Текст книги "Нюрнбергский дневник"

11 февраля. Генерал-фельдмаршал фон Паулюс

Обеденный перерыв. За обедом я принес обвиняемым газеты. Пробежав глазами заголовок в «Нюрнбергер цайтунг» – «Гесс вылетел в Англию по приказу Гитлера», – Йодль взвился:

– Это подлая ложь! Да мне в жизни не приходилось никого видеть в таком бешенстве, в какое тогда пришел Гитлер, когда узнал о том, что Гесс в Англии. Он бушевал так, что на него впору было смирительную рубашку напялить.

– Почему?

– Потому, что испугался итальянцев. Что скажут итальянцы? Они подумают, что мы за их спиной ведем тайные переговоры с англичанами о заключении мира, а их бросаем. Он просто исходил злобой.

После этого Йодль и Кейтель заговорили о назначенном на вторую половину дня заслушивании свидетельских показаний Паулюса.

– Конечно, теперь эти генералы говорят только ради спасения собственной шкуры, – высказался Йодль.

– Вы полагаете, их заставили давать показания?

– Не думаю. Но они поняли, что им никогда не вернуться в Германию, независимо от того, кто победил в этой войне, и что им нужно серьезно задуматься о том, как бы не разозлить русских.

– Но разве Паулюс не видел, что Гитлер ведет Германию к окончательной катастрофе? Вероятно, поэтому он счел возможным освободить себя от присяги на верность фюреру.

Кейтель взорвался.

– Тогда ему следовало высказать эту точку зрения до своего пленения! Тогда не надо было принимать Железный крест! Звание генерал-полковника, а потом и фельдмаршала! Мечи к Кресту и другие награды! Не надо было посылать к Гитлеру своих мальчиков на побегушках! Вот что я по этому поводу думаю! Я всегда заступался за него в ставке! Ему бы впору со стыда сгореть, свидетельствуя против нас!

– До последней минуты он клялся и божился фюреру в своей верности ему, – вставил Йодль, – даже тогда, когда стало ясно, что его положение безнадежно.

Неожиданно прорвало и Дёница:

– Их подстрекательская работа обошлась Германии в тысячи погибших женщин и детей!

Я не понял ход мыслей Дёница:

– По-моему, как раз бессмысленное затягивание войны привело ко многим жертвам, которых вполне можно было избежать.

– Нет, в этом повинен подрыв боевого духа их разлагающей пропагандой. Если бы мы сломались в январе, жертв с нашей стороны было бы куда больше. Я хотя бы успел заключить более-менее достойный мир.

Дёниц явно был неправ, и Шпеер невольно взглянул на меня, поскольку знал, что я разделяю его взгляды на ту бессмысленную бойню, которой стала война начиная с января 1945 года. Однако Шпеер не желал на глазах у всех одернуть Дёница.

Фриче вступился за Паулюса:

– Ну, в конце концов, не сам же Паулюс организовал всю эту пропагандистскую кампанию!

– Я не о Паулюсе говорю. Я имею в виду эту группу Зейдлица. Тех, которые проповедовали чистейшее предательство, – упрямо пояснил Дёниц.

Послеобеденное заседание. Паулюс заявил, что уже к 3 сентября 1940 года Германия подготовила план агрессивного нападения на Россию, чем нарушила договор о ненападении. Кроме того, он резко осудил «безответственную политику» Гитлера, обвинив Кейтеля, Йодля и Геринга в участии в планировании агрессивных войн и бессмысленных человеческих жертвах.

В перерыве в группе обвиняемых из числа военных разгорелась острейшая дискуссия – в голос раздавались гневные упреки и обвинения в адрес Паулюса, не обошлось и без бурных выяснений отношений между самими обвиняемыми и их адвокатами.

– Спросите у этой грязной свиньи, понимает ли он, что он – изменник! Спросите его, дали ли ему русское гражданство? – буйствовал Геринг, обращаясь к своему адвокату.

Редер, заметив, что я прислушиваюсь, решил тут же остеречь Геринга:

– Осторожно! Враг подслушивает!

Но Геринг продолжал вопить своему защитнику, скамья подсудимых уподобилась палате буйнопомешанных.

– Мы обязаны разоблачить этого изменника! – ревел Геринг.

Кейтель спорил о чем-то со своим адвокатом, и Редер сунул и ему записку с предупреждением о том, что я все слышу.

На другом конце скамьи подсудимых Паулюс пользовался куда большей симпатией.

– Понимаете, – говорил Фриче, – ведь это действительно трагедия немецкого народа – он оказался между молотом и наковальней.

Нейрат, Зейсс-Инкварт и Шахт также выразили сочувствие Паулюсу.

– Военные считают его предателем, – высказался я.

– Ничего подобного, – мрачно выразил свое несогласие с военными Функ, – это самая настоящая человеческая трагедия.

12 февраля. Нападение на Россию.

Перед началом утреннего заседания и перекрестного допроса Паулюса скамья подсудимых замерла в напряженном ожидании. Гесс, улыбнувшись, подал мне сигнал, что отошел после вчерашнего спора. И на фоне всех сидевших с мрачным видом обвиняемых Кейтель внезапно громко расхохотался. Перехватив мой вопросительный взгляд, он пояснил:

– Мне тут одна мысль пришла в голову: если бы та задумка удалась – дело в том, что Паулюса должны были назначить на должность Йодля, – в этом случае он бы сидел здесь, с нами.

Утреннее заседание. Перекрестный допрос проходил на глазах у битком набитого зала – такого стечения публики не было вот уже несколько недель.

Как я и предполагал, задаваемые защитником Кейтеля вопросы должны были служить доказательством того, что Гитлер и никто другой был верховным главнокомандующим. Весьма неожиданным стало то, что вопросы, затрагивавшие честь Паулюса, исходили от доктора Заутера, защитника Шахта и Функа, то есть обвиняемых, в куда меньшей степени вовлеченных в русскую кампанию. Вероятно, Герингу удалось склонить обоих своих соседей по обеденному столу взять на себя руководство клеветнической кампанией, направленной против немецкого генерала, самому же остаться как бы в стороне.

Паулюс вынужден был признать, что, несмотря на существовавший договор о ненападении, он также принимал участие в разработке планов нападения на Россию. Йодль, воспользовавшись его признанием, попытался поймать Паулюса на том, что тот, участвуя в планировании, мол, не мог не знать о сосредоточении крупных сил Советов вблизи германской границы, на что Паулюс заявил, что деталей не помнит.

В перерыве утреннего заседания Геринг в голос издевался:

– Он не помнит! Гесс, вы не в курсе, что у вас теперь есть конкурент? – И тут же крикнул Йодлю: – Генерал-полковник, вы слышали? У Гесса появился конкурент. Свидетель не помнит. Ха-ха-ха! Делает вид, что ничего не знал. Как он может увиливать? Он же был экспертом по численности русских войск.

– Верно, был, – подтвердил Йодль. – Он был экспертом по разработке планов. Но в мои силки не попался. Он не утверждал, что русские были слабы, потому что в таком случае я ткнул бы его носом в его собственный отчет. Он не стал утверждать и то, что они были сильны, тогда он оказал бы медвежью услугу русским. Поэтому он просто сказал, что, мол, не помнит. Зато я помню. Погодите, вот только дойдет очередь до меня. Тогда я расскажу всю историю – от начала и до конца.

Риббентроп, сидевший тихо и незаметно, позже заметил Герингу, а потом и Йодлю:

– Этот Паулюс – человек конченый, он сам себя унизил!

– Конечно, – с готовностью подтвердил Йодль, – с ним все кончено, но я все же не стану утверждать, что так уж виню его за это – в конце концов, пытаться спасать себя законное его право.

Насколько же все это гротескно – разгромленные, покрывшие себя позором нацистские военные преступники, которых ждет виселица, пытаются судить Паулюса, будто уже решили между собой, что, дескать, этого человека с собой на следующую войну не берем.

Обеденный перерыв. На утреннем заседании Шпеер, Фриче и Ширах поддержали Паулюса, если не считать того, что Ширах по наущению Геринга все же повторил аргументы последнего об участии Паулюса в разработке планов нападения на Россию и осведомленности относительно численности русских сил.

Фриче рассказал, как следил за развитием оперативной обстановки, за тем отчаянным положением, в котором оказался Паулюс – либо бросить свои скудные резервы на север, откуда наседал противник, либо оставить их для противодействия попыткам окружения с юга.

– Я понимаю, в каком жутком положении он тогда оказался. Вы только представьте себе, какое это было положение – у тебя на руках приказ бросить 200 тысяч своих подчиненных в пасть льву, а ты потом еще спрашиваешь себя, а имело ли все это смысл.

Тюрьма. Вечер

Камера Риббентропа. В тот вечер я навестил Риббентропа в его камере, чтобы узнать его мнение относительно нападения на Россию. Поняв, что Паулюс своим заявлением о том, что война с Россией была не чем иным, как «преступной агрессией», произвел на него сильное впечатление, я без обиняков спросил Риббентропа, что он думает по этому поводу. После некоторых колебаний он все же заявил следующее:

– Возможно, история еще покажет, что Гитлер был прав, а я – нет.

– То есть?

– Я всегда стоял за rapprochement с Россией[12]12
  Фр. rapprochement – сближение. (Примеч. перев.)


[Закрыть]. Гитлер же считал, что рано или поздно на них придется нападать. Может быть, он и был прав.

– Но у вас с ними был договор о ненападении. Разве нападение на Россию не означало вероломного нарушения этого договора с вашей стороны, даже если оставить в стороне ту преступную легкость, с какой Гитлер пошел на человеческие жертвы?

– Эта проблема далеко не проста, она весьма сложна; тут все решит история. При рассмотрении этих проблем необходим выбор верной перспективы. Нелегко их осмыслить. Я стремился к достижению мира с русскими. Знаете, что я планировал? Я хотел включения России в наше трехстороннее соглашение, в этом случае оно превратилось бы в четырехстороннее.

– Четырехстороннего соглашения, в которое вошла бы и Россия? – перепросил я.

– А-а… Нет, нет. Антикоминтерновский пакт сразу же утратил бы силу, как только мы заключили бы наш договор с Россией. Но я стремился к тому, чтобы у нас по отношению к Англии на всякий случай были бы развязаны руки.

– На случай войны с англичанами?

– Нет, мы стремились к отысканию мирного решения, некий противовес к британской политике политического равновесия. Они в течение длительного времени оказывали на нас давление. Вы только представьте себе – начинать войну из-за Данцига! Отважиться на мировую катастрофу только ради того, чтобы помешать немцам получить то, что когда-то им принадлежало по праву, и все потому, что англичане испугались превращения Германии в действительно сильную державу.

– Но вам ведь доподлинно известно, что война разгорелась не из-за крохотного лоскутка территории. Просто он стал последней каплей, переполнившей чашу терпения, этому ведь предшествовала целая серия агрессий и нарушений существовавших договоренностей, в результате чего под угрозой оказался мир в Европе и суверенитет ряда миролюбивых стран. Если вы так желали мира, к чему было разрывать Мюнхенское соглашение? Ведь Англия не скупилась на уступки ради выполнения требования немцев. Что же, Гитлер собирался нарушить Мюнхенское соглашение еще до того, как подписал его? Или это позже пришло ему в голову?

– Но Гитлер не нарушал Мюнхенского соглашения!

Я недоверчиво посмотрел на Риббентропа. А он ведь всерьез верил в такое!

– Да Бог с вами – вы и правда так считаете? Даже после того, как вы заполучили Судеты, вам этого показалось мало, и вы решили отхватить всю Чехию, заявив, таким образом, миру, что слово Гитлера – пустяк и что агрессивным устремлениям Германии пределы не поставлены.

– Да, но Чехия представляла собой государство, возникшее лишь благодаря Версальскому договору. Все равно Гитлер превратил ее в протекторат. Признаю, он пошел на оказание определенного давления на Гаху… В юридическом же смысле мы Мюнхенское соглашение не нарушили.

Бесстыдство этого человека воистину не знает границ!

15 февраля. Гесс терпит издевки

Утреннее заседание. Советский Союз продолжил перечислять позорные деяния Германии, приводя выдержки из дневника Франка и другие высказывания, служившие доказательством его непосредственного участия в творимых на территории оккупированной Польши зверствах.

Обеденный перерыв. Когда я после обеда спросил Фриче, в чем причина его подавленности и почему он за столом в одиночестве, в то время как остальные общаются друг с другом, как обычно, он ответил, что физически разбит совершенно, что, по его мнению, является психосоматической реакцией на откровения Франка о том, что, мол, Гитлер бы возрадовался, узнав, что погибло еще 150 тысяч поляков.

– И ведь люди искренне верили в свое дело, шли на такие акты самопожертвования, проявляя невиданную стойкость и самоотречение. А всем рулили такие отпетые бестии – эти… да что там…

И снова со скамьи подсудимых стали поступать указания Геринга: следует, мол, настоять на полном зачтении документа, упомянутого среди доказательств.

– Что? Всего документа? – переспросил Редер, вероятно, речь шла об очень длинном документе.

– А почему бы и нет? – Создавалось впечатление, что Геринг стремится всячески осложнить работу трибунала.

– Времени у нас целый воз. Либо мы вообще не станем тратить силы на свою защиту, против чего я бы возражать не стал, поскольку это одни только унижения, либо…

– Ну, вот видите, – перебил его Гесс, вдруг оторвавший взор от своей книжки, – вот и вы пришли к тому, о чем я всегда говорил.

– Ага, – усмехнулся Геринг, – Гесс, оказывается, человек принципов! Он не желает ничего говорить. Даже нам. Между прочим, Гесс, когда вы откроете нам вашу великую тайну?

Эти слова Геринга вызвали довольную усмешку Дёница и Редера. Их, вероятно, не смущало мое присутствие до тех пор, пока объектом подначек оставался Гесс.

– Да, Гесс, когда? – присоединился к шутникам и Риббентроп.

– Не хотите поведать нам ее во время перерыва? – продолжал в том же тоне Геринг. – У меня есть предложение: Гесс в перерыве открывает нам свою великую тайну. Что вы на это скажете, Гесс?

– Гм-м… Я со всем согласен, – буркнул Гесс, снова уткнувшись в книгу. Было видно, что он никак не собирается объяснять свое загадочное поведение.

Я упомянул, что на понедельник русские назначили показ фильма о зверствах нацистов.

– Ах вот, значит, что собрались показать нам эти русские! – издевательски воскликнул Геринг. Но было заметно, что ему не по себе от этой новости.

Риббентроп незамедлительно выдал аргумент Розенберга:

– А вам никогда не приходилось слышать о том, что творили американцы по отношению к индейцам? Разве те не были для них неполноценной расой? Знаете, кто первым изобрел концлагеря? Британцы! И знаете, почему? Чтобы заставить буров сложить оружие!

– Все эти киноужасы! – недовольно бурчал Геринг. – Кто угодно может снять такой фильм – подумаешь, выволочь трупы из ямы, а потом снова запихнуть их туда трактором.

– Нет, вот уж от этого вам так просто не отвертеться, – вмешался я. – Когда мы обнаружили ваши концлагеря, там было столько трупов и массовых захоронений. Я видел это собственными глазами в Дахау! И в Хадамаре!

– Но ведь не тысячи их лежали там, не штабеля же трупов…

– Вы тут мне, пожалуйста, не указывайте – я это собственными глазами видел! Я целые вагоны трупов видел! И в крематории они лежали именно штабелями. Видел и истощенных узников, и эти превращенные в скелеты люди рассказали мне о том, что эта бойня продолжалась не один год. А Дахау, не забывайте, это еще отнюдь не самое страшное место! Так что от 6 миллионов убитых вам так просто не отмахнуться!

– Я сомневаюсь, что речь может идти о 6 миллионах, – неуверенным тоном произнес Геринг. Он явно сожалел, что затронул столь щекотливую тему. – И все же вполне хватило бы даже 5 процентов от этого числа.

Наступила тягостная тишина.

Вечером, перед тем как обвиняемым предстояло вернуться в свои камеры, я зачитал им новое распоряжение, согласно которому всякие контакты между обвиняемыми, кроме как в зале заседаний, воспрещались, и о восстановлении одиночного содержания.

Сообщение было встречено молчаливой яростью.

16—17 февраля. Тюрьма. Выходные дни

Камера Шахта. Шахт был взбешен нововведениями тюремной администрации. Распекая распоряжение, он сорвался чуть ли не на крик:

– Это позор! Мерзость! Этот полковник делает с нами, что пожелает! Но я его полномочиям не завидую! Это лишь говорит о том, что те, кто так обходится с людьми, понятия не имеет о культуре и традициях. Отвратительно!

Все говорило в пользу того, что я сейчас выслушивал из его уст мнение Геринга, донесенное до Шахта за обедом его соседом по столу Редером. Бешенство Шахта свидетельствовало о его затаенной злобе, до поры до времени умело скрываемой за маской попранной невинности.

– Уверяю вас, у меня нет ни малейшего желания общаться с большинством из этих людей! Но среди них все же отыщется несколько порядочных, с которыми я готов беседовать: это такие вполне достойные люди, как Папен и Нейрат. Но как можно позволить себе высокомерно решать за нас, кому с кем общаться! Прошу вас не забывать, что у нас за плечами солидные культурные традиции. И то, что совершил Гитлер – преступление против нашей культуры! Но не следует забывать и о том, в каком отчаянном положении мы оказались по милости союзных держав. Они обложили нас со всех сторон – они же буквально удушили нас! Попытайтесь себе представить, что же пришлось вынести немецкому народу, носителю таких культурных традиций, чтобы попасться на удочку демагогу типа Гитлера! Попытайтесь представить себе: народ, со времен раннего Средневековья флагман европейской культуры, подаривший миру таких личностей, как Гёте, Шиллер, Кант, Бетховен – выдающихся личностей во всех областях – в музыке, литературе, искусстве, философии…

– А разве французы внесли меньший вклад в культуру? – вставил я.

– Ах, французы, французы! – презрительно воскликнул Шахт. – На уровне крохотного королевского двора – вероятно! Но и здесь чувствуется влияние Германии! Вы только задумайтесь, что должно было выпасть на долю такого культурного народа, как наш, чтобы он погрузился в такое беспросветное отчаяние. Подумайте и о том, каким дьяволом должен быть этот человек, чтобы, воспользовавшись этим беспросветным отчаянием, втереться этому народу в доверие и так преступно этим доверием злоупотребить.

Не беспокойтесь, у меня есть что сказать по этому поводу. А ведь немецкий народ был готов на все ради мира! И нужно было нам не так уж и много. Единственное, что нам было нужно, так это возможность вывозить свои товары, торговать, чтобы хоть как-то свести концы с концами…

– Вы имеете в виду Веймарскую республику?

– Да, разумеется. И на любые наши просьбы, даже на самые, казалось бы, невинные, союзники отвечали своим непреклонным «нет»! Мы требовали одну-две колонии, хоть что-то, что позволило бы вести торговлю, – исключено! Мы требовали создания торговой организации, союза с Австрией и Чехословакией – нет! Мы апеллировали к тому, что подавляющее большинство населения Австрии за союз с Германией. Они сказали – нет, исключено!

А когда у власти оказывается такой бандит, как Гитлер, – вот тогда да! Можно! Тогда – милости просим! Хочешь Австрию? Да забирай ее всю! Хочешь ремилитаризации Рейнской области – ради Бога! Бери себе и Судеты! И всю Чехословакию в придачу! Бери все, что пожелаешь, – мы и слова не скажем.

До Мюнхенского соглашения Гитлер и мечтать не мог о том, чтобы взять да присовокупить Судеты к Рейху. Все, на что он мог рассчитывать, это, может быть, на чуточку автономии для Судетской области. А потом эти два дурака Даладье с Чемберленом сунули ему в лапы все без остатка. Почему же они в таком случае не продемонстрировали и десятой доли подобной щедрости по отношению к Веймарской республике? Почему пожалели для нее каких-то жалких крох? А за то, что я во избежание катастрофы, презрев рамки Версальского договора, попытался обеспечить Германии определенную экономическую стабильность, за то, что саботировал ее милитаризацию, и за то, что я, в конце концов, попытался убрать этого недоумка – за это союзнички меня упрятали в эту тюрьму как преступника!

Шахт уже вопил на все здание.

– И здесь мне приходится мириться с таким бесчестным, недостойным человека, бесстыжим обращением!!! Даже в концлагере меня не заставляли делать уборку в своей камере и поворачиваться то на правый, то на левый бок, чтобы не мог уснуть!

Шахт сидел передо мной с покрасневшим лицом, кусая губы и трясясь от возбуждения. Некоторое время спустя он примирительно произнес:

– Мне жаль, что вот так пришлось все излагать, но это моя точка зрения, и я ее не изменю. Я не желаю иметь ничего общего со всеми этими американскими причудами. Даже на церковную службу больше не пойду.

Камера Геринга. Подавленный и обиженный Геринг, дрожа, как наказанный за провинность ребенок, спросил меня, за что его так наказали. Он не ошибся, предположив, что всему виной его вызывающее поведение на суде.

– Неужели вы не понимаете, что все эти шуточки, все эти штучки-дрючки – юмор висельника, не более того. Вы думаете, мне приятно сидеть тут и выслушивать все эти сыплющиеся на нас со всех сторон обвинения? Нам необходима какая-то отдушина. Если бы я их время от времени не встряхивал своими хохмами, то очень скоро кое-кто из них сломался бы окончательно.

Все это говорилось вполголоса и с искренней обидой.

Я сказал Герингу, что, насколько я понимаю, ему представляется, что, находясь вне своей камеры и общаясь с остальными обвиняемыми, он должен вести себя по-другому, чем в ее стенах. Сказал и о том, что почти уверен, что за всей его бравадой скрывалась и солидная доля пристыженности. На сей раз Геринг не возражал мне и вообще всячески демонстрировал свое послушание, чего я не мог припомнить за весь период своих с ним встреч, хотя не сомневался в том, что его нынешняя линия поведения была продиктована в значительной степени голым расчетом.

– Естественно – психолог такое в состоянии понять, – признал он. – Но полковник – не психолог. Вы думаете, я в тиши этой камеры не корю себя постоянно и не сожалею о том, что не избрал в жизни другой путь, который бы не привел вот к такому концу?

Это было очень схоже с тем, что он писал своей жене в письме от 28 октября. И эти излияния чувств весьма существенно отличались от того самодовольства и демонстраций героической преданности своему фюреру, которые Геринг столь охотно навязывал публике, в особенности представителям прессы.

Я сказал ему, что обвиняемым, скорее всего, и обедать придется в одиночестве. Он попросил меня обратиться от его имени к полковнику с просьбой хотя бы за едой дать возможность обвиняемым перекинуться словом, и не скрывал своей озабоченности тем, что теперь окажется полностью отрезанным от остальных своих коллег, что в свою очередь лишит его возможности, как прежде, воздействовать на них.

Камера Шпеера. Шпеер выразил удовлетворение новыми правилами для обвиняемых, в соответствии с которыми им даже на прогулках воспрещалось общение между собой.

– Это распоряжение появилось именно тогда, когда очень многие стали выражать свою обеспокоенность усиливавшимся диктатом Геринга и когда его давление на остальных стало очевидным. Так, пару дней назад он, подойдя к Функу во время прогулки на тюремном дворе, заявил последнему, что, дескать, его участь предрешена, посему отныне все обязаны поддерживать его, Геринга, и обеспечить ему достойную смерть мученика. Функу, по мнению Геринга, сожалеть не о чем, ибо со временем – и неважно, когда это произойдет, пусть даже полвека спустя – Германия поднимется, и благодарные потомки захоронят их останки в мраморных гробах в склепах национального мемориала.

Мы оба невольно рассмеялись.

– Мне кажется, что перспектива мраморного склепа вряд ли была привлекательна для нашего коротышки Функа, – высказал свое мнение я.

– Нет, тот явно не из прирожденных мучеников. А потом Геринг подошел к Шираху и повторил ему то же самое, но уже во весь голос, с таким расчетом, чтобы и я услышал. В мраморных гробах, а? Вы можете себе такое представить? Отныне мраморные гробы – объект всех наших шуток. (Незадолго до этого аналогичный эпизод мне пересказал и Фриче, снабдив его весьма схожими комментариями, по его словам, он заявил Герингу, что мир в Европе куда важнее мраморных гробов.)

– Бедняга Функ весьма удручен по этому поводу. Даже Ширах, приглядевшись, и тот с прохладцей отнесся к перспективе стать такого рода мучеником. Но Герингу ясно, что его участь предрешена, и ему необходима свита для торжественного восшествия в Валгаллу, то есть как минимум пара десятков героев разрядом пониже.

– Вы думаете, Геринг действительно не желает, чтобы хоть кто-нибудь, кому известно, каким грабителем он был, сумел бы пережить его и кто развеял бы миф о его героизме? – поинтересовался я.

– Несомненно. Он знает, что большинство из нас думает о нем, даже если и не все способны заявить ему об этом в открытую. Ужас, как он тиранит остальных. Недавно Папен обратился к своему адвокату с просьбой подыскать что-то такое, что позволило бы слегка обвинить Гитлера. И Геринг тут же накинулся на него: «Да как вы смеете!» И так далее в том же духе – в точности по тому же сценарию, когда он однажды попытался воздействовать на меня. Этот горемыка, наш малютка-Папен и вправду растерялся и задрожал как осиновый лист. Очень хорошо, что нас разлучили. Даже я теперь смогу сказать больше из того, что намеревался.

Поразмыслив, Шпеер снова заговорил на тему мраморных гробов:

– Эта поза мученика, собственно говоря, полностью отрицает его прежнюю позицию. Сначала он уверял всех нас, что, мол, нам ничего не грозит, что самое худшее, что они смогут с нами сделать, так это сослать на какой-нибудь затерявшийся в океане островок. Потом, испугавшись, что мы станем слишком уж много говорить и ради спасения собственных голов попытаемся возложить основную тяжесть вины на ведущих нацистов, Геринг тут же переключился на версию с мраморными гробами, чтобы мы все подумали, что, дескать, мы все равно ничего не выиграем от того, что станем говорить правду. В особенности если она касается его!

Камера Франка. Франк заявил, что нововведения его вообще не затрагивают, и он даже рад тому, что теперь хоть можно будет отдохнуть от этой бесконечной чуши, которую приходится выслушивать за обедом и на прогулке. Франк выглядел несколько отрезвевшим, было заметно, что к нему возвращается его прежнее стремление к аскетизму и что он раскаивается за содеянное. Отягчающие вину Франка цитаты из его дневника пока что были свежи в памяти, и он, несомненно, готов был предпочесть одиночество необходимости давать бесконечные объяснения о причинах, побудивших его передать свои дневники, хотя, судя по всему, его не особенно докучали вопросами по поводу того, что именно подвигло его на написание вышеупомянутых дневников. Франк вновь, в своей обычной, непринужденной манере, впал в свое рутинное самокопание:

– Я – неповторимый характер, я – неповторимая, единственная в своем роде личность. Ха-ха-ха! – визгливо рассмеялся он. – Вам когда-нибудь попадались экземпляры, подобные мне? Необычно, когда вам говорят такое, верно? Но мы, немцы, мы ведь все разбойники. Не забывайте, что немецкая литература начинается именно с шиллеровских «Разбойников». Вам это никогда не бросалось в глаза?

То, что в этот момент Франк действительно беседовал сам с собой, не нуждаясь ни в каких ответах с моей стороны, мне было ясно. И он завершил свою тираду резюме о злой человеческой натуре. Я попросил его откровенно признаться мне, кого он имел в виду, записав в дневнике, что Гитлер выразил бы ему благодарность, если бы Франк отправил на тот свет еще 150 тысяч поляков. Франк ответил, что такой вывод – следствие его знания натуры Гитлера.

– Представьте себе – человек, который может сказать «Хорошо сработано!» после того, как вы сообщите ему, что избавились от 150 человек. Разумеется, это никак не говорит в пользу того, что именно я погубил этих людей.

Вы должны верить мне, доктор, – это исповедь на смертном одре – я гляжу смерти прямо в глаза и могу сказать об этом лишь вам и священнику: я не отдал ни одного приказа о проведениях массовых казней или о расстреле заложников. Даже обвинение не связывает меня ни с одним убийством. Но то, что я написал! Этого хватит. И я рад, что собственноручно вручил свои дневники, поскольку мне хотелось всем доказать, как человек абсолютно вопреки своей воле и своему характеру может высказывать, находясь под дьявольским воздействием Гитлера. Ужасно! Отвратительно!

Франк произнес несколько слов по поводу своего неудавшегося брака, утверждая, что его супруга и психологически, и духовно была слишком стара для него, однако предпочел не вдаваться в эту тему.

Камера Шираха. Ширах не переставал дивиться выдержкам из дневника Франка. По мнению Шираха, Франк был блестящим оратором и адвокатом – он мастерски защищал Гитлера на процессе по делу газеты «Фёлькишер беобахтер», кроме того, он был тонким ценителем и знатоком музыки, литературы и искусства. И Ширах был поражен, как такой человек мог в столь безоговорочной форме заявлять о своем одобрении массовых убийств.

Говоря о нововведенных ограничениях, Ширах с готовностью признал, что вина за принятие подобных мер целиком лежит на Геринге. Я заметил ему среди прочего, что даже и он сам, и Дёниц переняли у Геринга эту неуместность поведения, в связи с чем Ширах счел необходимым принести мне свои извинения за Геринга.

– Понимаете, его же не переделать. Общеизвестный факт, что летчики – нередко народ импульсивный, эмоциональный. А он эмоционален и импульсивен сверх всякой меры – и отзывы о нем были сплошь положительными. Он сам считает себя крупной фигурой в истории, полагая, что его значимость будет зависеть именно от того, сумеет ли он сыграть до конца возложенную на него роль.

В процессе нашей беседы Ширах упомянул, что постепенно пришел к заключению, что пресловутая чистка после так называемого «путча Рема» была не чем иным, как сговором между Гитлером и Гиммлером, направленным на устранение Рема как главного препятствия на пути Гитлера к власти. В те времена Ширах, по его словам, верил в намерения Рема разжечь революционный бунт. Но теперь, осознав жестокость и агрессивность натур Гитлера и Гиммлера, он убежден, что эти два отъявленных бандита, Рем и Гитлер, были связаны некоей мрачной тайной, которая и объясняет тот факт, что Гиммлер держал Гитлера в кулаке. Казнь Рема стала обычным политическим убийством соперника, гомосексуальность была лишь предлогом! Гомосексуальность Рема была секретом Полишинеля, кроме того, только из-за нее не стали бы столь жестоким способом избавляться от него – число казненных тогда членов СА составило 60 человек, однако позже выяснилось, что всего их было около 200.

Геринг теряет аудиторию

Полковник Эндрюс попросил меня составить новый план размещения обвиняемых за обедом. Помещение столовой для обвиняемых предполагалось поделить на 5 отсеков, причем в четырех из них должны были разместиться все, кроме Геринга, которому было решено отвести для приема пищи отдельный, пятый отсек. С учетом психологической восприимчивости и характера отдельных обвиняемых, а также в целях воспрепятствования Герингу влиять на них мною был предложен следующий план размещения: