Текст книги "История моей жизни. Открывая мир движениями пальцев"

Хелен Келлер
История моей жизни. Открывая мир движениями пальцев

Helen Keller

STORY OF MY LIFE

and other texts

© Самохина Ю., перевод на русский язык, 2024

© ООО «Издательство «Эксмо», 2024

Предисловие

Слепоглухонемая Хелен Келлер написала семь книг, и самое поразительное то, что их чтение не вызывает ни слезливого сочувствия, ни снисходительной жалости. Вы словно читаете записки путешественника в неведомую страну. Ее красочные, живые описания позволяют читателю погрузиться в неизведанное в сопровождении человека, который как будто сам выбрал такой необычный жизненный маршрут.

Хелен Келлер лишилась зрения и слуха в возрасте полутора лет. Острое воспаление мозга отрезало сообразительную малышку от мира – она тщетно пыталась понять, что происходит, и страстно желала объяснить этому миру свои мысли и чувства. Сильная и яркая натура поначалу проявлялась лишь в яростных вспышках гнева, но впоследствии помогла ей стать Личностью.

В то время людей, подобных ей, юридически признавали идиотами, и семьи старались спрятать их от мира. Но Хелен Келлер повезло. Она родилась в Америке, где в ту пору уже разрабатывались методы обучения глухих и слепых. А в возрасте 7 лет с ней произошло настоящее чудо: ее учительницей стала Энн Салливан, которая сама пережила временную потерю зрения. Она оказалась чутким, талантливым и терпеливым педагогом и стала спутницей Хелен Келлер, помогая ей во всех начинаниях. Сначала она научила ее ручной азбуке и всему, что знала сама, а потом помогала с дальнейшим образованием.

Хелен Келлер прожила 87 лет. Глубина ее суждений, энергия и сила воли помогли ей завоевать уважение множества самых разных людей: видных государственных деятелей, писателей, ученых.

Марк Твен говорил, что две самые выдающиеся личности XIX столетия – это Наполеон и Хелен Келлер. Это неожиданное, на первый взгляд, сравнение, но оно становится понятным, если признать, что они оба изменили наше представление о мире и границах возможного. Вот только Наполеон подчинял и соединял народы силой оружия и своего стратегического гения, а Хелен Келлер показала нам мир физически обездоленных изнутри. Благодаря ей мы проникаемся состраданием и уважением к силе духа, источником которой служат доброта людей, богатство человеческой мысли и вера в Божий промысел.

Составитель

История моей жизни, или Что такое любовь

Я посвящаю эту историю моей жизни Александру Грэхему Беллу, который научил глухих говорить и позволил услышать в Скалистых горах слово, произнесенное на побережье Атлантики

Глава 1
И день тот наш…

Мне немного страшно описывать свою жизнь. Можно даже сказать, что я ощущаю суеверное колебание, когда приподнимаю вуаль, которая окутывает мое детство, словно золотистый туман. Писать автобиографию весьма трудно, потому что, когда я пытаюсь добраться до своих самых ранних воспоминаний, то обнаруживаю, что путаю реальность и фантазию – так сильно они переплелись. Они сформировали неразрывную цепь, которая протянулась сквозь годы и соединила прошлое с настоящим. Женщина, живущая в настоящем, вытаскивает из воспоминаний события и переживания ребенка. Лишь несколько детских впечатлений вспыхивают яркими звездами на небосклоне воспоминаний, а остальные… «На остальном лежит тюремный мрак». К тому же то, что казалось важным в детстве, затмили новые открытия, а радости и печали тех времен потеряли свою остроту. Я не хочу вас утомлять, поэтому кратко опишу лишь самые важные и интересные события.

Я родилась в маленьком городке Таскамбии, что на севере Алабамы, 27 июня 1880 года.

Моим предком по отцовской линии был Каспар Келлер – уроженец Швейцарии, который затем переселился в Мэриленд. Один из моих родственников стал первым учителем для глухих в Цюрихе и даже написал книгу по их обучению. Необыкновенное совпадение. Хотя не зря говорят, что нет ни одного короля, который не вел бы свой род от раба, и ни одного раба, который не вел бы свой род от короля.

Мой дед, сын Каспара Келлера, переселился в Алабаму, купив там обширные земли. Мне рассказывали, что раз в год он отправлялся верхом на лошади из Таскамбии в Филадельфию, чтобы закупить припасы для своей плантации. У моей тетушки даже хранятся его письма семье, в которых он очень живо описывает эти поездки.

Моя бабушка – дочь Александра Мура, одного из адъютантов Жильбера Лафайета, и внучка Александра Спотвуда – губернатора колонии Виргинии. Она также была троюродной сестрой Роберта Ли.

Артур Келлер, мой отец, являлся капитаном армии конфедератов. А его вторая жена – моя мать Кейт Адамс – была намного моложе его.

Пока болезнь не лишила меня зрения и слуха, я жила в крохотном домике, где были лишь основная большая квадратная комната и еще одна маленькая, в которой спала служанка. На Юге обычно строили такие маленькие домики около главных, они превращались в пристройку для временного жилья. После Гражданской войны, когда отец женился на моей матушке, он построил именно такой домик, в котором они жили сначала. Его сверху донизу увивали виноград, розы и жимолость. А со стороны сада он и вовсе походил на беседку. Маленькое крыльцо скрывали от глаз заросли желтых роз и южного смилакса. Там любили прятаться колибри и пчелы.

Большая часть семьи жила в главном доме – усадьбе Келлеров, которая стояла всего в нескольких шагах от розового домика. Усадьбу называли «Зеленый плющ», потому что и дом, и окружающие его деревья, и заборы были покрыты красивейшим английским плющом. В детстве этот старомодный сад был для меня раем.

Я обожала пробираться вдоль жестких квадратных самшитовых изгородей и по запаху отыскивать первые фиалки и ландыши. Именно там я могла найти покой после буйных вспышек гнева, спрятав разгоряченное лицо в прохладе листвы. Я испытывала счастье, когда могла затеряться среди цветов, когда внезапно натыкалась на виноград, который узнавала по листьям и гроздьям, и понимала, что это тот самый виноград, который оплетает стены летнего домика в конце сада! Там же стелился клематис, склонялись ветви жасмина и росли редкие душистые цветы – их называли лилиями-бабочками за нежные лепестки, похожие на крылья этих насекомых. Но прелестнее всего были розы. В оранжереях на Севере не было таких, затрагивающих все струны моей души, роз, как те, что увивали мой домик на Юге. Их длинные гирлянды свисали над крыльцом и наполняли воздух чудесным чистым ароматом. Омытые росой раннего утра, они казались такими бархатистыми и чистыми, что я думала, что такими, наверное, должны быть цветы в райском саду.

Мое детство походило на жизнь любого другого ребенка. Пришел, увидел, победил – типичное поведение первенцев. Конечно, родители долго спорили, как меня назвать. Первенцу нельзя давать первое попавшееся имя. Отец предложил назвать меня Милдред Кэмпбелл в честь своей родственницы, которую высоко ценил, и отказался дальше обсуждать этот вопрос. Матушке пришлось сделать выбор, и она сказала, что хочет назвать меня в честь своей матери – Хелен Эверетт. Однако, когда отец отправился со мной в церковь, он, естественно, позабыл это имя, тем более что никогда не рассматривал его всерьез. Когда священник спросил у него, какое имя дать ребенку, он лишь вспомнил, что меня решили назвать по бабушке, и ответил: Хелен Адамс.

Мне рассказывали, что, даже будучи младенцем, я уже вела себя пылко и решительно. Я старалась повторить все, что в моем присутствии делали другие. В возрасте шести месяцев я уже могла произносить что-то похожее на «Ка дела», а однажды привлекла всеобщее внимание, совершенно отчетливо сказав: «Чай, чай, чай». Даже после болезни я помнила одно из выученных тогда слов – слово «вода». Я пыталась повторить его, издавая похожие звуки, даже после того, как утратила способность говорить. И только когда научилась составлять это слово по буквам, перестала постоянно говорить «ва-ва».

Как мне говорили, пошла я ровно в год. Мама только что закончила купать меня и держала на коленях, когда внезапно мое внимание привлекло мелькание теней от листьев, изгибающихся в солнечном свете на натертом полу. Я сползла с колен матери и почти побежала к ним навстречу. А когда порыв иссяк, упала и заплакала, чтобы матушка вновь взяла меня на руки.

Но эти счастливые деньки вскоре закончились. Одна короткая весна, наполненная щебетанием пересмешников и зябликов, одно лето, богатое фруктами и розами, и всего одна багряно-золотая осень, которые промчались, оставив свои дары пылкому, восхищенному ими ребенку. Затем наступил унылый сумрачный февраль, принесший с собой болезнь, которая запечатала мне глаза и уши и погрузила меня в бессознательное состояние новорожденного младенца. Доктор сказал, что к моему мозгу и желудку прилило слишком много крови. Он думал, что я не выживу. Однако как-то ранним утром лихорадка прошла так же внезапно и таинственно, как появилась. В то утро вся семья ликовала, но никто из них, даже доктор, не знал, что я больше никогда не буду ни слышать, ни видеть.

Мне кажется, что у меня остались смутные воспоминания о том времени. Мне вспоминается нежность моей матушки, когда она пыталась успокоить и облегчить мои мучения. А еще помню свою растерянность и боль, когда я открывала сухие воспаленные глаза после практически бессонной ночи, проведенной в бреду, и смотрела в стену, отворачиваясь от света, который так любила раньше и который тускнел с каждым днем. Но за исключением этих мимолетных воспоминаний, если это действительно они, прошлое кажется мне ненастоящим, больше похожим на кошмарный сон.

Со временем я привыкла к темноте и молчанию, которые окружили меня, и забыла, что раньше все было иначе. И жила в этой темноте, пока не появилась та, кому было суждено освободить мою душу, – моя учительница… Но в первые девятнадцать месяцев моей жизни я смогла поймать смутные образы сияющих небес, широко раскинувшихся зеленых полей, деревьев и цветов. Упавшая потом тьма не смогла насовсем стереть их из моей памяти. Если мы когда-то могли видеть, «тот день был наш, и наше все, что он нам показал».

Глава 2
Мои близкие

Чего не могу вспомнить, так это того, что происходило в первые месяцы после моей болезни. Знаю лишь, что цеплялась за платье матушки, пока она занималась домашними делами, или сидела у нее на коленях. Я ощупывала каждый предмет, следила за каждым движением, и это помогло мне многое узнать. Вскоре мне захотелось общаться с другими, и я стала пытаться объясняться знаками. Если я качала головой, это означало «нет», кивала – «да», тянула к себе с просьбой «приди», а отталкивала, чтобы человек «ушел». Если я хотела хлеба, то показывала, как режут ломтики и намазывают их маслом. А если я хотела мороженое на ужин, то изображала, как вертят ручку мороженицы, и дрожала, будто замерзла. Моя мама смогла многое мне объяснить. Я всегда понимала, когда она хотела, чтобы я что-то ей принесла, и бежала туда, куда она меня подталкивала. Благодаря ее любящей мудрости моя непроглядная долгая ночь была наполнена теплыми и яркими воспоминаниями.

Я стала понимать многое из того, что происходит. В пять лет, например, я уже могла складывать и убирать чистую одежду, которую приносили после стирки, и даже отличала свою одежду от чужой. По одежде моей мамы и тети я понимала, что они куда-то собрались, и умоляла взять меня с собой. Когда к нам приезжали гости, меня всегда приглашали присоединиться, и я махала рукой на прощание. Видимо, у меня остались очень смутные воспоминания о значении этого жеста. Еще помню, как однажды в гости к моей матери приехали какие-то джентльмены. Я ощутила толчок входной двери и прочий шум, который сопровождал их прибытие. Меня охватил внезапный порыв, и, прежде чем меня успели остановить, я побежала наверх, чтобы нарядиться «на выход», как я себе это представляла. Я встала перед зеркалом, как, я знала, это делали другие, и помазала волосы маслом, а еще нанесла на лицо толстый слой пудры. Затем накинула на голову вуаль, так что она занавесила лицо и упала складками на плечи. Свою маленькую талию я обвязала огромным турнюром, так что он свисал сзади, почти касаясь пола. В таком наряде я и спустилась вниз, чтобы развлечь компанию.

Не помню точно, когда я впервые осознала, что отличаюсь от остальных людей, однако уверена, что это произошло еще до приезда моей учительницы. Я поняла, что мама и мои друзья не используют знаки, когда хотят что-то сообщить друг другу. Они говорили ртом. Иногда я становилась между двумя собеседниками и прикасалась к их губам. Но все равно ничего не понимала, и меня это страшно раздражало. Я тоже шевелила губами и отчаянно жестикулировала, но безрезультатно. Иногда я так злилась из-за этого, что пиналась и вопила до изнеможения.

Мне кажется, я понимала, что дурно себя веду, потому что знала, что моей няне Элле больно, когда я ее пинаю. И когда приступ ярости проходил, я почти сожалела, но не помню, чтобы это хоть раз помешало мне вести себя так, если я не получала того, что хотела. Тогда я постоянно проводила время с дочкой нашей кухарки Мартой Вашингтон и нашим старым сеттером Белль, которая когда-то была отличной охотницей. Марта понимала, что я показываю, и у меня почти всегда получалось заставить ее делать то, что мне нужно. Мне нравилось чувствовать над ней власть, а она чаще всего просто подчинялась мне, не рискуя высказать недовольство. Я была полна сил, энергии и равнодушия к последствиям своих действий. А еще я всегда знала, чего хочу, и настаивала на своем, даже если это приводило к драке. Мы много времени проводили на кухне: мололи кофейные зерна, помогали делать мороженое, месили тесто, ссорились из-за печенья, а еще кормили кур и индюков, прогуливавшихся у кухонного крыльца. Многие из них были совсем ручными – ели из рук и позволяли себя гладить. Как-то раз один большой индюк выхватил у меня помидор и убежал с ним. Его успех нас невероятно вдохновил, так что мы стащили с кухни пирог, который кухарка только что покрыла глазурью, отнесли его за поленницу и съели там до последней крошки. После этого мне было очень плохо, и я размышляла, настигло ли возмездие и индюка.

Цесарки любят гнездиться в самых укромных местечках в траве. И одним из любимейших моих занятий была охота за их яйцами. Я не могла сказать Марте, что хочу поискать яйца, но я складывала горсточкой ладошки и опускала их на траву, изображая круглые предметы, скрывающиеся в траве. И она всегда меня понимала. Если нам везло и мы находили гнездо, я никогда не давала ей относить яйца домой, показывая знаками, что она может упасть и разбить их.

Источниками неослабевающего интереса для нас с Мартой были амбары, где хранилось зерно, конюшни с лошадьми и двор, на котором по утрам и вечерам доили коров. Доярки разрешали мне трогать коров во время дойки, и на меня часто сыпались хлесткие удары хвоста за мое любопытство.

Подготовка к Рождеству всегда приносила мне радость. Хоть я и не понимала, что происходит, но с удовольствием впитывала разносившиеся по дому приятные запахи и наслаждалась вкусностями, которыми угощали меня и Марту, чтобы мы не шумели. Конечно, мы путались под ногами, но это не портило нам настроения. Нам позволяли толочь пряности, перебирать изюм и облизывать ложки. Я вешала чулок для Санта-Клауса, как и все остальные, но, насколько я помню, мне никогда не было это особо интересно – я не вставала до рассвета и не бежала искать подарки.

Марта Вашингтон любила проказничать ничуть не меньше, чем я. Одним жарким июльским днем две маленькие девочки сидели на веранде. Одна была темной, как смоль, с копной пружинистых кудряшек, собранных во множество пучков, торчащих в разные стороны и завязанных шнурками. Другая – светлокожая, с длинными золотыми локонами. Одной было шесть, а другой на два или три года больше. Младшая девочка была слепой, старшую звали Марта Вашингтон. В тот день мы сначала старательно вырезали бумажных человечков, но вскоре это нам надоело. Поэтому мы порезали на кусочки шнурки от наших туфелек, а затем обстригли все листочки с жимолости, до которых смогли дотянуться. После этого я обратила внимание на кудряшки Марты. Она пыталась возражать, но ей пришлось смириться со своей участью. После этого она потребовала справедливости, схватила ножницы и успела отрезать мой локон. Она состригла бы все, если бы не вмешалась моя матушка.

События ранних лет я помню отрывочно, но ярко. Благодаря им я ощущала хоть какой-то смысл в тихой бесцельности моей жизни.

Однажды я облила водой свой фартук, поэтому положила его в гостиной перед камином просушиться. Сох он не так быстро, как мне хотелось, поэтому я сунула его прямо на горящие угли. Пламя вспыхнуло и в мгновение ока перекинулись на меня. Моя одежда загорелась, а я отчаянно замычала – это услышала Вайни, моя старая няня. Она накинула на меня одеяло, чуть не удушив, зато потушила огонь. Можно сказать, что я отделалась легким испугом.

Примерно в это же время я научилась пользоваться ключами. И как-то утром заперла маму в кладовке, где она просидела больше трех часов, так как слуги находились в отдаленной части дома. Она колотила в дверь, а я сидела на ступеньках снаружи и хохотала, ощущая каждый удар. Этот случай убедил родителей, что мне срочно нужно начинать учиться.

Когда ко мне приехала учительница Энн Салливан, я постаралась при первой же возможности запереть в комнате и ее. Я отправилась к ней передать что-то от матушки, а сделав это, захлопнула дверь и заперла ее, а ключ спрятала под шкафом в холле. Отцу пришлось залезать на лестницу и вызволять мисс Салливан через окно – меня это привело в неописуемый восторг. Ключ я вернула лишь несколько месяцев спустя.

Когда мне исполнилось пять лет, мы переехали из увитого виноградом домика в новый большой дом. Наша семья состояла из отца, матушки, двух старших сводных братьев и младшей сестрички Милдред. Моим первым отчетливым воспоминанием об отце было то, как я пробираюсь к нему сквозь кипы бумаг и понимаю, что он сидит с большим листом, который зачем-то держит перед лицом. Меня это так озадачило, что я поступила точно так же и даже надела его очки, потому что думала, что они помогут мне разобраться. Но эта тайна так и оставалась неразгаданной в течение нескольких лет. Только потом я узнала, что такое газеты и что мой отец издавал одну из них.

Мой отец был необыкновенно великодушным, любящим и бесконечно преданным семье человеком. Он уезжал из дома очень редко, только в сезон охоты. Мне говорили, что он был великолепным охотником, знаменитым своей меткостью. А еще он был радушным хозяином, порой даже слишком, потому что редко возвращался домой без гостя. Сильнее всего он гордился огромным садом, где выращивал вкуснейшие арбузы и клубнику. Первый созревший виноград и лучшие ягоды он приносил мне. Я помню ощущение заботы, когда он водил меня от дерева к дереву, от лозы к лозе, и его радость от того, что он мог доставить мне удовольствие.

Он был прекрасным рассказчиком, и, когда я освоила язык немых, он рисовал неуклюжие знаки у меня на ладони, чтобы рассказать остроумные анекдоты. И больше всего он радовался, когда потом я к месту их повторяла.

Я узнала о его смерти, когда была на Севере и наслаждалась последними прекрасными днями лета 1896 года. Его болезнь была мучительной, но недолгой – и вскоре все было кончено. Это стало моей первой тяжкой потерей, первым столкновением со смертью.

Я не знаю, как написать о матушке, ведь она была так мне близка, что говорить о ней кажется неделикатным.

Я долго считала свою маленькую сестру захватчицей. Ведь с ее появлением я перестала быть единственной отрадой матери и страшно ревновала. Милдред постоянно сидела на коленях у матушки, которые я считала своим местом, к тому же она присвоила себе всю материнскую заботу и время. Однажды случилось кое-что, что я посчитала страшным оскорблением.

У меня была очень старая, но обожаемая кукла Нэнси. Увы, мои сменяющие друг друга вспышки ярости и проявления любви придали ей еще более потрепанный вид. У меня были другие куклы, которые умели открывать и закрывать глаза, говорить и плакать, но ни одну из них я не любила так, как Нэнси. У нее была своя колыбелька, и я часто по часу и дольше укачивала ее. Я ревностно охраняла и куклу, и колыбельку, но однажды обнаружила, что моя маленькая сестра мирно в ней спит. Тогда я не испытывала к сестре особых родственных чувств, и меня так возмутила ее дерзость, что я рассвирепела и опрокинула колыбельку. Только вовремя подоспевшая матушка спасла Милдред от страшного падения.

В то время я брела долиной одиночества и почти ничего не знала о нежной привязанности, которая берет начало из ласковых слов, трогательных поступков и дружеского общения. Впоследствии, когда я вернулась к ценностям человеческого наследия, мы с Милдред нашли путь к сердцам друг друга. После этого мы шли рука об руку, куда бы ни вели нас наши прихоти, хоть она не понимала моего языка жестов, а я ее детского лепета.