Текст книги "Остров Немого"

Но Эйнар не знал. В его мире не было абстрактных понятий, там никогда не звучали такие слова, как политика, конституция, суверенитет, либерализм. Он и не задумывался о том, что у него есть какие-то права, хоть и не признанные королем Швеции. А если бы ему и пришли такие мысли, то он бы и понятия не имел, что с ними делать. Остров с маяком неподалеку от Арендала – вот его мир. О чём еще ему нужно знать?

Изелин рассмеялась и обняла его. Ей показалось невероятным, что кто-то может быть таким невинным и наивным.

Прошло еще немного времени, и Изелин забеременела.

– Продажная девка! – плюнул Арне, полагая, что ребенок может быть чьим угодно. – Я не потерплю ее здесь! – И он закашлялся от ярости.

Но Эйнар твердо решил взять на себя бремя отцовства. Мысли об этом делали его счастливым. Он готов был сражаться за эту женщину и ребенка, которого она носила под сердцем, он хотел привезти ее на остров – а иначе и быть не могло: Эйнар бы не переехал в город. Он привык к этому месту. К тому же на острове оставались его отец и брат, а еще мать и Эйвинд – самые дорогие люди. И вот теперь у него будут жена и сын. Так зачем всё бросать?

Он противостоял Арне – в меру своих сил и насколько позволяли природная робость и уважение к отцу. Уверенности добавляла и память о смелом поступке Эйвинда. В конце концов Арне смирился. Может, подумал о старике Уле, который так же когда-то приютил его самого, хотя никогда не относился к нему как к родному. А может, решил, что руки здоровой сильной женщины пригодятся на острове.

Эйнар рассказал об этом Эмилю.

– Я стану дядей? – спросил мальчик.

Эйнар кивнул. Он еще не размышлял о родстве в таком смысле, но Эмиль был прав: для ребенка его брат – дядя.

Эмиль радовался за брата, как радуется тот, кто купил себе модную шляпу и красуется перед зеркалом. «А знаешь, мне это нравится! – сказал он. – Здорово, если на острове появится новая жизнь!» Легко и быстро он взбежал на галерею маяка, чтобы заправить лампы. Воздух колыхнулся, и до Эйнара донесся знакомый запах. Он впервые заметил, что он такой же, как у отца, – запах прогорклого масла. Так, наверное, пахнут все смотрители маяков.

13

Дни и годы слились в голове Эйнара, превратились во что-то единое и бесформенное. Бури, штормы и спокойные ясные дни, робкие рассветы и пылающие закаты, шум ветра, волны, то высокие, то едва заметные, лодки и корабли, снующие туда-сюда, небо – иногда звездное, а порой темное и давящее, цветы и пожухлая трава, растаявший лед и холодная земля – казалось, всё это существовало одновременно. Или не существовало никогда. Всё было словно в тумане. Кроме недвижимого маяка, который с равнодушием наблюдал за всем, не обращая внимания на происходящее вокруг. Вечная точка опоры.

Эйнар стоял на краю обрыва и держал на руках радостную малышку с золотистыми волосами и белой кожей, цвета морской пены. Суннива. Его дочь. Завтра ей будет четыре.

Он держал ее так же крепко, как когда-то отец Эмиля на галерее маяка, словно ветер мог вырвать его из рук. Но никакой ветер, подумал Эйнар, не сможет отнять у него Сунниву. С тех пор как девочка родилась и он впервые взял ее на руки, вдохнув ее запах, будто охотничий пес, сомнения ушли: они с дочерью будут неразлучны, как отец и его маяк. Он станет для нее тем, кем Арне никогда не был для своих детей, – любящим и заботливым родителем. Он даст ей образование, потому что хочет, чтобы дочь смогла прочитать письмо и написать ответ. Эйнар мечтал, чтобы она обрела свой смысл жизни. И если он однажды станет как Арне – немощным стариком, который волочит свое тело, опираясь на трость и подбирая слюну, стекающую с левого уголка губ, то попросит оставить его и жить дальше – полной жизнью, в каком-нибудь другом месте. Он никогда не сделает ее узником своих надежд и ожиданий, а просто отпустит: «Лети!» И у нее непременно будут крылья, чтобы улететь. Нет, ветер, реющий над проливом, ни за что не вырвет маленькую Сунниву из его рук; он сам отпустит ее, когда придет время.

Арне наблюдал за ними, стоя у подножия маяка.

Старый крохотный дом, в котором родились и выросли Эйнар и его братья, расширили. В одной из стен прорубили дверь в пристроенную комнату – просторную, с небольшими окнами с видом на море. Эйнар построил ее для своей новой семьи, а Изелин по-хозяйски навела уют, позабытый на острове, истоптанном мужскими ногами. В доме появились шторы, цветы, настенные украшения и – главное – нежность женской улыбки.

Изелин пошла за Эйнаром-островитянином, завороженная идеей любви – не той юной и слепой, которой она жила долгое время, а твердо стоящей на земле, способной пустить корни, вырасти, принести плоды.

Она убедила себя остаться с этим юношей, потому что мечтала о семье – такой, какой у нее никогда не было, в которой она могла бы найти приют и утешение.

Изелин уже ощущала усталость и чувствовала, что пора остановиться, оглядеться и закончить свою гонку за пустотой.

В первые несколько месяцев она чувствовала себя по-настоящему счастливой. Новая жизнь завладела ее стремлениями и мыслями – ясными и чистыми, как весенние дни, когда сколько ни вглядывайся в даль – горизонта не увидишь. Рождение Суннивы она приняла как благословение: появление ребенка означало окончательный разрыв с прежней жизнью, исполненной нелепых ожиданий и пошлости. В этом смысле ее история имела нечто общее с прошлым ее ворчливого свекра.

Но скоро, слишком скоро что-то в ее настроении изменилось. Нетерпимая и раздражительная, она перестала улыбаться. Любовь не пустила корни, и семья не стала для нее утешением.

Она всё больше молчала, а если что-то говорила, то с таким насмешливым и надменным видом, что Эйнар невольно пугался. Изелин обвиняла его в невежестве, в том, что он не обучен чтению и письму, в том, что он не любит ее так, как она того заслуживает, в том, что он подчиняется воле отца – немощного старика. Этим последним обвинением она унижала всю семью. Чаще и чаще у Изелин случались внезапные вспышки гнева. Забыв об обязанностях матери и жены, она подолгу спала, часами наблюдала за морем или одержимо и как будто неосознанно расчесывала волосы. Любая работа казалась ей утомительной, бесполезной и бессмысленной.

– Мужчина должен держать жену на коротком поводке! – сказал однажды Арне сыну.

Но Эйнар не принимал отношений, построенных на силе. «Просто она иначе представляла себе жизнь на острове, – размышлял он. – Ничего. Со временем привыкнет».

Время шло, Суннива росла, но остров так и не стал домом для Изелин, напротив, с каждым днем он становился ей всё ненавистнее. Она отдалялась от семьи, а ее нетерпимость усиливалась.

Однажды у Изелин случился нервный срыв. Она так громко кричала, что Эмиль услышал ее с галереи маяка и перегнулся через перила – посмотреть, что случилось. Изелин ударила ребенка по шее, и Суннива принялась рыдать – скорее от страха, чем от боли. Эйнар ничего не сказал супруге, но это происшествие заставило его по-другому взглянуть на нее. И с того дня он стал опасаться, как бы она не навредила дочери.

Внезапно необъяснимое равнодушие Изелин сменилось пробудившимся интересом к миру. Эйнар заметил, что она часто смотрит на Эмиля – тому уже исполнилось девятнадцать. Даже невысокий рост и излишняя худоба не могли отнять у него красоты юности. Изелин смотрела на него, когда юноша по утрам выходил из дома с голым торсом, надевая по пути свободную рубашку. Он ловил ее взгляд и улыбался. Она наблюдала за ним, когда он полировал стекла фонаря и пот, стекавший по его мускулистым рукам, переливался на солнце. Она не отрывала от него глаз во время обеда и ужина и заботливо, украдкой подливала ему сок.

От Эйнара не ускользнуло новое увлечение жены. И всё же он молчал, хотя видел, что она с нескрываемым сладострастием разглядывает его брата и смеется, будто к ней вернулась давно утраченная радость. Изелин стала пренебрегать дочерью, и иногда казалось даже, что Суннива для нее – обуза.

А потом – так же внезапно – ее состояние вновь изменилось. Восторг уступил место тяжелому кризису, она осунулась и снова потеряла улыбку. Даже цвет лица стал темным, почти пепельным, а в глазах поселилась темнота.

Эмиль в конце концов не выдержал и дал ей отпор. Он не привык к подобным ситуациям, а потому в разговоре с братом, смущаясь и краснея, произнес:

– Я не прикасался к ней.

Эйнар схватил его за плечи, поднял голову брата и посмотрел ему в глаза.

– Я знаю, – прошептал он. – Я не сомневаюсь в моем брате. Но я не знаю, как ей помочь. Она страдает – я вижу это. Но не знаю, что делать.

– А я не могу здесь больше оставаться.

– В смысле?

– Я ухожу.

– Уходишь? Ты в чём-то виноват?

Эмиль покачал головой.

– Тогда, значит, это моя вина… Потому что я не могу уследить за своей женой!

– Не вини себя. Изелин тоже не виновата.

– Тогда оставайся. Что мы будем делать с маяком? Арне не справится в одиночку.

– Но здесь будешь ты! Разве ты с детства не мечтал быть смотрителем? Думаешь, я не знаю? Пусть я самый младший, но никогда не был глупым! Как же я понимаю Эйвинда! Тут для меня тюрьма. Я не хочу здесь жить и умереть не хочу! Ты единственный из нас, кто никогда не стремился уехать и мечтал научиться работе отца. И только тебя отец не учил обращаться с маяком. Но я тебе всё показал. Ты станешь хорошим смотрителем, Эйнар. У тебя получится.

Эйнар долго смотрел на него, не зная, что ответить. Его брат еще никогда не произносил такую длинную речь.

– Здесь для меня ничего нет, – сказал Эмиль, и Эйнар вспомнил последние слова Эйвинда, обращенные к отцу, после которых тот ушел навсегда.

Эйнар кивнул и крепко обнял брата.

До разговора с Эйнаром Эмиль уже просто и твердо сообщил обо всём отцу. И непреклонный Арне принял решение сына как неизбежность, как то, с чем он уже однажды столкнулся и перед чем был бессилен.

Теплым августовским утром 1850 года к острову причалил рыбак и забрал Эмиля.

Арне стоял на небольшом мысе, наблюдая за лодкой, которая увозила еще одного сына. Эйнар стоял рядом, и, когда лодка сделалась маленькой точкой на широком полотне пролива, он первый раз в жизни коснулся отца – позволил проявить чувство. Одной рукой он нежно обнимал его за плечи, а другой держал ладошку дочери, прижимавшей к груди фарфоровую куклу с грустным взглядом – любимую спутницу ее бабушки.

Арне не двинулся с места, пока лодка не скрылась из вида. Потом он повернулся и, опираясь на трость, поплелся к дому.

А через два месяца уехала Изелин.

Она не объяснилась, но Эйнару и не нужно было ничего говорить: он видел, что такая жизнь не для нее. Возможно, он всегда догадывался об этом – с того самого дня, как, узнав о ее беременности, попросил Изелин выйти за него замуж.

Всё случилось быстро и просто: в порту Арендала, куда Эйнар приехал вместе с женой и дочкой, Изелин договорилась с одним лодочником, и уже через неделю тот прибыл за ней и увез в город.

Сунниве было тогда почти два года, и она осталась с отцом на острове. Изелин понимала, что муж не отдаст ребенка, и уступила ему – с поразительной легкостью. Эйнар не мог поверить, что можно вот так просто отказаться от ребенка, а Арне убедился, что был прав, когда резко и грубо отзывался об этой женщине.

Эйнар не спрашивал, вернется ли она к прежней работе в Арендале или будет искать другую. А может, она отправится в Христианию – на поиски давней любви, о которой рассказывала еще в начале их отношений. Или просто поедет путешествовать по стране в надежде найти спокойствие, но, возможно, так и не отыщет его. Ему было всё равно. И если раньше это его волновало, то теперь – нет.

С Суннивой на руках Эйнар вышел в док проводить жену. Он протянул ей ладонь и, мысленно оглядываясь назад, почувствовал себя смешно и нелепо. Изелин даже улыбнулась ему. Перед тем как сесть в лодку, она поспешно обняла маленькую Сунниву. Девочка не понимала, что происходит, что мать бросает ее и, возможно, они видятся в последний раз. Эйнар искал слезы на лице женщины, которую любил, – а он и правда когда-то любил ее, – но Изелин не заплакала, и это ранило его сильнее, чем мысль о ребенке, оставшемся без матери.

Что же, тогда он заменит Сунниве мать, вырастит ее, как Эмиля. Девочка ни в чём не будет нуждаться. Эйнар всё для этого сделает.

С порога дома Арне наблюдал за сыном и внучкой, а лодка снова отдалялась от берега, теряясь в тумане, увозя еще одного человека, проигравшего острову.

Проходя мимо отца, Эйнар улыбнулся ему, и в этой улыбке воплотилась вся его любовь, долгая, тяжелая, полная благодарности, уважения, принципов, рациональности, резкости, упрямства, боли, усталости, понимания. И ненависти.

Эйнар любил старика, но и ненавидел его какой-то частью души.

Он любил его за Сунниву – за то, что Арне учил ее ценить семью и размышлять о важных вещах.

Он любил его за Эйвинда и Эмиля – лучших на свете братьев, о каких можно только мечтать.

Он любил его за Гюнхиль, потому что она уважала Арне и принимала его таким, какой он есть. И Эйнар не допускал мысли, что мать ошибалась.

Но прежде всего он любил его, потому что понимал: любят не за достоинства и благодеяния, а вопреки недостаткам и боли.

3. Сверре

1

Мне кажется, всё началось с телеграммы о смерти дяди Эйнара – 2 июля 1878 года.

Но, возможно, это была только заключительная глава истории, которая началась давным-давно, – истории об острове Немого и маяке.

Я родился в городе Эльверум в губернии Хедмарк, что в центральной части Норвегии, неподалеку от границы со Швецией. В Эльверуме нет ничего особенного, кроме лесов и реки – говорят, самой большой в стране.

Мой отец Эмиль приехал сюда, когда ему не было еще и двадцати лет, а выглядел он и того моложе – худенький, безбородый, совсем как мальчишка. Мама рассказывала, что когда впервые увидела его – он прятался от дождя под крышей дома, – то решила, что какой-то ребенок потерялся и ищет своих нерадивых родителей. Но он огляделся, заметил ее, снял берет и улыбнулся – и тут же все мамины мысли о потерявшемся мальчике исчезли – такой взрослой, уверенной, откровенной и полной искрящейся энергии оказалась улыбка отца. Она подумала, что, возможно, перед ней моряк – из-за берета, который он тогда носил, – и что этот моряк по какой-то таинственной причине отправился вглубь страны.

Но Эмиль Бьёрнебу не был моряком, хотя имел отношение к морю. Он бережно держал маленький сверток, похожий на кошку, полный тряпок и заплесневелого хлеба.

Однажды я спросил отца, почему он выбрал Эльверум, чтобы пустить корни. Он ответил, что просто пошел вверх по реке, а потом увидел густые леса и – рядом – столярные мастерские, которые возвышались подобно надгробным плитам на кладбище. Тогда он и вспомнил, как его брат говорил о работе на лесопильне, и решил, что тут сможет заработать на жизнь. Так и произошло.

Отец моей матери, Бендик Якхельн, владел лесопилкой в трех милях к северу от города вдоль излучины реки, широкой, как озеро, где по воскресеньям ловил щуку и хариуса. Когда к нему пришел проситься на работу какой-то приезжий мальчишка, дедушка Якхельн поначалу смутился, но потом, видимо, разглядел в глазах парня ту же энергию, что была во взгляде его дочери, и решил помочь юноше.

Поначалу папу взяли подмастерьем, и он поселился на одном из складов древесины. Кроватью ему служила куча соломы, и рядом обустроились еще с десяток таких же, как он, людей, приехавших сюда со всех концов страны. Кто-то из них искал быстрых денег, другие бежали от неустроенности и страданий. Вскоре папа проявил себя как неутомимый и способный ученик и сумел сделаться настоящим мастером. А через несколько месяцев моя мама, случайно зайдя со своим отцом в столярную мастерскую, узнала в этом прилежном работнике потерянного мальчика, который прятался от дождя.

Через два года Эмиль Бьёрнебу стал ближайшим помощником моего дедушки. Он съехал с прежнего места – теперь зарплата позволяла ему снимать комнату на Киркевей, центральной улице в нашем городе. И вот с некоторым смущением он начал ухаживать за моей мамой. Ну конечно, тогда она еще не знала, что будет моей мамой!

– Туве, я не очень-то по части красивых речей, – сказал он ей однажды в воскресенье, когда они катались на лодке. – Но я честный человек. Меня воспитали в строгости и дисциплине. Вот.

– Надо же, Эмиль Бьёрнебу! – рассмеялась моя мать. – Длиннее речи ты еще не произносил!

– Туве, я только хочу сказать тебе…

– Что?

– Что я…

– Ну и что же ты?

– Да ты и сама знаешь, о чём я, Туве!

На берегу стоял дедушка Якхельн. Он притворился, что ловит рыбу, но из-под шляпы старик наблюдал за молодыми людьми. У него была еще одна дочь – Бенте. Несколько лет назад она вышла замуж и уже подарила ему двух внуков. В отличие от мужа Бенте, Александра, который был юристом, мой отец, может, и не получил такого хорошего образования, зато обладал удивительной силой воли и острым умом. Он твердо решил выучиться читать и писать, и, хотя часто делал ошибки и, прямо скажем, ни его манеры, ни образ мысли нельзя было назвать городскими, семья моей матери приняла его и не препятствовала их встречам.

– Перестань шпионить за ними! – смеялась над дедом бабушка Метте, полная женщина с мягким характером. – Так ты отвадишь его от дочки!

– Да не слежу я за ними! – защищался дед. – Просто показалось, что там огромная щука, рядом с их лодкой. Вот и всё.

6 мая 1853 года Эмиль Бьёрнебу и Туве Якхельн обвенчались в церкви Эльверума. А через год без одного дня родились близнецы Гуннар и Гюнхиль.

Через три года, когда мама снова ждала ребенка, семья покинула поместье Якхельнов и переехала в новый трехэтажный дом в центре Эльверума на Педерсенвей. В нем родилась Элиза, а в следующем году, 2 октября, появился на свет я. Говорят, когда я первый раз закричал, часы в гостиной остановились. Мне, конечно, хотелось бы верить, что в этом было что-то сверхъестественное, но на самом деле всё проще: в суете тех дней отец просто забыл завести механизм.

У нас было две горничных и няня. Наше детство было золотым временем, безоблачным раем.

Бабушка Метте привила маме любовь к чтению, а потом и мама позаботилась, чтобы ее дети познакомились с книгами и живущими в них историями. Каждый день перед сном нам читали сказки Петера Кристена Асбьёрнсена и Йоргена Энгебретсена Му[2]2
  Петер Кристен Асбьёрнсен (1812–1885), Йорген Энгебретсен Му (1813–1882) – норвежские писатели, которые собирали фольклор разных областей своей страны по примеру братьев Гримм и опубликовали сборник «Норвежские народные сказки» (1841).


[Закрыть], и уже с того времени наше воображение не знало преград и обгоняло возраст. А когда мама уставала или неважно себя чувствовала, ее охотно подменял отец, развлекая нас не книжными сказками, а историями из своей юности, прошедшей на острове, рядом с полосатым желто-красным маяком, смотрителем которого он был до переезда на север.

«Смотритель маяка? – удивлялись мы. – Да ты шутишь!»

Но он обещал, что однажды возьмет нас с собой на остров и покажет маяк! Мы поднимемся на самый верх – преодолев сто восемьдесят девять ступенек – и увидим, как вращаются линзы и горят фитили. Он говорил, тогда мы точно поверим ему!

Нам всё больше и больше нравились истории из его жизни – и всё меньше и меньше волшебные сказки.

– Не расстраивайся, – успокаивали мы маму, большую любительницу книг.

Но она, напротив, радовалась, что отец беседовал с нами, – в те времена это была большая редкость: отцы не очень-то много времени проводили с детьми, особенно с маленькими. Его необычные истории – поначалу редкие и случайные – стали всё чаще звучать в детской в ответ на наши просьбы.

После ужина мы усаживались на полу перед камином, вокруг любимого кожаного кресла отца. Я был самым младшим и обычно ютился у его ног. Впрочем, это место мне приходилось делить с сестрой Элизой. Близнецы устраивались на ковре с Фридой, нашей собакой: она клала голову на передние лапы, ждала, когда ее начнут гладить, и тут же засыпала. Медленный голос отца оживлял воспоминания и уносил нас на остров – в фантастическое королевство, место захватывающих открытий и нескончаемых приключений. Я завидовал его детству: оно представлялось мне счастливым и беззаботным, в отличие от моего, которое тогда казалось скучным.

Он редко говорил о своем отце, то есть о нашем деде. В ту пору дедушка Арне еще был жив. Мы знали, что он оглох во время сражения с британцами пятьдесят лет назад, что его лицо иссечено шрамами и характер у него тяжелый, а из-за несчастного случая на лестнице маяка половина его тела не двигается и он опирается на палку. Но когда мы расспрашивали о нем папу, он уходил от ответов.

Зато он много рассказывал о своем старшем брате Эйвинде, героически погибшем во время восстаний 1840-х годов, и об Эйнаре, среднем брате, который остался на острове, чтобы присматривать за стариком и растить дочку Сунниву.

Меня пленяли рассказы о козе Пернилле – на ее молоке вырос отец, об охоте на кроликов, свободно живущих на острове, о прыжках в воду со скалы, о жутком обожженном лице деда Арне, его грубости и резкости, о пирате Вассмо и гроте, где маленький Эмиль по глупости просидел целый день; о портрете прабабушки и прадедушки, по ошибке приколоченном над входом в маяк, и о самом маяке, так похожем на мачту застывшего в море корабля. А с вершины этой мачты можно в ясный день разглядеть побережье Дании. Я видел всё так ясно, как будто это происходило со мной, и даже перед сном всё мечтал об острове – в темноте под одеялом сочинял истории и наконец засыпал, желая еще раз прожить приключения во сне – чтобы они длились, и длились, и не заканчивались.

Долгое время я считал этот остров волшебным местом, где бы мне так хотелось пожить: он бесконечно отличался от однообразного Эльверума с вездесущим запахом смолы и шумом лесопилок, от школьной скуки и семейных поездок к реке.

Долгими-долгими летними днями я только и фантазировал о том, как Эйвинд идет на войну, а Эмиль сидит в пещере вместе с духом пирата Вассмо. Все члены моей семьи становились для меня как будто персонажами пьесы. А местом действия – неизменно – остров, у которого нет названия на карте.

Кстати, об именах. Мою старшую сестру назвали в честь папиной мамы, Гюнхиль Йолсен. Бабушка не пережила родов и умерла, когда наш отец появился на свет. Вот это точно что-то да значит! Это не часы, которые остановились просто потому что их забыли завести.

В рассказах о папиной маме неизменно появлялся брат Эйнар: он вырастил папу вместо матери, а возможно, и лучше, чем это сделала бы мать. Но о Гюнхиль Йолсен папа всегда думал с теплом и нежностью и даже однажды сказал, что она всегда была рядом. Она покоится на острове, рядом с Эйвиндом, ее старшим сыном-героем. Но для моего папы она как будто и не умирала.

Я часто спрашивал папу:

– Может, поедем на остров?

И он на это всегда задумывался, потирал подбородок и отвечал:

– Посмотрим, посмотрим…

Я изо всех сил пытался понять, почему же он не хочет поскорее попасть на остров и посмотреть, что там изменилось, как там живут теперь, – как будто это и в самом деле был выдуманный мир без реальных людей. Но я же видел, как горели его глаза, как дрожал его голос, когда он рассказывал об острове и маяке. А его отец и брат? Неужели ему не хочется обнять их?

Но я уважал отца и не задавал лишних вопросов, хотя чувствовал, что он рассказывает не всё, и есть какая-то тайна в его историях, и, возможно, мы о ней никогда не узнаем.

Школа и повседневная жизнь всё больше занимали наше время, и интерес к острову понемногу угасал. В нас уже не было прежнего детского любопытства и жажды приключений – вместо этого мы задумывались о работе, будущем и взрослых вещах. Теперь все вечера мы посвящали учебе или чтению. У нас даже появились любовные увлечения.

В 1871 году моя сестра Гюнхиль вышла замуж за Пера Олсена, сына Эрика Олсена, владельца двух тысяч акров лесов к северу от Эльверума.

Пер и Гюнхиль знали друг друга с детства. Пер был лучшим другом моего брата Гуннара – можно сказать, вырос в нашем доме на Педерсенвей, и семьи – его и наша – давно знали, что они поженятся.

Гюнхиль стала фру Олсен и переехала в имение семьи мужа, в местечко под названием Йомфрубренна возле одноименного озера. Ей было семнадцать – жизнь только начиналась. Почти сразу друг за другом у нее появились трое сыновей.

Гюнхиль. Не знаю, часто ли люди размышляют об именах. Мне такие мысли даются непросто. Когда я думаю о сестре, то представляю ее ребенком, но потом мысль летит дальше от этого образа, путается, петляет, теряется, и моя Гюнхиль становится молчаливой женой смотрителя маяка. Маленькая девочка с грустной фарфоровой куклой в руках – бедная Гюнхиль, которой суждено умереть, родив моего отца. Почему так происходит с моими мыслями? Ведь я даже никогда не видел ту Гюнхиль с острова! Моя память о ней – это память моего отца. И всё же я думаю о ней – той далекой Гюнхиль, наделяя ее обликом своей сестры. Воображение свободно – оно не знает ни границ, ни здравого смысла, и я представляю бабушку, как, должно быть, мой отец в детстве – маму. Ясно и болезненно.