Текст книги "Влиятельные семьи Англии. Как наживали состояния Коэны, Ротшильды, Голдсмиды, Монтефиоре, Сэмюэлы и Сассуны"
Автор книги: Хаим Бермант
Жанр: О бизнесе популярно, Бизнес-Книги
Возрастные ограничения: +16
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 9 (всего у книги 35 страниц) [доступный отрывок для чтения: 12 страниц]
Глава 11
Последнее прибежище
Пока британские евреи пытались добиться признания их права избираться в парламент, евреи во многих других частях мира не добились даже признания их права на жизнь.
В России они находились под угрозой депортации, в Румынии боялись убийств и насилия, в Сирии – кровавого навета, в Марокко – погромов, а ближе к Великобритании, в Папской области Италии, церковь все так же оставляла за собою право похищать детей у родителей-евреев. И в каждом случае пострадавшие общины искали помощи на Западе, у Великобритании, у Совета представителей и особенно у Родни и ее главных членов – Лайонела де Ротшильда и Мозеса Монтефиоре, которые служили практически последним прибежищем для жертв.
Лайонел был виднейшим из евреев Англии и мира, но он был слишком известен, чтобы ездить в качестве посла всего еврейского народа. Он не хотел быть на виду. Кроме того, хотя два его брата, сэр Энтони и Майер, заседали в банке, без него нельзя было принять никакого важного решения, поэтому он не мог надолго отлучаться из Нью-Корта. Да и необходимой физической энергии для таких поездок у него не было, вдобавок в последние годы жизни он стал инвалидом, так что послом еврейского народа пришлось стать его дяде, сэру Мозесу Монтефиоре.
В XIX веке более половины евреев мира проживали в Российской империи, и большинство из них – в узкой черте оседлости в западных областях. Они не имели права свободно передвигаться и торговать и постоянно подвергались притеснениям. Многие жили на грани нищеты, и даже их скудные средства к существованию оказались под угрозой из-за объявленного в 1842 году указа депортировать несколько сотен тысяч человек с западных территорий во внутренние. Русский посол в Лондоне барон Бруннов, частый гость за столом у Ротшильда и знакомец сэра Мозеса, объяснял, что это «сделано из милосердия, дабы не подвергать евреев соблазну контрабанды». В то же время из России приходили новости о планах реформ в еврейском образовании, и были опасения, что таким образом их попытаются обратить в христианство.
В 1845 году сэр Мозес стал шерифом Лондона, и в оставшиеся месяцы года официальные обязанности удерживали его дома, хотя он и держался в курсе происходящих в России событий. Когда год закончился, а русские власти, по всем признаками, так и не отказались от намерения провести депортацию, он решил поехать в Санкт-Петербург и лично обратиться к царю. В конце февраля он велел подготовить к путешествию его огромный экипаж – настоящую гостиную на колесах – и 1 марта тронулся в путь.
В России еще царила зима, и в пути сэру Мозесу грозили опасности вздувшихся рек, заснеженных дорог, коварного льда, но он неумолимо продвигался вперед, преодолевая препятствия пешком там, где дорога становилась непроезжей. Наконец, через месяц пути, усталый и грязный с дороги, он добрался до Санкт-Петербурга и через несколько дней получил аудиенцию у царя. Он обрисовал бедствия еврейских общин, о которых ему стало известно, ущемления, принуждения, унижения, гонения. Выслушав все это, Николай I не стал молчать. Он так охарактеризовал недостатки своих еврейских подданных, что у сэра Мозеса, как он признался позднее, «волосы встали дыбом».
Сэр Мозес не стал подвергать сомнению эти инсинуации, однако возразил, что если бы евреи пользовались такими же правами и привилегиями, как и остальные жители России, они были бы образцовыми и верноподданными гражданами.
Николай не стал возражать. «S’ils vous ressemblent»[39]39
Если они похожи на вас (фр.).
[Закрыть], – сказал он и закончил аудиенцию.
«Я доволен тем, – написал сэр Мозес в дневнике, – что евреям станет легче вследствие нашего визита в этот город. Благодарение Господу».
Последствия визита сэра Мозеса оказались недолговечными, зато он собственным своим примером показал, чего может достигнуть еврей, живущий как свободный гражданин. Он поднял статус евреев в глазах иноверцев и, более того, повысил их самоуважение. Само его присутствие приободряло его, и обратный путь по восточным провинциям превратился в настоящую королевскую процессию. Повсюду его встречали приветственные толпы. Под колеса ему бросали цветы. В его честь сочиняли стихи и песни. Ничего подобного Европа не видывала с XVII века, со времен лжемессии Шабтая Цви. По своей дородности и росту сэр Мозес вряд ли сошел бы за мессию, однако между его миром викторианской Англии, Ист-Клиффа и Парк-Лейн и жалкими поселками, через которые ему довелось проезжать, была такая же разница, как между небом и землей. Он никогда еще не видел такой нищеты. В Вилькомире[40]40
Вилькомир – ныне город Укмерге Вильнюсского уезда.
[Закрыть] под Вильно ему рассказали, что в прошлом году от голода там умерла четверть еврейских семей. Он везде раздавал деньги, сто рублей тут, тысячу там. Несмотря на всю радость, с которой встречали его приезд, опыт стал для него удручающим. «Когда я вижу муки моих братьев, я страдаю сам, – сказал он. – Когда у них есть причины плакать, из моих глаз текут слезы». Дальше он отправился в Ковно[41]41
Ковно – ныне Каунас.
[Закрыть], Варшаву, Краков, обстоятельно расспрашивая о положении общин и делая подробные заметки.
Въехав в Германию, он почувствовал, что приближается к своему миру. В Берлине его встретили представители банкирского дома Бляйхрёдер, во Франкфурте приняли Ротшильды. На домах развесили фонари, на улицах играли оркестры, в Юденгассе начался праздник.
За его миссией с интересом и сочувствием следили королева Виктория и принц-консорт, и по возвращении в Англию в июне его возвели в баронеты.
В 1846 году сэр Мозес возглавил заседание Совета представителей, собравшееся с целью подготовить благодарственный адрес к папе Пию IX за его труды по улучшению положения евреев, живущих в Папской области в Италии. Сначала этот адрес направили лорду Палмерстону, а затем барону Шарлю де Ротшильду в Неаполь, который, в свою очередь, представил его папе. Через несколько лет стало известно, что прежние притеснения вернулись. Пий IX, начинавший карьеру либералом, затем превратился в одного из самых темных мракобесов среди всех римских пап, и его правление Гладстон описал так: «Азиатская монархия – только деспотизм головокружительной высоты и только мертвенное следование религиозным догматам».
Папе пришлось бежать из Рима во время республиканского восстания 1848 года и искать себе убежища в Гаэте. Французские штыки вернули его в столицу, но события практически разорили, и он был вынужден обратиться за помощью к дому Шарля де Ротшильда в Неаполе. В то время, выражаясь мирским языком, кредит его святейшества считался не самым надежным, но Шарль был готов дать ему денег под низкий процент при условии, что стены римского гетто снесут, евреям разрешат свободно передвигаться по Папской области и с них будут сняты особые поборы. Еще он потребовал в залог церковное имущество. Папа, быть может, и принял бы первые условия, но не последнее, и потому обратился к своему защитнику Луи-Наполеону, который, в свою очередь, свел его с Якобом Ротшильдом. Якоб не просил никакого залога, но настаивал на выполнении первых условий Шарля, а именно на эмансипации евреев в Папской области. Монсеньор Форнарини, папский нунций в Париже, в самых общих словах заверил его, что святой отец имеет самые добрые намерения касательно своих подданных иудейского вероисповедания. После этого Пий получил заем на самых благоприятных условиях, но данные гарантии остались пустым звуком.
В 1852 году в семье еврейского торговца из Болоньи (относившейся к Папской области) заболел маленький сын Эд-гардо Мортара. Его нянька, неграмотная четырнадцатилетняя девочка по имени Мина Моризи, побоялась, что он умрет, и окрестила его. Эдгардо выздоровел, но нянька молчала о его крещении вплоть до 1858 года, когда сообщила об этом на исповеди. Священник доложил инквизиции, и 3 июня 1858 года офицер папской полиции в сопровождении двух жандармов схватил ребенка и доставил его в доминиканский монастырь. Через несколько месяцев его под вооруженной охраной доставили из Болоньи в Рим. Очевидец рассказывал, что он все время плакал и звал папу и маму. Офицер пытался всунуть ему в руки четки, но от этого он только рыдал еще пуще.
Сначала родителей держали в полном неведении. Им не сказали, почему приходили жандармы, почему забрали ребенка, что с ним станется. Лишь позднее они узнали о тайном крещении. Сначала Мортара обратился в инквизицию, прося вернуть ему сына, потом к кардиналу Антонелли, папскому госсекретарю, и, наконец, к самому папе. Святой отец ответил, что у отца только один способ вернуть ребенка, а именно последовать за ним в лоно церкви. Мать Эдгардо, отчаявшись увидеть сына, умерла от горя.
Когда об этом деле стало известно в других странах, поднялся международный крик возмущения. Протесты прошли в Турине, Париже, Лондоне, Амстердаме. Состоялся массовый митинг в Нью-Йорке, один из крупнейших в истории американской еврейской общины. Сэр Фрэнсис Голдсмид поставил вопрос перед палатой общин, и в конце концов 49 пэров и 36 членов нижней палаты выразили свой гнев и осуждение в письме и направили его министру иностранных дел. Их письмо, по словам «Таймс», выражало мнение «всей разумной Европы».
Совет представителей призвал отправить в Рим еврейскую миссию, но сэр Мозес все еще надеялся, что давление мирового общественного мнения может заставить церковь вернуть ребенка, но чем громче раздавались голоса протеста, тем упрямее становились церковники. «Пусть хоть весь мир и все христианство обнищают и облачатся во вретище, – заявляла немецкая клерикальная газета, – но ребенок, получивший крещение, должен остаться католиком».
Протесты начали постепенно стихать. Евреям пришлось справляться собственными силами. 5 апреля 1859 года сэр Мозес приехал в Рим.
Сэр Стрэтфорд де Рэдклифф, оказавший в качестве посла в Константинополе огромную помощь сэру Мозесу во время дамасского дела, теперь находился в Риме, и в этой новой трагедии сэр Мозес обратился к нему за советом.
«Дело представляется настолько очевидным, – сказал ему сэр Стрэтфорд, – что, по нашим понятиям, у вас не должно быть никаких трудностей с восстановлением справедливости; но, судя по тому, что говорят, боюсь, от вас потребуются все ваши способности, энергия и опыт, чтобы иметь хоть малейшую надежду на успех».
Сэр Мозес прибыл с благословением принца-консорта, рекомендательными письмами от британского правительства и Наполеона III, да и британский посол Одо Рассел оказывал ему всяческое содействие, но все было бесполезно. Мрачную правоту сэра Стрэтфорда подтвердили дальнейшие события. Когда Рассел пытался устроить сэру Мозесу аудиенцию с папой, один кардинал посылал его к другому, тот к третьему, а третий к первому. В конце концов сэра Мозеса принял кардинал Антонелли, но папа встречаться с ним отказался.
Эдгардо Мортара оставался в лоне церкви. Когда папское правление закончилось в 1870 году и Италия объединилась под властью Виктора-Эммануила, отец обратился к правительству с просьбой вернуть ему сына, но тот сам не пожелал возвращаться. Он поступил послушником к латеранским каноникам и был рукоположен в 1873 году. Он умер священником в бельгийском Буэ вскоре после того, как немцы вошли в эту страну в марте 1940 года.
Впервые за свою жизнь сэр Мозес вернулся с пустыми руками. Его нисколько не утешала мысль, что и другие тоже не смогли ничего добиться от Пия IX. Ему было семьдесят пять, и в своей неудаче он винил свои ослабевшие силы. «Боюсь, что вскоре течение лет лишит меня пока еще имеющейся возможности эффективно действовать в исполнение моего долга», – сказал он Совету представителей и предупредил, что в скором времени, вероятно, ему придется уйти в отставку с президентского поста.
Впереди у него было еще много лет активной жизни, но эти годы будут одинокими.
Сэр Мозес и в долгие, и в короткие поездки редко отправлялся без жены. Путешественница из нее была плохая, но очень целеустремленная, даже упрямая, ибо повсюду были опасности: плохие дороги на высоких горных перевалах, в Италии разбойники, в Средиземном море пираты, чума в Леванте, по всему Ближнему Востоку то и дело вспыхивали восстания.
Крепость Джудит уступала ее смелости. Она сопровождала сэра Мозеса в трех поездках на Восток и каждый раз заболевала. В их первое путешествие в 1827 году они остановились на Мальте и провели там Девятое ава[42]42
Девятое ава – день траура еврейского народа в память о разрушении Первого и Второго Иерусалимских храмов.
[Закрыть]. Это был гнетущий, знойный день, но она не позволила себе съесть ни кусочка и выпить ни капли. «Моя бедная жена так страдала, – жаловался Монтефиоре, – что около четырех часов дня я осмелился уговаривать ее нарушить пост, но она не соглашалась». Он знал, что, как правило, с ней лучше не спорить.
Во время поездки к Мухаммеду-Али в 1840 году она мучительно страдала от жары и тяжело заболела, чем добавила тревог своему супругу. В Ливорно на обратном пути у нее вдруг закружилась и сильно заболела голова. У нее онемела рука, и она почти не могла ни говорить, ни ходить. Смогла только пролепетать просьбу дать ей молитвенник. Это был небольшой удар, и, хотя она смогла продолжить путешествие, ее не покидали слабость и недомогание.
Можно было подумать, что дни ее путешествий окончены, но, когда сэр Мозес в 1846 году отправился в Санкт-Петербург, она поехала вместе с ним. Физическое напряжение и опасности месячного путешествия по заснеженным пустошам России ускорили ее конец. Эмоциональный стресс оказался еще сильнее. Она уже видела бедность, болезнь и горе в трех поездках в Европу, но примерно так англичане и представляли себе Восток. Ничто не подготовило ее к тому, что она увидела в черте оседлости: голодные лица, запавшие глаза, страшная нищета, ощущение безысходности. Один очевидец заметил, что «у ее милости в глазах всегда стояли слезы скорби при виде ужасных мук, представших перед нею там». Она вернулась в Англию инвалидом.
Когда сэр Мозес отправился в свою безнадежную миссию в Рим в марте 1859 года, его супругу не смогли уговорить остаться дома, и им пришлось добираться медленно, короткими переездами, в сопровождении врача – доктора Ходжкина. Трагедия семьи Мортара глубоко на нее повлияла, и ее угнетало то, что муж ничего не смог добиться. По возвращении ее охватила слабость, начались боли. В июне 1861 года они радостно отметили годовщину свадьбы в суррейской деревушке Смитем-Боттом, куда часто приезжали в первые годы после свадьбы. Сэр Мозес понимал, что впереди у них уже немного таких годовщин, и в его дневниковой записи чувствуется печаль: «В этом месте кажется, что тебе нужна лишь самая малость. Благодаря своей умиротворенности, отраде и покою… Смитем-Боттом полюбился нам с моей любимой Джудит гораздо сильнее, чем все другие места, где мы побывали, за исключением Иерусалима и Ист-Клиффа».
Леди Монтефиоре страдала кишечной непроходимостью; вероятно, причиной ее был рак. В июне 1862 года в Ист-Клиффе они отпраздновали золотую свадьбу, но за летние месяцы она стала чахнуть, и в сентябре они вернулись в Лондон на Парк-Лейн на праздник Рош ха-Шана – еврейский Новый год. Как обычно, в доме по такому случаю собралось множество гостей. Леди Монтефиоре была слишком слаба, чтобы выйти к ним, и они собрались в соседней комнате, обставленной в виде молельни для вечерней службы. Дверь оставили открытой, и она, сидя в постели, слушала древние песнопения и знакомые мелодии. Потом ее любимый Монти зашел к ней в комнату, чтобы ее благословить, как это было каждый Шаббат в течение пятидесяти лет их совместной жизни, и она слабо подняла руки, отвечая ему. Он хотел остаться, но она уговорила его идти вниз к гостям. Зажгли свечи, накрыли столы, компания сидела в ожидании.
Он спустился, поднял бокал с вином и начал благословение: «Благословен будь Господь, который подарил нам жизнь и сохранил нас», но тут его остановил возглас доктора Ходжкина. Джудит Монтефиоре умерла.
Ее почти неумолимая решимость сопровождать сэра Мозеса в его поездках объяснялась не тревогой жены, не желавшей спускать глаз с блудного мужа. Детей у них не было. Светская жизнь в Лондоне не радовала ее, а о том, чтобы сидеть без него в Рамсгите, она не могла и помыслить. В сэре Мозесе была ее жизнь. Он же со своей стороны нуждался в ее поддержке и совете и прежде всего обществе, которое помогало ему справиться с тревогами и неудачами, которые нередко приходилось преодолевать. «Я не великий человек, – как-то сказал он. – Тем малым благом, которое я совершил или, скорее, хотел совершить, я обязан моей незабываемой жене, чье воодушевление всем, что есть благородного, и набожность поддерживали меня в течение всей моей жизни». По его словам, Джудит была «маленьким Наполеоном», и без нее он не принимал ни единого важного решения.
У нее было стоическое чувство долга, отчасти объяснявшееся ее религиозным воспитанием, но также и уверенностью в том, что привилегированное положение влечет за собой обязательства. Она была из Коэнов. Ее взгляды соответствовали взглядам ее времени и класса, но, в отличие от многих современников, у нее слова не расходились с делом. В 1846 году в свет вышло «Еврейское руководство» за авторством некой Леди, и этой Леди была леди Монтефиоре. В этой книге она дает разные советы по кулинарии, туалету и хозяйству. В качестве книги по домоводству она не вполне сравнилась с сочинением миссис Битон[43]43
Изабелла Мэри Битон – домохозяйка, автор обширного руководства по кулинарии и домоводству, которое сразу же получило широкую известность.
[Закрыть], но все же в ней проявились некоторые принципы, которыми Джудит руководствовалась в жизни.
Хорошая кожа, говорит она, бывает при «строгом внимании к рациону, регулярных умываниях, после чего ее нужно растереть, частых ваннах и ежедневных упражнениях, достаточно активных, чтобы вызвать потоотделение…». Едва ли можно придумать более английские советы. Следующий пункт звучит уже более по-еврейски: «…Тело и ум по сути связаны так тесно, что бессмысленно стараться украсить первое, пренебрегая вторым, особенно потому, что величайшая красота – это красота ума». В данном примере, возможно, она приводила свои лучшие доводы.
«В женских нарядах, – советовала она, – простоту следует предпочитать блеску. В украшениях и отделке следует не допускать излишеств; безделушки и драгоценности не стоит носить напоказ; их надлежит выбирать и носить таким образом, чтобы они либо казались необходимыми для ладной подгонки какой-либо части наряда, либо надетыми ради приятных ассоциаций». И далее вывод: «Однако носить их [платья] с низким вырезом на плечах и груди есть дурной вкус: в юности это свидетельствует об отсутствии той скромности, которая является одним из величайших достоинств; а в зрелые годы – о развратном кокетстве, которое препятствует тому самому восхищению, кое стремится вызвать».
Она повзрослела в тот век, когда традиционные еврейские понятия о скромности разделяли и англичане. Поколением позже или раньше ее сочли бы слишком благопристойной, чопорной, слишком манерной. Как будто она взяла себе за образец королеву Викторию. Кстати, и в манере и взглядах Мозеса Монтефиоре, его общественной сознательности, чувстве долга, прямоте было что-то напоминавшее принца-консорта; они были так же счастливы, как королевская чета, так же преданны друг другу, привязаны и неразлучны.
Леди Монтефиоре вела хронику их путешествий, и та радость, которую они с мужем находили в обществе друг друга, живо изображена в этом описании остановки на придорожном постоялом дворе после ненастного дня в дороге: «Сейчас, когда мы сидим возле уютного огня с любимым спутником, стол красиво накрыт для чаепития, чайник кипит, хлопают окна, и от этого громкого стука я лишь сильнее чувствую удовольствие и сознаю, от какой грозы мы только что укрылись. Да, как верна немецкая пословица, что разделенная радость – это полная радость, а разделенное горе – половина горя».
Ее сочинения страдали викторианским многословием, но имели свое изящество. Она говорила по-французски, по-немецки и по-итальянски, а с помощью личного секретаря ее мужа, востоковеда доктора Лоу, постаралась овладеть ивритом и арабским. Она умела музицировать, играла на пианино и гитаре и получала огромное удовольствие от пения гимнов, которым научилась в Большой синагоге еще ребенком и на Бевис-Маркс после бракосочетания. Когда позволяла погода и ее здоровье, она часто вместе с мужем шла в синагогу пешком. «Джентльмены, – как-то написала она, – уверяют меня, что дамам не обязательно придерживаться такого же строгого благочестия, которое требуется от них; но, конечно же, в месте служения Богу разум должен выказывать должное почитание и благодарность к Всевышнему». Но ее взгляды не пользовались широкой популярностью, и она везде сталкивалась с шумной болтовней. В Александрии она жаловалась: «Не могу сказать много об их набожности, ведь на разговоры тут обращают больше внимания, чем на молитвы». И во Флоренции: «Присутствовало несколько немецких дам, которым очень хотелось поговорить; но я, как обычно, на службе твердо хранила молчание».
Но и за стенами синагоги вряд ли ее можно было бы счесть идеальной собеседницей для легкого получасового разговора ни о чем. Скандалы, как-то заявила она, «меня никогда не развлекают». Она много читала, но в основном что-нибудь наставительное. При этом она не была унылой моралисткой. В первые годы семейной жизни в Риме она провела несколько бурных дней на масленичном карнавале, участвуя в маскарадах, балах, парадах. Сэра Мозеса все это не так забавляло, но ему нравилось, что жена довольна. Несмотря на свои строгие принципы, она могла быть снисходительной до степени попустительства. Среди многих, кому помогал сэр Мозес, был один человек, который все полученное спускал на азартные игры, и в конце концов сэр Мозес вычеркнул его из списка подопечных, после чего леди Монтефиоре достала свою чековую книжку. «Дорогой мой, – сказала она, – мне кажется, лучше все же послать ему хоть что-то. Я уверена, что, кроме нас, никто этого не сделает».
Она твердо верила в строгие добродетели, трудолюбие, самодисциплину, работу над собой, самоотречение, но все это смягчала благотворительностью.
Утратив ее, сэр Мозес глубоко горевал. В последовавшие годы Ист-Клифф стал едва ли не музеем ее памяти; ее похоронили там же в мавзолее, который представлял собой копию гробницы Рахиль на дороге в Вифлеем. Он не позволил убрать ни одной ее личной вещи. Ее комната со всей обстановкой оставалась такой же, какой хозяйка оставила ее, и повсюду были ее портреты, большие, маленькие, глядели со всех сторон. Когда Джудит умерла, сэру Мозесу самому было почти восемьдесят, и он все так же одевался по моде своей юности – в сорочки с рюшами и высокие воротнички джентльмена эпохи Регентства. Теперь он казался пережитком прошлого и проводил долгие часы среди памятных вещей своей семейной жизни.
Часто из этого полусонного состояния его вырывали события, происходившие за границей.
В 1863 году в марокканском порту Сафи при загадочных обстоятельствах умер один испанец. Полиция схватила и пытала Якова Вайцмана, его четырнадцатилетнего слугу, и вынудила «сознаться» в том, что он отравил хозяина. Пытки не прекращались, и он назвал одного за другим еще одиннадцать евреев, якобы замешанных в преступлении. Как только мальчика перестали терзать, он заявил, что невиновен, но его признание осталось в силе, и он был прилюдно казнен. А названных им бросили в тюрьму.
Вести об этом достигли сэра Мозеса в октябре. Он сразу же постарался связаться с Джоном Расселом, но дело было в воскресенье, и того не оказалось в городе. Тогда он пошел к заместителю государственного секретаря по иностранным делам сэру Остину Генри Лейарду, который сразу же телеграфировал сэру Джону Драммонду Хею, британскому послу в Танжере, чтобы тот вмешался и хотя бы добился у местных властей отсрочки новых казней. Две недели спустя сэр Мозес в сопровождении доктора Ходжкина отправился в Марокко. Рассел телеграфировал, что ему окажут всяческое содействие, а адмиралтейство отдало в его распоряжение британский фрегат «Мажисьенн».
Сэр Мозес по суше добрался до Кадиса. Он задержался в Мадриде, где побывал у британского посла, премьер-министра Испании и королевы Изабеллы. Также он встретился с мистером Вайсвайлером, дальним родственником и агентом Ротшильдов в Испании, который свел его с некоторыми полезными людьми. Среди них был отец испанского консула в Танжере, который, как представляется, и был зачинщиком всего этого дела. Вооруженный этими знакомствами, сэр Мозес без труда добился освобождения заключенных, и их выпустили через несколько часов после его приезда. Вдобавок он использовал свое влияние, чтобы настоять на освобождении мавра, которого два с половиной года продержали в тюрьме якобы за убийство еврея, но так и отдали под суд. После этого его пребывание в Марокко приняло форму королевского визита. В его распоряжение отдали дворец. Его встретили оркестром из трубачей и барабанщиков, с кавалерийским эскадроном проводили в султанский дворец, и там торжественным парадом в его честь промаршировал корпус в шесть тысяч человек, видимо составлявших большую часть марокканской армии. Султан радушно принял его, заверил в добром расположении к еврейским подданным и издал фирман о том, что «к ним будут относиться так, как того требует правосудие, и они будут занимать равное положение со всяким другим народом».
По возращении в Англию сэра Мозеса встретили торжествами. Еврейская община организовала крупный митинг в его честь во главе с сэром Дэвидом Саломонсом, и среди прочих на нем выступили Гладстон, сэр Энтони Ротшильд, сэр Фрэнсис Голдсмид, лорд Гошен и Джейкоб Уэйли; лорд-мэр Лондона устроил обед в его честь; его приняла королева в Виндзорском замке. В то же время со всех уголков земли стали приходить письма с благодарностью. Сэр Мозес мог бы по праву сказать, что достаточно сделал за свою жизнь, чтобы провести ее остаток среди воспоминаний, но он не мог почивать на лаврах, пока его единоверцев притесняли, и едва ли проходил хоть один год без того, чтобы не случалось каких-то серьезных притеснений, а если не было политических ущемлений, вместо них часто бывали бедность, голод и мор. В старости у сэра Мозеса находилось больше дел, чем в зрелые годы. Он выезжал один раз, когда ему было за пятьдесят, дважды – за шестьдесят, дважды – за семьдесят, четырежды – за восемьдесят и снова четырежды, когда ему уже исполнилось девяносто. В большинстве случаев он ездил в Святую землю. «Несмотря на старость и слабость, – говорил он, – я готов на любую усталость и риск, лишь бы принести благо Иерусалиму».
В 1867 году сэр Мозес едва успел вернуться из Палестины, когда получил известие о страшном преступлении в Румынии.
Румынские власти объявили бродягами десять евреев из городка Галац, хотя на самом деле они родились в Румынии, их отвезли на середину Дуная и высадили на болотистом островке без еды и тепла. Ночью один из них утонул в трясине. Выживших спасли турки и вернули в Галац. Но румыны не пустили их на берег и штыками загоняли в воду, пока они не утонули.
Сэр Мозес без промедления сел на скорый поезд и отправился в Бухарест. Там, где не шли обычные поезда, он нанимал специальные, а на последнем этапе пути до румынской столицы для него подали отдельный паровоз.
Доктор Ходжкин к тому времени уже скончался, и мэра Мозеса сопровождал новый врач – доктор Джеймс Дэниэл из Рамсгита, а также, не считая других лиц, его племянник Артур Коэн, блестящий молодой адвокат, чьи советы он высоко ценил; но прежде чем они доехали до пункта назначения, он получил телеграмму от миссис Коэн: доктор Дженнер, по-видимому их семейный врач, сказал ей, что Артуру опасно ехать в Бухарест и он должен немедленно возвращаться. Сэр Мозес, которому тогда было почти восемьдесят четыре года, продолжил путь без племянника.
Миссис Коэн, видимо, опасалась эпидемии. Но сэра Мозеса поджидали опасности иного рода. Крайне правая румынская газетенка Natinuea пришла в бешенство из-за его прибытия: «Две недели назад мы объявили нашим читателям о предстоящем приезде из Лондона богатого израильтянина, сэра Мозеса Монтефиоре, и теперь этот субъект, владеющий всеми ключами ко всем дверям министерских кабинетов Европы, и в самом деле прибыл вчера в нашу столицу… Надо ли говорить нашим румынским братьям, чего хотят эти типы для нашей прекрасной страны? Возможно ли, что румыны окажутся столь наивны, глупы, столь подвержены влиянию иудейских прихвостней, столь обмануты теми, кто распродает землю наших предков?.. Нет! нет! нет! Вы, румыны, вы, потомки тех, кто умел хранить нашу прекрасную родину во всех превратностях судьбы, кто умел защищать ее и вырывать из когтей готов, гуннов, турок, поляков, венгров, немцев и прочих недругов; вы, потомки этих благородных предков, вы, как и мы, знаете, что здесь нужно этим евреям. У вас еще хватит в жилах крови ваших предков, чтобы не дать евреям наложить свои лапы на нашу землю».
Когда сэр Мозес прибыл в гостиницу, во дворе собралась большая толпа угрожающего вида. В вестибюле поднялась паника, и в номер сэра Мозеса вбежал испуганный слуга с криком: «Вас хотят убить!» Толпа становилась все больше и громче, люди стояли под балконом, выкрикивая угрозы и оскорбления. Сэр Мозес распахнул двери и вышел на балкон. Сначала сборище онемело при виде его великанской стати, морщинистого лица и его дерзости и на миг притихло. Кто-то достал пистолет. Сэр Мозес стоял не шевелясь.
– Стреляйте! – прокричал он. – Я приехал во имя справедливости и человечности, чтобы вступиться за невинных страдальцев!
Сброд медленно разошелся. Вечером в гостиницу явился банкир Халфон, президент Бухарестской еврейской общины, бледный, смятенный, со слезами на глазах. «Лучше бы вы не приезжали», – простонал он. Приезд сэра Мозеса оскорбит господаря Кароля, правительство и румынский народ. Евреи уровня и достатка господина Халфона, как узнал сэр Мозес, неплохо поживали в Румынии, как и в большинстве других стран. Его же волновала народная масса, а ее условия жизни не могли быть хуже. Но слезы банкира привели его в оторопь.
– Вы боитесь? – сказал он. – Я ничего не боюсь и немедленно прикажу подать открытый экипаж, проеду по главным улицам, даже выеду за город в какой-нибудь общественный парк. Все меня увидят; это святое дело, дело справедливости и человечности. Я верую в Бога, он меня защитит.
Халфон бежал. Сэр Мозес приказал подать экипаж, выехал без каких-либо происшествий за город, и там, на тихой проселочной дороге, он и его спутники увидели, как за ними медленно и явно не случайно следует карета. Они повернули, карета последовала за ними; еще раз повернули, карета тоже повернула. Сэр Мозес хранил спокойствие, в отличие от сопровождающих. Наконец они остановились, и в эту минуту из кареты позади выскочил какой-то человек и направился прямиком к сэру Мозесу. Это был коммерсант, он хотел, чтобы сэр Мозес поговорил с господарем и поспособствовал расширению его дела по освещению Бухареста парафиновыми фонарями.
Правообладателям!
Данное произведение размещено по согласованию с ООО "ЛитРес" (20% исходного текста). Если размещение книги нарушает чьи-либо права, то сообщите об этом.Читателям!
Оплатили, но не знаете что делать дальше?