Текст книги "Портрет с пулей в челюсти и другие истории"

Аксель фон дем Б. приступил к выполнению задания.

Взрывчатый материал он получил от полковника Л. Всё помещалось в небольшом плоском чемоданчике. Кроме мин и динамита там была английская бомба. Превосходная – с бесшумным запалом. Взрыв происходит через десять минут после приведения в действие взрывателя, минуты текут в идеальной тишине. Однако Акселю фон дем Б. не подошла английская бомба. Во-первых, он был с ней незнаком. Во-вторых, десять минут ожидания чужой и собственной смерти – это слишком долго. Аксель отдал бомбу (впоследствии, в июле 1944-го, ее использовал сам Штауффенберг) и попросил обыкновенную ручную гранату, какие были у них на фронте. Граната взрывалась через четыре с половиной секунды. Правда, она шипела, но шипенье можно было заглушить – например, кашлем. У полковника Л. гранаты под рукой не оказалось, и Аксель фон дем Б. поехал в Потсдам, к знакомому, вместе с которым когда-то проходил военную службу. Тот был полунемцем-полуевреем и немецким патриотом. В его жилах текло слишком много еврейской крови, чтобы участвовать в защите отечества (один из первых же нацистских законов запрещал полукровкам защищать отечество на фронтах войны), но недостаточно для того, чтобы быть отправленным в Освенцим или Терезин. В отчаянии от невозможности защищать немецкую родину на фронте он вымолил разрешение служить в тылу. Служил в Потсдаме. У него были гранаты. Вопросов он не задавал. Аксель фон дем Б. мог отправиться в ставку Гитлера.

В поезде он достал из-за голенища приказ, который после покушения следовало довести до сведения немцев и всего мира.

“Фюрер мертв” – такова была первая фраза.

Он убит кликой тщеславных офицеров СС…

В сложившейся ситуации армия берет власть в свои руки…

Армейский спальный вагон катил на восток. Аксель фон дем Б. лежал на полке, погрузившись в чтение.

Стало быть, Штауффенберг не собирался говорить немцам правду. Народ продолжал любить Адольфа Гитлера, и ответственность за его гибель надлежало возложить на “клику тщеславных эсэсовцев”.

“Значит, мы настолько слабы… – думал Аксель фон дем Б. – Даже после Сталинграда не можем сказать правду. Даже мы вынуждены начать со лжи…”

Он прибыл на место.

Отдал конверт с приказом.

Отправился в барак для приезжих. Ждал сообщения о начале показа моделей. Вагон с обмундированием уже был на пути в Восточную Пруссию.

Он не знает точно, сколько дней прождал в гостевом бараке, зато знает, сколько ночей. Три ночи. Не спал. Сидел в кресле и подводил итоги.

Когда человеку двадцать четыре года, подведение итогов, пускай даже всей жизни, не отнимает много времени, так что на третью ночь он заснул. На рассвете его вызвал полковник Л. Союзники разбомбили эшелон, в котором был вагон с обмундированием. Обмундирование сгорело, показ не состоится. Акселю фон дем Б. надлежит незамедлительно вернуться на фронт в Россию.

Собирая вещи, он раздумывал, что сделать с минами и гранатой. Оставить чемоданчик в комнате он не мог, зарыть в лесу не успевал. Взял с собой в Россию. Там переложил все в армейский ранец – брезентовый, защитного цвета, который спрятал в офицерский шкафчик.

Три месяца спустя он был ранен. Рана не казалась опасной, но началась гангрена, и ступню ампутировали. Потом ампутировали ногу до середины голени. Потом до колена. Потом всю ногу целиком.

Оперировали его в Берлине, в эсэсовском госпитале.

Проснувшись после наркоза, он увидел белый больничный шкаф. На шкафу стоял брезентовый ранец защитного цвета. На фронте полагалось вслед за ранеными офицерами отправлять в госпиталь их вещи, вот и за Акселем фон дем Б. отправили, не заглянув внутрь, вышеупомянутый ранец.

Семнадцатого июля пришел Фридрих Клаузинг, адъютант Штауффенберга. Сказал, что ЭТО произойдет в ближайшие дни.

Аксель фон дем Б. прислушивался.

В ночь с двадцатого на двадцать первое июля 1944 года он услышал по радио голос Гитлера:

“Я обращаюсь к вам сегодня по двум причинам. Во-первых, чтобы вы услышали мой голос и убедились, что я жив и здоров. Во-вторых, чтобы вы узнали о преступлении, подобного которому не было в истории Германии…”

Аксель фон дем Б. подумал, что надо уничтожить записную книжку с адресами. У него не было ноги, и пойти в уборную он не мог, поэтому всю ночь жевал страничку за страничкой.

Утром явилось гестапо. Допрашивали недолго. У него было алиби: лежал без ноги в эсэсовском госпитале. Над головами гестаповцев, на шкафу стоял брезентовый ранец. Позже ранец забрал его друг Карл Грёбен, которого из-за парализованной руки не взяли в армию. Он рассказал Акселю о заговорщиках – о тех, кого повесили, о тех, кого отправили в концлагеря, и о тех, кто покончил с собой. Полковнику Л. удалось бежать; кажется, пробравшись через линию фронта, он спрятался у русских… Закончив отчет, Грёбен взял здоровой рукой ранец, удостоверился, что другу он больше не понадобится, и пообещал бросить в ближайший пруд.

14.

“На окраине Дубно были домики с садами, поэтому город утопал в зелени. По весне разливался одуряющий запах сирени, жасмина, акаций и левкоев – у левкоев вообще волшебный запах. А река, пересекающая Дубно, обросла высокими камышами, сколько же там было рыб и водяных птиц. <…>

Холодным ранним утром, не помню, осенью или весной, я услышала необычные звуки. Люди куда-то бежали, и я узнала, что по Икве плывут еврейка с дочкой. Когда они заметили, что народ сбегается и их видят, то спрятались в камышах. Люди смотрели на эту страшную трагедию и все молчали. <…> Кто-то сообщил немцам, те пришли и тоже стали на них смотреть. Еврейки не могли все время сидеть в камышах, надо было двигаться, потому что вода была ледяная, и они то прятались, то выплывали, а когда видели немцев, снова прятались. Немцы взяли лодку и поехали их забирать. <…> Обе были в чем-то белом, наверно, в одних сорочках…”

(Из письма Антонины Х., бывшей жительницы Дубно.)

15.

Вначале Аксель фон дем Б. пользовался протезом, но отрезанная нога невыносимо болела. Такое явление известно медицине и называется фантомная боль. Врач объяснил Акселю фон дем Б., что источник фантомной боли находится в лобных долях мозга и что можно сделать операцию, называемую лоботомией, но пациент отказался.

Он ходит на костылях. Рост у него – метр девяносто три. Из-под пиджака торчит длинная нога. Рядом, между полом и пиджаком, большое пустое пространство. Нога, которой нет, занимает много места. Гораздо больше, чем та, что торчит из-под пиджака, в темной брючине, в элегантном, начищенном до блеска кожаном мокасине.

Костыли у него обычные, алюминиевые, с черными резиновыми наконечниками. Такими же костылями пользуются польские инвалиды, такими же подпираются старые женщины, ждущие трамвая на остановке в Варшаве.

Передвигается он медленно. Взглядом изучает поверхность, долго и тщательно выбирает нужное место – чтоб не круто было и не скользко. Ставит туда костыли и переносит ногу. Останавливается и снова сосредоточенно осматривает поверхность…

Он закончил юридический. Был дипломатом, издателем и директором элитных школ.

Не раз обедал с Теодором Адорно, Голо Манном и Ханной Арендт.

Отпуск проводил с двоюродным братом Клаусом и его женой Беатрикс, королевой Нидерландов.

Женился на англичанке и поселился в Швейцарии. В Германии бывал редко. В пятидесятые годы его вызвали в прокуратуру. Нашли эсэсовцев с аэродрома в Дубно, и прокурор спросил, узна́ет ли Аксель фон дем Б. их в лицо.

– Не узна́ю, – ответил он.

– Как? – удивился прокурор. – Вы были свидетелем убийства евреев в городе Дубно?

– Был.

– Видели лица тех, кто убивал?

– Видел.

– Тогда почему не сможете их узнать?

– Потому что у них были одинаковые лица – гончих псов, – объяснил Аксель фон дем Б. – Вы когда-нибудь видели, как гончие набрасываются на дичь? Могли бы отличить одного пса от другого?

В прошлом году у Акселя фон дем Б. умерла жена. После тридцати пяти лет отсутствия он вернулся в Германию.

Он навестил нескольких знакомых, в том числе полковника Л., того самого, который в Волчьем логове дал ему мины и динамит. После неудавшегося покушения Штауффенберга полковник Л. бежал к русским. Лет пятнадцать в общей сложности провел в одиночной камере на Лубянке и в сибирских лагерях. Вернулся, живет в маленьком деревенском доме в Нижней Саксонии. Акселя фон дем Б. принял любезно. Один только раз вышел из себя, когда гость назвал его полковником. “Перед вами коронованный принц! – воскликнул. – Вы что, не знаете, как обращаться к монарху?!”

Оказывается, полковник Л. вернулся из советских лагерей коронованным прусским принцем. В остальном он вел себя нормально.

Аксель фон дем Б. поселился у своих детей в старом замке. Покои там сумрачные и холодные. На стенах висят зеркала и картины в тяжелых позолоченных рамах. На гобеленах изображены охотничьи сцены. Полы скрипят ночи напролет. Это не дает покоя призрак предка, который растратил полковую кассу и был казнен, а сейчас бродит по коридорам, держа под мышкой окровавленную голову. Лестницы в замке крутые, поэтому Аксель фон дем Б. выбрал маленькую комнату на первом этаже. В ней помещается кровать, столик с чашкой и электроплиткой, немного книг и два костыля.

Иногда приезжает немецкий или зарубежный историк, пишущий очередную книгу о сопротивлении в Третьем рейхе.

Иногда звонит Рихард, брат Генриха фон Вайцзеккера, бывший адъютант их полка. Они говорят о жизни. Или о Томасе Манне. Или о событиях, которые уже никому, кроме них, не кажутся ни забавными, ни значительными.

Разговоры даются Акселю фон дем Б. всё с бо́льшим трудом. У него случаются депрессии. По непонятным причинам он начал терять вес. Донимает боль, которую умеряют только наркотические препараты. Бог с ним, с диагнозом, но ему бы не хотелось страдать. С другой стороны, утешает мысль, что вся эта канитель скоро закончится.

16.

Писарь Йосл

Молодой Пинсахович

Абрам Гринцвайг, врач

Р. Цукер, фотограф

Лейб Сильскер, почтальон

Реб Мейер, который точил ножи

Рубен Ципринг, кларнетист

Эли Стринер, скрипач

Мендель Качка, трубач

Брандля, портниха

Вольф, жених Брандли

Лейзер, актер и жестянщик

Ида Птичница

Беньямин Усач

Беньямин Столяр

Хеня Гусятница

Залман Рыжий

Залман Черный

Ханьча Полоумная

Хаим Скоробогат

Красный Мотл

Мехл Дылда

Янкель Кугель

Нисл Фельдшер

Шолом Не Дай Бог

Мотл Водовозчик

Черная Бася

Аба Учитель

Ицеле Стопка

Ицек Умник

Эстер Кельнерша

Ашер Цимбалист

Исер Сапожник

Хая Файнблит

Ребенок Хаи Файнблит

Ортманова, врач

Лейзер Вайсбаум

Сикулер, владелец дома над Иквой

Пинхас Шохет, кантор

Женщина в белой сорочке

Дочка женщины в белой сорочке

 
Забудь меня, как только полной чашей
тебя утешит сень Господних крыл…
Но все ж, пока струится Иква наша,
набухшая от слез… по тем, кто был
душой и сердцем тверд (…)
я до тех пор на их могилах вправе
стоять и петь – суровый, но без гнева[39]39
  Юлиуш Словацкий. “Бенёвский. Песнь восьмая”. Перевод И. Белова.


[Закрыть].
 

Портрет с пулей в челюсти

1.

В путь мы отправились чуть свет.

Ехали на восток.

Блатт собирался проверить, не вернулся ли на место преступления Мартин Б.

Давным-давно Мартин Б. велел убить трех человек. Один лежит зарытый в овине Мартина Б. Второй лежит в лесу Мартина Б. (овин и лес находятся в деревне Пшилесье). Третий, который должен был погибнуть, – Блатт. Предназначавшаяся ему пуля уже пятьдесят лет сидит у него в челюсти.

Блатт приезжает из Калифорнии. В Польше он был раз тридцать, а то и больше. Каждый раз ездил на восток, в Пшилесье. Проверял, там ли Мартин Б. Мартина Б. в деревне не оказывалось, и Блатт возвращался в Калифорнию.

2.

Его путь – всегда одни и те же пятьсот километров, поэтому он брал автомобиль напрокат или покупал подержанный. Потом машину у него крали, а иногда он ее разбивал или оставлял кому-нибудь в подарок. Обычно это был “малюх”[40]40
  “Малыш” (пол.) – так называли польский “Фиат 126”.


[Закрыть] либо старый “фиат” – Блатт не любил привлекать к себе внимание. (Можете звать меня Томек, сказал он в первый же день. А если хотите, Тойвеле, как меня звали в детстве. Или Томас, как написано в американском паспорте. Но я, несмотря на столько вариантов, мысленно называла его Блатт.)

Мы ехали на восток.

Солнце проникало в машину сквозь переднее стекло. При ярком свете видно, что виски у Блатта совершенно седые, хотя надо лбом волосы темно-рыжие. Я спросила, красит ли он их. Он объяснил, что это не краска, а специальная жидкость. Утром, причесываясь, достаточно капнуть чуть-чуть на расческу. Американская, догадалась я. Он кивнул: новейшее изобретение.

Блатт невысокий, но крепко сбитый и сильный. Его легко представить стоящим перед зеркалом: короткая шея, широкая грудь, майка и пузырек новейшего американского средства от седины. Но картина эта не должна вызывать ироническую улыбку. Сила у Блатта прежняя – та же, что когда-то приказала ему выжить. К силе Блатта нужно относиться серьезно. Как и к его любовным похождениям (всегда с блондинками). Послевоенная еврейская любовь должна была быть блондинкой. Только светловолосая арийка олицетворяла лучший, безопасный мир.

Родственник Блатта, Давид Кляйн, до войны жил в Берлине. Он пережил Освенцим, вернулся в Берлин, застал у себя в квартире новых жильцов. Не волнуйтесь, сказали они, всё на своих местах. И действительно, каждая мелочь обнаружилась там, где он ее оставил перед войной. Родственник Блатта женился на их белокурой дочке. Она была военной вдовой офицера СС. Давид Кляйн воспитывал их сына. Когда жена влюбилась в более молодого, Давид умер от разрыва сердца. (В Берлине я позвонила дочке Кляйна. Трубку взял ее муж. Я сказала ему, что хочу поговорить о Давиде Кляйне, который пережил Освенцим. И услышала, как тот кричит своей жене, дочери Давида: твой отец пережил Освенцим?)

Сташек Шмайзнер, ювелир из Собибора[41]41
  Собибор – лагерь смерти в Люблинском воеводстве (1942–1943), где было убито около 250 тысяч евреев. В 1943 г. там произошло восстание заключенных – единственное успешное из крупных восстаний в нацистских лагерях.


[Закрыть], эмигрировал в Рио. Женился, правда, не на арийке, зато на Мисс Бразилии. Они расстались. Сташек уехал в джунгли писать книгу о Собиборе. Когда закончил, умер от разрыва сердца.

Герш Цукерман, сын повара из Собибора, уехал в Германию. Арийская жена его бросила, и Цукерман повесился.

И так далее.

Блатт все еще пишет свою книгу.

Мы ехали на восток.

Блатт хотел проверить, вернулся ли Мартин Б. в деревню Пшилесье.

3.

Мы проезжали бывшие еврейские местечки: Гарволин, Лопенник, Красныстав, Избицу. Штукатурка на стенах выцветшая, с грязными потеками. Деревянные одноэтажные домишки вросли в землю. Интересно, живет ли в них кто-нибудь. Наверно, живет: на окнах горшки с геранью, обернутые белой гофрированной бумагой. Кое-где подоконники выстланы ватой. На ней серебрится мишура – лежит, должно быть, еще с Рождества. Двери закусочных открыты. У входа пьют пиво мужчины в серых ватниках. Видимо, внутри нет свободных мест. На пустых участках между домами торчат остатки стен. Из-под разбитых кирпичей прорастает трава. Лицо у местечек дряблое, обвислое, искаженное – то ли от усталости, то ли от страха.

В Избице Блатт захотел мне кое-что показать. Начали со Стоковой улицы. Там из поколения в поколение жили Блатты, а еще тетя Мария Ройтенштайн, которая все слышала через стенку. Тойвеле, говорила она, признайся, твой отец кормит тебя трефным. За это, Тойвеле, ты попадешь в ад. От страха мальчика кинуло в жар. Тебе только восемь лет, успокоила его тетка. После бар-мицвы[42]42
  Бар-мицва (ивр. “сын заповеди”) – в иудаизме обряд инициации, означающий, что еврейский мальчик, достигший 13 лет, становится взрослым, то есть ответственным за свои поступки, и обязан исполнять все религиозные заповеди.


[Закрыть] Господь тебе все простит. Тойвеле подсчитал, что может грешить еще пять лет. К сожалению, война началась до бар-мицвы, Господь ничего ему не простил.

Мы осмотрели рыночную площадь. Вот тут, посередине, стоял Иделе и бил в барабан. Он зачитывал официальные объявления. Последний раз Иделе забарабанил в сентябре тридцать девятого и объявил, что надо заслонять окна от бомб. Он погиб в Белжеце.

На рыночной площади играли бродячие музыканты; они же продавали по пять грошей слова новейших шлягеров. Тойвеле купил “О, Мадагаскар, страна черная, знойная, Африка…”[43]43
  Песня, популярная в 1930-х. В те годы правительство Пилсудского рассматривало планы колонизации Мадагаскара.


[Закрыть].

Самый шикарный дом на рынке принадлежал Юде Помпу, торговцу шелком. У себя в квартире он устроил уборную – первую в Избице. Все ходили проверять, как это: в квартире сортир – и не воняет.

Покончив с рынком, мы переместились на соседние улицы. Начали с дома ненормальной Ривки по прозвищу Который Час. Ривка, который час? – кричали дети. Она отвечала точно, никогда не ошибалась. Из Америки приехал еврей, старый, некрасивый и богатый. Присмотрелся к Ривке. Выяснил, что она дочь покойного раввина. Велел ей причесаться, и они поженились. Жители Избицы вынуждены были признать, что замужняя Ривка оказалась красивой женщиной, абсолютно нормальной. Она родила ребенка. Все трое погибли в Собиборе.

По соседству жил капитан Линд, доктор. Как же его звали? Какая у него была машина, известно – “опель”, но это был единственный автомобиль в Избице. Первого сентября[44]44
  Первое сентября 1939 года – день начала Второй мировой войны.


[Закрыть] докторша прибралась в квартире, поменяла постельное белье и, что больше всего понравилось Файге Блатт, матери Тойвеле, накрыла стол чистой скатертью. Потом доктор надел мундир, и они сели в “опель”. Доктор погиб в Катыни[45]45
  Катынь – село в Смоленской области, где проводились массовые убийства польских граждан, в основном пленных офицеров польской армии, весной 1940 г. сотрудниками НКВД СССР.


[Закрыть], докторша неизвестно где.

Одежду Тойвеле и его брату шил портной Фляйшман. У Фляйшманов была одна комната и девять детей. Они сбили из досок такую большую кровать, что на ней помещались все. Под окном стояла швейная машина, а посередине – стол. Но ели за столом только по субботам, в будни на нем гладили. Фляйшманы и их девять детей погибли в Белжеце.

Шойхет[46]46
  Шойхет, шохет (ивр.) – резник в иудейской общине, совершающий ритуальный забой скота и птицы.


[Закрыть] Вайнштайн – ритуальный резник. Он целыми днями изучал Талмуд; семью содержала жена, продавая мороженое и содовую воду. Мороженое она крутила в деревянном ушате, который стоял в корыте с солью. Санитарная инспекция не разрешала использовать дешевую неочищенную соль при изготовлении продуктов питания, а покупать более дорогую Вайнштайновой было не по карману, поэтому сыновья, Симха и Янкель, караулили в дверях, не идет ли полицейский. Все погибли в Белжеце.

Дом Буншпановой (по некоторым причинам понадобилось сменить ей фамилию). Она держала лавку с мануфактурой. У нее была светленькая дочка и темненький сын. Сыну она велела остаться дома, а сама с дочкой пошла на вокзал. Мальчик побежал за ними. Пытался залезть в поезд вместе с матерью, но Буншпанова его отталкивала. Отойди, говорила, слушайся маму. Сын послушался. Он погиб в Белжеце, Буншпанова с дочкой пережили войну. Я понял, сказал Блатт, что человек сам себя до конца не знает.

Пивоварня Ройзы Насибирской. Она сбежала из эшелона. Вошла в первый попавшийся дом, за столом сидели люди и читали Священное Писание. Это были свидетели Иеговы. Они сочли, что Ройза послана им Богом. Дали ей Библию и велели обращать людей в их веру. Ройза благополучно дождалась конца войны. Никому в голову не пришло, что по деревням ходит и проповедует еврейка. После войны она хотела и дальше продолжать – из благодарности, но приехал родственник и увез ее в Соединенные Штаты.

Лесопилка Герша Гольдберга. Вокруг лежали аккуратно сложенные штабелями распиленные бревна. Когда в субботу на небе зажигалась первая звезда и шабат заканчивался, все отпивали по глотку вина из общего бокала и говорили друг другу: гит вох – хорошей недели. Это служило знаком для молодежи: парни отправлялись с девушками “на чурбаны” к Гольдбергу. Их младшие братья и сестры шли следом – подглядеть, что делается вечером “на чурбанах”. Герш Гольдберг погиб в Белжеце.

Развалюха близ еврейского кладбища. Тут жил Янкель Блатт, родной брат отца Тойвеле. У него было двое детей, он был безработный и коммунист. Когда в сентябре 1939 года город заняли русские, дядя Янкель с энтузиазмом их приветствовал. Теперь будет работа, повторял он, теперь все будет по справедливости. Коммунисты нацепили красные повязки и выдавали русским буржуев – польских и еврейских, а также возвращавшихся после сентябрьской кампании солдат. В числе прочих арестовали Юду Помпа, торговца шелком и владельца дома с уборной. Через две недели русские отступили. Город заняли немцы. Погибли и коммунист Янкель Блатт, и Юда Помп, классовый враг. В Сибири у Помпа шансов выжить было бы намного больше, чем в Собиборе, но русские, к сожалению, не успели сослать избицких буржуев.

Блатт говорил и говорил, в Избице насчитывалось три тысячи евреев, а он не исчерпал и первой сотни. Навестил Малку Лернер, дочку мясника (мы проходили мимо их дома). Малка – стройная, высокая, черная, главная заводила в компании девочек из зажиточных семей, – открыла ему дверь в лазурном халате. Подавая печенье, слегка наклонилась, приоткрыв грудь. Не случайно и не застенчиво, а с нескрываемой гордостью. Ей было двенадцать, а у нее уже росли грудки. Печенье было с маком. На Пурим такие треугольнички с маком, прикрыв белой салфеткой с мережкой, носили соседям. Малка верховодила богатыми девочками, а Эстер – поменьше ростом, тоненькая, светловолосая, – бедными. Эстер была неказиста, но в старости выглядела бы лучше, чем Малка, – признался не очень охотно Блатт. Наверно, боялся, что это будет предательством по отношению к Малке. Эстер не располнела бы и сохранила фигуру, но она не успела состариться. Юзек Бресслер, сын зубного врача, рассказывал в Собиборе, что, когда их туда везли, оказался с Эстер и Малкой в одном вагоне. Посмотри, говорила Малка, мне пятнадцать лет, я никогда не спала с парнем и уже никогда не узнаю, как это бывает. Обе погибли. Юзек Бресслер убежал вместе со всеми, но подорвался на мине.

И уже правда последний дом – бабушки Ханы Суры, урожденной Кляйн, тетки берлинского родственника. Она носила парик. К Блаттам в гости не ходила, потому что отец Тойвеле, Леон Блатт, который в награду за службу в Легионах[47]47
  Легионы – польские формирования в австро-венгерской армии (1914–1918), принимавшие участие в Первой мировой войне; на их основе после войны была создана регулярная армия независимой Польши.


[Закрыть] получил концессию на продажу водки и вина, ел трефное, не соблюдал шабат и был проклят раввином. Курт Энгельс, начальник гестапо, лично надел ему на голову терновый венец из колючей проволоки и повесил на шею табличку: “Я – Христос. Избица – новая столица евреев”. Покатывался со смеху, когда Леон Блатт ходил в своем венце по Избице. Бабушка Хана Сура, Леон Блатт, его жена Файга и Гершль, младший брат Тойвеле, погибли в Собиборе.

А сейчас уже правда последний дом. Заросший бурьяном пустырь с остатками каменной стены – место, где был дом, кожевня Моше Бланка. Тут многие спрятались, когда только начали выселять. Люди чувствовали себя в безопасности, говорили: уж что-что, а кожа немцам всегда будет нужна. Все погибли в Собиборе. Сыновья хозяина войну пережили. Старший, Янкель, до войны учился в знаменитой люблинской ешиве[48]48
  Ешива (йешива, ивр.) – еврейское религиозное учебное заведение.


[Закрыть]. В укрытии около Курова у него был с собой Талмуд, и он при свете керосиновой лампы продолжал его изучать. Чуть было не проморгал, что война закончилась. Младший, Герш, после войны занялся делами. Был убит неизвестными в Люблине, на Ковальской улице.

Мы повернули на юго-восток.

4.

Бунт в Собиборе, крупнейшее из восстаний в концлагерях, произошел 14 октября 1943 года. Возглавил его Александр Печёрский, заключенный, офицер Красной Армии. Сразу после восстания немцы ликвидировали лагерь.

В Собиборе были мастерские, работавшие на немцев. Четырнадцатого числа в половине четвертого портные сообщили одному из эсэсовцев, что новый мундир готов к примерке. Эсэсовец разделся и отложил в сторону ремень с пистолетом. Портные ударили его топором. Труп спрятали, кровь на полу прикрыли тряпьем и пригласили следующего эсэсовца. Одновременно сапожники сообщали, что готовы сапоги, а столяры – что могут показать что-то из мебели. Убиты были почти все эсэсовцы, которые в тот день несли службу. Разыгрывалось все это в тишине и заняло полтора часа. В пять часов несколько сотен заключенных выстроились в колонну. Печёрский крикнул: За родину, за Сталина, вперед! Люди побежали к лесу. Многие сразу погибли, подорвавшись на минах. Тойвеле зацепился курткой за колючую проволоку и на минуту застрял. Когда побежал, поле было уже свободно от мин… Американцы снимали фильм “Побег из Собибора”, Блатт был консультантом. Играл его молодой американский актер. Он, как Тойвеле, зацепился за ограждение и, согласно сценарию, пытался освободиться. Блатту показалось, что это продолжается слишком долго. Ему стало страшно. Время идет, а он не убегает из Собибора. Когда актер побежал по полю, Блатт последовал за ним. Эпизод давно сняли, а Блатт все бежал. Его – исцарапанного, в разбитых очках – нашли спустя несколько часов спрятавшимся в лесу.

Одним из уцелевших эсэсовцев был Карл Френцель. Ему не нужны были ни сапоги, ни новый мундир, ни мебель. После войны его приговорили к семи пожизненным срокам заключения. В 1984 году дело пересматривалось. Процесс проходил в Хагене. Блатт выступал свидетелем обвинения. Он отлично помнил Френцеля. Когда они с родителями и братом вышли из вагона в Собиборе, Френцель лично производил селекцию и отправлял людей в газовую камеру. Накануне, еще дома, Тойвеле выпил молоко, предназначенное на несколько дней. Мать сказала: не пей столько, оставь на завтра. Назавтра они стояли на платформе в Собиборе. Видишь, сказал он матери, а ты хотела оставить молоко на сегодня. Это были последние слова, сказанные им матери. Он слышит их пятьдесят лет. Хотел поговорить об этом с психиатром, но некоторые вещи трудно объяснить американским врачам. Френцель послал женщин с детьми налево и с хлыстом в руке подошел к мужчинам. Крикнул: портные, шаг вперед. Тойвеле был маленький, тощий, не выглядел даже на свои пятнадцать лет и не был портным. Никаких шансов уцелеть у него не было. Он смотрел Френцелю в спину. Сказал: я хочу жить. Повторил это несколько раз. Шепотом, но Френцель обернулся. Крикнул: komm raus du kleiner![49]49
  Пошел отсюда, малыш! (нем.)


[Закрыть] – и отправил Тойвеле к остающимся мужчинам. Блатт рассказал об этом на суде в Хагене.

Френцель давал показания, находясь на свободе. В перерыве он спросил, не согласится ли Блатт с ним поговорить. Они встретились в гостиничном номере. Вы меня помните? – спросил Блатт. Нет, сказал Френцель. Ты тогда был маленький. Блатт поинтересовался, почему Френцель захотел с ним поговорить. Чтобы попросить прощения, сказал Френцель. Оказывается, он хотел попросить прощения за двести пятьдесят тысяч евреев, убитых в газовых камерах Собибора.

5.

Блатт был свидетелем обвинения еще по нескольким делам. В частности, по делу начальника гестапо в Избице Курта Энгельса. Того самого, который надел его отцу на голову терновый венец. Тойвеле чистил ему мотоцикл. Отличная была машина, с коляской и двумя блестящими щитками с обеих сторон. На щитках выгравированы черепа. Энгельс требовал, чтобы черепа были начищены до блеска. Тойвеле часами их надраивал. Отличное было занятие: когда он возился с мотоциклом, ни один немец его не трогал, даже во время облавы. На Энгельса работал еще один еврейский мальчик, Мойшеле. Он был родом из Вены. Ухаживал за садом. Энгельс беседовал с ним о цветоводстве. Мойшеле ему нравился. Ты славный малый, говаривал он. Погибнешь последним, я лично тебя застрелю, чтоб не мучился. На следствии Блатт подтвердил, что гестаповец сдержал слово. После войны Курт Энгельс открыл в Гамбурге кафе. Называлось оно “Кафе Энгельс”. Заведение приглянулось местным евреям, в одном из помещений там устраивала собрания гамбургская еврейская община. В шестидесятые годы Энгельса разоблачили. Блатт выступал свидетелем на процессе. Под конец ему показали пятнадцать мужчин, и прокурор спросил, кто из них обвиняемый. Энгельс улыбнулся. У него до сих пор желтый зуб, сказал Блатт. Надевая отцу терновый венец и хохоча, Энгельс сверкал этим желтым зубом.

После опознания Блатт пошел посмотреть “Кафе Энгельс”. Представился жене владельца. Он сам убивал? – спросила она. – Убивал детей?

На следующий день прокурор допрашивал обоих, Энгельса и Блатта. Вошел судебный служащий: госпожа Энгельс просит уделить ей минутку. Она подошла к мужу, сняла обручальное кольцо, без единого слова отдала ему и ушла.

На следующее утро позвонил прокурор. Курт Энгельс отравился у себя в камере, Блатту незачем приходить на допросы.

6.

Целую ночь шли лесом. Утром Печёрский взял оружие и девятерых самых сильных людей. Сказал, что они идут на разведку, и велел ждать. Оставил одну винтовку – Сташеку Шмайзнеру. В Собиборе Шмайзнер был ювелиром, делал эсэсовцам перстни с монограммами. Винтовку добыл во время бунта.

Печёрский не вернулся. Блатт увиделся с ним через сорок лет в Ростове-на-Дону. Почему ты нас бросил? – спросил Блатт. Как офицер, я был обязан продолжать борьбу, ответил Печёрский. Он нашел партизан. Воевал, остался жив. Собиборские его приглашали, но ему не дали заграничного паспорта; он никогда не выезжал за границу. Жил с женой в коммунальной квартире. У них была одна комната. Над кроватью висел большой коврик, который он сам вышил. С изображением собаки. В углу, за простыней, стоял таз для умывания и туалетные принадлежности. Наш бунт был историческим событием, а ты – один из героев этой войны, сказал Блатт. Тебе дали какой-нибудь орден? Александр Печёрский приоткрыл дверь, выглянул в коридор и, закрыв дверь, шепнул: евреев не награждают. Зачем ты выглядываешь? – спросил Блатт. – Вы же в хороших отношениях с соседкой. Всегда лучше проверить, прошептал Печёрский.

7.

Когда стало ясно, что Печёрский не вернется, они разделились на маленькие группы. И разошлись в разные стороны. Тойвеле с Фредеком Костманом и Шмулем Вайценом пошли лесом в сторону Избицы. На следующий вечер увидели деревню. В одном из окошек – это был четвертый дом справа – горел свет. За кухонным столом сидела семья: высокий, очень худой мужчина с льняными волосами, маленькая полная женщина, девочка в возрасте Тойвеле и парень, немного постарше. Над ними висела картина. Там тоже сидели за столом люди, но только одни мужчины. Все в белых одеждах, над каждым золотился нимб. Над тем, что сидел посередине, подняв указательный палец, нимб был самый большой. Мой отец, Леон Блатт, был легионером, сказал Тойвеле. Все эти люди на картине, все до единого, были евреями, сказал Шмуль. Вот вам, возьмите на память, сказал Фредек и положил на стол горстку драгоценностей – из тех, что забрали из собиборской сортировочной.

Хозяин, Мартин Б., устроил в овине тайник. Вечером приносил им еду. Его неторопливые тяжелые шаги слышны были издалека. Посреди овина он останавливался, проверял, нет ли чужих, и подходил к укрытию. Разгребал солому и отгибал гвоздь; только он знал, какой гвоздь поддастся. Потом вынимал доску; только он знал, какая доска не прибита. Ставил на край большой чугунок. Кто-нибудь из ребят высовывал руку и затаскивал чугунок внутрь. Хозяин клал доску на место, загибал гвоздь и разравнивал солому. Сидели в темноте. Фредек со Шмулем разговаривали шепотом, а Тойвеле слушал. Тойвеле был маленький, рыжий и конопатый. До войны он, правда, мазался кремом от веснушек фирмы “Халина”, который таскал у матери, но без толку. А эти двое были на два года старше, из больших городов, и веснушек у них не было. Особенно они любили говорить о том, какие купят себе после войны машины. Фредек собирался купить “панар”, а Шмуль – “бьюик”. Тойвеле впервые услышал эти названия. Встряв, сказал, что купит себе “опель”, такой, как был у капитана Линда. “Опель”, пренебрежительно засмеялись Шмуль и Фредек и стали вспоминать железнодорожные вокзалы. К некоторым вели длинные темные туннели: идешь, а над головой с грохотом проносится поезд. Ты когда-нибудь видел такой туннель? Тойвеле вынужден был признаться, что в Избице ни одного туннеля не было. Прошло полгода. Мартин Б. сказал им, что уже весна и что зацвела яблоня. Она росла рядом с тайником, возле овина. Много будет яблок, сказал Мартин Б. Спросил, откуда у них такие красивые джемперы и кожаная куртка. Из Собибора, из сортировочной. Одолжили ему куртку и джемпер. В воскресенье он надел то и другое и пошел в костел. В понедельник пришли несколько мужиков. Кричали: где тут у тебя евреи, мы тоже хотим кожаные куртки. Палками переворошили солому в овине, но ничего не нашли. Наверно, палки были коротковаты. Вы сами слышали, сказал вечером Мартин Б., уходите, я боюсь. Они попросили купить им оружие, тогда они уйдут в лес. Вас поймают, сказал он, спросят, откуда оружие, и вы меня выдадите. Мы вас не выдадим, купите. Выдадите наверняка, уходите, я боюсь.