что все пружины души моей давно разорвались от отчаяния; как ни ужасен удар, угрожающий мне, я перенесу его, не бледнея. Увы! Горе уже не имеет на меня влияния.

– Да, вы человек высеченный из гранита – я это знаю, вы стойко боролись с несчастьем; но, поверьте, дон Марсьяль, есть страдания в тысячу раз ужаснее смерти, и я не сознаю себя вправе возбуждать в вас эти страдания.

– Сострадание, которое вы оказываете мне, более ничего, как слабость, друг мой. Я не могу умереть прежде чем исполню дело, которому посвятил свою бесцветную жизнь, я поклялся во что бы то ни стало защищать, не жалея своей жизни ту, которая в более счастливое время была моей невестой.

– Исполняйте же вашу клятву дон Марсьяль, потоку что бедная девушка никогда не находилась в такой большой опасности.

– Что вы хотите сказать? Ради Бога, объяснитесь! – вскричал Тигреро.

– Я хочу сказать, что дон Себастьян желает присвоить себе несметные богатства своей родственницы, которые ему нужны для успеха его честолюбивых планов; я хочу сказать, что, без угрызений совести, без стыда, отложив в сторону всякое человеческое уважение, забывая, что несчастная вверена ему законом, помешана, он холодно хочет сделаться ее палачом.

– Кончайте! Кончайте! Какой страшный план мог составить этот человек?

– О! – вскричал капатац с ужасной иронией. – Этот план прост, честен, его хвалят некоторые люди и находят его удивительным, великолепным.

– Вы терзаете меня!

– Узнайте же все: генерал дон Себастьян Герреро хочет жениться на своей родственнице.

– Жениться! – вскричал Тигреро с испугом. – Но это невозможно.

– Невозможно! – повторил с насмешкой капатац. – О! Как мало знаете вы этого человека с неумолимой волей, дикого зверя с человеческим лицом, который безжалостно уничтожает все осмеливающееся ему сопротивляться; он хочет жениться на донне Аните, захватить ее богатства – и женится на ней, говорю вам.

– Но она помешана.

– Да, помешана.

– Кто же осмелится совершить такой святотатственный брак?

– Полноте! – отвечал капатац, пожимая плечами. – Вы забываете, что генерал обладает талисманом, с которым все возможно, все покупается: люди, женщины, честь и совесть!.. Золото!..

– Это правда! Это правда! – вскричал Тигреро с отчаянием и, закрыв лицо руками, он оставался неподвижен, как будто вдруг его поразил громовой удар.

Наступило продолжительное молчание, во время которого слышалось только заглушаемое рыдание, разрывавшее грудь Тигреро.

Страшно было смотреть на этого человека, храброго, испытанного несчастьем – почти побежденного отчаянием и плакавшего, как робкий, отчаявшийся ребенок.

Капатац, скрестив руки на груди, с бледным лицом и с нахмуренными бровями, смотрел на Тигреро с выражением кроткого и сочувственного сострадания.

– Дон Марсьяль! – сказал он, наконец, резким и повелительным голосом.

– Что вы хотите? – спросил Тигреро, с удивлением поднимая голову.

– Я хочу, чтобы вы выслушали меня, потому что я еще не все сказал.

– Что еще можете вы сообщить мне? – с горечью спросил Тигреро.

– Приподнимитесь, как мужчина, вместо того чтобы сгибаться под тяжестью отчаяния, как ребенок или слабая женщина. Неужели у вас в сердце не остается никакой надежды?

– Ведь вы мне сказали, что у этого человека неумолимая воля, которой ничто не может сопротивляться?

– Я точно сказал вам это, но разве это причина, чтобы отказаться от борьбы, или вы считаете его неуязвимым?

– Да, – с жаром закричал Тигреро, – я могу его убить!

Капатац презрительно пожал плечами.

– Убить его, – повторил он: – полноте! Это мщение глупцов; притом вам всегда остается это средство, когда не будет никаких других; нет, вы можете сделать другое.

Дон Марсьяль пристально посмотрел на капатаца,

– Стало быть, и вы ненавидите его, если не боитесь говорить со мной таким образом? – сказал он.

– Это все равно, ненавижу я его или нет, только бы я был вам полезен.

– Это правда, – прошептал Тигреро.

– Притом, – продолжал капатац, – вы забываете, кем вы рекомендованы мне!

– Валентином, – сказал дон Марсьяль.

– Валентином, да, Валентином, который так же, как и вы, спас мне жизни и которому я обещал вечную признательность.

– О! Сам Валентин давно отказался от борьбы с этим демоном, – уныло сказал дон Марсьяль.

Капатац засмеялся.

– Вы думаете? – сказал он с иронией.

– Что мне за дело? – прошептал Тигреро.

– Горе делает вас эгоистом, дон Марсьяль; но я прощаю вам, потому что я сам осудил вас на страдание.

Капатац замолчал, выпил хереса и продолжал.

– Тот плохой врач, кто, сделав болезненную операцию, не сумеет приложить лекарств, которые могут залечить раны.

– Что вы хотите сказать? – вскричал Тигреро невольно заинтересовавшись тоном, которым были произнесены эти слова.

– Неужели вы думаете, – продолжал капатац, – друг мой, что я решился бы возбудить в вас такое страдание, если бы не имел возможности доставить вам большую радость? Скажите, неужели вы это думаете?

– Берегитесь, сеньор, – вскричал Тигреро трепещущим голосом. – Берегитесь! Я не знаю почему, но я невольно почувствовал надежду и предупреждаю вас, что если эта последняя мечта, которую вы стараетесь вложить в мою душу, обманет меня на этот раз, вы убьете меня так же верно, как кинжалом.

Капатац улыбнулся с невыразимой кротостью.

– Надейтесь, друг мой, говорю я вам, – продолжал он. – Я именно хочу, чтобы вы надеялись.

– Говорите, сеньор, – отвечал Тигреро. – Я вас слушаю с доверием, клянусь вам, я не считаю вас способным играть таким горем, как мое.

– Хорошо; вот именно каким я хотел вас видеть. Теперь выслушайте меня: я вам сказал, не правда ли, что по приезде в Мехико донну Аниту отвез в монастырь бенардинок дон Себастьян?

– Да, я помню, кажется, вы это сказали.

– Очень хорошо; донна Анита была принята с распростертыми объятиями добрыми монахинями, воспитавшими ее; молодая девушка, очутившись среди подруг своего детства, окруженная внимательным и разумным попечением, расхаживая свободно под огромными деревьями, укрывавшими ее первые годы, почувствовала, что в душу ее возвратилось спокойствие; горе ее мало-помалу сменилось кроткой меланхолией, мысли ее, расстроенные страшной катастрофой, приняли опять свое равновесие – словом, помешательство исчезло от нежных ласк монахинь.

– Итак! – воскликнул дон Марсьяль. – К ней возвратился рассудок!

– Не смею утверждать, потому что для всех она слывет еще помешанной.

– Но когда так!.. – вскричал Тигреро, задыхаясь.

– Когда так, – продолжал капатац, с намерением делая ударение на каждом слове, и пристально глядя на своего собеседника, – если все это думают, стало быть, это неправда.

– Но вы как знаете все эти подробности?

– Самым простым образом; несколько раз дон Себастьян посылал меня с поручениями к настоятельнице, и я случайно узнал в сестре-привратнице мою родственницу, которую считал умершей; добрая женщина – от радости, а может, также, чтобы вознаградить себя за продолжительное молчание, которое она должна сохранять, – рассказывает мне каждый раз, что говорится и делается в монастыре; я слушаю ее с удовольствием -понимаете ли вы теперь?

– О продолжайте! Продолжайте!

– Я почти кончил; по словам моей родственницы, бернардинки, особенно настоятельница, против плана генерала.

– О праведные женщины! – с простодушной радостью вскричал Тигреро.

– Не правда ли, – сказал, смеясь, капатац, – вот, вероятно, по какой причине они сохраняют в тайне возвращение к рассудку своей пансионерки, без сомнения, надеясь, что пока бедная девушка будет слыть помешанной, генерал не осмелится жениться на ней. К несчастью, они не знают с кем имеют дело, не знают свирепого честолюбия этого человека, для удовлетворения которого он не отступит ни перед каким преступлением.

– Увы! – простонал Тигреро с унынием. – Вы видите, друг мой, я погиб!

– Подождите, подождите, друг мой! Ваше положение может быть не так отчаянно, как вы предполагаете.

– У меня сердце разрывается.

– Мужайтесь и выслушайте меня до конца. Вчера я был в монастыре; настоятельница, с которой я имел честь говорить, рассказала мне под секретом – зная, как я интересуюсь донной Анитой, несмотря на то, что служу у дона Себастьяна, – что молодая девушка изъявила намерение говорить с духовником.

– По какой причине?

– Не знаю.

– Но это желание легко удовлетворить; я полагаю – в каждом монастыре есть свои аббаты.

– Ваше замечание справедливо, только кажется, что, по причинам мне не известным, ни настоятельница, ни донна Анита не хотят приглашать ни одного из этих аббатов, и…

– И что? – с живостью перебил дон Марсьяль.

– Настоятельница поручила мне пригласить францисканца или доминиканца, к которому я имел бы доверие.

– А!

– Вы понимаете, друг мой?

– Да-да, продолжайте!

– И привести его туда.

– И вы нашли? – спросил дон Марсьяль задыхающимся голосом.

– Кажется, что так, – улыбаясь, отвечал капатац.

– Когда вы должны вести его туда?

– Завтра в вечерню.

– Очень хорошо; и вы, без сомнения, назначили ему место, где он должен вас ждать?

– Он должен меня ждать в Париане, где я с ним сойдусь при первом ударе к вечерне.

– Я уверен, что он не опоздает.

– И я также. Что же, сеньор, как вы находите, потеряли вы время, слушая меня?

– Я нахожу, – отвечал дон Марсьяль, с улыбкой протягивая руку капатацу, – что вы очаровательный собеседник и рассказываете очень хорошо.

– Вы мне льстите.

– Нет, клянусь вам; кроме того, я нахожу, что бернардинки добрые и превосходные женщины.

– Теперь нам надо расстаться, – сказал, вставая, капатац.

– Уже?

– Я должен в эту ночь провожать моего господина в какую-то поездку за город.

– Вероятно, на какой-нибудь заговор.

– Я этого боюсь, но что же делать, я принужден повиноваться.

– Так выгоняйте же меня.

– Я это и сделаю сейчас. Кстати, вы видели дона Валентина после вашего приезда?

– Нет еще, эта продолжительная разлука тревожит меня. Если бы было не так поздно и я знал дорогу, то отправился бы просить гостеприимства у дона Антонио Ралье, его соотечественника, чтобы узнать о нем.

– Вы знаете адрес дона Антонио Ралье?

– Знаю: он живет в улице Монтерилло.

– Это в нескольких шагах; если вы желаете, я велю вас проводить туда.

– Я очень буду вам обязан. Но кому?

– Разве вы забыли человека, который держит вашу лошадь? Он проводит вас.

– Тысячу раз благодарю.

– Полноте! Не стоит благодарности. Вы завтра пойдете гулять в Париан?

– Я очень желаю видеть вашего францисканца.

Оба улыбнулись.

– Теперь дайте мне вашу руку и расстанемся.

Они вышли.

Капатац провел Тигреро по тем же коридорам. Капатац, отворив последнюю дверь, высунул голову: улица была пуста, посмотрев направо и налево, он свистнул, и через несколько минут послышались шаги и явился пеон, ведя за узду лошадь Тигреро.

– Прощайте, сеньор, – сказал капатац. – Благодарю вас за приятный вечер, который вам угодно было посвятить мне. Пиллат, проводи этого кабальеро в улицу Монтерилло и покажи ему дом дона Антонио Ралье.

– Слушаюсь, – лаконично отвечал пеон.

Друзья простились в последний раз, Тигреро сел в седло и поехал за Пиллатом, между тем как капатац воротился в дом, заперев за собой дверь.

После бесчисленных поворотов, всадник и пешеход добрались наконец до улицы, по величине которой Тигреро счел ее принадлежащей к аристократическому кварталу.

– Вот улица Монтерилло, – сказал пеон, – а вот и дон Антонио, которого вы ищете, – прибавил он, указывая на всадника, сопровождаемого тремя слугами верхом и хорошо вооруженными.

– Вы это знаете наверное? – спросил Тигреро.

– Еще бы! Я его знаю хорошо.

– Если так, примите этот пиастр, друг мой, и ступайте, мне больше не нужны ваши услуги.

Пеон поблагодарил и ушел.

Во время этого разговора всадник остановился, очевидно встревоженный.

– Подъезжайте без опасения! – закричал ему Тигреро. – Я друг.

– О-о! Теперь поздно встречать друга на улице, – отвечал дон Антонио, который, однако, подъехал, не колеблясь, но положив руку на оружие, на случай неожиданного нападения.

– Я Марсьяль Тигреро.

– Это другое дело. Чего желаете вы? Гостеприимства? Я велю слуге проводить вас в мой дом, потом оставлю вас до завтра, потому что я занят.

– Принимаю ваше предложение, но, одно слово…

– Говорите!

– Где дон Валентин?

– Вам нужно его видеть?

– Чрезвычайно.

– Пойдемте же со мной, я еду к нему.

– Само небо устроило так кстати! – вскричал Тигреро, следуя за доном Антонио.

Глава XIV
СВИДАНИЕ

Было очень поздно, когда заговорщики расстались и последняя группа офицеров вышла из гостиницы; на шоссе уже слышался топот лошаков и лошадей индейцев; ехавших на рынок; и хотя темнота была еще сильна, однако звезды начали исчезать на небе, холод сделался пронзительнее – словом, все возвещало скорое явление рассвета.

Оба путешественника опять сели за стол друг против друга, безмолвные и неподвижные, как статуи.

Трактирщик ходил по зале с озабоченным видом, как бы прибирая и чистя, но в действительности довольно растревоженный и желая в глубине сердца поскорее освободиться от этих двух зловещих посетителей, молчание и воздержанность которых мало внушали ему доверие.

Однако тот, что один говорил за себя и за товарища, два раза слегка ударил по столу: трактирщик тотчас подбежал на этот зов.

– Чего вы желаете? – спросил он с раболепным видом.

– Ваш посланец долго не возвращается, – cказал незнакомец. – Ему следовало бы уже воротиться.

– Извините, сеньор, отсюда далеко до улицы Монтерилло, особенно когда идешь пешком, однако, я думаю, что пеон скоро воротится.

– Да услышит вас небо! Подайте нам тамариндовук настойку.

В ту минуту, когда трактирщик принес требуемую настойку, постучали в дверь.

– Вот, может быть, наш посланный, – сказал незнакомец.

– Весьма возможно, сеньор, – отвечал трактирщик.

Он немного растворил дверь, которая удерживалась изнутри крепкой железной цепью, не позволявшей отворяться более нескольких дюймов, так что никакой посетитель не мог проскользнуть в дом без позволения хозяина.

Эта мера предосторожности, очень благоразумная и вместе с тем очень простая, принята во всей Мексике из-за того недоверия, какое внушает жителям организация мексиканской полиции, покровительствующей ворам.

Обменявшись несколькими словами шепотом с пришедшим, трактирщик снял цепь и отворил дверь.

– Сеньор, – обратился он к незнакомцу, пившему настойку, – вот ваш посыльный.

– Наконец! – с радостью вскричал путешественник, поставив стакан на стол.

Вошел пеон, вежливо снял шляпу и поклонился.

– Ну, друг мой, – спросил незнакомец, – вы нашли того человека, к которому я вас посылал?

– Нашел, сеньор, мне посчастливилось встретить его в ту минуту, когда он возвращался с улицы Сант-Агустин.

– А-а! Что же он сказал, получив мою записку?

– Во-первых, сеньор, он дал мне пиастр, потом сказал: «Воротись, как можно скорее, и скажи тому, кто послал тебя, что я поспею на свидание, назначаемое им, почти в одно время с тобой!»

– Так что…

– Так что он будет здесь, вероятно, через несколько минут.

– Очень хорошо! Ты малый умный, – отвечал незнакомец. – Вот тебе еще пиастр, теперь ты можешь уйти.

– Благодарю, сеньор, – сказал пеон, весело кладя пиастр в карман. – Если бы каждый месяц было по две ночи такие, как эта, то через год я разбогател бы.

И, поклонившись во второй раз, он вышел из залы по всей вероятности затем, чтобы отправиться спать.

Пеон не солгал, потому что не прошло и десяти минут после его ухода, как раздался топот лошадей, и не только постучались в дверь, но и позвали несколько раз.

– Отворяйте смело, хозяин, – сказал незнакомец. – Я знаю этот голос.

Трактирщик повиновался, и несколько человек вошли в залу.

– Наконец, вы воротились, любезный Валентин! -вскричал по-французски вошедший, с живостью подходя к путешественникам, которые, со своей стороны, подходили к нему.

– Благодарю за скорость, с которой вы явились на мое приглашение, любезный Ралье, – ответил охотник.

Трактирщик закусил губы, услышав, что говорят на языке, которого он не понимал.

– Гм! Это англичане, – прошептал он с досадой.

– Лусачо, – обратился Валентин к трактирщику; – я должен говорить о важных делах с этими кабальеро, так как я желаю, чтобы вы не мешали, я вас прошу уступить мне эту залу на один час.

– Сеньор… – прошептал трактирщик.

– Я понимаю, вы хотите денег, – хорошо, я вам дам, но с условием, что никто не войдет сюда, пока я не позову.

– Однако, сеньор…

– Выслушайте меня и не перебивайте! Еще не рассветет часа два, итак, до тех пор вы не отворяйте вашей гостиницы. Вы не можете ожидать посетителей; я покупаю у вас каждый час по унции. Вы согласны?

– Я думаю, сеньор, за эту цену я продам вам весь день, если вы желаете.

– Этого не нужно! – вскричал, смеясь, охотник. – Только я не хочу, чтобы подслушивали и подсматривали.

– Я человек честный, сеньор.

– Желаю думать так; только я предупреждаю вас, что если я увижу в щель глаз или ухо, я сейчас пошлю пулю в знак предостережения; а я имею несчастье стрелять очень метко.

– Я позабочусь, чтобы мои люди не беспокоили вас.

– Вы удивительный трактирщик! Я предсказываю вам, что вы быстро разбогатеете, потому что очень хорошо понимаете ваши интересы.

– Я стараюсь угодить тем, кто удостаивает своим присутствием мою гостиницу.

– Прекрасное рассуждение. Вот вам две обещанные унции и два пиастра в придачу за ту закуску, которую вы нам подадите. Прикажите поставить лошадей этих кабальеро в конюшню и оставьте нас.

Трактирщик поклонился, сделал гримасу в виде улыбки, принес с проворством – не весьма обыкновенным в людях его звания – заказанную закуску и низко поклонился охотнику.

– Теперь, – сказал он, – никто не войдет сюда без моего приказания.

Он вышел.

Пока Валентин уговаривался с трактирщиком, присутствующие молчали, внутренне смеясь над странным способом действия охотника и над неопровержимыми аргументами, которые он употребил для того, чтобы избавиться от шпионства, которого всегда должно опасаться в подобных местах, где хозяева обыкновенно служат нескольким сторонам сразу, и нисколько не совестятся изменять тем, кто дорого им платит.

– Теперь, – сказал Валентин, как только дверь затворилась за трактирщиком, – мы по крайней мере будем разговаривать безопасно.

– Говорите по-испански, друг мой, – отвечал Ралье.

– Зачем же? Так приятно разговаривать на своем языке, когда редко находишь случай, как, например, я. Уверяю вас, Курумилла этим не оскорбится.

– Я вам говорю это не для вождя, дружба которого к вам мне известна.

– Для кого же?

– Для дона Марсьяля, который приехал со мной и имеет сообщить вам что-то важное.

– О-о! Это меняет положение, – сказал охотник, тотчас заменив французский язык испанским. – Вы здесь, любезный дон Марсьяль?

– Да, сеньор, – отвечал Тигреро, выходя из тени, в которой он стоял до сих пор, и сделал несколько шагов вперед. – Я очень рад увидеться с вами.

– Кого вы еще привезли с собой, любезный Антуан?

– Меня, друг мой, – сказал третий человек, сбрасывая с себя плащ. – Брат мой думал, что в случае тревоги лучше, если он будет не один.

– Брат был прав, любезный Эдуард, и я благодарю его за прекрасную мысль, которая доставила мне удовольствие пожать вам руку. Теперь, сеньоры, если вам угодно, мы сядем и поговорим, потому что, если я не ошибаюсь, нам надо пересказать друг другу вещи очень важные, в особенности для меня.

– Действительно, так, – отвечал Антуан Ралье, садясь, и его примеру немедленно последовали остальные.

– Если вы хотите, – начал Валентин, – мы начнем по порядку, таким образом, мы кончим гораздо скорее – вы знаете, что минуты драгоценны.

– Прежде всего, друг мой, – сказал Антуан Ралье, – позвольте мне от имени всех моих родных и от меня самого поблагодарить вас еще раз за услуги, которые вы оказали нам во время нашего путешествия по Скалистым горам; без вас, без вашей разумной дружбы и вашей мужественной преданности, мы никогда 6ы не выбрались из ущелий, где погибли бы самым жалким образом.

– К чему, друг мой, напоминать в эту минуту?

– К тому, – с живостью перебил Антуан Ралье, -чтобы вы убедились, что можете располагать всеми нами, как вам заблагорассудится: руки, кошелек и сердце – все вам принадлежит.

– Я это знаю, друг мой: вы видите, что я, не колеблясь, обратился к вам, рискуя даже скомпрометировать вас. Оставим же это и приступим к делу. Что вы сделали?

– Я исполнил ваше приказание, друг мой: по вашему желанию я нанял и меблировал дом на улице Такуба.

– Извините, вам известно, что я очень мало знаю Мехико: я приезжал сюда редко и никогда не оставался надолго.

– Улица Такуба одна из главных в Мехико; она напротив дворца и в двух шагах от той улицы, где я сам живу с моими родными.

– Прекрасно! Под каким именем нанят этот дом для меня?

– Под именем дона Серапио де-ла-Ронда. Ваши слуги уже два дня, как приехали.

– То есть?

– То есть, Весельчак и Черный Лось: первый – ваш мажордом, а второй ваш камердинер; они все привели в порядок, и вы можете переехать, когда хотите.

– Сегодня же.

– Я сам вас провожу.

– Благодарю! А потом?

– Потом брат мой Эдуард нанял от своего имени у заставы Сан-Лазаро небольшой домик, где десять лошадей тотчас будут помещены в великолепной конюшне.

– Хорошо – это касается Курумиллы: он будет жить в этом доме с вашим братом.

– Теперь приступим к другому, друг мой.

– Говорите!

– Вы не будете на меня сердиться?

– На вас? Полноте! – сказал Валентин, протягивая ему руку.

– Не зная, довольно ли у вас денег – а вы знаете, друг мой, что денег понадобится вам много…

– Знаю; ну так что ж?

– Ну…

– Я вижу, что я должен прийти к вам на помощь, любезный Антуан; так как вы считаете меня бедным охотником без копейки за душой и так как сердце ваше полно деликатности, то в каком-нибудь уголку моей спальни, в каком-нибудь ящике, от которого вы дадите мне ключ, вы положили пятьдесят, а может быть, и сто тысяч пиастров с намерением, если эта сумма окажется недостаточной, предложить мне более – не правда ли?

– Вы будете сердиться на меня за это?

– Напротив, я очень вам признателен, друг мой.

– О благодарю!

– Вы за что благодарите меня, любезный Антуан?

– За то, что вы принимаете сто тысяч пиастров.

Валентин улыбнулся.

– Вы именно таковы, каким я считал вас! Только, благодаря вас от глубины всего сердца за услугу, которую вы хотели мне оказать, я не принимаю ее.

– Вы отказываете мне, Валентин? – сказал Ралье печально.

– Я вам не отказываю, друг мой, я просто вам говорю, что мне не нужны эти деньги, и вот вам доказательство, – прибавил он, вынимая из портфеля бумагу, сложенную вчетверо, которую он подал своему соотечественнику. – Вы банкир, следовательно, вы знаете дом Торнуда Дэвидсона и К°.

– Это самый богатый банкирский дом в Сан-Франциско.

– Разверните же эту бумагу и прочтите.

Ралье повиновался.

– Неограниченный кредит открыт на меня Торнудом, – вскричал он голосом, дрожащим от радости.

– Это вам не нравится? – спросил Валентин, улыбаясь.

– Напротив, стало быть, вы богаты?

Облако печали пробежало по лицу охотника.

– Я вас огорчаю, друг мой?

– Ах! Вы знаете, некоторые раны не закрываются никогда. Да, друг мой, я богат; Курумилла, Весельчак и я, после смерти моего молочного брата, мы одни знаем в Апачерии самые богатые прииски, какие только существуют на свете. Я не поехал с вами в Мехико, для того, чтобы съездить на эти прииски. Теперь вы понимаете? Но что значит для меня это несметное богатство, когда сердце мое умерло и все радости моей жизни уничтожены навсегда!

Под тяжестью глубокого волнения, охотник опустил голову на грудь и подавил рыдание.

Курумилла встал среди всеобщей тишины, потому что никто не решался сказать слов утешения видя столь сильное горе и, положив руку на плечо Валентина, сказал мрачным голосом:

– Искатель Следов помни, что ты поклялся отмстить за нашего брата.

Охотник выпрямился, как будто его ужалила змея, и, крепко пожав руку, протянутую ему индейцем, смотрел на него с минуту со странной пристальностью.

– Только одни женщины плачут по мертвым, потому что не могут за них отмстить, – продолжал индеец тем же резким тоном.

– Да, вы правы, – отвечал охотник с лихорадочной энергией. – Благодарю вас, вождь, вы заставили меня опомниться.

Курумилла приложил к своему сердцу руку друга и оставался с минуту неподвижен; наконец, он выпустил руку Валентина, сел и, завернувшись в свой плащ, впал в прежнюю немоту, из которой могло его вывести только такое важное обстоятельство. Валентин два раза провел рукой по лбу, орошенному холодным потом, и силился улыбнуться.

– Простите мне, что я на минуту забыл возложенную на себя роль, друзья, – сказал он кротким голосом.

Три руки молча были протянуты к нему.

– Теперь, – продолжал он твердым голосом, но в звуках которого еще слышался отголосок бури, – поговорим о бедной донне Аните Торрес.

– Увы! – отвечал Антуан Ралье. – Я ничего не могу сказать о ней, хотя сестра моя Елена – ее подруга в монастыре бернардинок, куда я ее отдал по вашему желанию – дала мне знать, что через несколько дней сообщит мне важное известие.

– Если вы позволите, это известие сообщу вам я, – сказал дон Марьсяль, вдруг вмешавшись в разговор, который до сих пор он слушал с видом довольно равнодушным.

– Вы знаете что-нибудь? – спросил его Валентин.

– Да, я знаю вещи очень важные, вот почему у меня было такое сильное желание видеться с вами.

– Говорите же, друг мой, говорите, мы вас слушаем!

Тигреро, не заставляя себя просить, тотчас пересказал со всеми подробностями свое свидание с капатацем дона Себастьяна Герреро; три француза выслушали его с самым серьезным вниманием; когда он кончил свой рассказ, Валентин встал.

– Пойдемте, сеньоры, – сказал он, – нам нельзя терять времени, может быть, Бог представляет нам в эту минуту случай, которого мы ждали напрасно так давно.

Присутствующие встали, не спрашивая у охотника объяснения его слов, и через несколько минут Валентин со своими товарищами скакал в город.

«Я не знаю, какой дьявольский план замышляют они, – бормотал трактирщик, смотря, как они исчезали вдали, – но это предостойные сеньоры, у них в руках унции текут, как вода».

И он воротился в свой трактир, на этот раз не затворив двери, потому что начало рассветать.