Текст книги "Правила счастья кота Гомера. Трогательные приключения слепого кота и его хозяйки"

Глава 2. И что вы нашли в слепом коте?

 
Ребячьими жить пустяками
Время прошло для тебя, не таков уже ныне твой возраст.
 

ГОМЕР. Одиссея

Еще когда мы с Гомером только-только узнавали друг друга в надежных стенах ветеринарной клиники у Пэтти, Мелисса не теряла времени даром. Она разнесла весть о появлении Гомера по всем ближайшим друзьям. Внезапный вопрос: «Вы, кстати, слышали: мы собираемся взять слепого котенка?» – независимо от предыдущей темы неизменно переводил разговор в новое русло. За ним сыпались встречные вопросы: «Слепого? Слепого? Совсем без глаз?» Так что, еще до того как он появился в доме, его история, обрастая слухами, вошла в летопись семейных преданий и курьезов. А из них, собственно, и слагается история жизни. К примеру, моя мать надумала рожать меня прямо во время рок-концерта на две недели раньше срока, потому что «Гвен хотела услышать музыку своими ушами». Мои родители слово в слово повторяют этот рассказ все тридцать пять лет моей жизни. (Выбери я вместо писательства карьеру рок-певицы, эта история имела бы куда больший общественный резонанс.)

Я тоже ловлю себя на том, что, рассказывая сейчас о Гомере, пользуюсь словами и интонациями, взятыми из прошлого. Но это из-за того, что за долгие годы ничуть не изменились сами вопросы, на которые я всегда – всегда – должна была отвечать. О Гомере меня расспрашивали сотни разных людей, и все – абсолютно все! – их вопросы можно было свести к трем: «Как он лишился зрения?», «Как обходится без глаз?» и «Как находит лоток с песком и плошку с едой и водой?».

Несмотря на такое разнообразие, за эти годы мне вовсе не надоело отвечать. И отнюдь не потому, что я так уж люблю рассказывать о своих кошках. Ведь даже притом, что я свыклась со слепотой Гомера, меня не оставляет чувство гордости. Мой котенок вырос невероятно отважным, сообразительным и счастливым.

Недавно я выбралась поужинать с одной коллегой, и разговор незаметно зашел о Гомере. Она как раз рассказывала мне о своем котенке, которого взяла несколько месяцев назад. Я же взамен потчевала ее рассказами о приключениях и – куда без них? – злоключениях Гомера. Как и большинство тех, кто слышали о нем впервые, она сочла его историю крайне занимательной. Затем ошарашила меня вопросом: «И что вы нашли в слепом коте?»

Если бы этот вопрос задал кто-то другой, он мог бы показаться вызывающим, если не издевательским. Мол, «зачем он вам сдался, слепой-то?!» Но только не в ее устах. Лицо коллеги выражало доброе участие, в голосе – ни нотки сарказма, лишь неподдельная заинтересованность. Вопрос был задан прямо, без экивоков и подразумевал такой же ответ.

Вознамерившись ответить именно так, я было открыла рот. Но впервые за двенадцать лет готовой фразы не нашлось.

Не нашлось потому, что, поскольку никто до этого ничего такого не спрашивал, мне и в голову не приходило, что когда-нибудь подобный вопрос прозвучит. Я поймала себя на том, что впервые задумалась над ответом, и тут же поняла, почему никто и никогда не задавал мне этот вопрос. Потому что, на первый взгляд, ответ был очевиден. Одно из двух. Либо я настолько прониклась его печальной судьбой, что виноватила бы себя всю оставшуюся жизнь, если бы обрекла его на угасание в сиротском приюте. Либо с той минуты, как я взяла его на руки, мы почувствовали такую взаимную привязанность, что расставание стало немыслимым. Эти причины считали истинными даже мои ближайшие друзья. Я уже не говорю о родственниках, которые по своему положению должны знать меня лучше других.

Так вот, все ошибались.

Единственным, едва ли не всепоглощающим чувством в первые месяцы после разрыва с Джорджем было ощущение провала. Как будто я провалила свой самый первый экзамен на взрослость. Все, не исключая меня, были уверены, что мы с Джорджем обязательно поженимся. Какой смысл тратить на кого-то три года, если делу конец не венец? И вдруг одним прекрасным солнечным воскресным утром Джордж со всем ко мне уважением заявляет, что больше меня не любит. Заявляет как ни в чем не бывало.

Будь я честна с собой, я бы и сама признала, что тоже его разлюбила. Когда мы познакомились, мне был двадцать один год. Но уже в двадцать четыре я с трудом могла понять ту девочку, которая когда-то по уши влюбилась в Джорджа. От нее осталась коробка, полная старых фотографий, на которых был запечатлен кто-то, отдаленно напоминающий меня формой носа и глазами, в каких-то несуразных одеждах и с прической, больше подходящей институткам, но уж никак ни мне нынешней. Во мне зародились смутные подозрения – разумеется, подсознательные: что, пока ты меняешься сама, то, что казалось тебе пределом мечтаний каких-нибудь три года назад, новой тебе уже таковым не кажется. И всё же слова «я больше тебя не люблю» стали ударом под дых. «А что, если новая я, – не отпускала меня мысль, – уже неспособна вызывать любовь?»

Вдобавок меня стали терзать сомнения по поводу карьеры. Пока мы были вместе, мое мизерное, как и везде в этой области, жалованье в неприбыльной организации представлялось мне чуть ли не дополнительной роскошью. Ведь Джордж получал более чем достойную зарплату. На новом жизненном этапе меня вдруг осенило: слово «жалованье» произошло от «жалеть». Надо было что-то менять. Но я не понимала, гожусь ли для такой работы, где в день получки было бы не о чем вздыхать.

Утверждать, что я окончательно утратила веру в себя, было бы решительным преувеличением. Но, по сравнению с прошлым годом, оптимизма явно поубавилось.

Я не смогла ответить нет на звонок Пэтти, когда услышала историю Гомера впервые. Но это вовсе не означало, что я не скажу нет потом (вообще-то, именно это я и собиралась сделать, намеренно оставив себе лазейку). Какой бы печальной ни была судьба Гомера, я вполне понимала, что не в силах спасти всех и каждого. Даже тех, кто этого заслуживал. Я убеждала себя, что и так уже приютила двух бездомных кошечек. Делала все возможное, чтобы они чувствовали себя как дома. Возможно, я бы еще долго ненавидела себя за свое «нет» и даже плакала целыми ночами. Такое уже случалось, когда я возвращалась домой после волонтерства в приюте для животных. Но, в конце концов, это можно было пережить.

Правда и то, что, когда мы наконец встретились, Гомер тут же забрался ко мне на руки, всячески выказывая свою любовь и желание быть любимым мной. В свою очередь, держа его на руках, я не могла отделаться от одной назойливой мысли, что если бы на моем месте в ветеринарной клинике появился кто-то другой, пошептал бы ему что-нибудь на ушко и взял бы на руки, то котенок наверняка выказал бы такое же желание быть любимым этим другим человеком и так же любить его.

Интуитивное ощущение, что он мог бы полюбить кого угодно с той же легкостью, что и меня, внезапно тронуло мое сердце. Как бы ни сложилась его жизнь, этот котенок обладал потрясающей способностью любить. И тут меня пронзила еще одна мысль. Вот существо, которому нечего тебе дать, кроме своей любви. Осталось лишь найти того, кто бы принял ее, эту любовь, а найти никак не удается. Эта мысль показалась мне до боли печальной.

Кроме того, я поняла, что, каким бы любящим он изначально мне ни казался, в нем не было ни страха, ни отчаяния. А этого стоило ожидать от маленького котенка, как, впрочем, и от человека, в жизни не знавшего ничего, помимо боли, страха и голода. Не было в нем и враждебности или замкнутости, хотя невзгоды и ненастья вполне могли уничтожить побеги любви в его маленьком сердце. Скорее, он был попросту любопытным и ласковым. Словно внутри него бил неиссякаемый источник мужества. Он обладал некой врожденной готовностью к открытому и радостному познанию мира. Так что даже тяготы и страдания не могли ни замутить, ни иссушить это стремление.

Понятие беспрестанной борьбы было для меня отнюдь не умозрительным. Покинутая, обескровленная (без крова над головой), к тому же постоянно на мели, я стала воспринимать жизнь с мрачной стороны. Она казалась мне чередой нескончаемых битв, и каждое новое поражение лишь подпитывало мою жалость к себе.

И тут вдруг этот несмышленыш! По сравнению с его бедами все мои неурядицы, даже если их втиснуть в одну, самую несчастную неделю в жизни, были волшебным туром по Диснейленду. Даже толком не приглядевшись ко мне, всем своим видом этот малыш говорил: «Привет, а ты вроде ничего, у тебя есть сердце и с тобой хорошо! Наверное, у всех людей есть сердце и с ними хорошо?»

Со стороны может показаться, будто я противоречу сама себе. Сказала ведь, что в итоге взяла его потому, что разглядела в нем нечто особенное. А теперь, мол, пошла на попятный. Это не так. Во всяком случае, не совсем так.

Потому что, в первую очередь я разглядела в нем то, в чем тогда отчаянно нуждалась сама. Больше всего мне нужна была вера – вера в то, что есть внутри тебя нечто свое, стоящее и настоящее, наделяющее тебя силой. То, что никто и ничто – ни твой парень, ни начальник, ни душевный разлад – не смогут у тебя отнять. И если в тебе есть стержень, то и в черный для тебя день люди его почувствуют и помогут тебе. Тогда и самый черный день станет немного светлее.

Как сказала бы моя бабушка: «Господь помогает тому, кто помогает себе сам». И если я увидела все это в слепом котенке, то, взяв его домой, получила бы живое доказательство своей теории.

Таким образом, я взяла Гомера вовсе не потому, что он был маленький, смышленый или милый. Не потому, что в своей беззащитности он отчаянно нуждался во мне. Я взяла его потому, что, когда видишь в другом что-то и правда стоящее, отговорки вроде неподходящего времени или отрицательного баланса в банке теряют смысл. Ты говоришь себе: «Надо быть сильной» – и начинаешь строить свою жизнь по-новому, чтобы сохранить это самое стоящее.

И если это происходит, ты и сам вырастаешь в своих глазах настолько, что начинаешь себя уважать.

К чему я это рассказываю? Да к тому, что взять слепого котенка было первым по-настоящему взрослым решением в моей жизни. И касалось оно отношений. Сама того не ведая, я выбрала для себя эталон, по которому стала судить все дальнейшие отношения на многие годы вперед.

Глава 3. Первый день его оставшейся жизни

 
С факелом в каждой руке впереди его шла Евриклея,
Дочь домовитая Опа, рожденного от Пенсенора.
………………………………………………………….
Шла она с факелом в каждой руке. Из невольниц любила
Всех она больше его и с детства его воспитала.
 

ГОМЕР. Одиссея

Скарлетт всегда любила поспать, устроившись на куче какого-нибудь мягкого тряпья вроде полотенец или стопки одеял или подушек. Вашти же предпочитала прикорнуть на чем-нибудь потверже. В день, когда я впервые принесла домой Гомера, я ушла на работу. Скарлетт сладко дремала на стопке чистого белья в глубине шкафа. Вашти с комфортом устроилась на полированной поверхности письменного стола, удобно привалившись щекой к острому углу большого словаря.

И какими же они были умиротворенными, когда провожали меня полусонными взглядами из-под отяжелевших век. У меня вдруг екнуло в груди при мысли, какой жуткий хаос я собралась привнести в их жизнь.

– Я скоро приду, – тихо сказала я, выходя за дверь. – И не одна, а с сюрпризом…

Вашти в ответ что-то тихонько проворковала, а Скарлетт просто перекатилась на спину и потянулась, задрав вверх все четыре лапы.

Я ушла с работы ровно в 17:30 и сразу отправилась в офис Пэтти. Гомера уже усадили в небольшую фиолетовую кошачью переноску с полоской пластыря на крышке, на котором было нацарапано «Гомер Купер». Я заглянула в щелку, но он же был весь черный и без глаз. Так что я ничего не увидела – только пластиковое кольцо белело на шее. Все, включая Пэтти, махали руками и чуть не плакали, провожая нас.

Всю дорогу домой Гомер не проронил ни звука. Меня это встревожило, что положило начало непрерывной цепи тревог, часто иррациональных, длиною в десять лет. Я, в общем-то, никогда не сталкивалась с воспитанием кошек. Все, что я знала, мне было известно со слов Пэтти. Плюс практический опыт со Скарлетт и Вашти. А эти кошки просто ненавидели свои переноски и начинали верещать, как парочка обезьян-ревунов, стоило мне усадить их туда. Особенно отличалась Вашти, обычно такая спокойная и покладистая, что от нее и писка не услышишь. Странно, что Гомер сидел так тихо. Может, не выспался или просто уже смирился с тем, что его все время перевозят с места на место по совершенно непонятной ему причине. А может, ему даже нравилось уединяться в замкнутом пространстве переноски (Вашти и Скарлетт обожали устраивать себе норки из коробок и пакетов). А тут еще и убаюкивающий шум мотора. Или, подсказывала мрачная сторона сознания, он так запуган невероятным поворотом в своей жизни, что пикнуть не смеет. По пути я разговаривала с ним, стараясь успокоить: «Еще немножко, Гомер, мы почти приехали. Скоро будем дома, малыш».

Я много думала, как лучше приучить Гомера к его новому дому. Мой первый план заключался в том, чтобы на день или два ограничить его сравнительно небольшой территорией. Я решила, что так он быстрее привыкнет и освоится в незнакомой среде. Вдруг слишком обширное пространство, наоборот, будет его подавлять. Хотя это относится ко всем кошкам. Скарлетт и Вашти, например, знакомились со своим новым домом постепенно, комната за комнатой, на протяжении семи дней. Слепой котенок, как мне казалось, и подавно перепугается, если сразу предоставить ему больше одной комнаты. Он не сможет создать зрительного представления о том, как одна комната переходит в другую, заблудится, станет натыкаться на мебель. Откровенно говоря, у меня не было уверенности, что это ему вообще когда-нибудь удастся. Просто страшно было признаться в этом себе. Однако я получила заряд оптимизма, наблюдая, как Гомер после одной или двух пробных попыток безошибочно прокладывает маршруты по смотровой комнате в клинике Пэтти. Так что я решила, что не следует тревожиться заранее. Надо разбираться с проблемами по мере их возникновения. Кроме того, я решила не подпускать к нему Скарлетт и Вашти, пока не зарубцуются швы. Вашти была кошкой воспитанной и невероятно покладистой. Однако с тех пор как я взяла ее к себе и познакомила со Скарлетт, ей не доводилось встречать ни одной другой кошки. Я подозревала, что, как бы мила она ни была, она слишком привыкла к положению «младшенького ребенка» в семье. Вероятно, она претендует на все мое внимание, в том числе и то, в котором никогда не нуждалась Скарлетт.

Скарлетт вовсе не была вне себя от счастья, когда я впервые принесла домой Вашти. Хотя справедливости ради следует упомянуть, что Вашти, страдавшая жуткой формой парши (потерей шерсти и чесоткой, вызванной укусами клещей), прибыла к нам домой сразу же после серной ванны у ветеринара. Сера не только окрасила остатки ее некогда белой шерсти в противоестественный желтушный цвет, но вдобавок источала мерзкую вонь тухлых яиц. Когда же Вашти осознала, что помимо изысканной кормежки и избавления от чесотки ей предоставляется общество другой кошки для игр, она явно пришла в восторг.

Следующие несколько дней Скарлетт то злобно шипела на Вашти, то удирала без оглядки от этого крошечного зловонного комочка желто-рыжей шерсти. Комочек преследовал ее повсюду. Он принимался в экстазе описывать круги, стоило Скарлетт высунуть лапу из-под кровати, где она явно решила поселиться (на время, разумеется).

Скарлетт, пусть и нехотя, привыкла к Вашти. Даже стала получать удовольствие оттого, что у нее появилась компаньонка для забав. И потому я лелеяла надежду, что со временем и Гомер вольется в нашу семью столь же легко.

Я вошла в дом Мелиссы, держа Гомера в фиолетовой переноске. Скарлетт и Вашти прибежали неспешной иноходью и стали с любопытством к ней принюхиваться. Гомер по-прежнему не издавал ни звука, но я почувствовала, как он перекатился в дальний угол переноски. Вашти напряженно вглядывалась в нее. Скарлетт только потянула носом и немедленно попятилась назад с выражением глубокого отвращения на мордочке: о господи… неужели еще одна…

– Знаете что, дорогие, вы познакомитесь с вашим новым братиком попозже, – сказала я и направилась в спальню, закрыв за собой дверь. Скарлетт продолжала пятиться назад, и нервный взмах ее хвоста явно означал: «Уж лучше никогда, чем позже». Но Вашти не привыкла, чтобы ее выставляли из моей комнаты. В знак протеста она пару раз сдавленно мяукнула из-за двери.

Спальня, которую я занимала в доме Мелиссы, соседствовала с небольшой ванной комнатой. Там я и установила коробку с песком для Гомера. Опустив переноску на пол рядом с коробкой, я отстегнула крышку, достала Гомера и усадила его в коробку. Мне хотелось, чтобы он прежде всего научился находить три вещи: свой туалет, свою миску и блюдце с водой. Я знала, что слепые учатся находить предметы в доме, отсчитывая шаги, например от плиты до двери в столовую. Никто, конечно, не ждал, что Гомер и впрямь станет считать шаги, но все же мне казалось, что если он начнет знакомство с обстановкой с этих трех предметов, то ему будет легче отыскивать их самостоятельно.

Признаюсь, меня очень пугали две вещи: во-первых, что Гомер не научится находить свой туалет, а во-вторых, что до него не дойдет, для чего этот туалет ему нужен. Скарлетт и Вашти мгновенно поняли предназначение коробки с песком. Им не потребовалось никакого дополнительного обучения. Потому-то я так и не узнала, как приучать котенка к туалету, и надеялась, что мне никогда не придется этого делать.

Как только я опустила Гомера в его коробку с песком, он немедленно уселся, пописал и принялся яростно закапывать результат своих усилий. «Хороший мальчик! – сказала я. – Хороший мальчик!»

Затем я, медленно и нарочито громко топая, вернулась в спальню. Остановилась точно посередине комнаты, где заранее установила его миску и блюдце. Так легче наткнуться на них случайно, если Гомер не научится отыскивать их самостоятельно. Я опустилась на колени возле двух крошечных тарелочек – с сухим кормом и кошачьими консервами. (У меня не было уверенности, что Гомер почует сухой корм, вот и поставила то и другое.) Постукивая по плитке пола ногтем, я произнесла «ксс-ксс-ксс» – сигнал, на который всегда прибегали Скарлетт и Вашти.

Завершив уборку в своем туалете, Гомер вприпрыжку выскочил из ванной и послушно потрусил ко мне. Голова его болталась из стороны в сторону над пластиковым конусом, который все еще был на нем. Он шел неуверенной походкой маленького котенка, слегка пошатываясь, словно навеселе. Я не отличаюсь особой аккуратностью во всем, что касается хранения одежды и обуви. Но на этот раз я тщательно собрала с пола все посторонние предметы, чтобы шансы Гомера натолкнуться на что-нибудь неуместное были минимальны. Даже туфли, снятые при входе, я предусмотрительно поставила на письменный стол. Ничто не могло стать препятствием на всем его пути длиной в три метра от ванной комнаты до моей позиции, где я скрючилась на полу над мисками.

И все-таки поначалу эта пустота вокруг смутила его. Спальня была невелика, не более четырнадцати квадратных метров, но котенка явно потрясла ее необъятность. Пару секунд он колебался, приподняв голову и наморщив запятую своего носика, словно хотел учуять верный путь по запаху. Однако неумолкающее постукивание ногтем по полу, казалось, придавало ему смелости. Как только он сообразил, что это не случайный звук, а исходящий от меня сигнал, он тут же двинулся прямиком ко мне – и к еде. Ткнулся носом в горку кошачьих консервов и несколько раз жадно откусил.

Я не имела ни малейшего представления, есть у воды запах или нет. Рисковать не хотелось, поэтому я поставила блюдце с водой рядом с тарелкой сухого корма и поболтала там пальцами: «Хочешь пить, котеночек?» Услышав плеск, Гомер оторвался от консервов и склонил голову набок. Затем сунул свою крошечную лапку в тарелку с сухим кормом и принялся швырять его в блюдце с водой, будто так и было задумано и он только и ждал команды. Комочки сухого корма плюхались в воду с тем же звуком, что производили мои пальцы. Гомер с гордым видом повернулся в мою сторону, словно ожидая похвалы.

Я так и прыснула:

– Это не совсем то, чего я хотела. Попробуем еще разок.

Вернувшись в ванную к коробке с песком, я позвала Гомера. Как и в первый раз, он пошел прямо на звук голоса. Как только подошел – я взяла его и усадила в коробку. Теперь мне показалось, что он озадачен: разве мы уже этого не делали? Тогда я опять перешла к мискам, и котик еще раз с удовольствием поел консервов. Я вновь поболтала пальцами в блюдце с водой, и Гомер опять начал швырять сухой корм. Я никак не могла понять: он сам получает удовольствие или хочет мне угодить? Пусть так, но для всех заинтересованных лиц будет лучше, если я отодвину блюдце с водой подальше от тарелки с сухим кормом. На этот раз, как только я поболтала пальцами в воде, Гомер подошел и начал пить. Скарлетт и Вашти, когда пили воду, обычно опускали голову прямо в центр блюдца. Гомер, как я заметила, старался прикасаться языком к внутреннему краю, чтобы в рот попадало две-три капли воды за раз. Тут я вспомнила, как в ветеринарной клинике он окунул мордочку в миску с водой. Так вот оно что: наверное, он боится, как бы неприятность не повторилась.

К этому моменту солнечное золото в квадрате моего окна сменилось фиолетовыми сумерками. Я услышала, как под окном остановилась машина Мелиссы. Входная дверь открылась и захлопнулась, а потом в дверь моей спальни тихонько постучали.

– Он уже здесь? – чуть слышно спросила Мелисса из-за двери. – Можно на него посмотреть?

– Давай, заходи! – ответила я, стараясь говорить как можно тише.

Мелисса чуть-чуть приоткрыла дверь, просунув голову в щель, и огляделась. Потом она открыла дверь пошире, и ее стройная фигура проскользнула внутрь, а дверь за ней беззвучно закрылась.

Гомер был занят тем, что обнюхивал изголовье кровати, но, услышав, как щелкнула дверь, повернулся в сторону Мелиссы и застыл. Его черная голова посреди белого пластикового конуса, не разбавленная никаким другим цветом, напоминала бархатно-черную сердцевину подсолнуха.

– О-о-ой! – прошептала Мелисса, зажимая рот рукой. – Какой же он маленький!

Она шагнула к Гомеру, а тот нерешительно попятился. Мелисса взглянула на меня: «Можно я его поглажу?»

Я хлопнула рукой по кровати рядом с собой, приглашая ее сесть.

– Посмотрим, что скажет Гомер, – ответила я.

Мне было любопытно, как он себя поведет. Обычно кошки опасаются незнакомцев – это самая типичная кошачья черта. А у Гомера были и свои причины держаться от них подальше. Однако, взяв его к себе, я сразу ощутила, что он дружелюбный – совсем не такой, как другие кошки.

Ну вот теперь и посмотрим.

Мелисса устроилась на кровати рядом со мной, и мы вдвоем затаили дыхание. Гомер медленно шел в нашу сторону.

– Молодец, Гомер, давай-давай!

Похоже, он не мог сообразить, как забраться с пола на кровать, откуда доносился мой голос. Котенок нерешительно вытянул лапку и вонзил коготки в покрывало, которое свисало до самого пола. Потом легонько потянул, словно проверяя его на прочность. Убедившись, что покрывало не поддается, он резко подтянулся – и оказался на кровати.

– Эй, Гомер, – проговорила Мелисса. Она легонько похлопала по покрывалу рядом с собой. – Иди сюда, поздороваемся!

Гомер протопал по кровати, широко расставляя лапы и болтая головой из стороны в сторону, какой-то взъерошенный после прыжка. Громко мурлыкая, он уложил передние лапки Мелиссе на ногу и приподнял голову, нюхая воздух вокруг нее. Мелисса легонько почесала ему за ушками и под подбородком, и он вдруг доверчиво прижался к ее руке и стал яростно тереться о ладонь. Словно, не имея глаз, он не мог испытать раздражения от этого жеста и ничто не мешало ему тереться всей мордочкой обо что угодно.

Не будет преувеличением сказать, что обычно я немножко побаивалась Мелиссу. Она всегда была мне хорошей подругой. В конце концов, она пустила меня к себе с двумя кошками, когда мы расстались с Джорджем, но я всегда ощущала в ней какой-то каменный, неколебимый стержень. В том, что она способна на сочувствие, я не сомневалась. Ведь Мелисса отдала благотворительным программам столько часов своей жизни, как никто другой. Но в чисто человеческом плане она могла быть очень жесткой. Ее мало трогали мои ежедневные страхи и сомнения. В этом был свой смысл: когда ты так красива и богата, как Мелисса, подобные страхи просто неуместны.

Но сейчас, когда она сидела и гладила Гомера, что-то в ней будто оттаяло. Ее лицо словно осветилось изнутри – я ее такой никогда не видела. Мы сидели, щелкая пультом телевизора и пытаясь найти свой сериал. Болтали ни о чем: как прошел ее день на работе, о вечеринке, куда мы были приглашены в конце недели. Но все это время она была полностью поглощена Гомером, который счастливо мурлыкал и гнездился у нее в ладонях.

В конце концов Гомер выбрался из рук Мелиссы и осторожненько прошлепал по кровати. Подойдя к краю, вытянув лапку и ощутив под ней пустоту, он явно озадачился. Моим первым желанием было просто подхватить его и опустить на пол. «Мне было бы так просто сделать это для него», – подумала я.

Однако он ничем не показал, что ждет помощи от меня или кого-нибудь другого. Он попятился назад, присел, изготовившись к прыжку, – и прыгнул изо всех сил. Шлепнулся на пол, и под его весом передние лапы слегка разъехались. Край конуса ударился о половицу и отскочил. Я вскрикнула, невольно закрывая лицо рукой. Но Гомер не пострадал. Через мгновение он пришел в себя, поднялся и потопал к своей миске. Меня несколько удивило и при этом невероятно обрадовало, что он точно запомнил ее расположение. Или, может, запах консервов указал ему точное направление. Говорят, у слепых остальные органы чувств становятся сверхчувствительными. Если это относится и к моему котенку – хотя у кошек обоняние и так прекрасно развито, – то я, по крайней мере, могу не сомневаться, что он сумеет сам отыскать миску и туалет.

– Скажи, тебе не кажется, что он ходит как-то неуверенно? – спросила Мелисса.

Мне действительно так казалось. Это тревожило, и я даже подумывала, не позвонить ли рано утром в клинику Пэтти. Но сделала вдох и проговорила:

– Нет. Я думаю… Я думаю, это из-за конуса, который у него на шее.

Я не хотела признаваться, что волнуюсь. Исходила из порочной логики, согласно которой сказать, что ты не волнуешься, и не волноваться – это одно и то же. Однако, ответив Мелиссе, я поняла, что сказала правду. Сначала я думала, что конус тяжеловат для Гомера и хотела снять его, даже рискуя повредить швы. Но потом поняла, что дело не в весе конуса – дело в том, что он мешал Гомеру использовать вибриссы.

У кошек две пары глаз – их настоящие глаза и усы. Кошачьи усы в три раза толще, чем шерсть. Их корни сидят гораздо глубже, чем корни других волосков, и примыкают непосредственно к нервным окончаниям. Для кошки вибриссы – постоянный источник сенсорной информации. Они позволяют осязать воздушные потоки, которые предупреждают животное о любом движении вокруг. Помогают ощущать мебель, стены, другие твердые предметы. Усы действуют как своего рода продолжение периферического зрения, благодаря им кошка сохраняет равновесие и ориентируется в пространстве. Отчасти благодаря усам кошки прославились своим умением видеть в темноте.

Но усы Гомера были заключены внутри конуса и не могли принести ему пользу. Лишенный и обычного зрения, и сенсорной информации, поступающей от усов, он был воистину абсолютно слеп. Вот почему он шатался по комнате, словно человек, которому завязали глаза и как следует раскрутили, как в детской игре. Любой кот утратил бы равновесие, лишившись усов. Гомер же потерял вдвойне.

Однако снять конус означало бы подвергнуть его опасности повредить швы. Как бы мне это ни было неприятно, он должен оставаться на месте столько, сколько потребуется.

Мы с Мелиссой досмотрели фильм до конца. Когда она ушла, я решила лечь пораньше. Либо по запаху, либо по звуку, либо по тому и другому Гомер проследовал за мной в ванную. Пока я умывалась и чистила зубы, он сидел возле раковины. Котенок еще раз воспользовался своим туалетом, найдя его без малейших затруднений, и рысцой вернулся в спальню вслед за мной. Я выключила свет и улеглась в постель, собираясь поднять его к себе. Однако он и сам уже карабкался ко мне.

На улице за окном было тихо. Я поудобнее устраивалась на подушке. Тишину нарушали еле слышный голос Мелиссы, болтавшей по телефону в соседней комнате, и глухое мяуканье Вашти. В такой мягкой форме кошка выражала свое возмущение за дверью спальни (ведь она до этого дня всегда спала с мамочкой).

Гомер прополз вдоль всего моего тела, забрался на грудь и совершил несколько кругов на месте, прежде чем удобно устроиться прямо у меня на сердце. Уже сквозь сон я услышала какой-то незнакомый чавкающий звук и почувствовала, как что-то щекочет мне ухо.

Я открыла глаза, но ничего не смогла рассмотреть в темноте. Потом сообразила, что Гомер вылизывает мою мочку. Прохладный внешний край конуса прикоснулся к щеке. Передние лапки котенка мяли край подушки прямо у меня за ухом, и мурлыканье его было ниже, ровнее и спокойнее, чем на руках у Мелиссы. Я затаила дыхание. Стоит мне пошевелиться – и Гомер перестанет делать то, что делал. Хотя, возможно, это и следовало прекратить, нет? Я испытала необъяснимое идиотское чувство вины. Если бы в эту минуту в комнату вдруг кто-то ворвался, моим первым побуждением было бы отшвырнуть Гомера прочь от моего уха и заявить: «Это не то, что вы подумали!»

Это было абсолютно новое ощущение для меня. Нечто такое, чего ни Скарлетт, ни Вашти никогда не делали. Понятно, что котенку не хватало мамы. Мы с Пэтти не пытались убедить себя, что он забудет, а может, и забыл уже травму своего младенчества. Но на каком-то глубинном уровне Гомер помнил, что лишился чего-то очень важного. В его жизни должна была быть материнская ласка, состоящая из любви, полноценного питания и ритуала убаюкивания в темноте.

Я протянула руку, погладила его по спинке, и он замурлыкал громче.

А я поняла кое-что еще. Доверие этого котенка дорогого стоило. Одно дело – пользоваться доверием кошек или животных вообще, и совсем другое – завоевать доверие этого конкретного котенка. Я слишком хотела спать, чтобы развить эту мысль или выразить ее в строгой логической форме. Но в тот момент мне открылось, что, сама того не подозревая, я знала это с самого начала, с того момента, когда забрала Гомера из ветеринарной клиники.

Последнее, о чем я успела подумать, проваливаясь в сон: Мелисса ощутила то же самое. Этим и объясняется столь несвойственная ей мягкость в тот момент, когда она взяла на руки моего котенка.