Текст книги "Белый Доминиканец"

Там мы долго стоит и целуемся в изнуряющей неистовой страсти. Теперь снова она – моя возлюбленная, а не нежная мать.

Шорох позади нас! Я не обращаю внимания: что мне до этого! Затем она исчезает в передней дома. В мастерской точильщика еще горит свет. Он мерцает из-за мутного стекла, за которым жужжит токарный станок.

Я берусь за ручку и осторожно ее опускаю. Узкая полоска света появляется и тут же исчезает, когда я снова тихо закрываю дверь.

Я подкрадываюсь к окну, чтобы определить, где стоит точильщик. Он наклонился над станком, в руке у него сверкающий кусок железа, а между пальцев в полутьме комнаты разлетаются белые, тонкие, как бумага, стружки и падают вокруг гробов, как мертвые змеи. Внезапно я ощущаю страшную дрожь в коленях. Я слышу, как мое дыхание со свистом вырывается. Чтобы не упасть и не разбить оконное стекло, я вынужден прислониться плечом к стене.

«Неужели я стану подлым убийцей? „ – раздается вопль в моей груди. – «Предательски, из-за спины, убить бедного старика, который всю свою жизнь принес в жертву любви к моей… к своей Офелии!“ Внезапно станок остановился. Мотор затих. Мгновенно мертвая тишина обрушивается на меня.

Точильщик выпрямляется, слегка повернув голову, как будто прислушиваясь, откладывает долото и медленным шагом идет к окну. Все ближе и ближе. Его глаза устремлены прямо на меня.

Я знаю, что он не может меня видеть, потому что я стою в темноте, а он – на свету. Но если бы я даже знал, что он видит меня, я не смог бы убежать, потому что силы покинули меня.

Он медленно подходит к окну и смотрит в темноту. Между нашими глазами расстояние едва ли в ширину ладони, и я могу разглядеть каждую морщинку у него на лице.

Выражение безграничной усталости лежит на нем; он медленно проводит рукой по лбу и смотрит полуудивленно-полузадумчиво на свой палец, как человек, который видит на нем кровь и не знает, откуда она взялась.

Слабый проблеск надежды и радости появляется в его движениях, и он наклоняет голову, терпеливо и покорно, как мученик, ждущий смертного удара.

Я понимаю, что сейчас его Дух говорит мне. Его затуманенный мозг не ведает, почему ему все это приходится делать. Его тело – это лишь отражение его души, которая шепчет через него: «Избавь меня от земных оков ради моей любимой дочери! « Теперь я знаю: это должно свершиться! Сама милосердная смерть будет двигать моей рукою! ? Не должен ли я спрятаться за ее спиной во имя моей любви к Офелии? Сейчас я впервые вплоть до последних глубин моей души ощущаю, что должна была ежедневно чувствовать Офелия, терзаемая постоянной мукой сострадания к нему… к нему, самому достойному сострадания из всех страждущих. Это чувство столь сильно захватило меня, что мне казалось, что я сгораю, подобно Геркулесу в ядовитых Нессовых одеждах!

Но как все это совершить? Я не могу представить себе это. Той железякой раскроить ему череп?

Смотреть в его угасающий взор?

Вытащить его труп в узкий проход и сбросить в воду? Но как я, с руками навсегда запачканными кровью, смогу вновь целовать и обнимать Офелию?

Как я, подлый убийца, буду ежедневно смотреть в добрые глаза моего милого, милого отца?

Нет! Я Чувствую, я никогда не смогу сделать это! Даже если должно произойти самое страшное, и я это совершу, я знаю, что вместе с трупом убитого, я сам утоплюсь в реке.

Я собираюсь с силами и проскальзываю к двери. Прежде чем взяться за ручку, я некоторое время стою, плотно сжав ладони, и пытаюсь произнести в сердце слова молитвы:

«Боже Всемилостливый, дай мне силы!» Но мои губы не хотят произносить эти слова. Перестав вообще подчиняться моему разуму, они шепчут:

«Господи, если это возможно, да минует меня чаша сия!» В этот момент мертвую тишину разрывает удар медного колокола и слова застывают у меня на губах. Воздух дрожит, земля качается: Это пробили башенные часы церкви Пресвятой Богородицы.

Внезапно мрак вокруг меня и внутри меня самого просветлел. И как будто из далеких, далеких просторов, с тех гор, которые я знаю по моим снам, я услышал голос белого доминиканца, того, кто дал мне первую конфикрмацию и отпустил все мои грехи – прошлые и будущие. Он звал меня по имени:

«Христофор! Христофор!» Чья-то рука опускается мне на плечо.

– Юный убийца!

Я знаю: это громовой бас актера Париса, приглушенный и сдержанный, полный угрозы и ненависти, раздается в моих ушах, но я больше не могу сопротивляться.

Безвольно я позволяю ему вытащить себя в свет уличного фонаря. – Юный убийца! Я вижу: его влажные губы, отвисший нос пьяницы, заспанные бакенбарды, сальный подбородок – все светится в нем триумфальной дьявольской родостью.

– Юный у-бий—ца!

Он хватает меня за грудь и трясет как тюк с бельем, при каждом выговариваемом слоге.

Мне не приходит в голову сопротивляться или даже вырваться и убежать: теперь я слаб, как крохотный изможденный зверек. То, что ч смотрю на него, но не могу сказать ни единого слова, он понимает как признание моей вины. Но мой язык онемел. Даже если бы я захотел, я все равно не смог бы описать ему то потрясение, которое я пережил.

Слова, которые он выкрикивает мне в лицо, как безумный, с пеной на губах и потрясая кулаками перед моим лицом, глухо и отдаленно отдаются в моих ушах. Я слышу и вижу все, Но я не двигаюсь, я застыл, как загипнотизированный.

Я понимаю, что он все знает… что он видел, как мы вышли из лодки… как мы целовались… что он угадал, что я хочу убить старика, «чтобы его ограбить», как он кричит.

Я не защищаюсь, я больше не боюсь того, что он узнал о нашей тайне. Должно быть, так чувствует себя птица, которая в объятиях змеи забывает свой страх.

VII. КРАСНАЯ КНИГА

Ночью, во сне, меня бъет лихорадка. Внешний и внутренний миры переплетаются друг с другом, как море и воздух.

Я беспомощно раскачиваюсь на волнах моей бушующей крови, то теряя сознание и погружаясь в зияющую воронку черной безд ны, то взлетая в ослепительный свет раскаленного добела солнца, сжигающего все чувства.

Чья-то рука крепко сжимает мою руку; когда мой взгляд соскальзывает с нее, и, утомленный множеством тонких петелек в кружевном манжете, начинает ползти выше по запястью, до моего сознания доходит туманная мысль:

«Это мой отец сидит здесь, рядом с моей постелью». Или это только сон? Я более не могу отличить реальность от галлюцинации, но всякий раз, когда я чувствую на себе его взгляд, я опускаю веки в мучительном сознании своей вины.

Как же все это произошло? Я никак не могу вспомнить. Нить памяти оборвалась в тот момент, когда я еще осознавал, что актер кричит на меня.

Мне ясно только одно: где-то, когда-то, при свете уличного фонаря по его приказанию я написал расписку и скрепил ее поддельной подписью моего отца. Подпись была настолько похожей, что когда я глядел на бумагу, прежде, чем он сложил и убрал ее, одно мгновенье мне казалось, что мой отец подписал ее своей собственной рукой.

Почему я это сделал? Мне кажется это настолько естест– венным, что даже сейчас, когда меня терзают воспоминания о содеянном, я уверен, что поступить иначе я просто не мог.

Сколько времени прошло с тех пор – одна ночь или целая жизнь? Сейчас мне кажется, что актер кричал на меня не несколько минут, а в течение целого года, украденного из моей жизни. Потом, когда он наконец по моей реакции понял, что дальше кричать бесполезно, он каким-то образом сумел убедить меня, что подделанная подпись может спасти Офелию.

Единственный луч света сейчас, в моей лихорадке – это моя твердая уверенность: я никогда не сделал бы этого лишь для того, чтобы снять с себя подозрения в замысленном убийс– тве.

Когда я затем вернулся домой, я не могу вспомнить: было ли уже утро или еще ночь?

Мне кажется, что я сидел в отчаянии на могиле, сотрясаясь от рыданий, и, судя по запаху роз, который я ощущал даже теперь, это была могила моей матери.

А может быть, запах исходит от букета цветов, который лежит там, на одеяле моей постели?

Но кто мог его туда положить?

«Боже мой, ведь мне нужно еще идти гасить фонари, – хлестнула меня внезапно, как плеть, мысль. – Разве уже не разгар дня?» И я хочу подняться, но я так слаб, что не могу пошевелить ни одним членом. Я вяло опускаюсь назад. «Нет, еще ночь,» – успокаиваю я себя, потому что сразу перед глазами встает глубокая тьма.

Затем снова я вижу яркий свет и солнечные лучи, играющие на белой стене; и вновь на меня нападает чувство вины за неисполненный долг.

«Это волны лихорадки бросают меня в волны фантазии» – говорю я себе, но я бессилен перед тем, что над моим ухом все громче и отчетливее звучит ритмическое, выплывающее из сна, такое знакомое хлопанье в ладоши. В такт ему все быстрее и быстрее сменяется день и ночь, ночь и день, без остановки, и я должен бежать… бежать…, чтобы вовремя зажечь фонари… погасить… зажечь… погасить…

Время несется за моим сердцем и хочет схватить его., но всякий раз биение сердца опережает время на один шаг.

«Вот сейчас, сейчас я утону в потоке крови, – чувствую я, – она вытекает из раны в голове точильщика Мутшелькнауса и бьет ключем между его пальцев, когда он пытается закрыть рану рукой».

Сейчас я захлебнусь! В последний момент я хватаюсь за жердь, торчащую из бетонного берега, крепко за нее цепляюсь и стискиваю зубы, напрягая гаснущее сознание:

«Держи свой язык за зубами, иначе он выдаст в лихорадке то, что ты подделал подпись своего отца!» Внезапно я становлюсь более пробудившимся, чем обычно я бывал в течение дня, и более живым, чем обычно в своих снах.

Мой слух так обострен, что я слышу малейший шорох – как вблизи, так и вдалеке. Далеко-далеко, по ту сторону деревьев, на том берегу, щебечут птицы, и я отчетливо слышу шепот молящихся в церкви Пресвятой Богородицы.

Разве сегодня воскресение?

Странно, что даже гул органа не может заглушить тихий шепот прихожан. Удивительно, что сейчас громкий звук не покрывает тихий и слабый!

Почему в доме внизу хлопают двери? Ведь я думал, что на нижних этажах никто не живет. Только старая пыльная рухлядь стоит там внизу, в комнатах.

Может это наши вдруг ожившие предки?

Я решаю сойти вниз; ведь я так свеж и бодр, почему бы мне этого не сделать?

Внезапно мне приходит в голову мысль: а для чего я должен брать с собой свое тело? Ведь нехорошо наносить визиты своим предкам среди бела дня в одной ночной рубашке!

Кто-то стучит в дверь; мой отец встает приоткрывает ее и говорит сквозь щель почтительно: «Нет, дедушка, еще не время. Ведь Вы знаете, что Вам нельзя к нему, до тех пор, пока я не умер.» То же самое повторяется девять раз.

На десятый раз я знаю точно: сейчас там стоит сам основатель рода. Я не ошибся, и как доказательство этому вижу глубокий, почтительнейший поклон моего отца, широко распахиваю– щего дверь.

Сам же он покидает комнату, и по тяжелым медленным шагам, сопровождаемым стуком трости, я понимаю: кто-то подходит к моей кровати.

Я не вижу его, потому что мои глаза закрыты. Какое-то внутреннее чувство подсказывает мне, что я не должен их открывать.

Но сквозь веки, я отчетливо, как через стекло, вижу свою комнату и все предметы в ней.

Основатель рода откидывает одеяло и кладет правую руку с отведенным под прямым углом большим пальцем мне на шею.

«Вот этаж, – произносит он монотонно, как священник молитву, – на котором умер твой дед, ожидающий сейчас воскресения. Тело человека – это дом, в котором живут его умершие предки.

В некоторых «домах», то есть в некоторых телах людей иногда мертвые пробуждаются до того, как настанет время их воскресения. В таком случае о доме говорят, что в нем поселилось привидение, а о человеке – что в нем поселился дьявол.» Он снова надавливает ладонью с отведенным большим пальцем – на этот раз на грудь.

– А здесь похоронен твой прадед!

И так он прошел по всему телу сверху вниз: по животу, бедрам, коленям, вплоть до ступней.

Когда он положил свою руку на ступни, он сказал:

– А здесь живу я! Потому что ноги – это фундамент, на котором покоится дом; они суть корень и связывают человека с матерью-землей, по которой ты ходишь.

Сегодня – день, следующий за глубокой ночью твоего зимнего солнцестояния. Это день, когда в тебе начинают воскресать мертвые.

И я – первый.» Я слышу, как он садится на мою кровать, и по шороху страниц книги, которую он время от времени листает, догадываюсь: он читает мне что-то из фамильной хроники, о которой так часто говорил мой отец.

Тоном литаний, усыпляющих мои внешние чувства и, напротив, все больше и больше возбуждают мои внутренние, так, что подчас чувство пробужденности становится невыносимым, в меня проникают слова:

«Ты – двенадцатый, я был первый. Счет начинается с „одного“ и заканчивается двенадцатью. Это тайна вочеловечивания Бога.

Ты должен быть вершиной дерева, которая увидит животворящий свет; я – корень, который просветляет силы мрака. Но когда рост древа завершается, ты становишься мной, а я – тобой.

Акация – это то, что в раю называется древом жизни. Люди говорят, что она волшебная. Обрежь ее ветви, ее крону, ее корни, воткни ее, перевернув, в землю и ты увидишь: то, что было кроной, станет корнем, что было корнем, станет кроной. Потому что все ее клетки проникнуты единством между «Я» и «Ты».

Поэтому я сделал ее символом в гербе нашего рода! Поэтому и растет она, как знак, на кровле нашего дома.

Здесь на земле – это только образ, так же, как все формы здесь суть только образы, но в царстве нетленного ее называают первой среди деревьев. Иногда в своих странствиях по ту и по сю сторону ты чувствовал себя стариком. Это был я – твой фундамент, твой корень, твой первопредок. Ты ощущал мое присутствие.

Нас обоих зовут «Христофор», потому что я и ты – одно и то же. Я был подкидышем, как и ты, и однако в моих странствиях я нашел Великого отца и Великую мать. Малого отца и малой матери я так и не нашел. Ты же, напротив, отыскал малого отца и малую мать. Великого же отца и Великую мать – пока еще нет!

Поэтому я – начало. а ты – конец! Когда мы сольемся друг с другом, тогда колесо вечности для нашего рода замкнется.

Ночь твоего зимнего солнцестояния – это день моего воскресения. Когда ты будешь старым, я стану юным. Чем беднее будешь ты, тем богаче я.

Ты открыл глаза, значит, я должен закрыть свои; ты закрыл их – тогда я снова могу видеть. Так было до сих пор.

Мы противостояли друг другу, как бодрствование и сон, как жизнь и смерть, и могли встретить друг друга только на мосту сновидений.

Вскоре все изменится. Время пришло! Время твоей бедности, время моего богатства. Ночь зимнего солнцестояния была границей. Тот, кто не созрел, тот проспит эту ночь или заблудится в темноте. В нем первопредок будет лежать в могиле вплоть до Великого дня Страшного суда.

Одни – те, кого называют умеренными и кто верит лишь в тело и избегают грехов из страха перед людским мнением, – принадлежат к неблагородным, безродным и презирающим свой род; другие – просто слишком трусливы, чтобы совершить грех; они предпочитают этому спокойствие и уверенность.

Но в тебе течет благородная кровь, и ты хотел совершить убийство ради любви.

И вина и добродетель должны стать одним и тем же, так как и то и другое

– лишь бремя, а несущий бремя никогда не сможет стать свободным, господином, бароном.

Тот учитель, которого надывают Белым Доминиканцем простил тебе все грехи, в том числе и будущие, потому что он знает все то, что должно произойти. Ты, однако, воображаешь, что в твоих руках совершать потупок или нет. Белый Доминиканец давно уже свободен от тяжести и добрых и злых дел и поэтому свободен от всяких иллюзий. Но тот, кто несет на себе бремя вины или добродетели, как мы с тобой, тот все еще пребывает в иллюзии.

Мы сможем освободиться от этого только благодаря тому способу, о котором я говорил тебе.

Белый Доминиканец – великий пик, поднявшийся из первоначальной бездны, из прадревнего корня.

Он – это сад, деревья в котором – это ты и я и нам подобные. Он – Великий путешественник, мы с тобой – малые. Он из вечности снизошел в бесконечность, мы стремимся подняться из бесконечности в вечность.

Кто преступил границу, тот стал звеном в цепи – цепи, сложенной из невидимых рук, которые не выпускают друг друга до конца дней; тот отныне принадлежит к братству, в котором каждому уготована своя особая миссия.

В этой цепи нет двух одинаковых звеньев, которые были бы похожи друг на друга, так же, как и среди человеческих су– ществ на земле не существует двух, с одинаковой судьбой.

Дух этой общности пронизывает всю нашу землю. Он вечен и вездесущ. Он – животворящий дух в Великой Акации.

Из него произошли религии всех времен и народов. Они подвержены изменению, он – постоянен.

Тот, кто стал вершиной кроны и сумел осознать свой прадревний корень, вступает в это братство через опыт мистерии, называемой: «Переплавление трупа в меч».

Некогда в Древнем Китае тысячи и тысячи были участниками этого таинственного действа, но об этом времени до нас дошли лишь скудные свидетельства.

Послушай же! Существует особая операция, которая называется «ШИ-КИАЙ» – «расстворение трупа»; есть и другая, которая называется «Киеу-Киай», то есть «выплавление меча». «Расстворение трупа» – это состояние, в котором форма умершего становится невидимой, а его «Я» причисляется к рангу бессмертных.

В некоторых случаях тело просто теряет свой вес или сох– раняет лишь видимость умершего. Но при «выплавлении меча» в гробу на месте трупа появляется меч.

Это – волшебное оружие, предназначенное для времен Последней Великой Битвы.

Оба метода – это искусство, практикуемое теми мужами, кто далеко продвинулись по Пути, избранному учениками.

Предание из тайной «Книги Меча» гласит:

«При расстворении трупа человек умирает, а потом снова возвращается к жизни. При этом иногда случается, что голова отделяется и откатывается в сторону. Иногда случается, что форма тела сохраняется, кости же исчезают.

Высшая категория среди расстворенных может все воспринимать, но они никогда не действуют, другие же способны расс– творить свой труп прямо среди бела дня. За это их стали назы– вать Летающими Бессмертными. Если они захотят, они могут среди дня мгновенно исчезнуть, как будто провалившись сквозь землю.

Таким был единородный сын Хоои-нана, по имени Тунг-Чунг-Хью. В юности он практиковал дыхательные упражнения, просветляя с их помощью тело. Однажды он был несправедливо обвинен и брошен в тюрьму. Но он расстворил свой труп.

Некто из Лиеу-Пинг-Ху не имел ни имени, ни фамилии. В конце эпохи правления династии Хань он был старейшиной Пинг-Ху в Киеу-Кианг. Он практиковал искусство врачевания и помогал людям в горе и нужде так милосердно, как будто это была его собственная боль. Во время одного из своих путешест– вий он встретился с бессмертным Чеу-Чинг-Чи, который открыл ему таинственное бытие Пути.

Позже и он расплавил свой труп и исчез. « Я услышал шелест листьев – это предок перевернул несколько страниц, прежде чем он продолжил:

– Тот, кто обладает Красной Книгой, растением бессмертия, пробужденным дыханием Духа и секретом того, как оживляют правую руку, тот может переплавить свой труп.

Я прочитал тебе истории из жизни людей, которые расплавили свои трупы, чтобы укрепить тебя в вере… что были и дру– гие, которые сделали это прежде тебя…

С этой же целью в христианском Евангелие описывается Воскресение Иисуса из Назарета.

Теперь я хочу рассказать тебе о тайне руки, о тайне дыхания и о чтении Красной Книги.

Эта книга называется Красной, потому что, в согласии с древним верованием Китая, красный цвет – это цвет одежд высшего из совершенных, который пребывает на Земле на благо всего человечества.

И подобно тому, как не способен постичь смысла книги человек, который лишь держит ее в руках и перелистывает страницы, не вчитываясь, так и конец человеческой жизни не принесет ничего тому, кто не сумел постичь ее смысла.

Для него события следуют друг за другом, как страницы книги, перелистываемые рукой смерти; и он знает только одно: они бессмысленно появляются и исчезают, пока книга не подойдет к концу.

Обычный человек и не подозревает, что эту книгу будут открывать снова и снова, до тех пор, пока он сам не научится читать.

И до тех пор, пока он не сможет научиться этому, жизнь для него – лишь бессмысленная игра, в которой радость всегда перемешана со страданием.

И когда он постигнет, наконец, этот тайный язык жизни, его Дух оживет и начнет читать вместе с ним.

Это первый шаг на пути к переплавлению трупа; ведь тело есть не что иное, как застывший дух. Тело начинает расстворяться по мере пробуждения духа, как лед расстворяется в закипающей воде.

Книга судьбы каждого человека полна смысла. Но буквы в ней танцуют и путаются для того, кто не дает себе труда прочесть ее спокойно, слово за словом, в том порядке, как она была написана.

И все те, кто вовлечен в суету, кто захвачен тщеславием, жадностью, стремлением списать все на исполнение какого-то долга, кто ослеплен иллюзией – их судьба была бы иной, нежели повествование о смерти, и ни о чем другом.

Но тот, кто больше не обращает внимания на роковое мелькание переворачиваемых страниц, кто больше не радуется и не печалится об этом, но кто, напротив, как внимательный читатель, напрягает все свои усилия, чтобы понять смысл каждого написанного слова, для того откроется новая высшая сила любви, пока, наконец, ему как избранному не будет дана последняя и высшая из всех книг – Красная Книга, содержащая в себе все тайны.

Это единственный путь избежать темницы рока. Все остальное – это лишь мучительные тщетные конвульсии в петле смерти.

Более всего обделены те, кто забыли о свободе по ту сторону темницы. Они подобны птицам, рожденным в клетке, довольствующимся горсткой корма и разучившимся летать.

Для них больше нет спасенья.

Наша единственная надежда в том, что Великий Белый Путник, который нисходит в бесконечность из вечности сможет разбить наши оковы.

Но никогда больше не увидят они Красной Книги. Кто смог заглянуть в нее, тот уже никогда не оставляет за собой трупа: он возносит земную материю в духовные небеса и там расстворяет ее.

Так участвует он в Великом Делании Божественной Алхимии: он превращает свинец в золото, обращает бесконечное в вечность…

А теперь послушай секрет духовного дыхания. Он хранится Красной Книгой только для того, кто есть «Корень» или «вершина»; «ветви» не знают его, поскольку в противном случае они бы тут же высохли и отпали от ствола. Хотя и их пронизывает Великое Духовное Дыхание ( потому что, как может обойтись без него даже самое малое существо), но оно пронизывает их как животворящий ветер, никогда не замирая и не останавливаясь.

Телесное дыхание – это лишь отражение Духовного во внеш– нем мире. В нас же оно должно задержаться, пока, не превратившись в луч, оно не пройдет по всем узлам телесного организама и не соединится с Великим Светом. Никто не может научить тебя тому, как это происходит. Это лежит в сфере тончайшей интуиции.

В Красной Книге сказано: «Здесь сокрыт ключ всей магии. Тело не может ничего, Дух может все. Отбрось все, что есть тело, тогда твое „Я“, полностью обнажившись, начнет дышать, как чистый Дух.

Некоторые начинают так, другие – иначе, в зависимости от той религии, в которой им суждено родиться. Один движим пламенным стремлением к Духу, другой – твердым чувством уверенности в том, что истинный исток его «Я» – в духовном мире и лишь тело его принадлежит земле.

Тот же, кто не принадлежит ни к какой религии, но твердо придерживается традиционных поверий, тот, создавая различные вещи, вплоть до самых незначительных, никогда не прекращает мысленно повторять: «Я делаю это для одной единственной цели – для того, чтобы духовный элемент во мне начал дышать, осознанно дышать».

И одновременно с тем, как тело каким-то таинственным и неизвестным тебе образом превращает в иную субстанцию вдыхаемый тобой земной воздух, дух столь же необъяснимым образом покрывает тебя, словно пурпурным королевским плащом – мантией совершенства, своим собственным дыханием.

Постепенно он проникает во все твое тело, но иначе, гораздо глубже, чем у обычных человеческих существ, то есть те члены твоего тела, до которых доходит это дыхание, внутренне обновляются и начинают служить иной цели, нежели раньше.

Потом ты сможешь управлять потоком дыхания, как тебе захочется. «Ты сможешь даже повернуть вспять Иордан», как об этом сказано в Библии. Ты сможешь остановить сердце, заставить его биться быстрее или медленнее, предопределив тем самым судьбу своего материального тела. И книга смерти отныне не имеет над тобой власти.

У каждого вида искусства – свои законы, у коронации – своя церемония, у мессы – свой ритуал, и все, что подвержено росту и становлению, имеет свой особый предопределенный ход.

Первое, что ты должен разбудить в своем новом теле с помощью этого дыхания – это правая рука.

Когда вдох дойдет до твоей плоти и крови, ты должен произнести два звука созидания – «I» и «А».

«I» – это «игнес», что значит «огонь», а «А» – это «аква», то есть «вода».

Не существет ничего, что не было бы сотворено из огня и воды. Когда вдох дойдет до твоего указательного пальца, он застынет и станет подобным латинской букве «I». Традиция называет это «прокаливанием, кальцинацией костей».

Когда вздох достигает большого пальца, он застывает, отводится в сторону и образует вместе с указательным букву «А». Тогда Традиция говорит, что из твоей руки бьют потоки «живой воды». Если человек умирает, находясь на этой стадии духовного возрождения, его правая рука не подлежит тлению.

Если ты положишь эту пробужденную руку на свою шею, вода жизни заструится по всему твоему телу.

Если ты умрешь в этом состоянии, то все твое тело будет избавлено от тления, как мощи христианских святых.

Но ты должен «расстворить свой труп»!

Это происходит через «варку в водах», разогретых внутренним огнем, и этот процесс, так же, как и процесс нового ду– ховного рождения, имеет свои собственные правила.

На этот раз я соверщу его над тобой, прежде чем я оставлю тебя. Я услышал, как мой предок захлопнул книгу. Он встал и снова положил свою руку с отогнутым большим пальцем мне на шею.

Меня пронзило чувство, как будто поток ледяной воды окатил меня с головы до ног.

– Когда я приступлю к процессу «варки», у тебя начнется лихорадка, и ты потеряешь сознание, – сказал он, – поэтому слушай сейчас, пока ты еще не потерял слух.

– То, что я делаю с тобой сейчас, – это то, что ты делаешь сам с собой, потому что я – это ты, а ты – это я.

Никто другой, кроме меня не сможет сделать этого с тобой, но и ты один не в состоянии выполнить это. Я должен быть рядом, потому что без меня, ты – только половина «Я», так же, как и я без тебя – только половина «Я».

Только так можно сохранить тайну преосуществления от узурпации чисто телесными человеческими существами.

Я почувствовал, как предок медленно расслабил большой палец, потом быстро провел указательным три раза слева направо по моей шее, как будто хотел перерезать мне гортань.

Ужасный резкий звук, подобный высокому «I», пронзил меня, обжигая все члены.

Я почувствовал, как языки пламени вырываются из меня отовсюду. «Не забудь: то, что сейчас происходит, и все, что ты сейчас делаешь и что переживаешь, происходит лишь ради переплавления трупа!» – услышал я в последний раз голос моего первопредка Христофора, исходящий как будто из-под земли.

Затем остатки моего сознания вспыхнули в жару лихорадки.