Текст книги "Остров Немого"

5

– Никогда не догадаетесь, что со мной приключилось сегодня! – тем же вечером приветствовал торговец Сигурда Сандемоса из-за прилавка своего богатого магазина. Инспектор зашел за новой бритвой и не ожидал услышать нечто удивительное.

– Да ну! И что же?

– Я встретил его!

– Его, говорите?

Пелле Йолсен думал о нем весь день. Он размышлял о глазах Немого, и чем глубже он мысленно всматривался в них, тем больше убеждался, что они не имели ничего общего с телом, которое им досталось. Во взгляде Немого не было ни пустоты, заливаемой вином, ни бедности, ни убожества, ни того, что Пелле понимал под отчаянием.

– Немой! Помните? Несколько дней назад мы видели его у мадам Столтенберг… Вы еще сказали тогда, что он подошел бы на роль смотрителя маяка…

– А, ну да, да… пьяница…

Внимание инспектора было приковано к сверкающему бритвенному станку с перламутровой рукоятью. Ему не терпелось подержать его.

– Какое тут лезвие?

– Дамасская сталь! Лучшее предложение!

– Лучшее, да? – Сандемос прикоснулся к острому краю кончиком пальца.

– Я про того Немого…

– Угу… А сколько вы хотите за эту бритву, друг мой?

– Двенадцать риксдалеров.

– Двенадцать? Не многовато ли? Это всего лишь бритва!

– Не всего лишь! Это тончайший инструмент! Так что, вам неинтересно услышать про мою утреннюю встречу?

– Интересно. Рассказывайте же. Я весь внимание.

Йолсен пересказал инспектору события этого утра.

– Благородная душа. Ничего не скажешь, – рассеянно произнес Сандемос и положил на прилавок бритву, которую до этого не выпускал из рук. – Может, всё-таки опустите до десяти?

– Десяти?

– Ну да. По-моему, хорошая цена за бритву.

– Берите. Но с условием, что вы поможете мне его найти!

– Немого, что ли?

– Да. Я хочу поговорить с ним.

– О чём?

Йолсен взглянул на время, вынув карманные часы на цепочке.

– Время закрываться, – сказал он. – Берите бритву и пойдем! Сегодня я вас угощаю!

Они искали Немого у мадам Столтенберг и в портовой таверне, в «Хромой гусыне» и у старика Хетиля Хансена, который никогда никого не прогонял – даже тех, у кого не было ни копейки; они побывали в игорном доме Мёркемуга и в темных переулках с дурной славой, где собирался лихой народец, чтобы подраться, покурить, посплетничать и смерить друг друга злым мрачным взглядом. Они заглянули даже в припортовые бордели: все знают о них, но никто никогда не признается, что бывал там. Однако Немого так нигде и не встретили. Между тем вечер закончился, а ночь еще не наступила.

– Поищите его в Гамлегате, – посоветовал им рыбак, который знал Немого. – Там его местечко, у канатного цеха.

– А вы, кажется, собирались меня угостить сегодня? – напомнил Сандемос своему спутнику, едва поспевая за ним. – Я уже заинтригован вашей настойчивостью в поиске. Что вам нужно от этого парня?

Пелле Йолсен вновь вспомнил об утреннем эпизоде. Он представил себе всё так ясно и четко, словно это произошло несколько секунд назад.

– У того, кто не задумываясь бросается на дорогу перед рванувшими лошадьми, чтобы спасти ребенка… у того, кто не ждет за это благодарности… у такого человека здоровое сердце, – произнес Пелле. – Сердце, не утонувшее в алкоголе.

– Ну… если вы так считаете… Но от всех этих поисков мне и правда уже захотелось пропустить по стаканчику.

Немой обитал в грязной каморке на южном склоне Арендала, в плохо освещенной местности. Сюда можно было добраться только узкими тропинками, которые при первом же ливне превращались в потоки грязи. В комнате с низким потолком воняло клопами. Когда Немой выходил на улицу, огромные крысы устраивали в его жилище бой за пропитание. Старый канатчик, владелец этой каморки и соседнего канатного цеха, позволил Немому жить здесь в обмен на помощь в скручивании канатов. Он никогда не задавал своему жильцу вопросов и был уверен, что тот скоро или умрет, или просто сбежит. Старик не стремился завалить Немого непосильной работой – понимал, что не так-то просто найти такую же – дешевую – рабочую силу.

Пелле Йолсен и Сандемос встали перед открытой дверью.

– Можно? – спросил инспектор, заглядывая внутрь.

Прогорклое зловоние ударило ему в нос, и он попятился наружу, проклиная это место.

– Отойдите-ка, – сказал Йолсен, заходя в комнату. – Есть здесь кто-нибудь?

Внутри жилища было темно, холодно и пыльно – от пакли.

В ответ они услышали нечто похожее скорее на звериный рык, чем на человеческую речь. Инспектор колебался на пороге:

– Может, нам лучше…

– Погодите!

Рычание повторялось с равными паузами. Кто-то в этой холодной темноте храпел!

– Зажгите спичку! Скорее! – приказал Йолсен.

Сандемос повиновался, и слабый дрожащий огонь осветил маленькую комнату с облупленными, покрытыми плесенью стенами. Из мебели здесь стоял наспех сколоченный стол и старый буфет без дверцы. В углу, на соломенном тюфяке, кишащем клопами и вшами, лежал, свернувшись калачиком как пес, человек.

– Боже мой! – воскликнул Сандемос с отвращением. – Разве нормальный человек может так жить? Пойдемте, пожалуйста!

– Еще одну спичку! Живо! – Йолсен и не собирался уходить. Этот человек, возможно, спас жизнь его дочери, и какая разница, что у него тут за лачуга! Пелле увидел на столе масляную лампу и прежде, чем спичка потухла, зажег ее.

– Герр, – обратился он к спящему, – герр, проснитесь! Пожалуйста!

В свете огня они тут же узнали Немого. Он не слышал Йолсена и продолжал храпеть, пребывая в тяжелом беспокойном сне.

– Он не слышит тебя! Он же глухой! – сказал Сандемос.

– Взгляните на него!

– А что на него смотреть? Я видел его много раз…

– Я про другое. Вглядитесь. Он ведь еще совсем молодой.

В лице Немого, искривленном, рассеченном шрамами, скрывались нежные тонкие черты, казалось, несвойственные этому измученному существу.

Йолсен сел рядом с ним. Он почувствовал запах акевита и тела, которое давно не видело ни воды, ни мыла. Но для Пелле это ничего не значило. Он протянул руку и коснулся плеча Немого.

– Герр, – позвал он.

Немой резко проснулся. Его взгляд сделался агрессивным, точно у истощенного дикого зверя, который в любую секунду ожидает нападения.

Он вскочил и закричал. Закричал!

– Мы не причиним тебе зла, – прошептал Йолсен.

Однако инспектор Сандемос кинулся к столу, на котором лежал нож для мяса, схватил его и принялся размахивать им перед собой, угрожая Немому:

– Стой! Ни шагу!

– Что вы делаете? – недоумевал Йолсен. – Немедленно положите нож!

Немой прижался к стене, как напуганный и пойманный в ловушку зверь.

– Читайте по моим губам, – произнес Пелле таким нежным голосом, на какой только был способен, поднося зажженную лампу к лицу. – Посмотрите на меня. Не узнаёте? Утром вы спасли мою дочь. Я в долгу перед вами.

Немой, казалось, пребывал в замешательстве. Он тревожно вглядывался в полумрак комнаты, где по-прежнему стоял незваный гость с ножом в руках.

– Сандемос! – прошипел Йолсен сквозь стиснутые зубы. – Я же просил убрать нож! Вы пугаете его!

– Это он меня пугает! – заскулил инспектор.

– Ну же! Прошу вас!

Cандемос наконец послушался и неохотно положил нож.

– Я в долгу перед вами, – повторил Йолсен, держа лампу прямо перед собой, чтобы Немой мог как следует разглядеть его лицо. – За то, что вы сделали для моей семьи. Простите за то, что напугали. Я стучал и звал вас, но мне сказали, что вы ничего не слышите.

Йолсен говорил медленно, произнося слова по слогам, словно перед ним был ребенок трех-четырех лет.

Немой кивнул.

– Я знаю, что после службы в военно-морском флоте и сражения при Лингёре у вас возникли некоторые трудности…

Пелле было неловко оглядываться и всматриваться в лицо Немого, но он ничего не мог поделать: любопытство пересиливало, а следом накатывало чувство вины.

– Вот, – сказал он и вытащил сверток из кармана пиджака, – не бог весть сколько, но всё же… я буду счастлив, если вы примете это и хоть ненадолго облегчите себе жизнь…

Йолсен протянул Немому деньги – не мало, чтобы этот подарок не походил на милостыню, но и не много, чтобы тот не смог отказаться.

Торговец так и не понял, хорошая ли это была идея. Она пришла ему в голову, когда он увидел, как покупатель у него в магазине считал мелочь и складывал монеты – одну за другой – в кошелек. Потом Йолсен приготовил конверт – тот самый, который только что вручил Немому. И если бы его спросили, зачем ему всё это нужно, он бы ответил, что просто так чувствует и хочет поделиться деньгами с этим человеком. А других причин и нет.

Из конверта торчали уголки купюр. Немой никогда не видел столько денег вместе. По крайней мере, за последние два года. Он внимательно посмотрел на конверт, подумал и неуверенно, но быстро схватил его – так голодное дикое животное принимает от человека пищу, зачастую рискуя жизнью.

– Могу я узнать ваше имя? – спросил наконец Йолсен.

Немой засунул конверт в карман грязного пальто, с хрипом отвернулся от гостей и снова лег на соломенный тюфяк.

– Вот вам и благодарность! – с сарказмом заметил Сигурд Сандемос.

– Он меня ни о чём не просил. Ладно, пойдемте!

Когда они вышли, инспектор предположил, что эти деньги, скорее всего, окажутся на барной стойке таверны мадам Столтенберг, или у старика Хетиля Хансена, или останутся в игорном доме на Мёркемугвейн.

– Может, вы и правы, – сказал Пелле Йолсен и застегнул пальто, спасаясь от холодного воздуха осенней ночи.

– Зачем тогда… Почему вы сделали это?

Йолсен молчал. Ответ казался ему таким ясным и очевидным.

– Я хочу, чтобы Немой доверял мне, – произнес он после молчания.

6

На следующее утро Пелле Йолсен вызвал Кнута, мальчика, который работал у него в магазине, и поручил ему важное дело:

– Нужно, чтобы ты передал это письмо секретарю в регистрационную палату. Только внимательно: задание особой секретности!

Кнут был умным мальчиком, он хотел угодить хозяину и потому никогда не задавал лишних вопросов. Взяв конверт, Кнут помчался, как ветер, исполнять поручение.

Через час он вернулся с ответом.

«Дорогой друг, – начиналось письмо, – я отправил Ваш запрос суперинтенданту Хёйдулу. Он лучше меня сумеет помочь Вам.

Мое почтение».

Далее следовало сообщение, выведенное торопливым, точно вдавленным в бумагу, энергичным почерком:

«Уважаемый господин,

с фрегата „Наяда“ восемьдесят восемь выживших были доставлены в больницу Кристиансанна. Двадцать семь из них умерли, остальных выписали в разное время – в зависимости от тяжести полученных травм.

Если вам нужна дополнительная информация, то рекомендую связаться непосредственно с больницей Кристиансанна.

Мое почтение.

Суперинтендант Маркус Хёйдул».

Торговец всё обдумал и снова вызвал Кнута к себе:

– Нужно, чтобы ты отправился в Кристиансанн.

– Кристиансанн? Так далеко… А что там?

– Больница. Ты получишь те же деньги, что за работу в лавке. И еще кое-что – в качестве благодарности. Вот, смотри. Это письмо ты передашь директору больницы. Прямо в руки. Понял?

Кнут уверенно кивнул.

– Выйдешь с утра и к вечеру вернешься. Но только с ответом. Если ответа не будет, значит, оставайся там и жди.

Всё прошло по плану. И вечером, когда уставший и голодный Кнут спрыгнул с повозки, Йолсен уже в нетерпении ждал его на тротуаре. Торговец дружески похлопал помощника по плечу и отдал обещанное вознаграждение – мешочек с пятьюдесятью риксдалерами. Наконец ответ из больницы был получен! В знак благодарности хозяин магазина заказал Кнуту ужин на свое имя у мадам Столтенберг.

Йолсен тут же открыл конверт – на улице, под тусклым светом фонарного столба. Он будто обезумел – так ему хотелось поскорее прочитать ответ. Узнать и, может, удивиться.

В тонких линиях, строгих и четких, был финал этой почти шпионской истории. В письме сообщалось о печальной участи моряка, которого долго не выписывали из-за ожогов на лице… Кроме прочего, у него случилось необратимое повреждение слуха. Этот моряк был родом из Омли, небольшого городка в горах Сетесдаля. Его имя – Арне Бьёрнебу. Возраст на момент отставки из армии – 21 год. Родных и близких нет.

Несколько дней Пелле Йолсен не мог думать ни о чём другом – только об Арне Бьёрнебу. Ни дела в магазине, ни печаль жены из-за болезни их дочери не волновали его.

В нем появилось чувство сопереживания. Он не мог понять, что с ним происходит, но ему было радостно от нового ощущения и казалось – это чувство делает его лучше.

Однажды теплым октябрьским утром он отправился в промышленный район Гамлегата, прямиком в канатный цех. Солнце как будто не хотело покидать землю и задержалось на блеклом небе, точно память о прошедшем лете. Сам цех – слабоосвещенный, грязный и пустынный – пропах потом всех людей, кто когда-либо в нем работал.

Канатчик – старик с огрубевшей от солнца и ветра кожей – сидел в полумраке у станка для кручения канатов. Он надавливал на педаль и курил трубку. В другом – солнечном – конце цеха стоял Немой, склонив голову и выщипывая нитки из тряпок. Йолсен с радостью заметил, что на нем новый, скромный, но весьма достойный пиджак.

– Доброе утро! – поздоровался Пелле.

Старик тут же повернулся в его сторону и молча уставился на него.

– Могу я поговорить с молодым человеком? – спросил Йолсен, указывая на Арне.

Канатчик улыбнулся, и Йолсен увидел его черный беззубый рот.

– Это будет сложновато, – ухмыльнулся он. – Парень-то глухой.

Пелле кивнул, давая понять, что для него это не новость.

– Я недолго. Всего несколько минут.

– Вы из полиции?

– Нет.

Старик затянулся и перестал нажимать на педаль.

– Ну ладно, – произнес он с деланным безразличием, сгорая от любопытства, кому же мог понадобиться этот несчастный.

Когда станок остановился, Арне поднял голову и вздрогнул, увидев человека, который несколько дней назад приходил к нему в комнату.

– Вы меня узнали? – Йолсен пошел навстречу Арне.

Немой беспокойно смотрел на гостя. Он не подал Пелле руки и продолжал теребить канатные нити.

– Я вас не сильно побеспокою, герр Бьёрнебу.

Арне вздрогнул, прочитав по губам незнакомца давно забытое имя.

– Я хотел еще раз поблагодарить вас за спасение моей дочери Гюнхиль. Не так нелепо, как в тот раз. Примите также благодарность от имени моей жены. И простите за вторжение в ваш дом.

Йолсен не опускал руку, ожидая, что Арне всё же пожмет ее.

– Меня зовут Пелле Йолсен.

Старик услышал знакомое имя – мало кто в Арендале не знал его, – вынул трубку и навострил уши.

Наконец Арне выпустил один конец веревки и протянул руку гостю.

– Это всё, что я хотел сказать. – И торговец развернулся было, чтобы выйти из цеха. – А, да! – спохватился он. – Еще кое-что.

Йолсен вынул из кармана сложенный лист и протянул его молодому человеку.

– Я знаю, что вы умеете читать. Дайте мне знать, что вы об этом думаете.

Затем он учтиво поклонился старому канатному мастеру и вышел, счастливый, что вернулся к свету и жизни.

– Вот тебе и Немой! – воскликнул старик и нажал на педаль крутильного станка.

7

Маяк, выкрашенный в желтый и красный – цвета губернии Эуст-Агдер, – возвышался на кирпичном основании метра в три с половиной. Пятнадцатиметровую башню построили из песчаника, подогнанного таким образом, чтобы конструкция получилась предельно прочной. Маяк венчался фонарем – многоугольником из металлических прутьев со стеклянными окнами, способными противостоять порыву ветра и натиску птиц, летящих на свет. Внутри маяка винтовая лестница из ста восьмидесяти девяти ступеней вела в комнату смотрителя, расположенную под фонарем, и в небольшой склад для хранения топлива рядом. В куполообразной свинцовой крыше предусматривалась система вентиляции – для вывода дыма и жара от ламп. Также на крыше поместили громоотвод, цистерну для сбора дождевой воды и открытую площадку-галерею – для наружной чистки и обслуживания фонаря. Свет поддерживали четырнадцать ламп с большими ровными фитилями. Система работала на китовом масле. Два серебряных параболических отражателя усиливали свет. Общая высота маяка была около двадцати одного метра. Издалека он походил на здоровенный палец, указывающий на небо.

Арне Бьёрнебу любил подниматься на верхнюю галерею. Она напоминала ему марс, площадку высоко на корабельной мачте. Оттуда он наблюдал за проливом: в то время года, когда солнце на небе долго не заходило, вода казалась спокойной, почти неподвижной. Арне изучал причудливые очертания острова, похожего сверху на руку, торчащую из воды.

Он уже начал называть этот остров своим. В конце концов, Арне был в чём-то прав: он стал правителем крохотного королевства без подданных. Изувеченный матрос не мог и мечтать о таком!

Иногда, размышляя о том, что произошло, он думал, что годы скитаний по тавернам как будто случились не с ним. Словно ему рассказали историю чьей-то жизни, странной и в то же время бесконечно знакомой, чьей-то судьбы, полностью изменившейся однажды в канатном цехе, когда некий господин принес листок с замысловатыми фразами, выведенными плотным почерком. С того момента всё стало проще и яснее, время вернулось в свое русло и потекло от дня к ночи, от ночи к рассвету, так что Арне смог различать явь и сон, реальность и видения. Человек, передавший ему заветный листок – тот день вспоминался Немому, как далекий сон, – до этого подарил ему денег. За то, что спас его ребенка от колес сумасшедшего экипажа, думал Арне. На деньги Йолсена он купил несколько копченых колбасок, новый пиджак и пару ботинок. Оставшееся он потратил на то, чтобы выпить за здоровье спасенной малышки, возблагодарив тот день, когда увидел ее на дороге.

– Тебе предлагают работу! – воскликнул тогда старик-канатчик, помогая Немому понять то, что было написано на листе. Он произнес это со странным выражением лица – средним между недоверием и отчаянием. Старик чувствовал, будто его предали, потому что, если Арне согласится и покинет цех, он останется один, без помощника. Но в то же время канатчик вздохнул с облегчением – всё же под толстой обветренной кожей у него было сердце. И он радовался за своего несчастного работника, потому что понимал: парню повезло.

– Они тебя спрашивают. Ты понимаешь это? ТЕБЯ! Спрашивают, не согласишься ли ты работать смотрителем маяка Арендала! Поверить невозможно!

По привычке старик презрительно плюнул на пол, досадуя об упущенных возможностях.

Арне стало жаль старого канатного мастера – как же он уйдет от него, как оставит его одного? Он и сам не знал, откуда взялось в нем чувство справедливости и сопричастия – может, от Уле, или он таким уродился и оно с самого начала было частью его души, так же, как цвет волос и глаз или толщина костей – составляющими тела. И Арне не мог не считаться с этим чувством. Именно оно заставило его кинуться на помощь ребенку – в то утро, которое полностью изменило его будущее. Он не знал, благодаря Уле или просто так, но его чудна́я жизнь сделала крутой поворот. Когда канатчик заметил смятение молодого человека, то сказал – устало и грубо, бросая слова, точно раздавая пощечины, как нередко делал любимый, но черствый Уле:

– Справлюсь я и без всяких недоумков и сам сделаю свою работу! Как всегда! А может, и пойду на лодку к брату. Он ловит палтуса в проливе.

На самом же деле старик думал, что эта работа на маяке – настоящее спасение для парня. Он успел привязаться к своему странному работнику и желал ему лучшей – и долгой – жизни. Только канатчик держал чувства при себе: ему не хватало то ли слов, то ли смелости, чтобы сказать о них вслух.

И вот Арне побрился, сходил в баню за полриксдалера и предстал перед Йолсеном в новом пиджаке, держа в руках рабочий контракт и пытаясь изобразить улыбку на изрезанном лице. С того дня он перестал быть просто Немым и сделался для всех смотрителем маяка Арендала. Но и это не заставило его заговорить. На острове, где Арне оставался единственным жителем, слова теряли значимость, превращались в простую условность. Арне решил не облачать предметы в звуки и остаться в тишине. Вот почему кто-то в шутку назвал Шрам островом Немого. И это прижилось.

8

С маяка Арне наблюдал за большими парусниками, идущими по проливу на юг, за рыбацкими лодками у берега и птицами, что вечно кричат и ищут рыбу. Большие и малые суда, все, кто легко проходил это опасное место, мысленно благодарили смотрителя маяка. Поначалу Арне было нелегко: с каждым днем, с каждой минутой он обретал новую жизнь, и это казалось таким странным и непривычным. Но всё же он размышлял о будущем – жизнь больше не заканчивалась с заходом солнца, она продолжалась. Одиночество никогда не пугало его, скорее наоборот: он стремился к нему и полагал, что тот, кто научился быть один, победил свой страх. Одиночество словно утолщает кожу или заглатывает тебя целиком, и там, в его укромной утробе, ты в безопасности – далекий от всего мира. И если ты стоишь на краю одиночества и не срываешься в пропасть, значит, ты его преодолел. В любом случае работа на маяке казалась Арне менее сложной и напряженной, чем служба на корабле во время войны. Ему хотели прислать помощника, чтобы тот был на подхвате, но Немой отказался: он согласен на должность смотрителя маяка, только если будет жить на острове один.

Когда дело дошло до замены старых ламп на более мощные аргандовы – они светят раза в два ярче, – Арне поразил членов гильдии, справившись с заданием самостоятельно и без единой ошибки. А через несколько лет он даже установил тяжелые концентрические кольца линзы Френеля, отчего свет стал еще интенсивнее. Конструкция включала систему канатов и шкивов и была проявлением настоящей инженерной мысли!

Маяк Арендала работал от заката до рассвета, светил в темные и туманные дни, во время штормов и гроз, и все его механизмы работали без перебоя, словно колесики больших часов. Стекла и цилиндры ламп всегда были чистыми, баки – полными масла, а фитили Арне аккуратно менял каждые четыре часа. Так он всем доказал: одного человека для обслуживания маяка вполне достаточно. В общем-то, если знать, что и как нужно делать, и располагать достаточным количеством сил и времени, с этой работой можно справиться. Однажды Арне пришлось спасать несчастных моряков торгового судна, которое село на мель, несмотря на то что он подавал им сигнал остановиться. Смотритель маяка спустил на воду весельную лодку, хранившуюся рядом с доком. Он сладил со всем в одиночку. Сбрасывая тросы и везя моряков в порт Арендала, думал только о спасении людей, а не о том, что его назовут героем. Арне поступил так, как, по его разумению, должен поступить любой смотритель на его месте.

Всё бы ничего, но Арне бесконечно печалила невозможность услышать ветер. И, кажется, не было в этой грусти ничего непереносимого, однако она казалась ему едва ли не самой горькой на свете. Иногда он смотрел на гнущиеся до земли кусты, или на причудливые круги чаек в воздухе, или на бьющиеся о скалы волны, пытаясь изо всех сил услышать дыхание, голос ветра. Но он забыл этот звук и никак не мог вспомнить, представить его.

Арне втягивал воздух, изучая ароматы острова: сладкие, горькие, нежные, сильные – разные в каждое время года, они делились настроениями земли, раскаленных летних камней, дикого вереска, льда, теплых волн или мрачной морской глубины.

Открытые пространства заполняли тишину. Свет играл: то набирал силу, то прятался в тени, превращая море в палитру художника. Арне чувствовал движение ветра сквозь пальцы, когда на верхней галерее выставлял руку так, что казалось, будто он посвящает свой остров в рыцари. Иногда Арне зажимал кулак, словно пытаясь поймать ветер. Но, конечно, напрасно. Опаленная солнцем кожа лица стала нежной и тонкой, такой тонкой, что под ней проглядывали крошечные голубые жилки, по которым текла жизнь. Эта сторона лица, в отличие от той, другой, была чувствительной. Он подставлял лицо ветру: пусть подует, коснется или, как Арне любил представлять, поговорит с ним и его ранами на неизвестном языке.

Он шел по балкону, рассматривая северную часть побережья, как вдруг увидел лодку Финна Хёбаака. Та приближалась, скользя кормой по воде, ровно, не раскачиваясь в стороны. Каждый первый понедельник месяца на ней привозили продукты. Арне узнал большую фигуру Пелле Йолсена и его родственника, который встал так, что корпус лодки накренился. Они разговаривали. Арне было интересно, какой голос у Йолсена: громкий и властный, под стать его фигуре, или, напротив, тихий и робкий. При этой мысли Арне улыбнулся, но улыбка, как всегда, не задержалась на его лице. Он вернулся к фонарю, который стал холодным и влажным, а потом решил спуститься в свою каморку – небольшое помещение с письменным столом, полкой для бортового журнала, крохотной, но жаркой дровяной печью и соломенным мешком: время от времени смотритель маяка любил поспать на нем. Стены были завешены морскими картами и метеорологическими таблицами, пожелтевшими от времени.

Арне еще раз огляделся и стал спускаться: сто восемьдесят девять ступеней вели вниз, но он не слышал, как глухо они поскрипывали и как ветер со свистом скользил по ним, – смотритель маяка, как всегда, внимательно и осторожно переступал с ноги на ногу в беззвучном пространстве. Над входом в комнату на старой штукатурке виднелись следы от доски, которую недавно сняли. На ней был изображен герб шведской королевской семьи и дата окончания строительства маяка. Ее повесил, не уведомив гильдию, Понтус Эк, инженер, ответственный за строительство. Ему, в свою очередь, тоже ничего не сказали и убрали доску.

– Спрячь это где-нибудь, – обратился Пелле Йолсен к Арне, глядя на его лицо, чтобы тот смог прочитать по губам. – Я скажу, когда нужно будет вернуть ее на место.

Доска и в самом деле время от времени возвращалась – в дни инспекций или других важных визитов. В остальное время она, обернутая тканью, лежала в деревянном сундуке, на котором Арне выгравировал свои инициалы и год, когда поселился на маяке: 1816.

Карл XIII, принявший имя Карла II, короля Норвегии, умер, не оставив кровного потомства. Его сменил Карл III, бывший генерал Наполеона, – амбициозный человек по имени Бернадот, провозгласивший себя правителем Норвегии. Он вторгся в страну и жестоко расправился с робкими борцами за независимость – их становилось всё больше из-за новой конституции и нескончаемой череды королей. Только все эти имена и события казались Арне немыслимо далекими. Газеты, которые Йолсен исправно оставлял ему каждый месяц, пестрили новостями, но Арне не чувствовал связи с происходящим и равнодушно наблюдал за сменой власти – почти как если бы его остров и в самом деле был маленьким тайным королевством, которое не имело ничего общего с остальным миром. Безмолвный остров – такой же, как он.

Арне вышел из каморки, глубоко вдохнул и закрыл глаза, чтобы лучше почувствовать воздух. Он медленно направился к небольшому пирсу – его строительство стало возможно благодаря волнорезу. Тут причалила лодка, и Арне схватил трос, который ему кинул Финн Хёбаак. Лодка была загружена ящиками с едой, китовым маслом и фитилями для ламп. Арне поздоровался, сдержанно махнув рукой, и рыбак жестом ответил ему. Чем-то они были похожи. Нет, не внешне: Финн – маленький и темноволосый, а Арне – высокий, с волосами цвета топленого коричневого сыра брюнуста и бледным лицом. Их роднила любовь к одиночеству и стремление избегать общества, так что, когда им всё-таки случалось оказываться в компании, они выглядели нелепо и вели себя наигранно, словно посредственные актеры, которым досталась непосильная роль.

Арне крепко держал трос, швартуя лодку. Он увидел, как Пелле Йолсен протянул руку – кому-то спрятанному за кливером. Это была младшая дочь Йолсена – Гюнхиль. Иногда торговец брал ее с собой.

Финн и Арне разгрузили лодку, перетащили масло на склад, который находился у подножия маяка, а еду перенесли в жилище смотрителя. Всё это время девочка играла с камнями под присмотром отца. Потом рыбак и смотритель маяка аккуратно, в полной тишине расставили всё по местам, так, как написано в инструкции, и убедились, что скоропортящиеся продукты стоят в нужном месте и к ним можно подобраться без труда. Наконец они отправились к Арне и сели за стол.

Домик смотрителя был небольшим, всего две комнаты, зато стоял на метровом каменном фундаменте. Стены из крепких проконопаченных бревен служили надежной опорой для крыши с дубовыми балками, покрытой гонтом – дощечками из сосны. В каждой стене, кроме северной, было маленькое окно из матового свинцового стекла в выбеленной раме. Внутри всё казалось голым и серым, точно скала, на которой возвели эту хижину. И дом, и хозяин жили аскетично и в меланхолии одиночества. Мебель и домашняя утварь – только самая необходимая – терялись в пустоте. Но для Арне этот дом стал лучшим, счастливейшим из всех его пристанищ. Он чувствовал его тепло – своего логова, драгоценного тайного укрытия: злой и горестный мир, оставшийся позади, никогда не сможет сюда проникнуть.

По вечерам, когда день безвозвратно пропадал за линией морского горизонта и на пламенеющем небе загоралась первая звезда, а слабый свет лампы нежно освещал стены, у Арне негромко, но с каждым разом всё настойчивей возникало неизвестное прежде искушение – мечтать. О простых вещах, а не о бунте, как в юности.

Раз в месяц приезжал Пелле Йолсен, но даже такие редкие визиты казались Арне чуть ли не навязчивыми. Однако запасы еды и вещей для жизни и содержания маяка нужно было пополнять, и без визитов Финна и Йолсена обойтись не получалось.

– Я там положил тебе теплые носки, – сообщал Йолсен за столом перед тарелкой с обжаренными ломтиками хлеба. – И еще табак для трубки. А саму трубку привезу тебе в следующем месяце. Очень хорошую, из кости! – И он смеялся – раскатистым сочным смехом, которым, впрочем, не мог заразить ни Арне, ни Финна.

В другой раз Йолсен говорил что-то вроде:

– Моя жена передала тебе новую рубашку, вместе с творожным пирогом и грушевым джемом.

Иногда он заводил разговоры о хозяйстве:

– Почему бы тебе не завести кроликов? Будут тут жить на свободе. Всегда под рукой и мех, и мясо. Сколько хочешь! Если тебе чего-то и не хватает, так это предприимчивости!

Арне кивал и медленно подливал в кружку яблочного сока: переехав на остров, он бросил пить и, чтобы не было соблазна, просил не привозить ему спиртное.

Он даже начал говорить – немного, но достаточно для того, чтобы перекинуться парой слов с другими. А другие – это Пелле Йолсен. Потому что Финн Хёбаак не в счет: он едва ли не еще более замкнутый, чем сам Арне.

Вскоре в их кругу появилась Гюнхиль.