Текст книги "Нюрнбергский дневник"

– Мне казалось, что вы сыты по горло ужасами и разрушениями Первой мировой, причем настолько, чтобы ни в коем случае не допустите их повторения.

– Да, все это так, но не забывайте, что это не от меня зависело. Я предпринимал все, чтобы не допустить ничего подобного. Я ведь уже говорил вам, что даже за спиной Гитлера пытался вести переговоры. И убежден, что Гитлер смог бы получить все, что желал, и без всякой войны, стоило ему только, так сказать, захотеть по-настоящему.

– Неужели вы действительно предприняли все, что в ваших силах? Вы что же, взбунтовались? Попытались убить его? Или подали в отставку? Все ваши действия можно было бы оправдать, если бы вы действительно предприняли хоть одну попытку предотвратить катастрофу.

– Ладно, предположим, я бы решил уйти со своего поста – решился на нечто такое, что абсолютно несовместимо ни с честью офицера, ни с любовью к фатерланду. Предположим, я бы даже ушел. Вы думаете, это бы что-то могло изменить? Ничего подобного! Тогда министром авиации стал бы Кессельринг, Мильх, или Боденшатц, или кто-нибудь еще, и все бы разыгрывалось по тому же сценарию. Или вообразим себе, что он отдает приказ, а я его не выполняю. Вы думаете, что кто-нибудь подчинился бы мне? Прислушался ко мне? Да Гитлеру не было бы нужды даже расстреливать меня. Он просто сказал бы: «Бедняга Геринг, вы его не слушайте, у него с головой не в порядке». Неужели вы этого не понимаете? Такие вещи были невозможны в принципе.

Я ответил, что в таком случае все прекрасно, и он может занять любую позицию перед судьями, но ведь и у остальных ничуть не меньше прав защищать себя так, как они сочтут необходимым. И тут Геринга занесло – снова из него так и прыскал героизм.

– Знаете, не следует переоценивать значение человеческой жизни, мой дорогой профессор. Рано или поздно все мы умрем. И если мне предоставляется возможность избрать смерть мученика, тем лучше. Вы думаете, всем открывается подобная возможность? То, что существует перспектива того, что мои кости уложат для погребения в мраморный гроб, поверьте, это уже намного больше, чем может рассчитывать большинство смертных.

Разумеется, дело не столько в том, что это непременно будут мои личные косточки. Это как с Наполеоном или Фридрихом Великим… Сколько раз французы подвергали разграблению места их захоронения! Или взять, к примеру, щепки от Креста Господня. Я всегда говорил, что если бы собрать все щепки от Креста Господня, то можно было бы возвести целый лес таких крестов, ха-ха-ха! Нет, пусть это будут и не мои личные кости – а сама идея.

Камера Гесса. Гесс продолжает жаловаться на желудочные колики и на то, что охрана у дверей камеры мешает ему заснуть. Правда, он не знает, умышленно ли ему мешают спать. (Гесс запнулся на слове «умышленно», будто из боязни, что снова вылезут наружу его параноидальные идеи касательно намеренно дурного с ним обращения.) Он, по его словам, не уверен, исходит ли это от самого полковника, или же от кого-нибудь рангом повыше. Желудочные колики и бессонница донимают его так, что он не может сосредоточиться. Гесс заявил, что вопрос о защите не слишком занимает его, но так как он готовит текст своего последнего слова, то это требует сосредоточенности. Я полюбопытствовал, не рассматривает ли он это как помехи, чинимые подготовке им своей защиты.

– Вероятно, противная сторона считает необходимым чинить подобные препятствия с целью повлиять на мою способность сосредоточиться. Никаких иных причин я не вижу.

Это было произнесено в его обычном, апатично-серьезном тоне и сопровождалось едва заметной жестикуляцией и пожатием плеч, чтобы не показаться собеседнику излишне категоричным в своих суждениях. Так что пока с чувством реальности Гесса все было в порядке.

Я стал расспрашивать его об Олендорфе, Бах-Зелевски, Лахузене – о свидетелях, чьи выступления на суде были еще свежи в памяти обвиняемых и которые открыто заявляли о нацистской программе геноцида. Гесс попытался вспомнить о них, но чувствовалось, что перечисленные мною фамилии мало что могут сказать ему, по-видимому, он вообще путался в событиях, связанных с процессом. Он вспомнил советский документальный фильм, виденный им три дня назад, а вот об аналогичном американском фильме, показанном три месяца назад, имел лишь отрывочные воспоминания. Он в целом помнил Паулюса, дававшего показания две недели назад. Я снова задал Гессу вопрос о том, сколько уже продлился процесс, он до сих пор был уверен, что процесс продолжается уже 6 месяцев. Я возразил ему, указав на то, что первое заседание трибунала состоялось 20 ноября, после чего он прикинул, что с тех пор миновало четыре месяца (хотя в действительности всего три).

Если суммировать нынешнее состояние его памяти, то его можно охарактеризовать так: относительно неплохое запоминание событий одно-двухнедельной давности, но значительное помутнение памяти даже при попытке вспомнить о значительных и ярких событиях двухмесячной давности и более ранних.

В конце нашей беседы Гесс вновь пожаловался на желудочные колики и постоянные помехи сну в ночное время.

– Я не могу понять, какой смысл может иметь поднимаемый по ночам шум, разве что лишь для того, чтобы помешать мне сосредоточиться. Другого быть не может!

Я пообещал ему, что займусь этим вопросом.

27 февраля. Свидетели уничтожения

Утреннее заседание. Оставшийся в живых житель г. Вильнюса, по национальности еврей, рассказал о том, как в городе Вильнюсе личным составом зондеркоманды СС было зверски умерщвлено около 80 000 евреев, в том числе грудных младенцев, включая и ребенка самого потерпевшего. Затем полковник Смирнов продолжил доклад о проводимых в концентрационных лагерях экспериментах над заключенными, о массовых убийствах больных в госпиталях.

Были заслушаны свидетельские показания одной женщины, бывшей заключенной лагеря Освенцим Северины Шмаглевской, рассказавшей о жестоком обращении с женщинами и детьми. Появившихся на свет в лагере детей немедленно отнимали у матерей, и те их больше никогда не видели. Свидетельница обратилась с горестным вопросом к залу: «От имени всех женщин Европы, ставших матерями в концентрационных лагерях, я спрашиваю у немецких матерей: “Где сейчас наши дети?”»

При этих словах некоторым из адвокатов пришлось закусить губу. Свидетельница рассказала о чудовищных фактах того, как в 1944 году еврейских детей живьем бросали в печи крематория. При этих словах свидетельницы большинство обвиняемых опустили голову. Функ демонстративно повернулся спиной к Штрейхеру и продолжал сидеть, обессиленно откинувшись на спинку стула; Розенберг беспокойно ерзал на своем месте. Геринг и с этой проблемой справился в своей обычной манере – снял наушники. Гесс выступление свидетельницы не слушал.

Обеденный перерыв. В конце утреннего заседания перед обедом адвокат Дёница обратился к своему клиенту с вопросом:

– Так что же, никто и ничего не знал о том, что происходило? – В ответ Дёниц лишь покачал головой и грустно пожал плечами.

Обернувшись, Геринг бросил через плечо:

– Разумеется, никто! Вы же знаете, как это бывает даже в самом обычном батальоне – командиру батальона неизвестно, что творится на фронте. Чем выше ранг, тем меньше вам известно из того, что творится.

Мне даже трудно было вообразить более убедительного аргумента, который говорил против военной иерархии. Обратившись к извращенной логике милитариста, Геринг нисколько не сомневался, что дает наиболее понятное объяснение.

Когда обвиняемые отправились наверх обедать, Геринг снова стал жаловаться мне, что вынужден сидеть в неотапливаемом помещении. Я изо всех сил старался не сорваться.

– Почему вы не слушаете свидетельские показания? – спросил я его.

– Потому что не хочу слушать, как тысячу раз повторяется одно и то же, – раздраженно буркнул он в ответ.

Обвиняемые спокойно обедали в отведенных для них пяти отсеках; увидев меня, они ничем не обнаружили своего стремления побеседовать друг с другом. Подойдя к Йодлю, я поинтересовался у него, считает ли он действительно возможным, что никто не знал об упомянутых событиях. Тут же в углу расположился и Кальтенбруннер.

– Конечно, кто-то об этом знал, – невозмутимо ответил он. – Существовала целая командная цепочка от начальника РСХА до тех, кто непосредственно выполнял эти приказы.

Затем я подошел к Кальтенбруннеру.

– Как я понимаю, и вам не было ничего известно об этом?

– Нет, конечно, – прошептал в ответ он. – Те, кто это делал, сейчас мертвы. Гитлер, Гиммлер, Борман, Эйхман.

– Что же, выходит, кроме этих нескольких человек, которые обо всем знали, нет никого, кто отвечал бы за убийство миллионов людей, за сожженных в печах заживо детях?

– Нет, нет – такие есть. Это те, кто непосредственно участвовал в этом. Но я к этому не имею никакого отношения.

– Но разве не вы были начальником РСХА?

– За концентрационные лагеря я не отвечал. Мне вообще о них ничего не известно.

В отсеке, где обедали пожилые, несколько обвиняемых только покачали головой. Дёниц еще глубже уткнулся в свою газету. Лишь Шахт имел мужество нарушить затянувшееся до неприличия молчание и положить конец этим рассуждениям оголтелых нацистов. Шахт заявил, что протестовал против гестаповских методов, против преследования евреев и т. д., всегда прикрываясь идеей, что, дескать, «это вредит коммерции», поскольку иных доводов для Гитлера не существовало. Посол США в Германии довел до сведения Шахта предложение Рузвельта о том, чтобы вооружение ограничивалось полной выкладкой солдата. Шахт пытался нажать на Гитлера, уговорить его поддержать это предложение, но Гитлер назвал его неприемлемым и недвусмысленно указал Шахту на то, чтобы тот занимался своими делами и не совал нос куда не следует.

В отсеке младших обвиняемых я чуть дольше остановился на том, что сейчас никто ни о чем не знает и не ведает. Пропагандисты, которые как только не изощрялись, чтобы поскорее избавиться от евреев, утверждают теперь, что ни к преследованиям евреев, ни к их уничтожению не имели никакого отношения. Фриче попытался объяснить, что пропаганда, насколько он может о ней судить, имела задачей всего-навсего изолировать евреев. Я указал на то, что именно это и послужило первым шагом на пути к их геноциду. Покраснев, Фриче снова впал в депрессивное состояние.

Послеобеденное заседание. Бывший заключенный лагеря смерти Треблинка рассказал, как осуществлялся отбор жертв для последующего уничтожения – в течение 10 минут после прибытия в лагерь мужчин и 15 минут для женщин. Добавка этих пяти минут диктовалась необходимостью остричь у женщин волосы. Имитация железнодорожной станции должна была создавать у узников впечатление, что здесь их выгружали лишь для пересадки и отправки дальше.

28 февраля. Признания обвиняемых

Обеденный перерыв. В обеденном отсеке пожилых Дёниц настаивал на том, что немцы должны твердо уяснить себе, что данный процесс законен и оправдан, если действительно хотят сотрудничать с союзниками и завоевать их доверие.

– Не забывайте, что именно немцам принадлежит право первыми предъявить счет своим фюрерам за предательство их интересов.

Любопытно отметить, что Дёниц в конце концов в условиях свободы дискуссий все же пришел к мысли о предательстве нацистскими бонзами интересов немецкого народа, что, вне всякого сомнения, стало возможным лишь с изоляцией Геринга.

– Должен сказать, вначале сама мысль, что меня отдают под суд, вызывала во мне бешенство – я ведь ничего не знал о творимых бесчинствах. Но теперь, когда я выслушал столько свидетельских показаний, столько узнал о двуличии, об этих грязных делах на Востоке – теперь я доволен. Теперь есть возможность до всего докопаться.

Эти слова Дёница разительно отличались от того, что тот же Дёниц утверждал сразу же после ознакомления с предъявленным ему обвинением, назвав его «выдумками американцев».

Потом обвиняемые стали пытаться перещеголять друг друга в том, кто раньше осознал правомерность и необходимость данного трибунала. Отчасти это произошло вследствие моего присутствия, дескать, он – американский офицер, в конце концов, и к его мнению тоже прислушаются. Как бы то ни было – данный спор работал на самовнушение и коллективное внушение, он обнажил скрытое недовольство Гитлером и Герингом.

– Я ничего не имею против этого процесса, – заявил Шахт. – Против чего я возражаю, так это против того, что со мной обращаются, будто я заключенный. Нет, действительно, я не против этого процесса. Я считаю, что нацистская верхушка должна быть разоблачена!

– И я готов принять этот год тюремной изоляции в качестве моего личного вклада в дело разоблачения гитлеровского режима перед немецким народом, – вставил Папен. – Пусть немецкий народ увидит, как его обманули, ему тоже предстоит внести свой вклад в искоренение нацизма.

– Мы должны об этом заявить во всеуслышание, – настаивал Шахт.

– Да, да, конечно, – поддержали его трое остальных обвиняемых.

– Ведь порядочные немцы настроены судить куда строже союзников, – продолжал Шахт. – Но должен сказать, Рузвельт был единственным, кто сумел сразу же распознать намерения нацистов. И только он один никогда не посылал своих представителей на всякие там партийные съезды, никогда.

Дёниц извлек из кармана газету, где были опубликованы отрывки из бесед Рузвельта у камина 17 апреля 1938 года.

– Вот, даже Рузвельт понял, что немцы отказались от демократии вследствие того отчаянного положения, в котором оказались.

Дёниц зачитал слова Рузвельта, где президент США говорил о том, что растерянность, невозможность справиться со сложной ситуацией в экономике, отсутствие надлежащего руководства заставили некоторые нации отвернуться от демократических принципов управления.

– Да, Рузвельт был единственным, кто действительно понимал, куда мы несемся, – повторил Шахт.

Я упомянул одно высказывание Геринга, утверждавшего как раз диаметрально противоположное.

– Ах, чего этот толстяк ни наговорит! – воскликнул Шахт. – Уж к кому-кому, но к нему прислушиваться нечего! Этот языкастый хвастун способен кого угодно выставить виноватым, кроме себя самого!

– Верно, – согласился Папен, – он только и знает, что по поводу и без повода разевать рот, но это ему не поможет.

– Все, на что он способен, так это разбивать витрины, – презрительно усмехнувшись, добавил Нейрат.

2—3 марта. Тюрьма. Выходные дни

Камера Риббентропа. Риббентроп, как обычно, сидел за составлением конспекта своей защиты. Вид у него был неряшливый, чувствовалось, что этот человек запутался. Я решил продолжить обсуждение договора о ненападении с Советской Россией и его нарушение.

Я высказал мнение, что некоторые носятся с теорией, что русские и немцы уже заранее сговорились о разделе Польши при подписании германо-советского договора о ненападении.

– Нет, это не так, – не согласился Риббентроп, как обычно, без особой убежденности. – Поймите, дипломатия – вещь не такая простая, какой иногда может показаться. Естественно, мы брали в расчет возможность войны с Польшей, такая возможность обсуждалась с русскими. Но данный договор был подписан мною и Гитлером на принципе свободного волеизъявления. Конечно, найдутся и такие, кто склонен утверждать, что русские заключали этот договор с учетом своих агрессивных устремлений. Мне об этом ничего не известно, но кое-кто утверждает подобное.

– Но, насколько я могу понять, этот договор был вашей идеей?

– В общем, да… – Риббентроп затянулся трубкой, раздумывая над подходящим контрдоводом. – Но русские предприняли первый шаг, это неоспоримо. – Некоторое время он молча курил. – Да, у них всегда своя манера решать что-либо, это уж точно. (Выражение Риббентропа «это уж точно» служило несомненным признаком его лжи.) Отчего все так верят, что все было оговорено заранее? – спросил он у меня.

– Потому что им кажется подозрительным, что Германия и Россия без каких-либо серьезных разногласий быстро поделили между собой Польшу.

– Да, но русские отхватили себе часть Польши после окончания войны – это уж точно. – Риббентроп снова затянулся дымом и уже не стал предпринимать очередной попытки показать, что это должно было служить подтверждением его лжи. Во мне крепла уверенность, что этот человек деморализован окончательно, что ему сейчас невдомек, звучит ли его ложь убедительно и есть ли смысл вообще в его утверждениях.

Риббентроп продолжал расписывать могущество русских. Тито – человек Коминтерна, утверждал он, Франко столкнулся у себя в Испании с проблемами, и это означает, что к власти придет Хуан Негрин – еще один человек Москвы. Россия, без сомнения, воцарится и в Европе, и в Азии. А может, это и к лучшему, то есть я хочу сказать, что не так уж это было бы и неправильно. Такого рода перемены должны происходить – это уж точно. Россия – огромная мощь. И я не знаю, как Англия будет от нее обороняться. И Америка.

Камера Папена. Папен как раз читал перевод статьи о милитаризме из «Сэтердей ивнинг пост», перепечатанный одной из немецких газет. Он был весьма удручен, что я не принес ему газет, ибо ему, рассчитывал Папен, после освобождения необходимо быть в курсе всего.

– Да, особенно если вы собрались просветить народ на тему прегрешений нацистских фюреров, – заметил я.

– Вот именно. Это самое главное. Как говорится в этой статье, милитаризм подрывает независимость каждого в отдельности. Он находится в противоречии с христианским учением о человеческом достоинстве.

– И зациклен на ложных идеалах героизма, на в корне неверном представлении о чести и достоинстве – как расстрельные приказы Кейтеля, как расхищение ценностей Геринга. Это по своей сути аморальная позиция, не признающая никаких прав, сводящая все к одной-единственной краткой формулировке – «приказ есть приказ!»

– Вы абсолютно правы, герр доктор, – с нажимом произнес Папен. – Вам не кажется, что будет куда действеннее, если немецкий народ услышит это из уст немца?

Я стал замечать, как Папена охватывала самая настоящая ярость по отношению к милитаризму и его приверженцам – лицо приобретало мефистофельские черты, так было всегда, стоило ему оскалиться и взметнуть вверх брови.

– Это подлое подавление всякого инакомыслия, это презрение всего, что не вписывается в милитаристскую концепцию стойки смирно перед начальством! Это попирание человеческого достоинства! Растление молодежи! Этот народ предстоит перевоспитывать – фундаментально перевоспитывать! Мне кажется, пропагандисты, распространявшие это обожествление милитаризма, виноваты больше всех остальных!

Геббельс вещал: «Мы должны взять на вооружение тактику католической церкви для того, чтобы впечатать наши идеи в голову немецкой молодежи». Да, но как можно вообще ставить на одну доску эту идеологию растлителей с христианским вероучением? Нацистская идеология была противопоставлением всей морали и человеческому достоинству.

Затем мы перешли к обсуждению общих вопросов, в частности, того, как поставить решение экономических проблем под контроль общества, не нарушая прав личности, как это имело место при диктатуре, а, наоборот, как расширить рамки свобод отдельного гражданина с тем, чтобы он получил возможность строить свою жизнь в соответствии со своими способностями и индивидуальными склонностями. Папен пообещал кое-что из этих мыслей обнародовать на процессе, однако он опасался, что суд не даст ему такой возможности, ограничив его предоставлением прямых ответов на поставленные вопросы.

Чуть позже я принес ему вчерашние газеты, указав на статью, где была приведена одна цитата из «Правды», содержавшая обвинение в адрес Ватикана в якобы пронацистской позиции. Там было упомянуто и о том, что конкордат Папена с главой католической церкви и положил начало пронацистской политике.

– Разумеется, чего еще можно ожидать от этих русских? Должны же они и впредь проводить свою враждебную церкви политику, но в действительности Римский Папа никогда не поддерживал нацистов. С приходом к власти радикальных элементов я понял, что самое время в законодательном порядке определить права церкви. В этом Папа был со мной согласен. Но мы достигли договоренности лишь по вопросу воспитания молодежи, о церковной собственности и т. п. Я был за подобную же договоренность с протестантами – но фактически по-настоящему нацистам оппонировали католики. Протестанты так и не смогли преодолеть раскол в своих рядах и не выступили единым фронтом против нацистов, не считая пастора Нимёллера и еще нескольких лиц. Я вовсе не хочу сказать, что они вообще не оказывали никакого сопротивления, но уж католики явно были не за Гитлера.

– Нет, они друг друга не переносили. И Гиммлер, и Гитлер, и Борман не скрывали своей ненависти к церкви и, насколько мне известно, после победы собирались устранить церковную иерархию. (В данном случае я ссылался на слова Лахузена.)

Папен с готовностью кивнул.

– И Геринг так разочаровал меня. Мне казалось – потому что он все же выходец из иных кругов, его отец был одним из высокопоставленных чиновников во времена кайзера, – так вот, мне казалось, что полученное им воспитание предполагало наличие каких-то моральных установок, что он не даст себя увлечь радикализмом Гитлера. Вместо этого он во время своих выступлений в рейхстаге каждый раз возносил Гитлера до небес и даже не подумал выразить протест по поводу творимых беззаконий.

Геринг явно не ошибался, утверждая, что Гитлер охотно прибегал к его услугам, поскольку у Геринга была тьма почитателей среди юнкерства и офицерства.

– Я делал все, что мог, – продолжал Папен. – Я даже заявил королю Швеции, чтобы тот использовал свое влияние, чтобы убедить Гитлера в ошибочности его антисемитской политики. Я требовал дать ему вопросник, чтобы он это подтвердил.

Камера Нейрата. Нейрат докуривал вторую из двух сигарет, преподнесенных ему мною ко дню его рождения. Подготавливая свою защиту, он приводил свои разногласия с Гитлером согласно документу Хосбаха, затем объяснил свою роль в Мюнхенском соглашении и в чехословацких событиях.

Когда Чемберлен заявил о своей готовности ради предотвращения войны прибыть в Мюнхен и обсудить вопрос о Судетах, Нейрат встретился с Гитлером, желая переубедить его, хотя к тому времени уже не был главой внешнеполитического ведомства. Нейрат был вынужден буквально уговаривать Гитлера, и в конце концов он сумел его убедить, что Муссолини будет лишь приветствовать заключение такого соглашения. Гитлер заявил Нейрату следующее: «Ладно, если Муссолини за, я согласен выслушать».

Нейрат сумел организовать телефонный разговор Гитлера и Муссолини, тот не протестовал. По прибытии Чемберлена и Даладье он приветствовал обоих глав государств, а позже поинтересовался у Даладье, не желает ли Франция предварительно проконсультироваться с Чехией по вопросу о Судетах (я спросил у Нейрата, почему же все-таки никаких консультаций не было).

– Знаете, что мне ответил Даладье? Это даже как-то неудобно повторять вслух. Он мне сказал: «Чехи поступят в точности так, как мы скажем». Так и сказал. Но после подписания соглашения он все же забеспокоился: «По возвращении домой меня ждет побитие камнями». Я успокоил его, что по возвращении его встретят с ликованием – ведь он предотвратил войну. Так и случилось. И его, и Чемберлена встречали ликующие толпы англичан и французов – все верили, что мир в Европе спасен.

Камера Гесса. Гесс снова принялся жаловаться о том, что желудочные колики и шум, производимый по ночам охранниками, никак не дают ему сосредоточиться.

– А что, другие разве не жалуются на них? – спросил он.

Я ответил, что подобные претензии выдвигал Риббентроп и некоторые другие обвиняемые. Гесс заметно заикался, было видно, что он с трудом подбирает нужные слова, чтобы выразить свои мысли; иногда он вовсе не заканчивал фразы – не мог подобрать нужного слова. Слова, на которых он спотыкался, не относились к разряду эмоционально-окрашенных или сложных для запоминания. Он сказал, что ему стало тяжело следить за ходом процесса, поскольку абстрактное юридическое приведение доказательств (о вине партийных организаций) непосильно для его понимания. Гесс утверждал, что временами ход его мыслей внезапно меняется, и он внезапно понимает, что не слушает.

Я проверил его память, предложив ему перечислить главных свидетелей, и установил, что он забыл не только тех свидетелей, которых заслушивали всего неделю назад, но и Паулюса, что говорило о прогрессирующей частичной потере памяти о событиях более чем двухнедельной давности. При упоминании Паулюса он переспросил меня, не выступал ли тот в качестве свидетеля, поскольку имя ему кажется знакомым.

– Вы можете припомнить какое-нибудь связанное с ним событие? – спросил я Гесса.

– Не знаю – мне кажется, что его имя связано со свидетельскими показаниями.

– Вы не помните, о чем он говорил?

– Нет. Этого я не помню.

– Вы помните, как вы полетели на самолете в Англию и все, что связано с этим полетом?

– Я помню, почему я полетел в Англию, но деталей не помню. А что, раньше я об этом помнил?

– Да, когда к вам вернулась память, в течение двух недель она отличалась полной ясностью. Ну, видите, герр Гесс, – я придал своей речи оттенок серьезности, – я должен помочь вам освежить память. Попрошу вас описать все, что вы помните о своем полете в Англию. Потом мы сравним записанное вами с тем, что вы приводили в вашем письменном интервью для прессы. Помните о нем?

Гесс интервью не помнил.

– Я помогу вам вспомнить о вашем полете в Англию. И о свидетелях. Вы же не хотите, чтобы на процессе, когда вас спросят о чем-либо, вы встали и просто сказали, нет, ничего не помню, в особенности после вашего признания в том, что вы лишь симулировали потерю памяти.

– Нет… нет…

Я заверил Гесса, что еще зайду к нему сегодня. Не успел я покинуть его камеру, как Гесс тут же стал усаживаться за описание своего полета в Англию. Я заметил, что в процессе описания своей одиссеи Гесс ненадолго ложился на койку подумать, после чего поднимался и продолжал записи.

Примерно три часа спустя я снова был в его камере – к тому времени Гесс, уложившись в 300 слов, завершил описание своего полета, приведя и некоторые сопутствующие обстоятельства, опустив, однако, кое-что из деталей, которые помнил раньше. Я пообещал ему прийти еще раз и принести с собой записанные на листке бумаги вопросы, чтобы понять, что же он помнил, а что нет, и что в дальнейшем буду раз в неделю приходить к нему для освежения его памяти.

– Разумеется, все это останется между нами, – добавил я на прощание.

Идея пришлась Гессу по душе.

6 марта. Речь Черчилля

Когда обвиняемые утром один за другим входили в зал заседаний, интерес к делу о поджоге рейхстага еще не успел остыть (в выходные дни в одной из газет появился очерк, в котором вина за поджог рейхстага в 1933 году приписывалась Геббельсу и Герингу). Риббентроп расспрашивал других обвиняемых, слышали ли они об этом, и все заговорили о пожаре рейхстага еще до того, как на скамью подсудимых уселся Геринг. Шахт повторил, что с самого начала знал об этом. Фриче заявил, что в свое время ему было сказано, что это – дело рук коммунистов, в чем он никогда не сомневался. Ухмылки Йодля свидетельствовали о том, что он не имел ничего против того, чтобы лишний раз увидеть, как бывший командующий люфтваффе садится в лужу, а Папен грустно качал головой. Фрик, наверное, был единственным, который не верил этой басне, да и вообще не желал вникать в ее правдоподобность. Он утверждал, что партия нацистов не нуждалась в таких пропагандистских уловках, как пожар рейхстага, она и так обладала большинством в рейхстаге, и посему вся идея никуда не годилась.

Обеденный перерыв. Сегодняшние заголовки газет явно работали на Геринга: «“Объединяйтесь против дальнейшего продвижения русских”, – призвал Черчилль в Фултоне».

– Разумеется, я же об этом давно говорю, – торжествовал Геринг, поднявшись наверх во время обеденного перерыва. – Так было, есть и будет. Вы еще убедитесь, что я был прав. Снова на повестке дня старое доброе равновесие сил.

И когда я подошел к нему во время еды, Геринг снова начал свои разглагольствования.

– Это им за попытку стравить нас с Востоком. Они никогда не могли решить, с кем нас стравливать, с Западом или с Востоком. А теперь, видите ли, Россия кажется им слишком уж сильной, поэтому срочно нужно отыскать ей противовес.

Я спросил Геринга, верит ли он, что Англия пошла на подписание Мюнхенского соглашения ради того, чтобы, использовав в качестве стимула Чехословакию, подстегнуть Германию к агрессии против России.

– Ну, разумеется, – ответил он, будто речь шла и действительно о чем-то само собою разумеющемся. – Но потом они убоялись, что Германия станет слишком сильной. Теперь их головная боль – Россия.

Он не скрывал того, что, мол, поделом этому Черчиллю, который не желал позволить Германии выступить на Восток, поскольку это сразу же отразилось бы на Англии.

В отсеке, где обедали пожилые обвиняемые, Папен, пробежав глазами заголовок, констатировал:

– Черт побери, а он режет напрямую!

Обвиняемые, встав из-за стола, окружили Папена, который стал вслух читать статью.

– Ну вот, пожалуйста! – Дёниц не скрывал удовлетворения. – Он снова в своей стихии.

– Разумеется, он приветствовал помощь России, когда без нее нельзя было обойтись, – заметил Нейрат, – но ведь теперь интересы Британской империи куда важнее. Не следовало ему делать русским столько уступок в Тегеране и Касабланке.

– В Ялте, в Ялте, – поправил его Дёниц. – Именно там все и происходило. Когда стало ясно, что война Германией проиграна, не было нужды идти на такие серьезные уступки русским. И теперь они осели в Тюрингии. Именно об этом я и писал Эйзенхауэру до своего ареста. Если вас так привлекает пророссийская политика, хорошо, но если нет, тогда срочно меняйте курс.

– Пока что это только слова, – скептически отозвался Папен. – Возможно, это всего лишь предостережение.

– Да, – высказал свое мнение Шахт, все время пристально слушавший. – Мне кажется, британским лейбористам не очень-то к лицу делать подобные заявления, вот поэтому они и обратились к Черчиллю сделать это за них.

Остальные обвиняемые сочли это за окончательное разъяснение, сойдясь на том, что Британская империя должна быть сохранена, даже если вследствие этого репутация партии окажется чуточку подмоченной. Просто лейбористам захотелось дать русским предупреждающий сигнал, дескать, решая свои вопросы на Востоке, не прыгайте через голову англичан.

8 марта. Защита Геринга

Свидетель: адъютант Боденшатц. Сегодня утром Геринга разбудили пораньше – ему предстояло позировать перед фотографом. Бывший рейхсмаршал заметно нервничал и снимался явно без обычного удовольствия. По мере того как заполнялся зал судебных заседаний, я заметил Герингу, что ему хотя бы не придется жаловаться на невнимание публики. Оглядевшись, Геринг убедился, что народу довольно много, однако он был слишком взвинчен, чтобы демонстрировать эйфорию от сознания того, что он вновь в центре внимания внушительной аудитории, к тому же понимая, что я имел в виду отнюдь не его почитателей. Гесс заявил, что его секретарша отказалась выступать в качестве свидетельницы.