Текст книги "Эдик. Путешествие в мир детского писателя Эдуарда Успенского"

3

С Толей я сдружился крепче прежнего. Он писал мне даже чаще Эдуардa, исполняя свои обязанности литературного секретаря, – то есть по просьбе Эдуарда. Но еще и по собственному желанию. Толин брак с юной Таней закончился в 1994 году, и сын Юрий, тогда семилетний, похожий на отца – маленький, худенький и большеглазый трогательный мальчик, – остался на воспитании у Толи. Когда в 2007 смотришь на Юрия, серьезного 20-летнего парня, четвертый год изучающего в институте торговое право по следам отца и стремящегося в новой жизни вперед, не веришь своим глазам. Мальчишка вытянулся, помешан на компьютерах, а еще увлекается рыцарскими ролевыми играми и мастерит доспехи в своей комнате на Фрунзенской. И отчаянно и счастливо влюблен. Как это возможно? Маленький Юрий? Но приходится поверить. Из маленьких и хороших вырастают чаще всего большие и, надо надеяться, по-прежнему хорошие – именно в этом единственная надежда мира.

Так что, кроме меня, за Эдуардом присматривал и Толя. Это было нужно, по крайней мере на наш взгляд, ведь нам был даже слишком хорошо известен темперамент нашего вождя. Мы поклонялись нашему вождю, но иногда и беспокоились за него. У Эдуарда нет недостатков, разумеется, а у кого из нас они есть? Правда, терпение не относилось к числу его главных добродетелей, что, возможно, бывало заметно. Ведь об этом, наверное, уже говорили на русский лад, то есть намеками.

Терпение Эдуарда или его отсутствие действительно долгое время было одной из основных тем наших ранних разговоров, особенно когда происходило что-то неожиданное. Эдуард всегда обещал улучшить свои манеры, совершенный поступок (все равно какой) тяготил даже его самого. Но недолго. В раскаянии он тоже отличался быстротой.

В моем доме он увидел на полке книгу с фотографиями приполярных областей и тамошних жителей. На одной фотографии эскимос неподвижно сидел у края полыньи, поджидая тюленя, и текст под фотографией гласил, что он может сидеть так неподвижно часами, как образец терпения. Эдуард пришел в восторг и запомнил книгу, бывая в Финляндии, всякий раз брал ее с полки и показывал на снимок: «Вот это я или скоро таким буду: тихий эскимосский охотник…»

То-то и оно! «Тихий эскимосский охотник» сразу стал крылатой шуткой, это определение применяется и по сей день.

Но… Если бы Эдуард был в молодости эскимосским охотником, едва ли у нас нашлись бы эти общие воспоминания. Ибо тогда едва ли на свет появились Гена с Чебурашкой, Дядя Федор и десятки других персонажей, сказки, в которых было так много правды о мире – в том числе мире взрослых. Нет, Эдуард все сидел бы на месте у своей полыньи и писал новейшую версию своей первой книжки, добиваясь совершенства, как делал Жозеф Гран в «Чуме» Камю. Правда, бывало, что он начинал отшлифовывать первую фразу в своем шедевре, но на этом и останавливался. Eteenpäin elävän mieli – душа живого устремлена вперед, всегда повторяла моя мать. И хотя я эту пословицу приводил уже в десятке книг, пусть она теперь будет и здесь, последний-распоследний раз. Просто в честь Эдуарда Николаевича Успенского. Однажды он мимоходом увидел мою больную, впавшую в старческое слабоумие мать и был растроган. Он осознавал ее беспомощность и вдруг снова ощутил себя маленьким мальчиком, тоскующим по любящей матери.

Толя же был и остается человеком другого склада – в том, что касается спокойствия. Толя курил трубку. Это тоже символизировало спокойствие. Сейчас и это увлечение почти сошло на нет: возраст и состояние здоровья меняют человека. Что с нами еще произойдет? Ох, Эдик, ой, Толя. Дня не проходит, чтобы я не вспоминал теперь вас обоих. Меня объединяет с Эдуардом в особенности душевное спокойствие, а с Толей и многие другие свойства характера. А также одна более практическая черта, которая все еще так заботит финляндские органы здравоохранения: потребление соли. В каком бы фешенебельном ресторане мы ни были, Толя, как и Эдик, просил соли и посыпал ею еду, прежде чем приступать к ней. Я, к сожалению, все еще – и не без основания часто – поступаю так же.

Я помню, как однажды мы сидели в знакомом «Риволи» – длинный стол в честь новой книжки Эдуарда про Дядю Федора, – и там в центре сидел, разумеется, Эдик в своей стихии. На него было обращено внимание и любопытство людей. Но заметили и Толю, который оказался напротив меня. А это произошло из-за того, что перед Толей только что поставили еду, и он тут же начал щедро солить свою рыбу. Напротив, рядом с ним, сидела доброжелательная финка, о которой на манер Мартти Ларвы нужно сказать: «Имена я забываю всегда, зато лиц никогда не помню». Женщина попросила меня перевести и сказать Толе, что такое непомерное потребление соли вредно для здоровья. Толя выслушал, взглянул на меня и сказал медленно, своим слегка хрипловатым голосом, пряча улыбку за толстыми очками в роговой оправе:

– Мы соли не боимся…

Да черт с ней, с солью, других забот хватает. Ибо чудо, что Толя вообще жив. И это связано не с его застольными привычками, а с его лояльностью. Когда Толя в свое время помогал убитому потом Щекочихину и работал его помощником в Думе, его сначала самого пытались убить. Ударили по голове во дворе дома, когда он открывал дверь, именно снова по голове, возможно, теперь даже силами бывшей его организации? Но Толя справился с этим, хотя ему и пришлось опять долго лежать в больнице. Черепно-мозговая травма, повторная. Это было, по-видимому, предупреждением Щекочихину, а поскольку тот не сдался, обеспечили его собственный уход – таким образом, что это было недоказуемо. Из жизни Эдуарда и Толи внезапно окончательно пропал ставший близким человек.

Понятие одиночества становится для многих более реальным по мере того, как идут годы, а также из-за смерти друзей. Для Эдуарда одиночество, правда, остается понятием по-прежнему довольно странным, слава мобильному телефону, но Толя постепенно превращается в финна. Общество ему уже нужно не всегда, одиночеством можно и наслаждаться.

Толя знает, что молчание длится лишь какое-то время и выдерживает его, потому что впереди опять может быть и шум и гам, порой даже водка и гульба, а рядом будет друг или друзья, старые и настоящие, с университетских времен, из Толиной юности. Из той, которая была и которая уже совсем никогда-никогда не возвратится. Но какое наслаждение для русской души поговорить именно о минувшем, повспоминать. Тогда одинокому никогда не приходится быть одному. То есть одиночество не означает одиночества, если мы его выдерживаем; это не начало смерти. Это рождение.

Эти размышления, по сути дела, предназначены для Эдуарда. Что, если бы я попытался перевести эти фразы на русский и действительно послать их в Москву? Сказать, мол, поздравляю, Ээту: стареть можно и спокойно. Может быть, для взбадривания настроения необходима музыка – классическая в основном. А для мозгов – новая работа. В минувшем всегда найдется над чем подумать: письма, уже забытые воспоминания. И все-таки еще и ожидания чего-то другого, будущего… Или ладно. Куплю-ка я просто бутылку хорошего красного вина, и мы поговорим об этих вещах вдвоем, когда Ээту наконец приедет в Финляндию. Или поговорим, в конце концов, о чем угодно, о чем он сам захочет. Эдуард в любом случае и это берет на себя.

4

Эдуард в своих письмах не слишком распространяется о личных делах, не говоря уже о чувствах и жизненной ситуации; хотя при нашей встрече он и говорил обо всем очень откровенно, особенно по вечерам за столом. А вот Толя всегда был другим, он и писал, и говорил всегда одинаково свободно и открыто. В каком-то смысле он даже тогда представлял Эдуардa, был как бы его рупором, который по примеру своего хозяина не избегал бросаться в огонь. Даже в собственных делах.

Мне это видится как признак большого чувства собственного достоинства маленького человека. Толя, словно гладкий и невысокий скалистый островок, который море омывает, но никогда полностью не накрывает и уж тем более не топит. Всегда сохраняется земля в скальных расщелинах, несколько мшистых кочек, цветков, ростков сосны или можжевельника, даже березок. И птицы, которые гнездятся на островке.

Особенно трудным для Толи оказалось последнее десятилетие ХХ века. Пришла свобода, но ее украли и почти незаметно завернули в черный плащ и опять отнесли потихоньку на склад – словно в стопку других вещей, подобным образом признанных бесполезными, – опять ждать нового момента.

В Толином письме 1994 года, от середины декабря, говорится и об этом, а также о наших взаимоотношениях. Поскольку Эдуард спешит, а Мартти в России уже не бывает, мы с Толей в свою очередь нашли друг друга: «Дорогой Ханну. Писал тебе письмо, а ты вдруг позвонил. Мне было хорошо поговорить с тобой. Уже в нашем телефонном разговоре я тебе все рассказал, а теперь это мое письмо отражает в первую очередь мое эмоциональное настроение. В Москве в эти дни очень холодно, много снегу. Настроение и у меня, и у многих других не очень веселое. Налицо разнузданный капитализм, кражи, обманы, недисциплинированность и полное отсутствие идеалов. Семейного идеала у нас не было, а коллективный идеал был утрачен. Теперь мы живем для себя – пытаемся жить. Без более серьезных целей, нравственных устремлений, без любви».

Неужели слово «любовь» подводит Толю к описанию истории своего развода? Новое время предоставляет новые возможности, юная жена получает другую работу и благодаря этому знакомится со своими сверстниками, которые начинают интересовать больше, чем дом. Пожилому мужу это не нравится, он кричит и раздражается, хотя знает, что своими криками лишь усугубляет ситуацию, делает глупости, но что он может с собой поделать. А затем сказка прочитана до конца. И эту книгу больше никогда не откроют.

Молодая жена переезжает, и Толя остается с сыном жить в квартире, в которой раньше жила и его мать. Толину мать я хорошо помню. Это была все время вздыхающая, тихая, симпатичная старушка, которая заваривала хороший крепкий чай. И затем уходила в кухню дремать на табуретке, чтобы дать гостям поговорить в покое гостиной.

Но и у Толиной матери была жизнь – и какая! Толя родился во время войны и рос сначала в Москве, затем у дяди в Монголии. Долгое время он считал мужа матери своим отцом, пока после его смерти мать наконец не рассказала, что Толиным биологическим отцом был один болгарский партизан, которого мать встретила во время войны. Позднее Толя часто ездил в Болгарию, и все оказалось правдой: отец-партизан был схвачен и убит, но в родной деревне ему поставили памятник, и в тех краях нашлись родственники. Так у Толи наконец-то появилась какая-то точка опоры, и благодаря этому нашелся дополнительный ключ к разгадке самого себя: почему я именно такой, а не этакий?

Когда Толя излил на бумагу свои первые заботы и печали, тон повествования все-таки немного изменился:

«А вообще не все у нас все-таки трагично. У меня есть сын, который вносит в мою жизнь больше радости, чем горя. Я очень люблю его и радуюсь каждой его удаче и даже каждому поражению (неудачи детства учат и потому полезны). Конечно, он еще очень мал и во многих вещах ничего не понимает. И так, без сомнения, лучше. А я боюсь за его будущее и взросление, когда ему, а не мне, придется начать жить самому».

Толя говорит, я слышу его голос, когда он говорит со своим знакомым, этим финном господином Мякеля. Каким задумчивым может быть отец в роли воспитателя. Но Толя был и остается таким – озабоченным родителем, который не всегда знает, что делать; отцовские философствования, наверное, не всегда заменяют материнское тепло и чутье. Но если матери по существу уже нет, приходится полагаться на самого себя в качестве замены.

Вокруг были и другие примеры, через Эдуарда – большая семья, к которой Толя и Юрий принадлежали неотъемлемой частью. А к большой семье примыкали и еще люди, в том числе целитель Столбун, и, наконец, мы в Финляндии, за границей. Ибо эта граница все легче открывалась и для Толи.

В конце письма появляются и новые тона:

«Вот, Ханну, все, что я хотел тебе рассказать. Прости, что гружу тебя таким. Но я не мог не рассказать тебе о своих делах. Но теперь прошу утвердить меня одним из мушкетеров. Еще и потому, что там, наверное, сейчас вакансия Мартти Ларвы пока не занята. И ведь мушкетеров у А. Дюма четыре».

Мы, три финских мушкетера – Антти Туури, Мартти Ларва и я, тогда тесно держались заодно, но перемены мест работ у Маси начали отнимать его у нас. Ээту тоже входил в компанию, уже как четвертый, когда мы были в России. А затем появился еще и Толя. Чем больше, тем лучше. Книгу Дюма можно в этой части переписать заново. Настоящих друзей у человека никогда не бывает слишком много.

5

Москва была Москвой, самой собою, зажатой в лапах самого что ни на есть хамского коммунизма. Только во времена Горбачева (своего рода Лжедмитрием был и он, хотя, по мнению самого Успенского, из «настоящих») она начала понемногу процветать. Снова Потемкин. Общую серость прикрывали. Сначала ее завешивали веселенькими декорациями из дешевого барахла. Азиатская дикость облеклась в мирское, в первую очередь завалив американским хламом крошечные киоски на углах улиц. Блошиные рынки вдруг возникли повсюду, даже в нижних холлах футбольных стадионов: тысячи людей продавали друг другу барахло. Даже на улицах люди торговали чем угодно, от варежек до котят, чтобы выручить деньги. Товары продавались в магазинах совершенно открыто, а более редкие можно было за большие деньги купить в крайнем случае с черного хода.

Горбачевский запрет на продажу спиртного тоже можно было отменить с помощью денег. Мы, мушкетеры, то есть Антти, Маси и я, были вместе в Москве, и нас обуяла жажда. В гостинице я сообщил официантке о небольшой озабоченности Маси Ларвы по поводу возможной сухости ланча; ведь алкоголь по новому закону можно было достать только после двух… Официантка выслушала и уладила этот вопрос, получив несколько купюр; она провела нас в уголок зала, задернула занавески, превратила его в кабинет, частное пространство, и подала все «легально».

Маси тогда еще работал в «Нокиа», позднее в «Амере». Его юмор действовал и на русских, даже в переводе. Веселая, окрыленная словами и хоккеем жизнь отгудела свое. Затем жизнь Маси изменилась, да и «Амер» исчез. С большими сигарами было покончено. Маси любил поболтать, его остроты повторяли: «Пошлость, но в стиль укладывается!» Каким только фразам мы у него не научились! Последний раз я видел Маси в «Элите», когда обедал там в конце лета 2003-го. Маси сидел в одиночестве, смотрел перед собой куда-то вдаль и со стаканом в руке, может быть, размышлял о своей минувшей жизни. Я не спросил, как он себя чувствует, когда подошел поздороваться и перекинуться парой слов, но предполагал спросить. А у меня все шло на тот момент к лучшему: новая жизнь была конкретной реальностью. Я тогда совсем не знал, что ждет впереди, но верил в лучшее. И когда поворот в моей жизни действительно произошел, Маси был уже далеко. Он наверняка понимал, что умрет, потому что рак лечили, и лечили, и лечили. Маси вдруг прямо заговорил об этом в «Элите», уже медленным и охрипшим голосом, тем не менее со слабой улыбкой. И очень скоро он окончательно покинул этот мир.

Это сообщение тоже было передано в Москву и со скорбью воспринято. Но тогда, в первой половине 1990-х, мы все были еще действительно живы и все еще некоторым образом молоды. По крайней мере – веселы! «Плохое настроение – к смерти; хорошее настроение – значит постоянное пиршество». И эта финская пословица прозвучала когда-то во время поездки и запомнилась.

Снова читаю конец Толиного письма. Это опять заставляет меня предаться ностальгическим размышлениям о минувшем. Как много людей уже умерли, кто где, как много просто остались где-то на обочине пути. Но мы все четверо все-таки еще живы: Эдуард, Толя, Антти и я. И по-прежнему остается то самое чувство, о котором Толя в письме говорит:

«Я очень рад тому, что ты позволяешь мне стоять рядом с собой. И впускаешь меня в свою душу. Это для меня очень важно особенно теперь, когда я сам немного заблудился… Обещаю, что соберу себя и свою волю и стану мудрым и спокойным, как «эскимосский охотник»».

Из эскимосских охотников постепенно вырастает целое племя.

Отправленное три года спустя, в 1997-м, письмо показывает, что ситуация в России немного улучшилась. Черное подводное течение все еще проходит подо всем, что касается Толиной личной жизни. Но в нем попадаются и островки радости, когда Толя говорит о единственном своем сыне:

«Юрка (десятилетний) учится и тому, и сему. И учится хорошо. Но его поведение, по словам Столбуна, не такое хорошее. Не знаю, что обо всем этом и думать. В том числе и потому, что он уступчивый во всем и не конфликтует, когда я его «воспитываю». И я не вижу в его «грехах» ничего такого, особенно когда вспоминаю собственное детство. Вообще, это же целая педагогическая поэма».

Толя побывал в Финляндии и доволен своей поездкой: «Еще раз огромное спасибо. Твое письмо было трогательным и дружески доброжелательным. Оно пробудило во мне некоторый оптимизм. Которого во мне не слишком много. Хотя психологи утверждают, что жить так, в таком душевном состоянии, неправильно. Я верю им, но ничего с собой поделать не могу. Пока! Но пытаюсь. И тебе удается помочь мне. Спасибо также за книгу. Эдуард очень доволен и гордится тем, что публикация его произведений продолжается в Финляндии. Что действительно хорошее дело».

Это показывало и то, что Эдуардa публиковали не только в конъюнктуре Финляндия – Советский Союз, как многих российских писателей. Он был и тогда отрезан и отделен от этого канона.

В двухтомном фолианте под названием «История переводной литературы на финском языке» (Suomennoskirjallisuuden historia) 1–2 (SKS, 2007) под редакцией Х.К. Рийконена и др. это сжато изложено в статье Пяйви Хейккиля-Халттунен: «Недосягаемым классиком современной русской детской литературы является Эдуард Успенский, которого Мартти Анхава начал переводить на финский для издательства «Отава» в 1970-е годы».

Толя возвращается к делам Эдуарда. Наш вождь для нас обоих все более знаком, и, тем не менее, по-прежнему любим. Его благополучие – это и наше благополучие! Вперед, к поставленным Эдуардом целям. В кои-то веки мы на марше:

«В России Эдуард публикуется теперь много и многими издательствами. Его книги продаются уже почти в каждом книжном магазине. И не только продаются, но и покупаются. Издатели выпрашивают у него новое, делают заказы. А он их теперь пытается активно выполнять. Помнишь, как трудно было с публикацией раньше?»

Письмо продолжается:

«21 декабря в Санкт-Петербурге в его самом престижном концертном зале будет проводиться большой праздничный вечер в честь Эдуарда [в канун 60-летия]. Разве не именно мы его однажды планировали? И я не знаю, радоваться всему этому или нет? Я всегда боюсь, если что-то идет хорошо. Потому что после этого хорошего всегда приходит что-то плохое. У меня лично всегда бывало так. И бывает – к сожалению!»

Затем Толя, оптимистический пессимист, переходит на меня:

«Как у тебя здоровье? Настроение у тебя, судя по твоим письмам, довольно бодрое. Придется ли тебе оперироваться? И если да, то когда? (В апреле 1998 г. я обзавелся титановым бедром.) Ведь может быть, что все еще уладится… Мы, русские, обычно полагаемся на авось. Именно так люди и сейчас живут в нашей стране. Плачут и мечтают о лучшем. И чем больше плохого, тем больше надежды. Но мало кто что-нибудь делает, чтобы изменить настоящее. Вот так и живем».

Толя рассказывает о находящемся в Рузском районе доме, который Эдуард строил дважды (русский обычай осуществлять контроль работы и качества). В подвальном этаже дома, или, правильнее сказать, «в подполье» в духе Достоевского, находилось тогда Толино царство или так называемый бункер. И там Толя долгое время жил и работал. Он также с увлечением описывает нашего друга «доктора Чехова», как тот тоже участвовал в работах по восстановлению старой Волковской церкви – на такое даже у Базылева нашлось лишнее время. Одни исцеляют верой, другие скальпелем и делами:

«Он у рабочих лучший друг и все делает своими руками. Молодец! В его сердце крепкая вера в человеческую душу. Хоть и материалист, как врач-хирург. А вот тебе…»

Под конец Толя опять переходит к размышлениям о России. Стране, которая постоянно оказывается загадкой для всех, особенно для ее собственных граждан:

«Наша страна живет очень странно. Я узнаю все больше и больше фактов о том, каким образом накапливались и накапливаются те огромные состояния, которыми теперь владеют наши новые русские. Но нет ни единого факта, который бы подтверждал, что эти состояния нажиты трудом или какой-нибудь промышленной деятельностью. Все нажито грабежами и обманами, внешне легальными. Старые законы сильно поменялись, а новые с явным лукавством составляли так, чтобы они давали возможность накапливать все большие суммы денег. Это очень странно и не может привести страну ни к чему хорошему. Не правда ли?»

У Эдуарда тоже были свои мысли по этому поводу. В феврале 2000 года у него брали интервью для спецвыпуска «Новой газеты» «Субботник». Он отвечал так: «Как разбогатеть в России? Нужно поймать одного олигарха и продать его другому».