Текст книги "Бувар и Пекюше"

Мареско, разумеется, стал ссылаться на защиту общественного порядка, на благо государства, на высший закон.

– Извините, – сказал Пекюше, – право одного человека так же священно, как право общественное, и вы ничего не можете противопоставить этой аксиоме, кроме силы.

Мареско вместо ответа презрительно поднял брови. Лишь бы ему не мешали составлять нотариальные акты, жить в своем уютном, комфортабельном доме, среди фаянсовых тарелок, а там хоть трава не расти: если на свете и бывают несправедливости, это его не касается. Он извинился перед гостями: его ждут неотложные дела.

Громкие фразы о благе государства возмутили обоих друзей. Консерваторы заговорили теперь, как Робеспьер.

Им еще многому пришлось удивляться: популярность Кавеньяка падала. Национальная гвардия вызывала подозрения. Ледрю-Роллен погубил свою репутацию даже во мнении доктора Вокорбея. Прения о конституции никого не интересовали, и 10 декабря все жители Шавиньоля подали голос за Бонапарта.

Шесть миллионов голосов восстановили Пекюше против народа, и они с Буваром занялись вопросом о всеобщем избирательном праве.

Выбор толпы не может быть разумным. Честолюбивый хитрец всегда сумеет направить голосование, повести за собой толпу, как послушное стадо, – ведь избиратели даже не обязаны уметь читать и писать; вот почему, по словам Пекюше, было столько подтасовок при выборах президента.

– Никаких подтасовок, – возразил Бувар, – просто народ очень глуп. Вспомни, сколько болванов покупает разные снадобья, помаду Дюпюитрена, эликсир красоты и всякую дрянь. Из этих тупиц и состоит большинство избирателей, а мы подчиняемся их воле. Почему разведение кроликов не приносит трех тысяч франков дохода? Потому что, когда кролики слишком расплодятся, они дохнут. Так и в толпе сами собой плодятся и развиваются зародыши глупости, а это ведет к гибельным последствиям.

– Твой скептицизм пугает меня! – воскликнул Пекюше.

Позже, весной, они повстречали графа де Фавержа, и тот сообщил им о Римской экспедиции. Мы не собираемся завоевывать Италию, но нам нужны гарантии. Иначе мы утратим политическое влияние. Такое вторжение вполне законно.

Бувар вытаращил глаза.

– Но ведь о Польше вы говорили как раз обратное.

– Это не одно и то же! Тут дело касается папы.

Де Фаверж, говоря: «Мы желаем, мы сделаем, мы твердо надеемся», – выступал от лица своей партии.

И меньшинство, и большинство стали одинаково отвратительны Бувару и Пекюше. Аристократия, в сущности, была не лучше простонародья.

Право вторжения казалось им сомнительным. Они принялись изучать принципы международного права по трудам Кальво, Мартенса, Вателя, и Бувар пришел к следующему выводу:

– Политическое вмешательство применяется, чтобы вернуть престол государю, чтобы освободить народ или предотвратить угрозу нападения. В любом случае это – покушение на чужие права, злоупотребление властью, лицемерное насилие.

– Однако, – сказал Пекюше, – народы, как и люди, связаны взаимной ответственностью.

– Возможно.

Бувар задумался.

Вскоре началась Римская экспедиция.

Внутри страны, из ненависти к разрушительным идеям, парижская буржуазия разгромила две типографии. Образовалась влиятельная партия порядка.

В их округе главарями были граф, Фуро, Мареско, священник. Каждый день часа в четыре они прохаживались взад и вперед по площади и рассуждали о последних событиях. Главной их заботой было распространять брошюры. Заглавия не лишены были выразительности: «Так угодно Богу», «Нелепый раздел», «Очистимся от грязи», «Куда мы идем?». Особенно замечательны были диалоги высоконравственного содержания, написанные народным языком, пересыпанные ругательствами и грубыми ошибками, чтобы было понятнее крестьянам.

По новому закону префекты имели право карать за распространение слухов, а Прудона только что посадили в тюрьму Сент-Пелажи: колоссальная победа.

Деревья свободы были срублены повсеместно. Шавиньоль последовал этому примеру. Бувар видел собственными глазами, как везли на тележке кругляки от его тополя. Жандармы стопили их в казарме, а пень подарили священнику, который сам же недавно кропил его святой водой. Какая ирония судьбы!

Учитель не скрывал своих убеждений.

Бувар и Пекюше, проходя однажды мимо его дома, похвалили его за это.

На другой день он навестил их. В конце недели они отдали ему визит.

Спускались сумерки, школьники разошлись, учитель веником подметал двор. Его жена, повязав голову платком, кормила грудью ребенка. Худенькая девочка цеплялась за материнскую юбку, а на земле, у ее ног, ползал уродливый мальчуган. Из кухни, где она занималась стиркой, стекала во двор мыльная вода.

– Видите, как заботится о нас правительство? – с горечью сказал учитель.

И тут же обрушился на проклятый капитал. Необходимо его демократизировать, раскрепостить рабочую силу.

– И я того же мнения! – заявил Пекюше.

Следует хотя бы признать право каждого гражданина на общественную помощь.

– Еще одно право?! – воскликнул Бувар.

– Это ничего – ведь временное правительство оказалось слабым и не установило принцип братства.

– Попробуйте-ка провести его в жизнь!

На дворе стемнело; хозяин грубым тоном приказал жене принести свечу к нему в кабинет.

На выбеленной стене были пришпилены булавками литографии левых ораторов. Над столом елового дерева висел шкафчик с книгами. Сиденьями служили единственный стул, табуретка и старый ящик из-под мыла. Учитель делал вид, что не замечает окружающей нищеты; его лицо с ввалившимися от голода щеками и узким лбом выражало гордость и дикое упрямство. Никогда в жизни он не сдастся.

– Вот что меня поддерживает, – сказал учитель, указывая на полку с кипой газет. И тут он с лихорадочным волнением поведал гостям свой символ веры: разоружение армии, упразднение магистратуры, уравнение заработков, равенство состояний; тогда наступит золотой век в форме республики во главе с диктатором, который энергично возьмется за дело.

Потом учитель достал бутылку анисовки, три стакана и провозгласил тост за героя, за бессмертную жертву, за великого Максимилиана.

В эту минуту на пороге появилась черная сутана аббата.

Поклонившись всей компании, он подошел к хозяину и спросил, понизив голос:

– Как дела со святым Иосифом?

– Они ничего не дали, – ответил тот.

– Это ваша вина!

– Я сделал все, что мог.

– Вот как?

Бувар и Пекюше из деликатности собрались уходить. Пти усадил их снова и спросил, обратившись к священнику:

– Это все?

Аббат Жефруа, помедлив, заметил, смягчая выговор учителю кислой улыбкой:

– Говорят, вы уделяете недостаточно внимания священной истории.

– Священная история? Велика важность! – воскликнул Бувар.

– Что вы имеете против нее, сударь?

– Да ничего. Только, пожалуй, есть вещи поважнее, чем анекдоты про Иону и царей Израиля.

– Думайте, что хотите, воля ваша! – сухо отрезал священник и продолжал, не обращая внимания на посторонних или же в пику им: – Катехизису уделено слишком мало часов.

Пти пожал плечами.

– Берегитесь. Вы потеряете пансионеров!

Заработок по десяти франков в месяц с ученика был главной его доходной статьей. Но вид поповской сутаны выводил его из себя.

– Ну и пускай, можете мстить, сколько хотите.

– Духовному лицу не подобает мстить, – ответил священник хладнокровно. – Только напоминаю вам, что согласно закону пятнадцатого марта мы обязаны наблюдать за начальным обучением.

– Еще бы, я знаю! – воскликнул школьный учитель. – За этим следят даже жандармские полковники. Не хватает только сельского стражника! Для полноты картины!

Он рухнул на табуретку, едва сдерживаясь, кусая себе руки, мучаясь сознанием своего бессилия.

Аббат тихонько тронул его за плечо.

– Я не хотел вас огорчать, друг мой. Успокойтесь, будьте благоразумны… Скоро Пасха; я надеюсь, что вы подадите пример и придете к причастию, как другие.

– Ну уж это слишком! Как? Я должен исполнять эти глупые обряды?

Услышав подобное кощунство, священник побледнел. Его глаза метали молнии, подбородок дрожал.

– Умолкните, несчастный! Перестаньте! А ваша жена еще стирает церковное белье!

– Так что же? Чем она провинилась?

– Она постоянно пропускает церковную службу. И вы в церковь не ходите!

– Э-э! За это учителей не увольняют.

– Их можно перевести в другую школу.

Аббат замолчал. Он отошел в тень, в глубину комнаты. Хозяин задумался, понурив голову.

Если даже они переберутся на другой конец Франции, потратив на переезд последние гроши, все равно там окажутся под другими именами тот же священник, тот же ректор, тот же префект; все, кончая министром, казались ему звеньями одной тяжелой цепи, его сковавшей. Он уже получил первое предупреждение, будут и другие. А что дальше? И, как в бреду, ему представилось, что он скитается по большим дорогам, с мешком за плечами, вместе с любимой семьей, и протягивает руку к почтовой карете, прося их подвезти.

В эту минуту на кухне его жена закашлялась, грудной ребенок запищал, а мальчуган заплакал.

– Бедные дети! – ласково сказал священник.

Отец зарыдал.

– Хорошо! Согласен! Я сделаю все, что вы требуете.

– Будем надеяться, – проговорил аббат, отвешивая прощальный поклон.

– Доброй ночи, господа!

Учитель продолжал сидеть, закрыв лицо руками. Он отстранил подошедшего к нему Бувара.

– Нет, оставьте меня! Хоть бы мне подохнуть! Несчастный я человек.

Друзья возвратились домой, благословляя судьбу за свою независимость. Их ужасало могущество духовенства.

Его влиянием пользовались для поддержания общественного порядка. Республика доживала последние дни.

Три миллиона избирателей были лишены права участвовать во всеобщем голосовании. Залоги для издателей газет были повышены. Цензура снова введена. Просмотру подвергались даже романы-фельетоны. Идеи философов-классиков считались опасными. Буржуа провозглашали главенство материальных интересов, а народ как будто был доволен.

Деревенский люд возвращался к своим прежним господам.

Граф де Фаверж, владевший земельной собственностью в Эвре, вошел в Законодательное собрание, и его переизбрание в муниципальный совет Кальвадоса было обеспечено.

Он счел своим долгом устроить завтрак для наиболее влиятельных лиц в округе.

Гостям был оказан самый любезный прием; их поразил вестибюль, где три лакея помогали им снять пальто, бильярдная с двумя гостиными в виде анфилады, растения в китайских вазах, бронзовые статуэтки на каминах, золоченые багеты на панелях, тяжелые занавеси, широкие кресла, роскошная обстановка. А в столовой, при виде стола, уставленного серебряными блюдами с жарким, рядами бокалов перед каждым прибором, множеством закусок и огромным лососем посредине, все лица просияли.

Всего было семнадцать человек, в том числе два крупных землевладельца, супрефект из Байе и какой-то господин из Шербура. Граф де Фаверж извинился перед гостями, что его супруга не может принять их по случаю мигрени. После того как приглашенные отдали дань восхищения грушам и винограду, переполнявшим четыре корзины по углам, разговор зашел о важной новости – проекте высадки в Англии войск генерала Шангарнье.

Герто одобрил этот план в качестве военного, священник – из ненависти к протестантам, Фуро – в интересах торговли.

– Вы проповедуете средневековые взгляды, – сказал Пекюше.

– В средних веках было много хорошего, – возразил Мареско. – Хотя бы наши соборы…

– А сколько злоупотреблений…

– Что за беда! Если бы не произошла революция…

– Да, революция, все зло от нее! – сказал священник со вздохом.

– Но революции содействовали все, даже аристократы (извините меня, граф), они были в союзе с философами.

– Что вы хотите! Людовик Восемнадцатый узаконил грабеж. С тех пор парламентский строй подрывает все основы…

Подали ростбиф; несколько минут слышен был только стук вилок, чавканье да шаги лакеев, которые, скользя по паркету, повторяли два слова: «Мадера! Сотерн!»

Беседа возобновилась благодаря незнакомому господину из Шербура, который спросил, как удержаться на краю пропасти.

– У афинян, которые имеют нечто общее с нами, – заметил Мареско, – Солон обезоружил демократов, повысив избирательный ценз.

– Лучше бы распустить Палату, – заявил Гюрель, – вся смута исходит из Парижа.

– Необходима децентрализация! – сказал нотариус.

– С широкими полномочиями, – добавил граф.

По мнению Фуро, местные власти должны быть полными хозяевами в округе, могут даже запретить проезд по своим дорогам, если сочтут это нужным.

В то время как одно блюдо сменяло другое – куры под соусом, раки, шампиньоны, салат из овощей, жареные жаворонки, – сотрапезники обсудили множество проблем: улучшение системы налогов, преимущества крупного землевладения, отмену смертной казни; супрефект не упустил случая привести по этому поводу словцо одного остряка: «Пусть господа убийцы начнут первыми!»

Бувар был поражен контрастом между окружавшими его прекрасными вещами и пошлыми разговорами; ему всегда казалось, что слова должны соответствовать обстановке и под высокими потолками должны рождаться великие мысли. Это не мешало ему раскраснеться от удовольствия, и за десертом он видел все блюда и компотницы как бы сквозь туман.

Пили разные вина – бордо, бургундское, малагу… Граф де Фаверж, зная вкусы соседей, велел откупорить шампанское. Собутыльники, дружно чокаясь, предложили тост за успех выборов, а попозже, в четвертом часу перешли в курительную, чтобы выпить кофе.

На столике, среди номеров «Универ» валялась карикатура из «Шаривари»; там был изображен гражданин, у которого из-под фалд сюртука свешивался хвост с глазом на конце. Мареско объяснил смысл карикатуры. Все долго хохотали.

Гости пили ликеры, стряхивая пепел от сигар на шелковую обивку. Аббат, убеждая в чем-то Жирбаля, нападал на Вольтера. Кулон дремал. Граф де Фаверж говорил о своей преданности Шамбору.

– Пчелиные ульи доказывают превосходство монархии.

– Зато муравейники – превосходство республики. Впрочем, доктор уже больше не стоит за республику.

– Вы правы! – сказал супрефект. – Форма государственного строя значения не имеет.

– Если сохранена свобода! – вмешался Пекюше.

– Честному человеку не нужна ваша свобода, – ответил Фуро. – Я не мастер говорить речи, я не журналист. Но уверяю вас: Франция хочет, чтобы ею управляла железная рука.

Все хором стали призывать спасителя отечества.

Уходя, Бувар и Пекюше слышали, как граф де Фаверж говорил аббату Жефруа:

– Необходимо восстановить повиновение. Государство погибнет, если будут обсуждать его указы. Божественное право – вот в чем единственное спасение.

– Вы совершенно правы, граф.

Бледные лучи октябрьского солнца протянулись за лесом, дул свежий ветер; шагая домой по сухим листьям, друзья с облегчением дышали полной грудью.

Все, чего они не смели высказать в замке, вырвалось наружу.

– Какие идиоты! Какая низость! – восклицали они. – Трудно вообразить столь отсталые взгляды! Да и что, собственно, значит божественное право?

Приятель Дюмушеля, профессор, объяснивший им законы эстетики, ответил весьма ученым, обстоятельным письмом.

Теорию божественного права сформулировал при Карле II англичанин Фильмер.

Вот она:

«Создатель даровал первому человеку господство над миром. Оно перешло к его потомкам, власть короля исходит от Бога. „Король – образ Бога“, – пишет Боссюэ. Отцовская власть в семье учит повиноваться единой воле. Короли созданы по образцу отцов».

Локк опровергает эту доктрину. Родительская власть отличается от власти монарха, ибо любой подданный имеет те же права по отношению к своим детям, как монарх – к своим. Королевская власть существует лишь благодаря народу, государь – избранник народа, – об этом напоминает старинный обряд коронования, когда два епископа, указывая на короля, спрашивали у знатных сеньоров и у простолюдинов, признают ли они его своим государем.

Следовательно, власть исходит от народа. Он имеет право «делать все, что хочет» – по Гельвецию, «изменить государственный строй» – по Вателю, восстать против несправедливости – согласно Глафею, Отману, Мабли и прочим. А св. Фома Аквинский разрешает народу свергнуть тирана. По словам Жюрье, «народ даже не обязан быть правым».

Удивленные подобной аксиомой, друзья достали «Общественный договор» Руссо.

Пекюше одолел его до конца; потом, закрыв глаза и запрокинув голову, приступил к разбору.

Было якобы заключено соглашение, в силу которого личность отказалась от своей естественной свободы.

Общество со своей стороны обязалось защищать личность от несправедливостей природы и передать ей в собственность полагающиеся ей блага.

Но где доказательства, что такой договор был заключен?

Нет доказательств! К тому же общество не дает никаких гарантий. Граждане занимаются только политикой. Но нужны и ремесленники, поэтому Руссо рекомендует ввести рабство. Наука погубила человеческий род. Театр развращает нравы, деньги ведут к гибели, государство должно заставить народ исповедовать какую-нибудь религию под страхом смерти.

«Как? – удивились друзья. – И это проповедник демократии?»

Все реформаторы подражали Руссо, и потому они достали «Исследование социализма» Морана.

В первой главе излагается доктрина сенсимонизма.

Во главе государства стоит Отец, одновременно и папа и император. Право наследования отменяется, все имущество, движимое и недвижимое, переходит в общественный фонд, который распределяется по принципу иерархии. Общественным достоянием управляют промышленники. Но бояться нечего: вождем станет тот, «кто больше любит».

Одного недостает – женщины. От женщины зависит спасение мира.

– Я ничего не понимаю.

– Я тоже.

Они углубились в фурьеризм.

Все несчастья проистекают от принуждения. При свободном проявлении страстей наступит гармония.

Наша душа заключает двенадцать основных страстей: пять эгоистических, четыре анимических, три распределяющих. Первые стремятся к развитию личности, вторые – к группам, последние – к группам групп или сериям, совокупность которых образует фалангу, общину в тысячу восемьсот человек, живущих во дворце. Каждое утро фалангистов увозят в каретах на полевые работы и каждый вечер привозят обратно. Все ходят со знаменами, устраивают празднества, едят пироги. Любая женщина, если хочет, может иметь трех мужчин: мужа, любовника и производителя. Для холостяков в каждой фаланге имеется штат баядерок.

– Это бы мне подошло! – сказал Бувар и погрузился в мечты о «гармоническом» обществе.

Благодаря улучшению климата земля станет еще прекраснее; путем скрещивания рас человеческая жизнь удлинится. Люди научатся управлять облаками, как теперь управляют молнией, по ночам над городами будут идти дожди, чтобы смыть всю грязь. Корабли станут бороздить полярные моря, оттаявшие под лучами северного сияния. Все сущее происходит от сочетания флюидов, мужского и женского, излучаемых полюсами земли; северное сияние – не что иное, как течка планеты, оплодотворяющее истечение.

– Это выше моего понимания, – сказал Пекюше.

После Сен-Симона и Фурье задача свелась к реформе заработной платы.

Луи Блан в интересах рабочих предлагает отменить внешнюю торговлю; Лафарель требует облегчить труд машинами; еще кто-то – понизить акциз на вино, или перестроить цехи, или раздавать даровую похлебку. Прудон изобретает единообразный тариф и требует сахарной монополии.

– Все эти социалисты стремятся к тирании, – заметил Бувар.

– Да что ты!

– Право же!

– Ты говоришь вздор!

– А ты меня возмущаешь.

Они выписали сочинения, содержание которых излагалось в книге Морана. Бувар, отметив несколько страниц, сказал:

– Читай сам! Здесь нам предлагают, как пример для подражания, ессеев, Моравских братьев, Парагвайских иезуитов, вплоть до тюремного режима. У икарийцев на завтрак дается всего двадцать минут, женщины рожают в больнице, а книги запрещено печатать без разрешения властей.

– Но ведь Кабе идиот.

– А вот что сказано у Сен-Симона: публицисты должны представить все ими написанное в комитет промышленников. А вот тебе из Пьера Леру: закон принуждает граждан выслушивать оратора до конца. А вот из Огюста Конта: священники наставляют молодежь, руководят умственным развитием и поручают властям регулировать деторождение.

Цитаты привели Пекюше в уныние. Но вечером, за обедом, он затеял спор:

– Я согласен, что в трудах утопистов встречаются нелепости, и все же они заслуживают нашего восхищения. Их удручало уродство жизни, и, чтобы ее изменить, сделать прекраснее, они готовы были все претерпеть. Вспомни: Томасу Мору отрубили голову, Кампанеллу семь раз пытали, Буонаротти заковали в цепи, Сен-Симон умер в нищете, а сколько было других! Все они могли бы жить спокойно, так нет! Они шли своим трудным путем, с высоко поднятой головой, как герои.

– Неужели ты веришь, – сказал Бувар, – что теории какого-то господина могут изменить мир?

– Все равно! – воскликнул Пекюше. – Теперь не время погрязать в эгоизме. Попытаемся отыскать лучшую систему.

– Значит, ты надеешься ее найти?

– Разумеется.

– Это ты-то?

От хохота у Бувара тряслись и плечи и живот. Красный как рак, заткнув салфетку под мышкой, он поддразнивал приятеля, повторяя:

– Это ты-то? Ха-ха-ха!

Пекюше вышел из столовой, громко хлопнув дверью.

Жермена кликала его по всему дому и едва нашла; он сидел впотьмах, в нетопленой комнате, забившись в кресло и нахлобучив картуз на лоб. Он не был болен, но о чем-то сосредоточенно думал.

Когда обида прошла, Бувар и Пекюше решили, что их научным занятиям не хватает основы: знакомства с политической экономией.

Они погрузились в изучение спроса и предложения, капитала и арендной платы, ввоза и вывоза, запретительной системы.

Однажды ночью Пекюше проснулся от скрипа сапог в коридоре. Накануне он, как обычно, сам запер дом и задвинул засовы; он окликнул Бувара, который крепко спал.

Они долго прислушивались, лежа под одеялами, не шевелясь. Шум больше не повторился.

Они спрашивали служанок, но те ничего не слыхали.

На другой день, прогуливаясь в саду, друзья заметили следы подошв на куртине и две сломанные жерди в ограде: очевидно, кто-то через нее перелезал.

Надо было заявить об этом стражнику.

Не найдя его в мэрии, Пекюше завернул в бакалейную лавочку.

Кого же он увидел в дальнем углу за столиком, рядом с Плакваном и другими собутыльниками? Горжю! Он был разодет по-городскому и угощал вином всю компанию.

Друзья не придали значения этой встрече.

Продолжая изыскания, Бувар и Пекюше подошли к проблеме прогресса.

В прогрессе науки Бувар не сомневался. Но в литературе он его что-то не замечал; даже если благосостояние людей повышается, то прелесть жизни исчезает.

Чтобы убедить друга, Пекюше принес лист бумаги:

– Вот, смотри, я провожу наискось волнистую линию. Те, кто прошел бы по этому пути, при каждом понижении не могли бы видеть горизонта. Между тем линия идет вверх и, несмотря на изгибы, достигнет вершины. Такова схема прогресса.

В эту минуту вошла госпожа Борден.

Это было 3 декабря 1851 года. Вдова принесла газету.

Они быстро пробежали воззвание к народу, прочли, что Палата распущена, а депутаты арестованы.

Пекюше побледнел. Бувар молча уставился на вдову.

– Как? Вы ничего не говорите?

– Что же я могу сказать, по-вашему?

Они даже забыли предложить стул г-же Борден.

– А я-то спешила, хотела вас обрадовать! Ох, вы совсем не любезны сегодня!

Обиженная их невежливостью, она ушла.

От удивления они лишились дара речи. Потом отправились в поселок, чтобы поделиться с кем-нибудь своим возмущением.

Мареско, принявший их за столом, заваленным бумагами, держался другого мнения. Кончилась болтовня в Палате, и слава Богу. Теперь политику будут вести по-деловому.

Бельжамб даже не слыхал о перевороте, к тому же ему на это наплевать.

На рынке они остановились поговорить с Вокорбеем.

Доктор уже оправился от изумления.

– Напрасно вы так волнуетесь, не стоит портить себе кровь.

Фуро прошел мимо них, насмешливо пробурчав:

– Сели в лужу, демократы!

А капитан, гулявший под руку с Жирбалем, крикнул издали:

– Да здравствует император!

Один Пти мог понять их чувства, и Бувар постучал ему в окошко; учитель вышел из класса.

Он находил чрезвычайно забавным, что Тьера посадили в тюрьму. Наконец-то народ отомщен.

– Ну, господа депутаты, теперь ваш черед!

Жители Шавиньоля одобряли расстрелы на бульварах. Нечего щадить побежденных, нечего жалеть пострадавших. Кто поднимает восстание – тот негодяй.

– Возблагодарим Всевышнего! – говорил священник. – А после него Луи Бонапарта. Он призывает к себе самых достойных людей. Граф де Фаверж будет сенатором.

На следующий день к Бувару и Пекюше явился Плакван.

Почтенные господа слишком много разговаривают. Он дает им совет помалкивать.

– Хочешь знать мое мнение? – сказал Пекюше. – Так как буржуа жестоки, рабочие завистливы, священники раболепны, а народ в конце концов признает любого тирана, лишь бы ему не мешали хлебать суп из котла, то Наполеон правильно поступил. Пускай он затыкает им рты, топчет их, истребляет! Они заслуживают еще худшей кары за их ненависть к праву, за их подлость, глупость, слепоту.

Бувар задумался.

– Вот тебе и прогресс! Экое надувательство!

И добавил:

– А уж политика! Какая гнусность!

– Это не наука, – заявил Пекюше. – Военное искусство гораздо серьезнее – там можно предвидеть, что произойдет. Давай этим займемся.

– Нет уж, слуга покорный, – отозвался Бувар. – Мне все осточертело. Продадим-ка лучше нашу лачугу и уплывем к дикарям, к черту на рога!

– Воля твоя!

Во дворе Мели накачивала воду.

На деревянном насосе был длинный рычаг. Опуская его в колодец, она нагибалась, и тогда видны были до самых икр ее ноги в синих чулках. Потом девушка быстрым движением вскидывала правую руку, слегка повернув голову, и Пекюше, глядя на нее, испытывал какое-то совсем новое чувство, наслаждение, невыразимое очарование.