Текст книги "Остров Немого"

9

Малышка Гюнхиль стояла в самом дальнем от стола углу и качала фарфоровую куклу в богато расшитом платье, но с грустным взглядом. Длинная белокурая коса Гюнхиль доходила ей почти до пояса и заканчивалась белым бантом. Когда девочка шла, коса качалась, как язычок колокольчика. Ей недавно исполнилось десять лет, и она больше не посещала школу: учителя устали слышать молчание в ответ на свои вопросы и посоветовали родителям оставить затею со школьным образованием Гюнхиль. Ее не интересовали ни уроки, ни одноклассники, ни собственная семья, ни игры – ничего, кроме грустной фарфоровой куклы, которая чем-то была похожа на нее. Даже двум старшим сестрам не удавалось вывести ее из оцепенения. Врачи говорили, что физически она здорова, но разум – слаб. У ее матери всякий раз замирало сердце от мысли, что Гюнхиль может закончить жизнь взаперти в одном из тех мест, о которых рассказывали с ужасом и тревогой.

– Мне всё равно, даже если дочка никогда не поговорит с нами откровенно! – призналась однажды Хельга супругу. – Я всегда буду любить ее, так же как и других дочерей! Видишь, как она сосредоточена, когда смотрит в окно или укачивает куклу? Она как будто в недоступном нам мире! И мы никогда не узнаем, каково ей там! Но если и так, если такая у нее судьба, то это ничего не меняет! Я буду с ней до конца!

Хельга наивно и простодушно верила, что любовь и поддержка семьи смогут излечить болезнь, название которой неизвестно даже врачам. Мать приняла Гюнхиль такой, какая она есть, не задавая вопросов и не заглядывая в будущее. Однако Пелле с каждым днем всё больше убеждался в том, что странное поведение дочери – проявление неизлечимой болезни. И хотя он еще надеялся, что с возрастом всё пройдет, надежда постепенно угасала: Гюнхиль и в самом деле была непохожа ни на одну из своих сестер. Внешне – обычная девочка, но как сильно она отличалась от сверстниц! Пелле никак не мог понять, в какой момент всё пошло не так. Может, причины и не было, как и их с супругой вины, и он напрасно пытался ее отыскать. Возможно, это просто болезнь, «туман в голове», как сказал доктор Олофсон. Потеря разума. Так кто-то лишается слуха и половины лица в военном сражении.

Туман – точь-в-точь как тот, что каждое утро поднимается над проливом, – завладел мыслями его дочери, и не было на свете силы, способной его рассеять.

Пелле стал брать Гюнхиль на остров в первый понедельник каждого месяца. Началось это с того, что однажды она сама запрыгнула в лодку и Йолсену пришлось взять дочку с собой. Ей нравились эти прогулки, когда от дыхания ветра ее щеки становились розовыми, а в глазах загорался, казалось, забытый огонек.

Возможно, это была всего лишь ложная надежда родителей, но даже такая надежда лучше, чем ничего.

На острове Гюнхиль обычно садилась на камень, гладила куклу, смотрела на волны и проходящие мимо лодки и корабли. Иногда она наблюдала за полетом кулика-сороки – до тех пор, пока тот не нырял, скрываясь под водой. А потом отец звал ее, и всякий раз она шла по узкой тропинке, ведущей к маяку, и входила в деревянную хижину смотрителя, наполненную запахом дыма и пылью. Девочка садилась за стол, где ее уже ждали чай, бутерброд с сыром или вяленое мясо.

Она часто останавливалась у входа и гладила козу, которую Арне привез на остров, но почему-то так и не дал ей имени. Гюнхиль угощала ее травой, смотрела, как та жует, или собирала цветы, изучая их долгий аромат. Любила она и постоять у курятника, пугая кур цоканьем и забавными стишками. Гюнхиль сама их сочиняла. Ее мысли были непонятными, но явно добрыми. Такие простые мысли, как о них отзывался Пелле, но тут же добавлял, что простота не является ни глупостью, ни грехом.

Гюнхиль сидела в дальнем углу и наблюдала, как Арне подливал яблочный сок, общаясь взглядом с ее отцом.

Смотритель не забыл тот день – словно из другой жизни, – когда она стояла на дороге. Никто прежде так спокойно не разглядывал его иссеченное лицо. Арне не понимал, почему эта маленькая молчаливая девочка с равнодушными глазами смотрела именно так. Была в ней какая-то тайна, прозрачность и тонкость, скрытая от людей, которые считали, что у нее туман в голове. На самом деле они просто ничего не понимали. В тот далекий день Арне погладил девочку по голове с нежностью, на какую, как ему казалось, он не был способен.

Во время визитов на остров даже Йолсен становился немногословным, словно перенимая манеру Арне и Финна. Он садился за стол и молча принимался за еду. На прощание они поднимали бокалы, произносили: «Ну, будем здоровы!» – и торжественно выпивали что-нибудь безалкогольное. А потом пожимали друг другу руки с обещанием встретиться в следующем месяце.

Перед посадкой на лодку Гюнхиль всегда смотрела напоследок на остров и на Арне, который стоял на пирсе. Каждый раз он провожал их, глядя на лодку, пока та не скрывалась из вида.

Его жизнь – простую и незамысловатую – можно было назвать счастливой: он обитал в таком месте, где будто не было ни правил, ни времени, где никто ни о чём не спрашивал и не судил.

10

Время шло, и жизнь обретала новые черты. Старшие сестры Гюнхиль вышли замуж и завели детей, а она по-прежнему оставалась под присмотром родителей, живущая в собственном мире, недоступном никому – даже тем, кто ее любил. Она до сих пор ждала первого понедельника месяца как праздника. Волнение, которое ее охватывало во время подготовки к, казалось бы, обычному путешествию на маяк, придавало жизни так не хватавших красок.

Она заметила, что со временем человек, живущий на острове, изменился: его живот округлился, характер сделался мягче; он стал забирать волосы в хвост, оставляя открытым странное лицо, разделенное пополам. Простой и добрый – с ним получалось легко общаться даже без слов. В этом они оказались похожи.

Арне перекрасил хижину в красный. В ней по-прежнему пахло табаком, но запах пыли и бесприютности исчез. Как-то раз Гюнхиль собрала для него огромный букет цветов, поставила их в оловянную чашу и налила немного воды из ведра. Ей хотелось, чтобы цветы составили компанию хозяину хижины. Ее отец и Арне улыбнулись. По крайней мере, Гюнхиль показалось, что губы смотрителя маяка дрогнули, растягиваясь в улыбку.

В другой раз она взяла несколько яиц из курятника и молча – даже тайно – приготовила омлет, добавив в него немного диких трав, которые росли вдоль тропинки. Само блюдо она украсила ежевикой. Йолсен и дядя Финн назвали омлет превосходным, а Арне даже согласился на добавку и, когда Гюнхиль снова наполнила его тарелку, кивнул ей в знак благодарности. Как она этому обрадовалась!

Однажды Гюнхиль решила назвать безымянную козу смотрителя. Ей казалось, что коза грустит без имени. Она долго думала и остановилась на имени Пернилла – так звали героиню сказки, которую Гюнхиль читали в детстве. Потом она до вечера бродила по острову, то и дело выкрикивая: «Пернилла!» – и громко распевая собственную мелодию.

Однажды в апрельский понедельник Гюнхиль, ко всеобщему удивлению, посадила фарфоровую куклу на большой стул около камина и принялась подметать пол, убирать и мыть посуду после обеда. Она словно летала по кухне под воображаемую музыку, и это чужое пространство казалось ее собственным: она знала здесь каждый уголок и предмет. Гюнхиль принимала этот изобретательный и одинокий мужской порядок, заведенный Арне.

– За мою дочь! – произнес Пелле.

В ясный весенний день Пелле Йолсен прибыл на остров с большой компанией. С ним были не только Гюнхиль и Финн Хёбаак, но и супруга Хельга, старшие дочери с мужьями и детьми, а также дьякон. Целый день три лодки лениво покачивались на воде в маленьком доке.

За столом, накрытым на воздухе, под нежным солнцем, гости угощались рагу из трески, соленым лососем в сахаре и укропе, блинами из картофельной муки. Пелле Йолсен привез бутылку акевита, от которой Арне держался подальше. Но остальные то и дело поднимали бокалы под громкие тосты.

Гюнхиль была в белом платье, в ее золотистых волосах отражались солнечные лучи, а голову украшал венок из фиалок и веточек смородины, который она сделала сама. Грустная фарфоровая кукла наблюдала за ними из окна.

Целый день радости!

Гости уехали на закате. Все, кроме Гюнхиль.

После тихой скромной церемонии 17 июня 1822 года на острове стали жить двое – смотритель маяка Арендала и его супруга фру Бьёрнебу.

11

Арне и Гюнхиль провожали взглядом лодки, уплывающие под косыми лучами закатного солнца. Вечерний пролив был расцвечен алыми бликами, а птицы качались на ветру – легком, теплом, с ароматами земли, сена и диких трав.

И пока лодки не слились с горизонтом, а их паруса – с парусами других лодок, вернувшихся в порт на ночь, Арне и Гюнхиль стояли рядом, не касаясь друг друга. Они словно хотели убедиться, что родственники добрались до дома, а потом – продолжить празднование. Порыв ветра поднял скатерть и опрокинул пустую бутылку акевита.

Гюнхиль вздрогнула. Она вспомнила, как мать заплакала, когда обнимала ее на прощание. Губы всё еще были солеными, а сердце – необъятное сердце – колотилось, наполняя тело теплом. Но она не собиралась размышлять об этом, деловито вытерла влажные ладони о подол и начала собирать посуду и остатки еды.

Арне пристально посмотрел на жену, пытаясь уловить мысли в чертах ее лица. Но не смог: ничего не разглядел, ничего не распознал. Тогда он пнул камень и направился к маяку, на котором не был целый день из-за праздника. По пути он подобрал картофельный блин с земли и равнодушно бросил его козе.

Они снова встретились только за ужином, при свечах, и оба ощутили, как в скромности и простоте, в этом добровольном уединении пульсирует тихое невинное счастье. После ужина они сидели перед камином: Арне – в своем старом кресле, набитом соломой, а Гюнхиль – на неудобной грубой резной табуретке с фарфоровой куклой на коленях. Она не могла оторвать глаз от огня. Над камином висел портрет фру и герра Йолсенов – подарок отца на свадьбу. Родители словно безмолвно наблюдали за ними.

Арне разглядывал профиль женщины, которая теперь стала его женой, изучал ее мягкие черты, ее ресницы, цвет вьющихся волос. Ее маленькие белые руки теребили юбку куклы; лицо девушки светилось, и не только из-за огня. Она казалась непохожей на ту Гюнхиль, которая много лет подряд приезжала сюда с отцом и дядей. Та была заботливой, мягкой, нежной и улыбалась ему; а эта, напротив, – настороженной и резкой, точно собиралась встать и уйти. Или сожалела, что осталась.

Арне немного покурил трубку, которую подарил ему тесть, научив ею пользоваться. Не то чтобы он особенно увлекался курением, но трубка казалась ему хорошим способом занять время. Ему нравилось, когда дом наполнялся запахом табака. Но больше всего он любил наблюдать за летящим облаком дыма.

В этот поздний час им составили компанию безмолвные танцующие тени предметов, висящих на крючках или прикрепленных к потолочным балкам: грузил, пробковых поплавков, ламп, веревок, стеклянных чаш, лесок и сетей, инструментов, пучков сушеных трав и двух кусков брезента, – похожие на очертания людей.

Арне напряженно о чём-то думал и, казалось, был где-то далеко, но, когда огонь начал угасать, он встал, осторожно вынул из кучи дров в углу большое полено и аккуратно положил его в камин. Пламя вновь обрело силу, комната засияла, и даже Гюнхиль, казалось, немного смягчилась. Арне увидел, как она убрала за ухо прядь волос, и этот простой жест вывел его из мысленного оцепенения. Смотритель маяка знал, что, хотя ее глаза и кажутся неподвижными, она неотрывно следит за ним, а ее сердце колотится от волнения. Он подошел к Гюнхиль, протянул грубую мозолистую ладонь и нежно – насколько мог – взял за руку. Она встала и, точно во сне, отправилась за ним, не отводя глаз от пламени и стараясь не встретиться со строгим взглядом родителей на портрете. Фарфоровая кукла осталась у камина – приглядывать за огнем, а Гюнхиль вошла в комнату – всё еще незнакомую, будто окутанную темнотой.

12

Чувство Арне к Гюнхиль было похоже на него самого: молчаливое и грубое. Эта неспособность к любви – болезнь, которой наделил его старик, – так и не прошла до конца, однако отступила и утратила былую силу. Гюнхиль отвечала ему взаимным чувством: страстной любовью его не назовешь, скорее привязанностью, пониманием и преданностью – то, что она испытывала и к матери.

Однажды внутри нее зародилась жизнь. Гюнхиль округлилась и – как подумал Арне – стала еще красивее. Для них в этом событии не было ничего необычного: они будто всегда знали – каждый по-своему, – что рано или поздно это произойдет – нечто такое же неизбежное, как боль и страдания, с которыми старый Уле вырастил маленького Арне против своей воли. Только они никогда не говорили об этом вслух. Жизнь внутри Гюнхиль научила их по-новому смотреть на мир: радоваться ярким восходам солнца и не печалиться с закатом. Будущее представлялось Арне неожиданно волнующим, манящим и удивительным. Он попросил своего тестя достать ему бревен и смастерил колыбель.

Роды пришли внезапно, с пронзительной болью – словно на нее упало дерево, сверженное топором. Эта боль казалась самым ужасным, что когда-либо случалось с Гюнхиль.

Всё началось ранним утром, во время сильного шторма, который обрушился на остров и на их маленькую хижину. Холодные волны поднимались всё выше, огонь в камине тлел из последних сил и обогревал жилище. Арне был на маяке, а Гюнхиль убирала в доме.

Когда случились первые схватки, она вскрикнула, разжала пальцы, и тарелки выпали из ее рук. Гюнхиль замерла в надежде, что кто-то ей поможет, но вот начались новые схватки, еще больнее первых. На этот раз ее колени подкосились, и она упала – одна рука в темном бульоне, пролившемся из тарелки, другая – на животе. Грустная кукла равнодушно смотрела на нее, а Гюнхиль старалась сосредоточиться на боли, побороть ее. Но боль была острой, беспощадной и безразличной к ней, как и глаза куклы. Прядь волос упала на потное лицо; она пыталась сдуть ее, но даже это простое движение стоило невероятных усилий. Гюнхиль подползла к двери, открыла ее и не увидела ничего, кроме бушующего дождя. Новый спазм заставил жену смотрителя вернуться и лечь. Она была напугана, но чувствовала, что роды так же естественны, как и сама беременность. Ее сестры уже проходили через это и успели надавать ей советов. Только в тот момент она не помнила ничего.

Гюнхиль скинула одежду и обувь, испачканную молоком и золой, и свернулась на постели, точно испуганный ребенок, которому больше всего на свете нужно, чтобы пришли родители и защитили от всех напастей.

Но потом случилось нечто по-настоящему страшное, то, что она боялась себе даже представить. Боль, невыносимая, неизбывная, в сотни раз сильнее прежней, раздирающая боль всех матерей мира, казалось, сосредоточилась внизу живота, а горячий поток залил ее ноги.

Промокшие простыни, резкий запах, сбитое, мучительное дыхание, сердце, которое стучит в горле и не дает закричать, – Гюнхиль думала, что ей не пережить эту пытку. Но она не хотела погибнуть вот так, молча. И из последних сил закричала. В тот же миг ей показалось, что вместе с криком из нее вырвалась и боль. Не вся, конечно, но стало как будто легче. Ее крик был таким громким и отчаянным, что она не сомневалась: он наверняка долетит до Арендала или хотя бы до того, кто сможет ей помочь. Дверь распахнулась. Это был Арне.

– Ар-не, – еле-еле пробормотала Гюнхиль, будто поверив, что он услышал ее и чудо рождения новой жизни стало чудом и для ее глухого мужа.

Но волшебства не произошло. На верхней площадке маяка Арне накрывал лампы брезентом от воды, стекающей с крыши, как вдруг увидел, что Гюнхиль цепляется за дверь и, видимо, ищет его. Он тут же бросился домой.

И вот смотритель стоит в дверях, промокший, с прилипшими к лицу волосами, нерешительный, окутанный своим безмолвием.

Гюнхиль протянула руку – и Арне не задумываясь сжал ее холодные пальцы. Он увидел темные мокрые простыни, увидел, как пот стекает по лбу и по всему телу Гюнхиль. Ее дрожащие губы зашевелились, и он почувствовал горячее тяжелое дыхание.

Впервые в жизни кому-то по-настоящему нужна была его забота. Но Арне не знал, что делают в таких случаях, и растерялся.

Он мог бы отправиться на лодке в город, чтобы предупредить Пелле или доктора Олофсона. Но волны отбросили бы его назад и, возможно, перевернули лодку. Тогда Гюнхиль останется одна, умирая от боли на этих мокрых простынях. И не было никакого способа позвать на помощь, даже сигнализируя с маяка: люди всё равно не увидят и не услышат, потому что на маяк смотрят с моря и почти никогда – с берега. Про то, чтобы махать флажками, и речи не шло: из-за стены дождя невозможно было ничего разглядеть дальше ста шагов. И даже если кто-то заметит их призыв, то как бы он добрался сюда в такую бурю?

Гюнхиль звала его, умоляла помочь, а он, не зная, что делать, по-прежнему стоял и растерянно смотрел на нее.

Однажды на ферме старика Уле в Омли Арне видел, как рожала коза. Это было всё, что он знал о родах.

Его сердце колотилось и никак не могло успокоиться. Но всё же Арне разделся, вымыл руки и принес чистое белье. Затем он закрыл за собой дверь, чтобы свет из кухни не падал на Гюнхиль: он никогда прежде не видел ее нагой – стеснение и стыд не позволяли им обнажаться.

Наконец тело Гюнхиль извергло источник ее мук. Она плакала от боли и радости одновременно, лицо стало белее рубашки, пропитанной слезами и пóтом, а снаружи всё еще бушевала стихия. В полутьме хижины Арне поднял перед собой закричавший комок, чувствуя незнакомое тепло в груди, способное даже примирить его с жизнью. Этот комок был его сыном. Частью его самого.

Отныне всё стало иметь значение, и путь, предложенный ему Пелле Йолсеном, обрел направление и цель. Благодаря рождению Эйвинда Арне услышал мир и включился в его движение. Ребенок примирил его с жизнью, помог Арне заключить новый договор с бытием.

Он больше не гневался.

Он больше не сожалел.

Он и в самом деле узнал гармонию.

2. Эйнар

1

Эйнар смотрел на оконное стекло и следил за петляющими дорожками капель дождя, пытаясь угадать, куда же они свернут. Сквозь щели в старой стене, покрытой сморщенной, как кожа старика, штукатуркой, хлынул поток холодного воздуха, похожий на дыхание призрака. Занавеска дрогнула и поднялась.

Большие дубовые балки, которые поддерживали крышу и стены, почернели от дыма, пропитались запахами рыбы, козьего молока и людей, живущих в этом небольшом пространстве.

Эйнару было шестнадцать лет. Его угловатое лицо всегда казалось немного грустным и скучающим. От отца он унаследовал спокойствие и несколько грубоватую прямоту; от матери ему достались изящество движений и маленькие синие глаза. Иногда он, как и мать, смотрел на предметы так, словно не видел их.

Между его ног стоял небольшой чан, в котором он перемешивал творог ошкуренной кленовой палкой с тремя отростками на конце, напоминавшей руку. Движения юноши были механическими, а мысли его давно улетели отсюда, растворились, исчезли за стеклом с прожилками от дождя.

Погода внезапно изменилась: солнечное апрельское утро превратилось в мрачную осеннюю серость, нависшую над проливом и маяком на безымянной скале. Резкий ветер гнал темные облака и ломал первые робкие цветы.

Отец юноши вошел в дом, и комната наполнилась запахом китового масла. Этот запах словно стал тенью отца и сопровождал каждое его движение. Он сделал несколько тяжелых шагов по полу – аккуратно, словно торжественно шел внутри храма, – и встал за спиной сына, который продолжал равнодушно разделять творог на части.

Отец замахнулся и ударил – внезапно и сильно, так что юноша застонал и упал. Но его отец не услышал стона, потому что был глухим.

Эйнар приложил руку к уху: больно, очень больно. На черном небе его зажмуренных глаз появились звездочки и молнии. Он услышал оглушительный рев и свист – словно в его голову влетел штормовой ветер, будто бы в ней зашумел прилив. Когда он посмотрел на отца, тот уже отвернулся и наливал воду из терракотового графина. Отец мельком взглянул на него – быстро, как дикий зверь, которому нужно убедиться, что он в безопасности. Отец хотел увериться, что сын усвоил урок и не подумает ослушаться его. Потом он сделал несколько быстрых глотков. Вода стекала с его неопрятной бороды на пожелтевшую и прохудившуюся рубашку и лилась на пол. Наконец он сел за стол и с уставшим видом принялся ждать, когда ему подадут еду.

Эйнар поднялся, потирая лицо. У него слетел башмак, и палка выскользнула из рук. Юноша увидел, что ее конец торчит из-за ведра с засоленным мясом кролика, и встал на колени, чтобы достать ее.

Его ухо пульсировало, казалось, по нему ползают десятки невидимых насекомых, отчего лицо неприятно и болезненно зудело.

Эйнар не всегда понимал, за что его наказывает отец. Иногда причины будто бы и не было, но после того, как старший сын, Эйвинд, уехал с острова прошлой осенью, наказания стали чаще и бессмысленней. Эйнар решил – отца на этот раз разозлило то, что он не успел накрыть на стол и подать суп. Арне ненавидел ждать. Его терпение со временем истончалось, словно потертая веревка. А может, думал Эйнар, причина в чём-то еще. Может, он не сделал что-то утром или прошлым вечером. Или сделал, но не так. Пока он размышлял, отец постучал чашкой по столу, привлекая внимание.

Эйнар кивнул и побежал за мисками. Он разогрел на углях овощной суп и подал его отцу.

Шум в голове как будто становился всё дальше. Теперь он напоминал туманный горн корабля в ночи. Эйнар увидел следы от сапог отца. Они вели от двери к столу и успели превратиться в застывшую грязь.

Арне Бьёрнебу мало заботили порядок и чистота. Это никогда не было его работой. После смерти Гюнхиль – несколько лет назад – он распределил обязанности так, что Эйнару досталось то, чем занималась мать: уборка, приготовление пищи, стирка, ремонт штанов и чулок и уход за младшим братом. От мужских дел отец отстранил Эйнара полностью. И с этим правилом, не написанным и не озвученным, но неопровержимым, никто не смел спорить. Потому что так решил отец. Эйвинд, старший сын, получил в наследство маяк – единственное богатство Арне – и знания о нем. Младший сын Эмиль – заботу и любовь. Первый вдох малыша стал последним для его матери. Гюнхиль не успела выкормить ребенка, и он вырос на молоке козочки Перниллы. Эйнар, средний сын, забрал то, что осталось: щепотку любви и несбывшиеся надежды. Он был словно пес, подбирающий объедки после застолья, но благодарный и за это. Ни один из трех братьев не осмелился подвергнуть сомнению семейный уклад, установленный отцом. По крайней мере, до тех пор, пока Эйвинд не побывал в мире – настоящем мире – и не увидел, что за морем, отделяющим остров от Большой земли, живет свободной жизнью неизведанная вселенная. Там нет правил, придуманных Арне Бьёрнебу, – зато есть свои законы! Манящий, разный, интересный мир! И Эйвинд решился. Отважился покинуть остров. Ему шел двадцатый год. Это был сильный, высокий юноша, полный надежд и мыслей, таких же стройных, как он сам. На лбу у него красовался белокурый вихор. Правда, время от времени тщеславие откидывало его волосы назад и щелкало по лбу со всей силы.