Текст книги "Бувар и Пекюше"

– Однако же, – заметил Бувар, – два косых глаза разнообразнее двух прямых, а на вид совсем не так красивы!

Они приступили к проблеме возвышенного.

Некоторые явления возвышенны сами по себе: бурный поток, глубокий мрак, дерево, сломанное бурей. Герой прекрасен, когда торжествует, и возвышен, когда сражается.

– Понимаю, – сказал Бувар, – прекрасное – это прекрасное, а возвышенное – это чрезвычайно прекрасное. Как же, однако, их различить?

– Внутренним чутьем, – ответил Пекюше.

– А чутье откуда?

– От вкуса.

– Что такое вкус?

Вкус определяется как особое дарование, быстрота суждений, умение различать оттенки прекрасного.

– Короче говоря, вкус – это вкус, и все-таки непонятно, откуда он берется.

Необходимо обладать чувством меры, но понятие меры меняется; как ни совершенно произведение, оно не может быть безупречно. Прекрасное нерушимо и неизменно, но мы не знаем его законов, ибо происхождение его таинственно.

Идея не может быть выражена в любой форме, вследствие чего между искусствами существуют границы, а каждое искусство разделяется на виды; когда же различные виды сочетаются, то стиль одного проникает в другой, дабы не отклониться от цели, не нарушить художественной правды.

Слишком точное следование правде вредит красоте, а чрезмерная приверженность красоте искажает правду; вместе с тем без стремления к идеальному не существует правды, – вот почему типы более реальны, чем портреты. Искусство стремится к правдоподобию, но правдоподобие зависит от наблюдающего лица, и потому это понятие весьма относительное.

Они путались в рассуждениях, и Бувар все меньше и меньше верил в эстетику.

– Или это все чепуха, или ее строгие правила должны подтверждаться примерами. А теперь послушай!

Он прочитал заметку, ради которой ему пришлось немало покопаться в книгах:

«Бугур ставит в вину Тациту отсутствие простоты, какой требует история.

Профессор Дроз нападает на Шекспира за смешение серьезного и шутовского стиля. Низар, тоже профессор, находит, что Андре Шенье, как поэт, стоит ниже поэтов XVII века. Англичанин Блер порицает Вергилия за сцену с гарпиями. Мармонтель сокрушается по поводу вольностей у Гомера. Ламот не желает признать гомеровских героев бессмертными. Вида негодует на его сравнения. Словом, авторы всех этих учебников риторики, поэтики и эстетики, по-моему, просто идиоты!»

– Ты преувеличиваешь! – возразил Пекюше.

Его тоже терзали сомнения: если, как замечает Лонгин, умы посредственные неспособны ошибаться, значит, ошибаются ученые, – стало быть, их ошибки должны вызывать восхищение! Как же так? Это уж слишком нелепо! Однако ученые все же остаются учеными! Он стремился согласовать доктрины с художественными произведениями, примирить критиков с поэтами, постичь сущность прекрасного. Все эти вопросы так его замучили, что у него разлилась желчь. Он захворал желтухой.

В самый тяжелый период его болезни пришла Марианна, кухарка г-жи Борден, и попросила Бувара принять завтра ее хозяйку.

Вдова не появлялась у них со времени представления. Не было ли это авансом с ее стороны? Но тогда зачем ей понадобилось посредничество Марианны? Бувар всю ночь терялся в догадках.

На другой день, около двух часов, он в нетерпении расхаживал по коридору, изредка выглядывая в окошко; раздался звонок. Это был нотариус.

Пройдя через двор, он поднялся по лестнице и, поздоровавшись, уселся в кресло; он объяснил, что не мог дождаться г-жи Борден и опередил ее. Дело в том, что она хочет купить у них Экайский участок.

Бувар, сразу охладев, пошел посоветоваться с Пекюше к нему в спальню.

Пекюше не знал, что сказать. Он был встревожен своей болезнью и с минуты на минуту ждал Вокорбея.

Наконец появилась г-жа Борден. Она опоздала, потому что долго и тщательно наряжалась; на ней была кашемировая шаль, шляпка, лайковые перчатки – туалет для особо торжественных случаев.

Поговорив о разных пустяках, она задала вопрос, достаточно ли будет тысячи экю.

– За акр? Тысячу экю? Ни за что!

– Ну ради меня! – сказала вдова, умильно прищурив глазки.

Наступило неловкое молчание. Тут вошел граф де Фаверж с сафьяновым портфелем под мышкой.

Он сказал, положив портфель на стол:

– Это брошюры. Они посвящены злободневному вопросу – новой Реформе. А вот это, наверное, принадлежит вам.

И он протянул Бувару второй том Записок Дьявола.

Граф только что застал на кухне Мели с этой книгой, а так как за поведением слуг надо следить, он счел своим долгом ее отобрать.

Бувар действительно давал служанке читать книжки. Разговор зашел о романах.

Госпожа Борден их любила, только не слишком мрачные.

– Писатели, – сказал граф, – обычно приукрашивают жизнь, изображают ее в розовом свете.

– Надо писать с натуры! – возразил Бувар.

– Но тогда читатели будут следовать дурным примерам!..

– Дело не в примерах!

– Согласитесь хотя бы, что книга может попасть в руки юной девицы. У меня самого есть дочь.

– И притом очаровательная! – вставил нотариус, состроив сладкую мину, с какой заключал брачные контракты.

– Так вот, чтобы уберечь ее или, вернее, окружающих ее лиц, я запрещаю держать в доме подобные книги. Ведь народ, дорогой мой…

– Что он вам сделал, народ? – спросил Вокорбей, внезапно появившись на пороге.

Пекюше, узнав его голос, поспешил присоединиться к обществу.

– Я считаю, что народ следует оберегать от вредной литературы, – продолжал граф.

– Стало быть, вы против просвещения? – съязвил Вокорбей.

– Напротив! Позвольте!..

– Ведь в газетах каждый день нападают на правительство, – заметил Мареско.

– Что же в этом дурного?

Граф и доктор дружно ополчились на Луи Филиппа, ссылаясь на дело Притчарда, на сентябрьские законы против свободы печати.

– И свободы театральных зрелищ! – добавил Пекюше.

– В ваших театрах говорят много лишнего! – не выдержал Мареско.

– Вот здесь я с вами согласен, – сказал граф. – Пьесы, восхваляющие самоубийство, недопустимы.

– Самоубийство прекрасно, – вспомните Катона, – возразил Пекюше.

Граф де Фаверж, не ответив, обрушился на комедии, где осмеиваются самые священные понятия: семья, собственность, брак.

– Ну, а Мольер? – воскликнул Бувар.

Мареско возразил с видом знатока, что Мольер вышел из моды, к тому же его слишком расхвалили.

– А что до Виктора Гюго, – заявил граф, – то он поступил безжалостно, именно безжалостно по отношению к Марии Антуанетте, когда вывел тип королевы в лице Марии Тюдор.

– Как?! – возмутился Бувар. – Неужели я, автор, не имею права…

– Да, сударь, не имеете права описывать преступления, не показав рядом положительного примера, не преподав нам урока.

Вокорбей тоже полагал, что искусство должно ставить себе целью моральное воспитание масс.

– Вы должны воспевать науку, великие открытия, патриотизм.

Он ставил в пример Казимира Делавиня.

Госпожа Борден похвалила произведения маркиза де Фудра. Нотариус заметил:

– Что вы! А язык?

– Язык? Что вы хотите этим сказать?

– Вам говорят о стиле! – крикнул Пекюше. – Неужели, по-вашему, это хорошо написано?

– Конечно, очень интересно.

Он презрительно пожал плечами, и она покраснела от этой дерзости.

Несколько раз г-жа Борден пыталась заговорить о своем деле. Но было уже слишком поздно, чтобы его обсуждать. Вдова удалилась под руку с Мареско.

Граф раздал всем присутствующим свои памфлеты, прося их распространять.

Вокорбей собрался уходить, но Пекюше задержал его:

– Доктор! Вы обо мне забыли.

Жалко было смотреть на его желтую физиономию с черными усами и прядями волос, свисавшими из-под неумело повязанного фулярового платка.

– Примите слабительное! – сказал доктор и, дав ему шлепка, как мальчишке, проворчал:

– Слишком чувствительные нервы, слишком артистическая натура!

Такая фамильярность понравилась Пекюше. Он успокоился и спросил Бувара, как только они остались одни:

– Ты думаешь, у меня нет ничего серьезного?

– Конечно, ничего.

Они сделали выводы из разговоров гостей. Для каждого нравственная ценность искусства заключается в том, что соответствует его интересам. Литературу никто, в сущности, не любит.

Затем они перелистали печатные брошюры графа. Они требовали всеобщего избирательного права.

– Сдается мне, – сказал Пекюше, – что скоро у нас начнется заваруха!

Ему теперь – может быть, из-за желтухи – все представлялось в черном цвете.

VI

Утром 25 февраля 1848 года в Шавиньоле стало известно со слов одного приезжего из Фалеза, что в Париже строят баррикады, а на следующий день на стене мэрии вывесили плакат о провозглашении Республики.

Это великое событие привело жителей Шавиньоля в смятение.

Но когда пришло известие, что кассационный суд, апелляционный суд, счетная палата, коммерческий суд, нотариальные учреждения, сословие адвокатов, государственный совет, генералитет и сам господин де ла Рошжаклен признали временное правительство, все вздохнули с облегчением; прослышав, что в Париже сажают деревья свободы, муниципальный совет решил, что Шавиньоль должен последовать примеру столицы.

Бувар радовался победе народа и в порыве патриотизма пожертвовал одно дерево. Пекюше тоже был доволен – падение королевской власти подтверждало его давнишние предсказания.

Горжю, усердный их помощник, выкопал один из тополей, обрамлявших луг за Бугром, и приволок его в указанное место, на пустырь Па де ла Вак у въезда в поселок.

Все трое пришли на церемонию задолго до назначенного часа.

Вот затрещал барабан и показалось торжественное шествие: впереди серебряный крест, за ним двое певчих со светильниками, священник в ризе и епитрахили; его сопровождали четыре мальчика из хора, пятый нес ведро со святой водой, позади шел пономарь.

Аббат взошел на край ямы, куда посадили тополь, украшенный трехцветными лентами. Напротив стоял мэр с двумя помощниками – Бельжамбом и Мареско, дальше почетные граждане – граф де Фаверж, Вокорбей и Кулон, мировой судья, старикашка с сонным лицом; Герто надел полицейскую фуражку, а новый школьный учитель, Александр Пти, – свой праздничный наряд: поношенный зеленый сюртук. Пожарные выстроились в ряд, – сабли наголо, – под командой Жирбаля, а против них блестели на солнце старые кивера с белыми бляхами времен Лафайета; не больше пяти-шести, ибо национальная гвардия Шавиньоля сильно поредела. Позади толпились крестьяне с женами, рабочие с соседних фабрик, мальчишки; Плакван, сельский стражник, мужчина пяти футов и восьми дюймов ростом, сдерживал их напор, бросая грозные взгляды и прохаживаясь перед ними со скрещенными руками.

Кюре произнес краткое слово, какое полагалось произносить священникам в подобных обстоятельствах.

Заклеймив королей, он восславил Республику. Не именуют ли ее республикой науки, республикой христианской? Что может быть безгрешнее первой и прекраснее второй? Иисус Христос оставил нам великую заповедь: древо народа – это древо креста. Дабы приносить плоды, религия нуждается в милосердии, и священник, во имя милосердия, заклинал свою паству соблюдать порядок и мирно разойтись по домам.

После этого он окропил дерево святой водою и призвал на него благословение Божие.

– Да растет оно и расцветает, да напоминает нам о дне освобождения от рабства, да крепнет наше братство под благодатной сенью его ветвей. Аминь!

Множество голосов подхватили «аминь», раздался барабанный бой, и клир с пением Те Deum направился обратно к церкви.

Церемония эта произвела превосходное впечатление. Простой народ увидел в ней счастливое предзнаменование, патриоты оценили оказанную им честь – уважение к их верованиям.

Бувар и Пекюше считали, что следовало поблагодарить их за подарок, хотя бы упомянуть об этом, и они поделились своей обидой с графом и доктором.

Им ответили, что это пустяки, мелочи, не имеющие значения. Вокорбей был в восторге от революции, де Фаверж тоже. Он ненавидел Орлеанов. Пусть убираются навсегда, скатертью дорога! Отныне главное – народ, всё для народа! В сопровождении своего управляющего Гюреля граф пошел догонять священника.

Фуро, недовольный церемонией, мрачно шагал, понурив голову, между нотариусом и трактирщиком; он опасался беспорядков и невольно оглядывался на стражника с капитаном, которые дружно бранили нерадивость Жирбаля и дурную выправку его команды.

Толпа рабочих прошла по дороге, распевая Марсельезу. Среди них, размахивая палкой, маршировал Горжю. Учитель Пти с горящими глазами шел следом.

– Не нравится мне это! – сказал Мареско. – Орут во всю глотку, беснуются.

– Боже мой, что за беда? – возразил Кулон. – Пускай молодежь веселится.

Фуро вздохнул:

– Хорошо веселье! Доведет оно их до гильотины.

Ему мерещились восстания, казни, всякие ужасы.

Волнения Парижа нашли живой отклик в Шавиньоле. Жители стали подписываться на газеты. По утрам на почте толпился народ, служащая не справлялась с делом; хорошо, что ей иногда помогал капитан. Многие подолгу задерживались на площади, обсуждая последние новости.

Первый яростный спор разгорелся из-за Польши.

Герто и Бувар требовали ее освобождения.

Де Фаверж держался другого мнения.

– По какому праву мы туда сунемся? Это восстановит против нас всю Европу. Надо быть осторожнее.

Все его поддержали, и двум защитникам Польши пришлось прикусить языки.

В другой раз Вокорбей стал восхвалять циркуляры Ледрю-Роллена.

Фуро пристыдил его, сославшись на 45 сантимов.

– Зато правительство уничтожило рабство, – возразил Пекюше.

– Какое мне дело до рабства?

– А отмена смертной казни в политических процессах?

– К чертям! – воскликнул Фуро. – Теперь готовы отменить все что угодно. Кто знает, к чему это приведет? Арендаторы и те уже начали чего-то требовать.

– Тем лучше! – сказал Пекюше. – У земельных собственников слишком много привилегий. Те, кто владеет недвижимостью…

Прервав его, Фуро и Мареско завопили, что он коммунист.

– Я? Коммунист?!

Все заговорили разом. Когда Пекюше предложил основать клуб, Фуро дерзко объявил, что никогда не допустит клубов в Шавиньоле.

Затем Горжю, которого прочили в инструкторы, потребовал выдать ружья для национальной гвардии.

Ружья имелись только у пожарных. Жирбаль не хотел их отдавать, а Фуро не позаботился достать других.

Горжю посмотрел на него в упор.

– Между прочим, многие считают, что я умею стрелять.

Вдобавок ко всему прочему он еще занимался браконьерством; частенько и трактирщик, и сам мэр покупали у него зайца или кролика.

– Ну, ладно, берите, – махнул рукой Фуро.

В тот же вечер начались военные учения.

Это происходило на лужайке, перед церковью. Горжю, подпоясанный шарфом, в синей рабочей блузе, лихо проделывал ружейные приемы, выкрикивая слова команды грубым голосом:

– Подтяни брюхо!

Бувар, едва дыша, втягивал живот и выпячивал зад.

– Нечего загибаться, стойте прямо, черт подери!

Пекюше вечно путал ряды и шеренги, оборот направо, полуоборот налево. Особенно жалкий вид был у школьного учителя: этот низенький, тщедушный человечек с русой бородкой шатался под тяжестью ружья, задевая штыком соседей.

Новобранцы носили драные штаны всех цветов, грязные портупеи, старые куцые мундиры, из-под которых вылезала рубаха; каждый оправдывался тем, что «ему не на что одеться». Объявили подписку на обмундирование для неимущих. Фуро оказался сквалыгой, зато женщины расщедрились. Г-жа Борден пожертвовала 5 франков, хотя ненавидела Республику. Граф де Фаверж обмундировал двенадцать солдат и не пропускал ни одного занятия. После учений он усаживался в соседней закусочной и угощал вином всякого, кто туда заходил.

В те дни важные господа всячески заигрывали с простонародьем. На первом месте были рабочие. Каждый считал за честь к ним принадлежать. Они становились знатным сословием.

В самом округе жили главным образом ткачи, другие работали на ситценабивных мануфактурах и на новой бумагопрядильной фабрике.

Горжю завлекал их своими дерзкими речами, учил боксу, а кое-кого водил выпить к г-же Кастильон.

Но крестьян было больше, чем рабочих, и граф де Фаверж в базарные дни заводил с ними разговоры, прогуливаясь по площади, справлялся об их нуждах, старался склонить на свою сторону. Крестьяне слушали да помалкивали; подобно дяде Гуи, они были согласны на любое правительство, лишь бы им снизили налоги.

Горжю своей болтовней добился большой популярности. Пожалуй, его могли выбрать в Национальное собрание.

Граф де Фаверж тоже мечтал стать депутатом, но старался этого не показывать. Консерваторы колебались между Фуро и Мареско. Так как нотариус был связан своей конторой, то кандидатом наметили Фуро – этого грубияна, этого кретина, – к великому возмущению доктора.

Вокорбей тяготился службой в провинции и тосковал о Париже; сознание неудавшейся жизни угнетало его и придавало ему угрюмый вид. На посту депутата перед ним откроется широкое поприще, он наверстает упущенное! Он изложил письменно свои политические принципы и прочел Бувару и Пекюше.

Те одобрили декларацию, заявив, что разделяют его взгляды. Однако сами они писали не хуже, лучше знали историю, имели такое же право заседать в Палате. Почему бы нет? Только кто из них двоих более этого достоин? Начались взаимные уступки.

Пекюше признавал превосходство друга.

– Нет, нет, это тебе больше подходит, у тебя такой представительный вид!

– Пожалуй, зато ты гораздо смелее, – возражал Бувар.

Так и не сделав окончательного выбора, они все же составили план действий.

Честолюбивое стремление стать депутатом распространилось, как зараза. Об этом мечтал и капитан в полицейской фуражке, попыхивая трубкой, и школьный учитель в классе, и даже аббат, в перерыве между молитвами, едва удерживался, чтобы не шептать, воздевая глаза к небу:

– Господи! Сделай меня депутатом!

Вокорбей, поощренный похвалами Бувара, отправился к Герто и поделился своими надеждами.

Капитан не стал церемониться. Доктор, конечно, человек известный, но его недолюбливают коллеги, в особенности аптекари. Все они выступят против него, а деревенский люд не захочет выбирать господ; к тому же он лишится лучших своих пациентов. Напуганный этими доводами, Вокорбей пожалел, что поддался слабости.

Не успел он уйти, как Герто поспешил к Плаквану. Они же оба старые вояки, надо помогать друг другу! Но сельский стражник, всецело преданный Фуро, отказал ему в поддержке.

Тем временем священник убедил де Фавержа, что его час еще не настал. Надо подождать, пока республика истощит свои силы.

Бувар и Пекюше доказали Горжю, что ему не одолеть коалицию крестьян и буржуа; они поселили в нем сомнения, подорвали веру в себя.

Учитель Пти из хвастовства проговорился о своей мечте. Тогда Бельжамб пригрозил ему, что в случае провала его неминуемо уволят.

Наконец сам кардинал приказал священнику сидеть смирно и никуда не соваться.

Оставался Фуро.

Бувар и Пекюше повели против него кампанию; напоминали всем об его нерадивости в деле с ружьями, о запрещении открыть клуб, об отсталых взглядах, о скупости, и даже внушили дяде Гуи, будто мэр жаждет восстановления старого строя.

Как ни плохо разбирался крестьянин в этом вопросе, он питал к старому режиму лютую ненависть, унаследованную от предков, и потому настроил против Фуро всех своих родственников – свояков, зятьев, двоюродных братьев, внучатых племянников – целую ораву.

Горжю, Вокорбей и Пти довершили поражение мэра, расчистив таким образом путь для Бувара и Пекюше, которые неожиданно получили шансы на успех.

Друзья кинули жребий, кому из них быть депутатом. Жребий не выпал никому, и они пошли посоветоваться с доктором.

Вокорбей огорошил их известием, что Флакарду, издатель Кальвадоса, уже выставил свою кандидатуру. Бувар и Пекюше были глубоко разочарованы; каждый был в обиде не только за себя, но и за друга. И все же политические страсти разгорелись у них в душе. В день выборов они наблюдали за подсчетом голосов. Флакарду одержал победу.

Граф возлагал теперь надежды на национальную гвардию, но так и не получил эполетов командира. Жители Шавиньоля почему-то предпочли Бельжамба.

Этот странный и неожиданный выбор доконал Герто. Правда, он пренебрегал своими обязанностями, ограничиваясь тем, что изредка посещал строевые занятия и делал замечания. Все равно! Какая чудовищная несправедливость – предпочесть жалкого трактирщика отставному капитану Империи! После вторжения в Палату 15 мая он сказал:

– Меня ничто больше не удивляет, если в столице раздают военные чины так же, как у нас!

Началась реакция.

Все повторяли россказни об ананасных пюре Луи Блана, о золотой кровати Флокона, королевских оргиях Ледрю-Роллена; провинция откуда-то знает всю подноготную парижской жизни, и обитатели Шавиньоля не сомневались в коварных планах правительства и верили самым нелепым слухам.

Граф де Фаверж зашел как-то вечером к аббату и сообщил о прибытии в Нормандию графа Шамбора.

Фуро пустил слух, будто Жуанвиль собирается натравить своих моряков на социалистов. Герто уверял, что Луи Бонапарт скоро станет консулом.

Фабрики не работали. Бедняки целыми толпами бродили по деревням.

Однажды воскресным утром, в первых числах июня, в Фалез неожиданно прискакал жандарм. Он принес известие, что на Шавиньоль идут рабочие из Аквиля, Лифара, Пьерпона и Сен-Реми.

Жители стали поспешно запирать ставни, собрался муниципальный совет и постановил во избежание кровопролития не оказывать никакого сопротивления. Жандармам было приказано затвориться в казармах и не показываться на улицу.

Вскоре послышался неясный гул, словно приближалась гроза. Стекла задребезжали от громкой Песни жирондистов, на дороге из Кана показались шеренги запыленных, потных, оборванных людей; они шли, держась под руки, и мгновенно заполонили площадь. Поднялся страшный шум.

В залу мэрии ворвались Горжю и двое рабочих. Один из них – тощий, с испитым лицом, в дырявой вязаной фуфайке с распустившимися петлями. Другой – черный от угля, должно быть, машинист, с жесткими волосами, густыми бровями, в веревочных туфлях. Горжю был в короткой куртке, накинутой на плечо, как у гусара.

Все трое остановились у покрытого синим сукном стола, за которым сидели бледные от страха члены муниципального совета.

– Граждане! – сказал Горжю. – Мы требуем работы.

Мэр весь дрожал и не мог выговорить ни слова.

Мареско ответил за него, что муниципалитет немедленно рассмотрит вопрос, и как только делегаты ушли, советники начали лихорадочно строить планы.

Первым поступило предложение дробить щебень.

Чтобы щебень на что-то пригодился, Жирбаль придумал вымостить дорогу между Англевилем и Турнебю.

Но ведь дорога на Байе вела туда же!

Можно вычистить пруд! Но тут мало работы. Или же выкопать второй пруд. Но где именно?

Ланглуа внес предложение укрепить насыпью берег Мартена на случай наводнения. По мнению Бельжамба, гораздо полезнее было распахать заросшие вереском пустыри. Совет так и не пришел ни к какому решению… Чтобы успокоить народ, Кулон вышел на крыльцо и объявил, что будут открыты благотворительные мастерские.

– К черту благотворительность! – крикнул Горжю. – Долой аристократов! Мы требуем права на труд!

Этот лозунг был в моде, а Горжю искал популярности. Раздались рукоплескания.

Обернувшись, он столкнулся с Буваром, которого привел сюда Пекюше, и они разговорились. Спешить было некуда: мэрия окружена со всех сторон, и советники от них не уйдут.

– Где взять денег? – спрашивал Бувар.

– Отнять у богачей. К тому же правительство прикажет им организовать работы.

– А если работы сейчас не нужны?

– Можно поработать для будущего.

– Но тогда заработки понизятся, – возразил Пекюше. – Недостаток спроса на труд указывает на избыток продуктов! А вы требуете, чтобы их было больше.

Горжю покусывал усы.

– Однако… при организации труда…

– Тогда правительство станет хозяином.

Вокруг них раздался ропот:

– Нет, довольно, не хотим хозяев!

Горжю взорвался:

– Все равно! Они должны заплатить трудящимся или же предоставить кредит.

– Каким образом?

– Сам не знаю! Но необходимо предоставить кредит!

– Довольно! Надоело ждать! – крикнул машинист. – Эти мошенники издеваются над нами.

Он вскочил на крыльцо, грозясь, что взломает двери.

Плакван загородил ему дорогу, сжав кулаки, выставив правую ногу вперед.

– Только попробуй!

Машинист попятился.

Крики толпы проникли в залу мэрии; советники вскочили с мест, хотели бежать. Подкрепление из Фалеза все не приходило. На их беду, граф де Фаверж был в отсутствии. Мареско крутил в руках перо, старенький Кулон стонал от страха. Герто требовал, чтобы вызвали жандармов.

– Примите команду на себя! – предложил Фуро.

– У меня нет приказа.

Рев между тем усилился. Толпа запрудила площадь; все глаза были устремлены на окна второго этажа мэрии, как вдруг в средней амбразуре, под часами, появился Пекюше.

Он тихонько забрался туда по черной лестнице и, вдохновляясь примером Ламартина, обратился к народу с речью.

– Граждане!

Но его длинный нос, картуз, сюртук, вся его нескладная фигура не имели успеха у толпы.

Мужчина в вязаной фуфайке крикнул:

– Ты кто, рабочий?

– Нет.

– Значит, помещик?

– Тоже нет.

– Тогда проваливай отсюда!

– Почему? – надменно спросил Пекюше.

Но тут же исчез: машинист за шиворот оттащил его от окна. Горжю бросился на помощь.

– Не трогай его, это славный старик!

Началась драка.

Двери распахнулись, и Мареско, выйдя на порог, огласил решение муниципального совета. (Его подсказал им Гюрель.)

Дорога из Турнебю, от перекрестка, ведущего в сторону Англевиля, будет проложена к замку графа де Фавержа.

На эту жертву Коммуна пошла исключительно в интересах трудящихся.

Толпа мирно разошлась.

По дороге домой Бувар и Пекюше услыхали пронзительный женский визг. Кричали служанки г-жи Борден, и громче всех сама хозяйка; увидев их, вдова воскликнула:

– Как хорошо, что вы пришли! Уже три часа я вас дожидаюсь! Бедный мой сад, ни одного тюльпана не осталось! Повсюду вонючие, мерзкие кучи! И никак его не выгонишь!

– Кого?

– Дядю Гуи. Он привез в телеге навоз и вывалил прямо на лужайку. А сейчас вскапывает газон. Остановите его!

– Пойдемте! – сказал Бувар.

Под ступеньками балкона бродила запряженная в телегу лошадь, поедая кусты олеандров. Колеса, проехав по грядкам и клумбам, помяли самшит, поломали рододендроны, раздавили георгины, а по траве были раскиданы, точно земля из кротовых нор, черные кучи навоза. Гуи усердно перекапывал дерн.

Когда-то госпожа Борден неосторожно сказала, что хотела бы вспахать лужайку. Дядя Гуи ревностно взялся за работу и упрямо продолжал копать, несмотря на протесты хозяйки. Так он понимал право на труд: Горжю своими речами совсем заморочил ему голову. Только крики и угрозы Бувара заставили его уйти.

Госпожа Борден в возмещение убытков оставила навоз себе, а за работу не заплатила ни гроша. Это была деловая женщина; жена врача и даже супруга нотариуса, дамы из высшего круга, очень ее уважали.

Благотворительные мастерские через неделю закрылись. Никаких беспорядков не произошло. Горжю куда-то исчез.

Однако национальная гвардия все еще была в боевой готовности: воскресные парады, смотры, иногда маршировка и каждую ночь дозоры. Патрули не давали покоя жителям поселка.

Дозорные ради забавы дергали за колокольчики, врывались в спальни, где супружеские пары храпели на одной кровати, отпускали сальные шуточки, после чего мужу приходилось вставать и угощать их вином. Затем возвращались в казарму сыграть в домино, пили сидр, ели сыр, а караульный, скучая за дверью, заглядывал к ним каждую минуту. Из-за слабохарактерности Бельжамба дисциплина в национальной гвардии совсем расшаталась.

Когда произошли июньские события, все как один решили «лететь на помощь Парижу». Но Фуро не мог покинуть мэрию, Мареско – свою контору, доктор – пациентов, Жирбаль – пожарных; граф де Фаверж уехал в Шербур, а Бельжамб слег в постель.

– Меня не выбрали, – ворчал капитан, – тем хуже для них!

А Бувар имел благоразумие отговорить Пекюше.

Обходы по окрестностям велись теперь на более широком пространстве.

Случалось, что тень от стога сена или ветка необычной формы вызывали панику. Однажды весь отряд национальных гвардейцев обратился в бегство: при свете луны им померещилось, что на яблоне сидит человек и целится в них из ружья.

В другой раз, темной ночью, сделав привал в буковой роще, патруль услышал впереди чьи-то шаги.

– Стой! Кто идет?

Никакого ответа.

Незнакомцу дали пройти, следуя за ним на расстоянии, – ведь у него мог быть пистолет или дубинка; но, оказавшись в деревне, близ караульни, все двенадцать гвардейцев разом набросились на него с криком:

– Ваши документы!

Незнакомца избили, осыпали бранью. Из казармы выбежали дозорные. Его поволокли туда, и наконец при свете горевшей на печке свечи все узнали Горжю.

Ветхое люстриновое пальто порвалось на плечах. Из дырявых сапог торчали пальцы. Лицо было покрыто царапинами и кровоподтеками. Он ужасно исхудал и дико озирался, как затравленный волк.

Прибежал Фуро и начал допрашивать арестованного: как он очутился в буковой роще, зачем вернулся в Шавиньоль и где пропадал полтора месяца?

Это никого не касается. Он человек свободный.

Плакван обыскал его, надеясь найти патроны. На всякий случай его все же решили посадить за решетку.

Бувар запротестовал.

– Уж вам-то нечего вмешиваться! – крикнул мэр. – Ваши взгляды всем известны.

– И все же…

– Берегитесь, предупреждаю вас, будьте осторожны!

Бувар не настаивал.

Горжю обернулся к Пекюше:

– А вы, хозяин, почему молчите?

Пекюше опустил голову, будто сомневаясь в его невиновности.

Бедняга горько усмехнулся.

– Эх вы! А я-то вас защищал!

На рассвете двое жандармов отвели арестованного в Фалез.

Его не предали военному суду, но исправительная полиция приговорила его к трем месяцам тюрьмы за поджигательские речи, призывавшие к свержению правительства.

Он написал из Фалеза своим бывшим хозяевам, прося как можно скорее прислать свидетельство о доброй нравственности и примерном поведении; так как их подписи должен был удостоверить мэр или его помощник, они предпочли попросить об этой услуге нотариуса Мареско.

Их провели в столовую; стены были увешаны старинными фаянсовыми блюдами, в узком простенке красовались часы Буля. На столике красного дерева, без скатерти, стояли два прибора на салфетках, две чашки, чайник. Г-жа Мареско проплыла по комнате в синем кашемировом пеньюаре. Это была парижанка, скучавшая в деревне. Затем появился нотариус, с газетой в одной руке и адвокатской шапочкой в другой; он тотчас же с любезной улыбкой приложил печать, заметив, однако, что их протеже – человек опасный.

– Что вы! – сказал Бувар. – Из-за нескольких неосторожных слов…

– Нет, уж позвольте, дорогой мой! Иные слова ведут к преступлению.

– Однако же как отличить речи преступные от речей безобидных? – возразил Пекюше. – Что нынче запрещено, тому завтра будут рукоплескать.

Он не одобрял жестокости, с какою было подавлено восстание.