Текст книги "Правила счастья кота Гомера. Трогательные приключения слепого кота и его хозяйки"

Глава 5. Еще один котенок в доме?

 
Всякий просящий защиты и странник является братом
Мужу, который хотя бы чуть-чуть прикоснулся к рассудку.
 

ГОМЕР. Одиссея

Пока Гомер носил швы и ошейник, от Скарлетт и Вашти его нужно было держать подальше. Маневр оказался не из простых. Требовалось выделить Гомеру достаточно времени и места для ознакомления с новым домом. Одновременно надо было нейтрализовать Скарлетт и Вашти, причем так, чтобы они не ощутили нехватку любви и внимания из-за появления нового котенка. В теории это выглядело легче, чем на практике. Когда дома была Мелисса, можно было оставить Гомера с ней при условии, что они закроются в ее спальне, а на оперативный простор выпустить Скарлетт и Вашти. Когда же Гомеру или Мелиссе, а то и обоим сразу, надоедало сидеть в заточении, я шикала на кошечек, загоняла их в свою спальню и выпускала на волю Гомера. Если ночь заставала Скарлетт и Вашти в моей спальне, я выпроваживала их под благовидным предлогом, а к себе забирала Гомера.

Поскольку эта процедура повторялась изо дня в день, я вскоре стала напоминать себе любвеобильного героя французского фарса, который только и занят тем, что открывает и закрывает разные двери, стремясь не допустить роковой встречи жены и потенциальной любовницы. Дошло до того, что при скрипе двери, ведущей в спальню, мне стали чудиться желчные взгляды Скарлетт и Вашти. «А мы всё знаем», – казалось, говорили они.

Скарлетт такой порядок вещей вполне устраивал. А вот с Вашти, которой едва исполнился год, все было сложнее. Кошечкой она была общительной, а общаться она больше всего любила с людьми и прежде всего со мной. Она не следовала за мной по пятам, как Гомер, однако до его появления в нашем доме переходила за мной из комнаты в комнату. Ночи она проводила, свернувшись калачиком у меня на подушке. Прошла всего неделя, как от этой самой подушки ее отлучили, и Вашти заметно помрачнела.

Зато Скарлетт у нас слыла кошкой независимой. Уже в два года она давала основания нелюбителям кошек всех мастей усматривать в ней даже некоторую надменность, которая граничила с чопорной нелюдимостью, если не сказать брезгливостью, свойственной не просто «сливкам», а «взбитым сливкам» общества. Видели бы вы, что происходило, когда кто-то норовил ее погладить, приласкать или иначе покуситься на ее личное пространство. По этой причине у Скарлетт возникали серьезные нелады в такой сфере, как «связи с общественностью». Даже моя близкая подруга по колледжу Андреа, жившая в Калифорнии в компании двух своих кошек, обозвала Скарлетт «несносной».

Вставая на защиту Скарлетт, я ловила себя на том, что своей аргументацией чрезвычайно напоминаю безропотную подругу провинившегося бойфренда, которая пытается оправдать его в чужих глазах. «Ты ее просто не знаешь! Когда мы вдвоем, она такая милая и ласковая!» И ведь правда: Скарлетт и впрямь была не прочь проявить чувства наедине. Она могла потереться о тебя спинкой и немного помурчать. Духовной близости способствовали такие занятия, как «догони бумажный шарик» или даже заурядные прятки, но при условии, что мы играем один на один. Помимо меня к совместным играм допускалась и Вашти. Однако и ее Скарлетт приучила к тому, что играть они будут избирательно, когда сама Скарлетт к этому расположена. Во всем остальном кошка предпочитала уединение. Вынужденное затворничество, когда дом переходил в распоряжение Гомера, печалило ее не в плане ущемления свобод. Оно оскорбляло ее достоинство – как будто там, за стеной, я презрела ее общество и якшаюсь со всяким сбродом.

Не знаю, как там у других, а для меня самыми тяжкими в миротворчестве оказались утренние часы. Надо было уходить на работу и запирать Гомера в своей ванной, чтобы кошки невзначай не добрались до послеоперационных швов. Как только я заносила его внутрь, он начинал выть. Это был не жалобный кошачий вопль, знаменующий попранную свободу, а душераздирающий, проникающий до кишок животный ужас.

Как оказалось, единственное, что по-настоящему пугало бесстрашного Гомера, – это остаться одному. И тому было объяснение. Пусть сам Гомер и не осознавал, что слеп, древнейший инстинкт подсказывал ему: опасность обычно застает тебя врасплох. Тот же инстинкт давал ему понять, что, когда вокруг люди или другие кошки, опасность не сможет подкрасться незаметно. Потому-то все в нем отчаянно противилось одиночеству. Не помогало ничего. Ни обустроить особое гнездышко из ношеных вещей с моим запахом. Ни постоянно включать на волну NPR[8]8
  National Public Radio (NPR, Национальное общественное радио) – крупнейшее некоммерческое радио США.


[Закрыть] радиоприемник, что лично на меня действовало очень даже успокаивающе. Слыша, как он убивается за дверью, нужно было собирать всю свою волю в кулак, чтобы не броситься вызволять его из ванной. Моим первым побуждением как раз и было распахнуть дверь, ворваться в ванную, подхватить его на руки и успокоить: мол, пока я рядом, бояться нечего. Но жалость приходилось оставлять на вечер. Зато как представишь себе, каких только страхов он ни натерпелся один, во тьме, на городских улицах, пока его не подобрали и не отнесли к ветеринару, – и вот тебе бессонная ночь. Сколько таких ночей я не смыкала глаз, прижимая его к себе и зарываясь лицом в теплую шерстку.

Наконец, через неделю после его появления в доме, наступил великий день: кажется, нить на шве рассосалась. А это означало, что можно было снять ошейник. Теперь он сам сможет вылизываться, а мне не придется подмывать его после того, как он сходит в песок. И самое главное – уйдут в прошлое все страхи одиночества.

– Хотя иногда одиночество – это даже хорошо, – предупредила я его по дороге в ветеринарную клинику, представив, какой прием может оказать ему Скарлетт.

– Мя-я-у-у-у! – отозвался Гомер из своей переноски на заднем сиденье.

* * *

Освобождение из пластиковых колодок можно было описать одним словом – экстаз. Выпущенный из переноски, в которой он путешествовал в клинику к Пэтти и обратно, Гомер не раздумывая метнулся в гостиную. Там он просто обрушился всей спиной на коврик и принялся кататься с боку на бок. Можно себе представить, как его восхищала возможность двигаться в недопустимых до этого пределах.

Скарлетт и Вашти вошли в гостиную с известной долей опаски. Отчасти кошки ожидали очередного изгнания в спальню, отчасти испытывали понятную подозрительность к незнакомцу. Гомер, который все еще катался спиной по ковру, при появлении дам вскочил и сел в положение «смирно».

Я всегда считала его маленьким. Ему-то и было всего ничего – от силы шесть недель отроду. Но когда Скарлетт и Вашти окружили его с двух сторон, он и вовсе показался мне карликом среди великанов. Затаив дыхание, я наблюдала за важным ритуалом. Кошки по очереди обнюхивали Гомера, подаваясь назад и прищуриваясь всякий раз, когда он пытался совершить встречную попытку. Когда же он выбросил вперед шаловливую лапку, кошек, словно пружиной, отбросило на безопасное расстояние. А Скарлетт тут же отвесила ему подзатыльник, который означал: во время смотра никаких вольностей она не позволит. Гомер отдернул лапку. Он даже вроде бы втянул голову в плечи и напрягся, но остался, однако, сидеть как сидел.

Вашти еще раз обнюхала его и стала нежно вылизывать за ушком. Этот ее жест меня весьма обнадежил, как, видимо, и Гомера. Он вновь поднял голову и даже попытался обнюхать нос самой Вашти, а лапкой дотянуться и потрогать ее мордочку. Испугавшись прикосновения, Вашти отпрянула, с изумлением озирая Гомера с недосягаемого для его лапок расстояния.

Тем временем Скарлетт решила, что с нее хватит, и медленно, словно нехотя, направилась прочь, приглашая за собой и Вашти. Какую-то секунду Гомер колебался, а затем поковылял следом. Заметив это, Скарлетт ускорила шаг, удаляясь в опочивальню и как бы тем самым намекая, что присутствие там Гомера излишне, если вообще уместно.

– Ничего, вот попривыкнете друг к другу, – произнесла я с уверенностью куда большей, чем подсказывало мне внутреннее чувство.

«Уж это вряд ли», – всем своим видом выражала Скарлетт, в подтверждение моих догадок переходя с шага на бег.

* * *

Меня, бывает, спрашивают, а знают ли Скарлетт и Вашти, что Гомер слеп. Мне думается, слепота – понятие слишком абстрактное для кошачьего ума. Обычно я отвечаю так: похоже, Скарлетт и Вашти довольно быстро догадались, что Гомер не такой, как они, – в чем-то неловок, где-то груб. Словом, если это и кот, то не слишком удачный. Но затем они стали принимать его таким, как есть.

Со стороны я замечала их смятение, когда расшалившийся котенок, влетая с разгона на высоту кушетки, буквально сваливался кому-то из них на голову. Этим он вырывал кошек из дремоты и, пугаясь сам, шарахался назад. Неужели сразу не мог заметить, что спальное место уже занято?! Разбуженные этим варварским способом, Вашти и Скарлетт недовольно морщились и бросали на меня косые взгляды: что с ним, с этим новым парнем?

Кроме того, Гомер был склонен куда к более жестоким играм, чем привыкли они. Взять хотя бы их излюбленную забаву, которую обычно затевала Скарлетт, втягивая в нее азартную Вашти. Происходило это так. Улучив момент, когда Вашти была к ней спиной или попросту отвлеклась, Скарлетт вдруг прыгала на нее. При этом она норовила «съездить» подруге передней лапой по уху – разок-другой, а то и третий. При этом, распуская лапы, она никогда не выпускала коготков – одно из главных условий игры. Вашти в долгу не оставалась, и вскоре обе кошечки оказывались втянуты в то, что у боксеров называется «обмен ударами». Так продолжалось, пока Скарлетт не решала, что Вашти, пожалуй, нанесла ей на одну оплеуху больше, чем позволял дух игры. Решив это, Скарлетт поджимала уши и выгибала спину. Тем самым она объявляла игру законченной, после чего противницы как ни в чем не бывало расходились по разным направлениям.

Гомер был мальчиком, и девчачьи нежные забавы не отвечали его натуре. В нем жила жажда великих сражений, где в драме не на жизнь, а на смерть яростный натиск порой торжествует над ничтожеством проигрышных шансов. Так что в Гомеровом понимании игры такому приему, как «съездил по уху и убежал», даже места не находилось. Настоящей игрой считалось не просто запрыгнуть на спину Скарлетт или Вашти, а завалить их. Несмотря на превосходящие силы и сопротивление, котенок стремился пришпилить их к полу до жалобного писка. С этой целью в ход шли и зубы, и когти, которые запускались везде, куда удавалось достать.

Однако он вовсе не хотел их как-то обидеть. Если слышал визг, издаваемый жертвой от боли или злости, он тут же смущенно отступал. Но сам-то котенок знал: все, на что он не мог наложить лапку, могло навсегда исчезнуть в черной пустоте небытия. Гомер и мысли не допускал, что любая игрушка, будь то резиновая пищалка или живая кошка, может вновь возникнуть из ниоткуда, если выпустить ее из лап.

Когда я болтала перед ним ниточкой с фантиком, то, вместо того чтобы ловить фантик (забава, никогда не надоедающая ни Скарлетт, ни Вашти), учуяв движение нити, он тут же норовил вцепиться мне в руку. Когтей Гомер не жалел, упреждая исчезновение руки вместе с фантиком. Тот же рефлекс срабатывал и в его захватническом отношении к общим кошачьим игрушкам. Если, скажем, Скарлетт и Вашти катали между собой бумажный шарик, Гомер, улучив момент, бросался на него и пускал в ход когти. Он не мог позволить шарику укатиться в невидимую даль. Скарлетт и Вашти неизбежно покидали игровое поле, ибо не видели смысла развлекаться без инвентаря. Гомер оставался гонять шарик в одиночестве. Из-за внезапного исчезновения других игроков на его мордочке застывало недоуменное выражение: как, неужели никто больше не хочет повеселиться?

В общем, коготки он использовал по полной, не щадя шкурки других кошек. Правда, Гомер делал это без умысла, по своей природе. Не один час потратила я на то, чтобы отучить его от привычки выпускать когти, играя с ним сама и одергивая грозным «нельзя». Как только когти появлялись, я всякий раз прекращала игру и даже добилась кое-каких успехов. Но помимо меня существовали еще Вашти и Скарлетт, на которых эти успехи пока не распространялись.

Но что больше всего поражало Скарлетт и Вашти (почти пять и четыре кило соответственно), так это настойчивость, с какой он неустанно выслеживал их. Да скажем прямо: он охотился. Если бы котенок хоть мельком увидел, насколько они крупнее него самого, возможно, это отбило бы всякое желание.

Однако оценить их размер Гомер не мог. Более того, не исключено, что он и вовсе не имел понятия о сравнительных величинах. По своему возрасту – всего шесть недель – он и ходил-то пока вперевалочку. Но в глубинах подсознания видел себя одним из племени Больших Котов – то ли пантерой, то ли горным барсом. Впрочем, каким бы великим охотником он себя ни воображал, его охотничьи потуги вряд ли производили должное впечатление на окружающих. Взять ту же Вашти. Считая ее добычей, он всегда мог запросто запрыгнуть к ней на спину. Вашти долгие часы приходилось повиноваться прихотям Скарлетт, так что она вполне усвоила философию стоического непротивления неизбежному злу. Как бы котенок ни трепал ее за холку, издали он выглядел как маленький черный булыжник на хребте белой горы. Гомер пытался принудить ее либо к сопротивлению, либо к писку о пощаде, но Вашти терпеливо сносила его возню. Лишь иногда она бросала на меня безропотный взгляд: и где же гуманное обращение с животными?!

Скарлетт, напротив, не давала себя в обиду, и Гомер получал настоящий отпор. Для него она стала кем-то вроде Моби Дика, Белого Кита, его личной извечной Немезидой. В какой-то сказке наградой главному герою в конце долгого пути по радуге-дуге был горшок с золотом. Гомер, похоже, был готов преодолеть не меньший путь, если бы наградой на том конце радуги стала безоговорочная капитуляция Скарлетт.

Если желания и воли ему было не занимать, то выбранная тактика никак не отвечала стратегической цели. Заложенное инстинктом умение Гомера бесшумно подкрадываться к добыче вплоть до последнего решительного броска сводилось на нет обстоятельством, о котором он даже не подозревал. Подобраться к намеченной жертве сзади у него никак не получалось. Так что с ее стороны все его ухищрения выглядели как попытки подобраться к ней с полковым оркестром в авангарде.

Наблюдение за тем, как Гомер предпринимал очередную попытку налета на Скарлетт, можно было сравнить с просмотром уже известной тебе театральной драмы. Угадать, когда он приступит к охоте, не составляло большого труда. Сигналом к тому был внезапный наклон головы, когда на другом конце комнаты он улавливал легкий шорох, выдававший присутствие Скарлетт. Котенок припадал к земле и на несколько шажков пододвигался в ее сторону. Затем замирал на месте. Потом снова полуползком делал три-четыре шага вперед и вновь замирал. Еще несколько шажков, еще остановка. Так он потихонечку подбирался к Скарлетт по всем правилам кошачьего охотничьего искусства, совершая только одну оплошность: к противнику он подступал в лоб.

Можно было почти физически услышать, как Скарлетт испускает громкий вздох, закатывая глаза: как, опять?! Выражение, неизбежно появлявшееся на ее мордочке, можно было описать двумя словами – недоуменное презрение. Она как будто воочию наблюдала только что открытый новый биологический подвид идиота. Кошка брала паузу, поджидая, пока он подползет на расстояние броска и выгнет спинку в предвкушении близкого мига торжества. И с выражением брезгливости, граничившей со скукой, вытягивала вперед лапу и отвешивала несколько быстрых тумаков. Со всей болезненной очевидностью Скарлетт давала понять, что обманный маневр Гомера не более чем самообман. Котенок принимал потерянный вид: «Да что ж такое, опять не получилось!» А Скарлетт, сохраняя невозмутимое достоинство, удалялась в другую комнату, красноречиво покачивая хвостом: «Ну сколько можно – без конца одно и то же!»

В результате Гомер отчаялся захватить Скарлетт, подползая к ней по-пластунски. Он решил подловить ее на лету. Как-то в полдень я наблюдала такую сцену: мимо мелькнула размытая серая тень, за которой, насколько позволяли маленькие лапки, изо всех сил топотал Гомер. При виде того, как двухсотграммовый котенок преследует взрослую пятикилограммовую кошку, трудно было удержаться от смеха. Вот я и не удержалась. Одним махом Скарлетт взлетела на кухонную стойку. С безопасной высоты она с комфортом глядела, как Гомер рыскает вдоль препятствия, пытаясь определить его размеры. Надо же ему было добраться до внезапно улизнувшей добычи!

Достать ее Гомеру так и не удалось. Хотя, надо признать, он был к этому близок, причем не раз. Время от времени я натыкалась на взъерошенную Скарлетт, которая гневно мостилась на спинке дивана или кофейном столике. В нескольких футах от нее на корточках восседал Гомер с клоком серой шерсти в зубах.

– Уж не гонялся ли ты, Гомер, за бедной Скарлетт?! – вопрошала я его сурово.

Невинно потупившись, Гомер оборачивался в мою сторону и, не подозревая, что улика налицо, изображал недоумение: «Скарлетт? Сдается мне, давненько она сюда не заходила».

Бедной, конечно, была не столько Скарлетт, сколько сам Гомер. У него и в мыслях не было причинить кому-то вред. Он был котенком и хотел играть. Он был слеп и хотел, чтобы те, кто с ним играет, не исчезали в никуда. Почему этого не понимали ни Скарлетт, ни Вашти? Сколько раз я находила Гомера в одиночестве, когда ему оставалось только мотать головой. Он отчаянно пытался уловить хоть малейший отзвук присутствия кошек. И если его окружало глухое молчание, он издавал безответное жалобное «мяу». Так заблудший путник кричит свое «ау» среди пустоши. Эй, есть кто живой? Отзовитесь!

– Если бы ты не буянил, а вел себя как джентльмен, с тобой играли бы подольше, – выговаривала я ему.

Заслышав нотку жалости в моем голосе, он тут же принимался ластиться, неуклюже тыкаясь головой. Почему они не любят меня, мамуля? Но мой призыв вести себя как подобает джентльмену так и не был услышан.

Зато надо отдать должное Скарлетт. На правах старшей или, вернее, Большой Сестры[9]9
  Аллюзия на выражение «Большой Брат» из романа «1984» Джорджа Оруэлла (1903–1950).


[Закрыть], всеведущей и всемогущей, она оказала на Гомера неожиданно благотворное влияние. Так развивались его природные наклонности к лазанью и прыжкам до возможных пределов, лишь бы не отстать от нее. Если Скарлетт что есть духу взлетала на почти двухметровую кошачью башню, то Гомеру оставалось только карабкаться туда же, чтобы ее не упустить. Если Скарлетт могла запрыгнуть на тумбочку или стол, то почему бы и Гомеру не проделать то же самое. Пусть не одним прыжком, а лазаньем, но свои вершины он стал покорять одну за другой.

Во многом Гомер напоминал обычного младшего брата, который вечно увязывается за теми, кому и без него хорошо. Им хочется играть друг с другом. Малыш для них – в лучшем случае досадное недоразумение. Эдакий «хвостик», что тянется следом, как бы ты ни пытался от него отвязаться.

Но вот для «хвостика» тянуться за старшими отнюдь не означает «приставать». Он-то хочет «делать, как они» то, чему сам не научился бы еще долго-предолго.

Неудивительно, что, когда меня не было дома, Гомер стремился держаться поближе к Скарлетт. Если задремать, свернувшись калачиком, со мною рядом по какой-то причине не удавалось, альтернативой оказывалась опять-таки Скарлетт. Видимо, для себя он определил, что главной (после меня, разумеется) была именно она, даже несмотря на свой несносный характер, а может, и благодаря ему. Так что в те минуты, когда на него не нападал охотничий азарт во что бы то ни стало закогтить Скарлетт, он, как это ни удивительно, выказывал ей полное почтение.

«В чем безопасность? В количестве, не так ли?» – казалось, размышлял он про себя, устраиваясь клубочком где-нибудь подле Скарлетт. Непременно клубочком, ведь при ней он никогда не позволял себе ни вытягиваться в струнку, ни спать на боку, ни просто лежать кверху лапками. Хотя дистанция всегда была достаточной. Так можно было, с одной стороны, чувствовать себя под ее защитой, а с другой – проявлять известное уважение.

Скарлетт обыкновенно открывала один глаз, как бы оценивая эту дистанцию. Затем удовлетворенно откидывалась назад и погружалась в дрему. «Знай свое место, парень», – говорил ее взгляд.

Глава 6. Не переживай. Будь счастлив. Вернее, с точностью до наоборот[10]10
  Отсылка к известной песне Роберта Бобби Макферрина Don’t Worry, Be Happy (1988).


[Закрыть]

 
Глупый! Не знал он того, что ее уж склонить не удастся:
Вечные боги не так-то легко изменяют решенья!
 

ГОМЕР. Одиссея

Все началось с полиэтиленового пакета. Я имею в виду треволнения, что лишают покоя.

Как это бывает у новоиспеченных мам, я вскоре почувствовала, что у меня развивается не только боковое, но даже заднее зрение. И это уже не говоря о том, что у меня отросла дополнительная пара ушей и пробудилось какое-то первобытное чутье. Я интуитивно понимала, где Гомер сейчас, чем занимается и для чего я могу ему понадобиться.

Это стало очевидно вдвойне с тех пор, как с Гомера сняли ошейник и он устроил охоту на Скарлетт и Вашти. Довольно быстро он освоил все их обжитое пространство, а также их повадки и проделки. Следом котенок приступил к освоению новых просторов, попутно изобретая собственные проказы. Не углядев за ним какую-нибудь минуту, в следующую я обнаруживала его в самых невообразимых местах. То он на одних передних лапках болтался на средней полке книжного шкафа (как он при этом туда попал, оставалось загадкой). То вклинивался во всякую дребедень в тумбочке под раковиной и застревал. А ведь для этого нужно было для начала открыть дверцу этой самой тумбочки. Последним его увлечением стало верхолазанье по гардинам в гостиной. Он держался одними когтями – вроде тех последователей Человека-паука, которых хлебом не корми – дай забраться где-нибудь сбоку на верхотуру офисного здания. Ну, вы о таких слышали, или читали, или видели их в новостях. «Гомер!» – звенел у меня в ушах собственный истошный крик. Цепляясь одним-единственным коготком за гардину, в почти двух метрах от пола, Гомер болтался буквально на одной ниточке. На мой крик он перекладывал все свои двести граммов веса с одной лапы на обе, а затем и на все четыре. И тут же, запустив все коготки в гардину, резво карабкался вверх, за пределы моей досягаемости. «Мам, а мам, – как будто хотел он мне сказать, – и это всё не глядя!»

В те редкие минуты, когда меня одолевает философское настроение, я иногда задумываюсь: с каким же неисчерпаемым вдохновением Гомер покоряет всё новые и новые вершины. Его нимало не заботит, как высоко он заберется на этот раз. У него нет даже самого отдаленного представления о том, как он будет спускаться назад, на твердую поверхность. Если есть у бесстрашия свои вершины, то я и представить не могу, каких вершин он уже достиг.

Понятно, что от его восхождений у меня самой шла кругом голова и то и дело захватывало дух, а душа уходила в пятки.

Нет таких родителей, которые ни разу не испытывали бы внезапный холодок в груди: что-то ребенка не видно вот уже добрых пятнадцать минут. Ты осыпаешь себя проклятиями: как так, занялась непонятно чем, когда деточка неизвестно где? Как же ты не уследила? А вдруг что-то случилось?!

Предметом моей гордости было то, что Гомер рос вполне нормальным котенком. А если и не вполне, то только в лучшую сторону. Я голову готова была открутить всякому, кто только намекнул бы на то, что он нуждается в некоем «особом» уходе ввиду «особых потребностей».

– Если на то пошло, он и сам может о себе позаботиться, – отвечала я со всей уверенностью. – Не хуже других моих кошек, если говорить о доме, или любого нормального кота за пределами моего жилища.

Стоило кому-нибудь начать у меня допытываться, как слепому котенку удается находить свой ящик с песком, я чуть ли не смеялась. Да что там какой-то жалкий ящик, когда, забравшись на кухонную стойку, котик пробирается в нужный отсек навесного шкафчика. Там хранятся консервы, и среди банок с томатным супом, к которым Гомер безразличен, он выискивает занимающие его банки с тунцом. И, заметьте, ни одна банка не открыта. Распихав бесполезные жестянки по сторонам, носом и лапками Гомер выкатывает то, что нужно, на кухонную стойку: мне эту, пожалуйста!

Если разобраться, то в моем праведном гневе и заверениях, что за Гомера можно волноваться не более, чем за Скарлетт и Вашти, была доля истины. А состояла она в том, что Гомер был не такой, как все. Конечно, я переживала за него куда сильнее, чем хотелось бы в этом признаться.

Но все мои страхи были только моими, сам Гомер их не разделял. В свое время нам пророчили, что слепота неминуемо скажется на ловкости и будет усугубляться в зависимости от внешних факторов. Как бы не так! Все оказалось с точностью до наоборот. Поскольку Гомер в упор не видел подстерегающих его на каждом шагу опасностей, он пребывал в блаженном неведении об их существовании. Какая разница – забраться на диван высотой около метра или на двухметровые гардины, если тебе все равно не понять, как высоко ты, собственно, находишься? И уж тем более нет никакой разницы, откуда прыгать. И в том и в другом случае ты приземляешься в неизвестность. Единственным верным ориентиром тебе служит слепая вера, что ты в принципе куда-нибудь да приземлишься.

В комиксах со слепым супергероем по какой-то прихоти автора он вновь обретает зрение. И тогда, хотя все его сверхспособности остались при нем, он вдруг становится совершенно беспомощен. Просто боится повторить те трюки, которые совершал не задумываясь, пока был незрячим. «Вы что, с ума посходили? – как бы спрашивает он у читателя. – Отсюда я прыгать не собираюсь! Я же не слепой и вижу, как здесь высоко!»

В случае с Гомером такого всемогущего писателя, способного одним росчерком пера вернуть ему зрение, не было. Поэтому единственном страхом, который мог безраздельно овладеть котенком, был страх одиночества. Пока кто-то находился рядом, я или его собратья, вернее, его сестры по кошачьему племени, никаких страхов перед потенциально опасными вещами Гомер знать не знал.

Но вернемся к полиэтиленовому пакету.

На дворе стояла осень. День плавно перетекал в вечер. Гомеру было уже около четырех месяцев. К этому времени его косолапость канула в прошлое. Шерстка, что стояла торчком в первые недели, улеглась и теперь отливала благородным агатом от кончика хвоста до усов. Его вибриссы топорщились на добрых три дюйма в разные стороны. Он заметно подрос, но также заметно было и то, что, в сравнении с другими моими кошечками, для своего возраста он все еще был недомерком. И из-за этого я беспокоилась. Пэтти заверила меня, что котята, как ребята, растут кто быстрее, кто медленнее. Но было очевидно, что Гомер ни костью, ни статью не вышел. Видимо, даже в зрелом возрасте он будет мельче среднестатистических котов.

Итак, день был воскресный, и я решила провести его с книгой в руках. Погрузившись в чтение, я не сразу осознала или, скорее, подсознательно ощутила, что Гомера вот уже несколько минут не видно и не слышно. А надо признать, что он любил подремать у меня на коленях, пока я читала. Его отсутствие само по себе тревоги не вызывало. По своему обыкновению он мог рыскать неподалеку в поисках приключений на свою голову. И находил их именно тогда, когда мое внимание занимало что-нибудь другое.

Оторвавшись от книги, я тут же услышала характерный шорох. Звук шел из кухни, а производить его мог только полиэтиленовый пакет, с которым я утром бегала за овощами и зеленью. По приходу я оставила его на кухонной стойке. Планировала бросать туда очистки и мелкий мусор, чтобы не таскать его всякий раз в большой бак, который вывозили раз в неделю. До этого дня Гомер забирался на стойку, карабкаясь по моей ноге, как по стволу дерева. Похоже, он уже определился с ее размерами и высотой и теперь открыл собственный путь наверх. Я решила, что он играет себе с приятным на ощупь предметом. Поняв, где котенок и чем он занят, я успокоилась и вновь уткнулась в книгу. Но не прошло и пары минут, как из кухни донеслось прерывистое, паническое «мяу-мяу-мяу». Прежде мне доводилось слышать такое, только когда Гомера закрывали одного в ванной.

Отшвырнув книгу, я бросилась на кухню. Гомера и впрямь я обнаружила в пакете, но ему было не до игр. Голова его была просунута в прорезь ручки. В попытках освободиться он перекрутил пакет так, что ручка петлей захлестнула ему шею. Голова его скрывалась где-то внутри, а коготки задних лапок беспомощно елозили по столу, пытаясь хоть за что-то зацепиться. Похоже, он сунулся в пакет, приняв прорезь за вход, а выхода попросту не видел.

– Тихо, тихо, я здесь, Гомер, – сказала я вполголоса, чтобы успокоить нас обоих.

С испугу нельзя было понять, как туго петля сдавила ему горло. А перепугалась я не на шутку, не меньше него. Что, если он задохнется раньше, чем я успею вытащить его из петли? Я подхватила котенка вместе с пакетом. Одновременно просунула в прорезь палец, чтобы не дать петле затянуться туже, и приговаривала: «Всё в порядке, малыш, всё в порядке». Гомер продолжал отчаянно барахтаться. Только улучив момент, когда он вроде бы прислушался к моему голосу, я сумела вызволить его из плена.

– И какая дурища додумалась оставить полиэтиленовый пакет в доступном месте, когда в доме слепой котенок?! – возмутилась я. – Что бы случилось, если бы меня не оказалось дома?! Гомер мог задохнуться, и ВСЁ ПО ВИНЕ ЭТОЙ…

И тут до меня дошло, что дурища эта не кто иная, как я.

Я могла сколько угодно охать и ахать по поводу Гомеровых альпинистских и прыгунских пристрастий и наклонностей, среди которых были кульбиты почти с двухметровой высоты и фосбери-флопы – как положено, на спину, но без песочной ямы на месте приземления. Но истинная опасность таилась в неприметном с виду полиэтиленовом пакете. До этого случая я уже начинала подумывать, не слишком ли опекаю Гомера. Оказалось, что наоборот. А ведь я так старалась обезопасить окружающее Гомера пространство! Вот только разгадать, где поджидает его каждая непрямая и неявная угроза, и предвидеть ее я не могла. И уж тем более не мог предвидеть ее он.

Зато, в отличие от меня, Гомер довольно быстро оправился от потрясения. Уже полчаса спустя, зарывшись мордочкой в мою грудь, он безмятежно уснул. А пробудившись, был бодрым, энергичным и готовым к новым приключениям. В соседней комнате Вашти гоняла неизвестно где добытую крышечку от бутылки. Услышав призывные звуки, Гомер потрусил к ней в надежде, что его примут в игру. Полиэтиленовый пакет с его удушающими приемами был окончательно забыт.

Зато мне эпизод с пакетом надолго запал в память. И впредь отбил охоту оставлять Гомера без присмотра. Единственным желанием теперь было заставить его ходить только по полу – что называется «по струночке». А шаг в сторону предупреждать безапелляционным: «Нельзя, Гомер!»