Текст книги "Остров Немого"

8

На столе стоял остывший кофейник и тарелки с начатым десертом. Над дравле жужжали большие блестящие голубоватые мухи. Мягкий дневной свет безучастно касался вещей в пустом доме.

Арне возвратился в гавань, где оба сына с тревогой ждали его на пирсе.

«Ну что?» – спросил старший, понимая нелепость вопроса, потому что в лодке, кроме отца, никого не было. Ни живого, ни мертвого. Когда лодка краем носа коснулась каменной стенки причала, смотритель маяка бросил конец веревки и высадился на берег. Он прошел мимо сыновей и, не глядя на них, провел по лицу рукой, как бы стряхивая непосильную, нескончаемую усталость.

Время от времени кто-то погибает в море. И среди погибших немало детей. Конечно, подобное редко случается в такие спокойные дни, когда течение слабое и предсказуемое, а вода – нежная, как масло. Но всё же бывает всякое. И никогда не угадаешь, когда и кого море решит оставить себе. Люди, живущие у воды, знают это и принимают. Иногда море возвращает того, кого забрало, иногда – нет.

Арне вошел в дом и сел за стол, глядя прямо на мух, но не видя их.

Море забрало Эмиля. Его сына. Это случилось. И теперь Арне ничего не оставалось – только ждать.

Эйвинд стоял на крыльце и размышлял:

– Я не верю, что малыш погиб в море. Он родился на острове, как мы. Эмиль отлично ориентируется в скалах и ловко по ним лазает. И даже если упал… он ведь умеет плавать! Как можно утонуть при таком штиле?

Эйнар покачал головой.

– Клянусь, если это шутка, то, когда он вернется, я отлуплю его так, что он будет умолять о пощаде! – сказал Эйвинд.

– Если это шутка, отец и сам задаст ему по первое число!

Эйвинд кивнул и посмотрел на брата: на лице Эйнара остались следы отцовского гнева.

– Больно? – спросил Эйвинд с неожиданной нежностью.

Эйнар коснулся опухших губ. Лицо горело, но по-настоящему больно было от обиды. Правда, Эйвинду он этого не сказал. Лишь помотал головой: «Нет, совсем нет», – и шмыгнул носом.

– Сколько раз он отводил Перниллу на луг? – спросил Эйвинд, обращаясь скорее к себе, чем к брату. Он хотел найти логику – если такое вообще возможно – в этом необъяснимом исчезновении.

– Много раз, – ответил ему Эйнар.

– Много, – повторил Эйвинд. – Тогда с чего вдруг в этот раз что-то не так?

Эйнар молчал, рассеянно глядя на тихие воды пролива.

Мимо проходили парусники, небольшие лодки и несколько рыболовецких судов – несмотря на зной и полный штиль, они вышли в море, потому что жизнь никто не отменял и нужно было зарабатывать.

Мысли Эйнара хоть и медленнее, чем у Эйвинда, но всё же двигались. Он силился понять произошедшее и придумать какое-то решение.

Как ни странно, наблюдая за неспешными лодками, безучастными к отчаянию его семьи, безразличными к драме на этой небольшой скале, Эйнар не мог думать ни о чём, кроме шлюпа Дагге Вассмо.

Мысли унесли его, и он представил, что остров – это шлюп, а маяк – грот-мачта, и такой корабль вовсе не стоит неподвижно, а идет по морю, следует за течением и ловит ветер в паруса. Он представлял, как покидает бухту Арендала и берет с собой всю семью, включая Эмиля. Как Эйвинд легко проводит шлюп по проливу в открытое море, а потом… он не знал, что потом. Он просто доверял старшему брату. И отцу, который тоже правил их кораблем-островом вместе с Эйвиндом, мечтающим путешествовать по всему миру, как Вассмо.

Вдруг он отчетливо представил себе тайную пещеру Вассмо, и это видение вернуло его в реальность.

И хотя Эйнар не рассуждал логически и не искал рациональных объяснений, он вдруг понял, где находится его брат. Но едва родившаяся радость сменилась страшной мыслью о мрачном провале – достаточно широком, чтобы вместить щуплое тельце любознательного ребенка.

– Что? Что такое? – спросил Эйвинд, увидев, как изменилось лицо брата.

– Я знаю, – ответил Эйнар.

– Что знаешь?

– Куда делся малыш.

– Откуда?

– Знаю, – повторил Эйнар и бросился бежать к северной части острова.

– Мы уже были там! – недоумевал Эйвинд и всё же устремился за ним.

Но Эйнар не ответил и не обернулся. Он несся по горячим скалам, перескакивая с одного камня на другой, падая и снова поднимаясь. Эйвинд тоже всё понял и бежал следом. Вскоре они оказались на ладони острова с пальцами-выступами, уходящими в море. Эйнар остановился и оглянулся.

– Где она? – крикнул он. – Где эта проклятая расщелина?

– Там! – Эйвинд бросился туда, где накануне, задумав подшутить над братьями, он острым камнем вырезал на скале крест. Теперь его шутка могла обернуться несчастьем.

Он опустился на колени рядом с узким ущельем.

– Эмиль! – позвал он.

Эйнар встал рядом с ним. Упершись руками в землю и чуть ли не засунув голову в расщелину, он крикнул:

– Эмиль!

Они услышали слабый голос брата, который отражался от каменных стен и шел, кажется, из темных глубин земли:

– Я здесь! – ответил Эмиль.

9

Эмиль сказал, всё дело в приливе. Из-за него он остался в ловушке там, внизу. Семья собралась дома, и младший брат рассказывал о своих злоключениях, глядя на родных виноватыми глазами, которые сделались как будто больше и выделялись на осунувшемся лице.

Как оказалось, Эмиль нашел расщелину, о которой говорил Эйвинд, увидел крест и решил залезть внутрь. Ему хотелось найти сокровище Вассмо – самому, без помощи братьев.

Он заметил крест и потому забрался в пещеру. Собственно, это была даже не пещера, а ниша – чуть побольше ванны, где они мылись раз в неделю по очереди – сперва старшие братья, потом Эмиль, – и в ней не оказалось ничего, никаких сокровищ, только крабы и насекомые. Но он так замечтался о кладе, так глубоко задумался о Вассмо и его кровавых деяниях, что пропустил время прилива, скорость которого удивляет даже моряков. Это и помешало Эмилю выбраться наверх. Он стал кричать, отлично понимая, что его голос так и останется внизу, а если и сумеет подняться, то всё равно дом и маяк слишком далеко, а птицы чересчур шумные, чтобы братья смогли его расслышать.

Когда он закончил свой рассказ, настала очередь Арне. Он втолкнул Эмиля в спальню и запер дверь. Потом он закрыл входную дверь и, задыхаясь от жары, замер в центре комнаты, словно раздумывая, как поступить. Но Эйвинд уже знал, что ждет его и брата, – тот, сжавшись от страха, сидел рядом. Он взял его за руку и, как старший, стал успокаивать, хотя вина за случившееся лежала на нем, а значит, теперь его ждало более тяжелое наказание, чем Эйнара. Так и вышло. Арне задал несколько вопросов, но лишь затем, чтобы узаконить свое право наказывать и миловать, после чего снял подтяжки и, ухватив их как плетку, сделал то, что собирался.

Вечером отец и братья вновь собрались за столом. О том, что произошло, можно было догадаться по напряженной тишине, черепкам глиняного кувшина, неестественной позе Эйвинда и взгляду маленького Эмиля, прикованному к пятнам крови на подтяжках отца. Малыш тщетно пытался нащупать рукой костяную рыбку, которую подарил ему брат и которую он в тот день потерял.

Свежий ветер нагнал большие черные тучи, закрывшие звезды.

Ночью, когда Арне и мальчики уже легли спать, начался дождь. И летний вечер, казавшийся вечным, растаял быстро, как и мечта о сокровищах легендарного пирата. В мучительном и долгом ожидании сна Эйнар почувствовал, что всё больше ненавидит отца и лучше бы смерть забрала его, а не мать. Он сожалел, что сокровища Вассмо – лишь выдумка Эйвинда, повод повеселиться, игра, попытка вдохнуть жизнь в однообразие лета. Теперь Эйнар знал, что бы он сделал с пиратским кладом, если бы тот и вправду существовал.

Он бы вернул маму.

Конечно, Эйнар понимал, что это невозможно. Но разве плохо – просто помечтать? Одно время он грезил богатством и сокровищами, а теперь вот позволил себе безобидную роскошь – хотя бы в краткие мгновения перед сном пофантазировать о том, что мама жива и лежит рядом с ним, поглаживая его по волосам и рассказывая интересную историю. И – странное дело – эти мечты рождались не от мыслей о сокровищах, а от осознания, что никаких сокровищ нет.

10

Снова пришел сентябрь.

Эйнар сидел в траве, высокой и душистой, возле могилы матери, плитой для которой служила обычная сосновая доска. Со слов Арне, Гюнхиль была простой женщиной, с незамысловатыми манерами и мыслями, и хотела обычную неприметную могилу. На скалистом острове нелегко найти подходящее место, и Гюнхиль похоронили среди камней. Со временем они обросли травой.

По небу пролетела стая уток, и тень от этой шумной стаи скользнула по сгорбленной спине юноши.

Ему показалось, будто он услышал песню горбатых китов. Такой песней или плачем киты прощаются с водами, которые вскоре станут слишком холодными для них: «До свидания!»

Эйнар помнил похороны матери смутно – в конце октября 1831 года ему шел шестой год. Тетушки взяли на себя заботу об Эмиле, родившемся всего за два дня до этого, и какое-то время держали его у себя, в городе, пока Арне не пришел за ним.

– И как ты думаешь управляться один с тремя детьми? – спросил его тесть. – Оставь малыша моей дочери Софи. Она родила несколько месяцев назад, и у нее много молока. Хватит и на твоего.

– Будет расти на козьем молоке, – сказал Арне. – Но рядом со мной.

– Не забывай, что тебе надо еще и работать на маяке! – настаивал Йолсен.

– Ничего. Пока я буду на маяке, о нем позаботится Эйнар.

– Тогда, может, подыскать женщину, чтобы приглядывала за мальчиками? Пусть приедет и живет на острове. Подумай, Арне, прошу тебя.

Но какая женщина согласилась бы переехать на продуваемую всеми ветрами скалу, чтобы стать прислугой для нелюбимого мужчины и трех чужих детей?

Арне не хотел ничего слышать. Завернув Эмиля в грубое одеяло из овечьей шерсти, он сел на лодку и уплыл, даже не обернувшись.

Эмиль выжил благодаря заботе Эйнара и молоку Перниллы. Он был не такой крупный, как братья, и отставал от них, из-за чего с самого начала получил прозвище Малыш.

Никто из них никогда не произносил этого вслух, но все, включая Арне, верили, что последнее дыхание Гюнхиль – словно душа – перешло в хрупкое тельце Эмиля и сделало его особенным.

Эйнар сидел в высокой душистой траве и держал в загорелых руках письмо с почтовым штемпелем северного города. Письмо безжизненно повисло, потому что Эйнар не умел читать и буквы не имели для него никакого смысла. Но отец объяснил их значение, и Эйнар размышлял о том, как простые символы на бумаге могут причинить столько боли.

Письмо ему передал дед несколько дней назад, когда Эйнар был у него в лавке.

Уже два года – с тех пор как Эйвинд покинул остров – за покупками в Арендал ездил Эйнар. Какое-то время этим занимался Арне – он не хотел, чтобы Эйнара захватили те же иллюзии, что и старшего сына. Старый Финн Хёбаак, к сожалению, больше не мог помогать – он ушел в мир иной. Но маяк и обучение Эмиля требовали постоянного присутствия Арне на острове, и поэтому он сдался и позволил Эйнару каждые три недели ездить за продуктами.

– Имей в виду, если я почувствую запах алкоголя, когда ты вернешься, клянусь, ты до конца жизни больше не сядешь в лодку! – сказал отец Эйнару, когда тот в первый раз собирался в город. Арне пребывал в уверенности, что, заставив сына держаться подальше от таверн, он убережет его от неприятностей и глупых идей.

И Эйнар послушно обходил таверны стороной. Он оставался равнодушен к акевиту и не интересовался болтовней с завсегдатаями таких заведений – по большей части пьяницами и лжецами. Однако в городе ему нравились движение, суета, экипажи, лошади, магазины, оживленность людей, которые, казалось, всегда находили чем заняться и куда пойти. Он приходил в восторг, просто наблюдая за жизнью улицы, пока приказчик в лавке деда собирал и укладывал нужные ему вещи.

Но, несмотря на эмоции и впечатления, которые дарил ему город, он ни за что не хотел бы переехать сюда. Ему достаточно было изредка бывать здесь и знать, что, когда он работает по дому или готовит ужин для отца и брата, где-то, на другой стороне пролива, в большом городе, люди спешат, пьют, едят, покупают дорогие платья, дерутся, ухаживают за женщинами, расстаются, одним словом – живут. Он наблюдал за горожанами с любопытством, но без зависти и тоски. «До следующего раза», – говорил он себе, когда пора было возвращаться, и шел к морю, радуясь тому, что у него был особенный день, но скоро он вернется в тишину своего острова. «До следующего раза!»

Из той последней поездки Эйнар вернулся с посланием. От него не ускользнуло беспокойство, мелькнувшее в глазах деда, когда тот передавал ему конверт. Но Эйнар решил, что это связано с какими-то личными страхами, печалями или заботами старика, а никак не с письмом. Получение писем с Большой земли стало для семьи Бьёрнебу обычным делом. Это случалось десятки раз, и все сообщения были связаны с маяком – вроде навигационных инструкций или уведомлений о проверке. И каждый раз после прочтения очередного послания Арне доставал из сундука со своими инициалами табличку шведского инженера, чье имя он напрочь забыл, и вешал ее над дверью маяка. На табличке был изображен герб немецкой герцогской династии Гольштейн-Готторпов, претендовавшей на королевскую власть в Швеции. Эту табличку Пелле Йолсен снял, взяв с Арне обещание, что тот спрячет ее и будет доставать только во время официальных визитов.

Но однажды вице-доминус его королевского величества прибыл для проверки без предварительного уведомления. Арне поспешно послал Эмиля за мемориальной доской, а сам принялся отвлекать чиновника разговорами. Мальчик тут же понесся в дом, раскрыл сундук и схватил доску, завернутую в ткань. Он отдал ее Эйвинду – тот поднялся на стремянку и кое-как прикрепил ее к выступу стены. «Идут!» – крикнул Эйнар, следивший за дорожкой, и когда наконец вице-доминус, обеспокоенный такой неуместной задержкой, подошел ко входу в маяк и поднял голову, то поразился. В спешке Эмиль схватил первый попавшийся сверток, полагая, что он единственный, а Эйвинд даже не обратил внимания на то, чтó приколачивает к стене. Над дверью маяка висел не шведский королевский герб, а парадный портрет супружеской четы Йолсенов – тот самый, что прежде красовался над камином, а после смерти Гюнхиль пылился в сундуке.

Однако в этот раз на конверте не было печатей Королевского морского флота, а отправитель был незнакомый.

Недолго думая, Эйнар сунул письмо в карман старой куртки и забыл о нем. А вспомнил только пять дней спустя, когда его куртка упала с железного крючка и конверт вывалился.

Эйнар удивился, поднял его и передал отцу: Арне читал неважно, но всё же мог складывать буквы в слова.

В письме говорилось, что Эйвинд мертв.

Это случилось шесть месяцев назад, весной, где-то в горах на севере. Он и еще трое партизан участвовали в диверсии против шведской армии. Арне так и не понял из письма, где Эйвинд пропадал сразу после того, как покинул остров, но уже через год сын стал частью повстанческого движения, которое боролось за независимость Норвегии.

Движение носило имя Рагнхильды – в честь древней королевы. Диверсию раскрыли, и Эйвинд был убит. Автор письма был одним из участников той неудачной партизанской операции. Он писал, что нужно гордиться Эйвиндом, потому что тот отдал свою жизнь как герой.

Но для Арне, для Эйнара и Эмиля героизм Эйвинда почти не имел значения. Всё, что им осталось, – неизмеримая черная пустота и боль, пронзающая боль, в которой не было ничего героического.

Внизу письма была приписка. Автор сообщал, что шведские солдаты не захотели возвращать тело Эйвинда, но он всегда пребудет в памяти друзей и семьи.

Эйнар сидел в высокой душистой траве с письмом в руках, глядя на надгробие матери. Он спрашивал себя, найдет ли когда-нибудь его брат Эйвинд успокоение здесь неподалеку, среди родных скал.

Арне покинул остров еще утром, оставив Эйнара и Эмиля охранять маяк. Он отправился за мертвым сыном, как когда-то – за новорожденным ребенком.

«Я буду раньше, чем закончатся припасы», – сказал он. Так и случилось.

11

Арне вернулся через две недели. Он приплыл под тяжелым осенним небом с деревянным гробом, закрепленным на корме лодки.

От гроба шел запах, только Арне уже не чувствовал его – успел привыкнуть за несколько дней пути.

В далеком северном городе, куда он приехал за сыном, солдаты нехотя отвечали, что ничего не знают о погибшем мятежнике. Но Арне не отступал и, поняв, что простыми расспросами ничего не добиться, стал угрожать. Наконец один из солдат, вместо того чтобы арестовать его, проникся горем отца, отвел Арне в сторону и тихо, не для посторонних ушей, сказал: «Видишь эту насыпь из свежей земли? Твой сын там. Если хочешь найти его, перестань кричать и возьми лопату». Арне принялся разрывать братскую могилу… По его лицу стекал пот, руки заледенели от северного холода, внутри клокотало сомнение: как в этой груде тел узнать одного – Эйвинда? Но вдруг он увидел ботинки, которые когда-то носил, а потом передал старшему сыну. Арне собрал останки того, кому принадлежала эта обувь, того, кого он искал. Со скорбью и сожалением он завернул в ткань то, что осталось от сына, и спустился в город, ловя на себе испуганные взгляды прохожих. В городе Арне купил деревянный гроб, положил в него сверток и забил крышку. На тележке торговца он довез гроб до пристани и отправился домой.

Когда мальчики заметили лодку с гробом, они поняли, что Эйвинд наконец возвращается домой.

Они похоронили его рядом с матерью – в тишине и покое. Ни отец, ни братья не молились – за них всё как будто сказали ветер, чайки и волны. С того дня всё стало иначе.

За две недели печального путешествия Арне сильно состарился.

По природе и воспитанию он не отличался чувствительностью, но смерть Эйвинда сделала его грубее, неприступнее и мрачнее, чем прежде. Он словно окаменел и как никогда походил на скрытый от глаз остров, будто навеки соединился с ним. Сыновья по-прежнему видели в нем опору и силу, он был для них знающим всё на свете великаном, стойким и неподвластным времени, как маяк, который год за годом бросал вызов штормам, льдам и жаре, так что иногда казалось, что отец, маяк и скала – это одно целое и друг без друга их невозможно представить.

Но после смерти Эйвинда всё в Арне Бьёрнебу переменилось. Глаза сделались мутными и потухшими, а взгляд – пустым. Спина ссутулилась, придав его облику робость и даже смирение. Ноги еле передвигались, шаги обрели тяжесть. Изменилось и лицо Арне: когда он задумывался, оно точно устремлялось вниз, к земле, но всё же не целиком: неподвижной оставалась обожженная часть, покрытая светлыми тонкими рубцами – на лбу, щеках и подбородке, словно кто-то случайно разбросал шрамы по его лицу.

И даже маяк, как и его страж, постарел. Часть камней повыпадала и скатилась в море, а на их месте остались темные ниши, похожие на открытые безмолвные рты. Цвета – красный и желтый, символы неукротимой гордости норвежского народа, – поблекли, и неожиданно быстро заржавели железные части конструкции. Ходить по деревянной лестнице стало опасно: некоторые ступени сгнили из-за соли. С крышей дела обстояли не лучше: сильные бури понемногу срывали черепицу.

Человек и маяк разрушались. Вместе.

Арне было пятьдесят пять лет, и Эйнар думал, что отец скоро умрет, а за маяком будут следить они с братом. Особенно Эмиль, а он, Эйнар, продолжит заниматься хозяйством: домашние дела только кажутся незначительными, но разве можно хорошо обслуживать маяк, если у тебя нет еды, теплого дома и чистой одежды? При мыслях об этом Эйнар чувствовал себя нужным.

Однажды Арне упал с деревянной лестницы. Увидев отца на земле, Эйнар решил, что его самые страшные опасения сбылись раньше срока.

Но в тот раз Арне не умер. Они с братом отнесли его домой, а потом Эйнар отправился за доктором Олофсоном – тот тоже был уже весьма пожилым человеком – и с порога сообщил ему, что у Арне сломана левая нога. Однако с самого начала все поняли, что главная проблема не в ноге, а в голове. То, что произошло с мозгом, возможно, и стало причиной падения.

Арне снова перестал говорить, но теперь не по собственной воле. Левая сторона его тела отнялась – от глаза до стопы. Он много времени провел в кровати – той, что прежде принадлежала ему и Гюнхиль, а потом перешла в пользование трех мальчишек. В конце концов он сумел встать на ноги, но больше не мог обходиться без деревянной трости, которая стала его третьей ногой до самого конца. А жить ему предстояло гораздо дольше, чем кто-либо мог предположить.

12

Изелин Хагеруп была невысокого роста, с волнистыми рыжими волосами и бледным лицом, на котором горели яркие веснушки. Хотя в юности она не привлекала мужчин и не ловила на себе взгляды, но всё же умела себя подать. Некоторая дерзость делала ее интересной.

Отец ушел из семьи вскоре после рождения Изелин. И ее мать, строгая, пуританских нравов женщина, осталась одна с ребенком, вынужденная терпеть бесконечные лишения. В четырнадцать лет Изелин пришлось пойти официанткой в небольшую таверну. В восемнадцать она встретила Каспера Торпа – молодого помощника продавца в городской бакалейной лавке. Каспер Торп часто приходил к ней, встречал после работы, провожал до дома – по улицам, тянущимся к холму, на котором стоял ее ветхий дом. Мать Изелин наблюдала за ними из-за занавесок, полная мучительного беспокойства, – она не могла понять намерений молодого человека и потому молилась, чтобы он оказался серьезным и ее дочь вышла замуж за добродетельного мужчину, а он бы наконец обеспечил их.

Изелин и Каспер много разговаривали, признаваясь друг другу в чувствах. Они фантазировали о будущей жизни и верили, что у них впереди много возможностей.

– Кузен моего отца живет в Христиании[1]1
  Христиания (после реформы норвежской орфографии 1877 года – Кристиания) – название Осло до 1925 года. (Здесь и далее – примеч. ред.)


[Закрыть], – сказал однажды Каспер. – Он ужасно богатый и – представляешь! – предлагает мне работу на своем складе!

– Христиания далеко, – заметила Изелин. – Как же мы тогда сможем видеться?

– Никак. Но мы будем писать друг другу! Каждый день, если хочешь. Я не могу отказаться от этого предложения, – печально произнес Каспер.

Он хотел, чтобы девушка поняла: это был не его выбор, он вынужден так поступить.

– Я заработаю много денег, вернусь – и у тебя будет всё, что хочешь! Всё, чего ты заслуживаешь!

Изелин согласилась, хотя ее мать посоветовала ей прежде стать его женой, а потом уже отпускать Каспера в Христианию.

– Будете навечно связаны, – сказала она. – Тогда ему придется к тебе вернуться.

Изелин думала иначе. Однако за день до отъезда Каспера они остались наедине в заброшенном доме, скрытом от глаз в лесу у подножия холма. И тогда наконец она поняла, как глубоко чувство, сияющее в глазах юноши. Изелин поверила, что с этого дня они с Каспером всегда будут вместе, что бы ни случилось.

Как и обещал, Каспер писал ей по письму в день. В этих письмах он признавался, что ему пусто и одиноко в большом городе, где его держит только желание вернуться в Арендал с деньгами и жениться на ней. Каспер мечтал, что, если всё получится и он много заработает, они смогут открыть небольшой магазин и работать вдвоем.

Изелин долго держалась за эту мысль – о том, что скоро они с Каспером заживут вместе. Девушка была уверена в избраннике, ведь там, в заброшенном доме, они поклялись друг другу в любви. Она продолжала верить, даже когда письма Каспера стали приходить всё реже и реже. «Просто у него много работы», – оправдывала она жениха и ждала – день за днем: разливала пиво, мыла посуду и полы, проживала длинные серые дни, которые иногда казались бесконечными. В ответ на вопросы и упреки матери она только улыбалась, потому что точно знала: Каспер работает – для нее, и нужно набраться терпения, подождать – и тогда всё изменится.

В конце года Каспер перестал писать.

– Он забыл тебя, – говорила ей мать.

Но Изелин отказывалась верить в это: она помнила глаза Каспера в их последний день вместе, и к тому же – мать, конечно, об этом не знала – там, в лесном доме, она отдалась ему. Стала его навсегда.

– Отправляйся в Христианию, – в конце концов предложила девушке мать. – Поезжай и забери его оттуда. – Она подумала, что именно так, набравшись смелости и решительности, ей и надо было поступить в свое время, и тогда, может, ее жизнь не разрушилась и она до сих пор была бы счастлива.

Но Изелин не решилась на такое. Она подумала, что этим поступком может разочаровать Каспера и тогда он точно ее разлюбит. Изелин не сомневалась в нем и верила, что нужно просто подождать. Если он больше не писал ей, значит, на то была причина. Она представляла, что с ним что-то произошло, возможно, он даже умер. От подобных мыслей девушка впадала в отчаяние, плакала и не спала по ночам. Но потом в ней снова рождалась уверенность, что с ее возлюбленным всё в порядке, ведь, если бы с ним что-то случилось, дядя Каспера наверняка бы сообщил ей. Изелин успокаивалась и с новыми силами принималась ждать жениха.

Время от времени молодые люди из города знакомились с ней, предлагали проводить до дома или прогуляться вместе по докам порта, но она отказывалась, говоря, что у нее уже есть жених, он скоро вернется и она не может гулять с кем-то другим…

Когда Изелин исполнилось двадцать пять, ее мать умерла. Последние слова, которые дочь услышала от нее, были грубы и полны ненависти к мужчинам.

Некоторое время Изелин думала о том, чтобы переехать в Христианию и жить с Каспером там, в большом городе.

«Подожду еще год, – решила она. – Если он не вернется за это время, тогда я сама отправлюсь к нему». Изелин понимала, что это самообман: она никогда не приедет к нему, потому что боится посмотреть правде в лицо и потому что отказывается принимать правду. Прошли годы, а вместе с ними и ее юность.

Когда Эйнар познакомился с Изелин Хагеруп, ей было уже за тридцать и она больше не думала о своей далекой любви – разве только иногда вспоминала о прошлом с грустной улыбкой. Мужчины ею интересовались не как будущей женой – просто искали развлечение на стороне или способ провести время, без обязательств и сантиментов. Она по-прежнему была изящна, но жизнь сделала ее жестче, да и мужчины с годами становились всё менее галантными, поддаваясь какой-то добродушной простецкой пошлости.

Изелин знала многих завсегдатаев портовых кабаков. После работы официанткой в таверне, где теперь располагалась слесарная мастерская, она подавала на стол в разных заведениях, даже у старого Хетиля Хансена, который до сих пор ворчал и проклинал всё на свете в своей дыре на Мёркемугвейн и, похоже, был старше всех в этих краях. В конце концов Изелин пришла к мадам Столтенберг, где и нашла себе занятие. Презрение, которое она испытывала к мужчинам, оказалось полезным. Она торговала собой, помня, как когда-то по глупости купилась на пустые обещания.

Изелин Хагеруп принимала гостей в комнате на первом этаже, которую прозвали «Раем». Ее сильно хвалили, но ни о ней, ни о ее несчастной любви никто ничего не знал, и эта загадочность, желание прикоснуться к ее прошлому лишь добавляли Изелин притягательности.

Эйнар впервые попал в «Рай» в мае 1846 года. Ему шел двадцать первый год, и прежде он никогда не был с женщиной.

Когда он вернулся домой на остров, Эмиль заметил, что взгляд брата поменялся и в его сияющих глазах нашла приют какая-то тайна – слишком важная, чтобы просто так взять и рассказать о ней, но бесконечно большая, чтобы ее не заметить.

– Что у тебя? – спросил Эмиль.

– А что у меня? – переспросил Эйнар, изо всех сил пытаясь казаться непринужденным.

– Рассказывай! Я же вижу, ты странный!

– Что это еще значит – странный?

– То и значит!

Эйнар решил, что пятнадцатилетний мальчик не сможет его понять. А потом начнутся вопросы – и что ему тогда ответить младшему брату? Есть время для детства и время для взрослой жизни. Теперь он стал мужчиной, а мужчины не болтают попусту с малолетними мальчишками.

Но быть мужчиной – это значит, конечно, не только иметь отношения с женщинами. И Эйнар отлично это знал. Арне больше не мог подниматься на маяк – он передвигался, с упрямством волоча парализованную часть тела, словно бремя. Он принял неизбежное – как его учил старик Бьёрнебу. Но всё же он по-прежнему оставался главой семьи. Его боялись и уважали. И если утверждать свою власть кулаками ему было уже не под силу, то ничто не мешало ему замахнуться костылем, который оказывался потяжелее руки! Эйнар догадывался, что Арне не одобрил бы его визитов в «Рай».

Несмотря на это, во время коротких поездок в Арендал за продуктами он не упускал ни единого шанса заглянуть к Изелин Хагеруп, на первый этаж дома 23 по улице Вестерлед. Эйнар был внимателен и осторожен – чтобы двоюродные братья, управлявшие магазином вместо Пелле Йолсена, ничего не заподозрили. Они не умели держать язык за зубами и к тому же не испытывали теплых чувств к семейству Бьёрнебу с острова. Даже в комнате у Изелин он поначалу каждый раз стеснялся и нервничал, не видел ли его кто. Но потом приходил в себя, забывал обо всём и удивлялся собственной смелости.

Изелин нравилось его общество, он выделялся среди тех мужчин, к которым она привыкла: все они были среднего возраста – или грубые моряки, что сходили с кораблей, как дикие обезьяны спрыгивают с деревьев, или торопливые мужья, которые боялись столкнуться в заведении со знакомыми, или просто наглые мужланы, считавшие, что за деньги им всё позволено.

Эйнар Бьёрнебу, напротив, был добрым и сдержанным. А еще – застенчивым и неискушенным. Однажды он нашел на улице красную атласную ленту и принес ей в подарок. Изелин рассмеялась, но не потому, что хотела унизить его, а так – от неожиданного смущения. Эйнар расстроился – и в его неспособности скрывать чувства женщина разглядела искренность и невинность. С тех пор она смотрела на него как-то иначе. Изелин нередко вспоминала, как сильно страдала из-за любви, как это чувство стало для нее болью и ложью. Но в объятиях Эйнара она закрывала глаза и представляла себя рядом с Каспером Торпом, снова чувствуя себя юной девушкой.

Однажды они стояли у окна, наблюдая за уличной процессией. Нарядные люди с трехцветными кокардами из красных, белых и синих лент несли цветы. Некоторые были одеты в традиционный костюм – бюнад. Дети распевали веселые песни и били в маленькие барабаны.

– Что они делают? – спросил Эйнар.

Изелин посмотрела на него, чтобы понять, шутит он или нет.

– Ты что, правда не знаешь?

Эйнар покачал головой.

– Сегодня же национальный праздник! – объяснила она. – 17 мая! День Эйдсволльской конституции!

– Эйдсволльской конституции?

– Конечно! Конституции Норвегии!

С того далекого весеннего дня прошло более тридцати лет, а Норвегия всё мечтала о свободе.

Только до Эйнара никак не доходило, что же происходит.

– Да ты разыгрываешь меня! – чуть не обиделась Изелин. – Как ты можешь не знать?