Текст книги "История моей жизни. Открывая мир движениями пальцев"

Глава 20
Знание – сила? Знание – счастье!

После всего, через что я прошла, в колледж я все-таки поступила. Однако мы решили, что мне будет полезно еще год позаниматься с мистером Кейтом. В результате моя мечта осуществилась лишь осенью 1900 года.

Я отчетливо помню свой первый день учебы в Рэдклиффе, ведь я ждала этого много лет. Мое желание было гораздо сильнее уговоров друзей и моего собственного сердца, именно оно побуждало меня вписать себя в рамки тех, кто видит и слышит. Я знала, что меня ждет немало препятствий, но они меня не пугали. Я глубоко прочувствовала слова мудрого римлянина, сказавшего: «Быть изгнанным из Рима означает всего лишь жить вне Рима». Я не могла идти обычными дорогами знания, поэтому мне приходилось путешествовать нехожеными тропами – вот и все. Я знала, что в колледже у меня появится много подруг, которые думают, любят и борются за свои права так же, как и я.

Передо мной должны были распахнуться двери в мир красоты и света. Я ощущала себя готовой познать его в полной мере. Мне казалось, что в стране знаний я буду так же свободна, как любой другой человек. И все, что я встречу на ее просторах – сказания и обычаи, люди и пейзажи, радости и горести, – станет для меня живыми передатчиками реального мира. По моим представлениям, в лекционных залах жили духи великих и мудрых, а профессоров я считала мудрыми мыслителями. Изменилось ли мое мнение потом? Этого я никому не скажу.

Однако вскоре я поняла, что в колледже вовсе нет той романтики, которую я ожидала там почувствовать. Радовавшие меня грезы потускнели при свете дня. Постепенно я поняла, что учеба в колледже несет с собой определенные сложности и неудобства.

Первое, что я испытала и испытываю до сих пор, – это недостаток времени. Раньше я всегда могла остановиться и поразмышлять, остаться наедине со своими мыслями. Я любила проводить вечера одна, вслушиваясь в сокровенные мелодии души, которые доступны лишь в минуты тихого покоя. Это похоже на то, как слова любимого поэта вдруг тронут потаенную струну души и она, прежде молчавшая, отзовется сладостным и чистым звуком. Однако в колледже не оставалось времени для подобного. Туда идут учиться, а не думать. Радующие меня моменты – книги, уединение, игру воображения – пришлось оставить снаружи, за вратами учебного заведения, вместе с шорохом сосен. Конечно, я могла бы утешиться тем, что коплю сокровища радости на будущее, но я достаточно беспечна, чтобы предпочитать веселье текущего дня запасам, собранным на черный день.

В первый год я изучала историю, английскую литературу, французский и немецкий языки. Я прочитала в оригинале Гете и Шиллера, Альфреда де Мюссе и Сент-Бёва, Корнеля, Мольера и Расина. История давалась мне легко, я быстро прошла целый период, от падения Римской империи до XVIII столетия. На английской литературе я разбирала мильтоновские поэмы и «Ареопагитики».

Меня часто спрашивают, как проходили мои занятия в колледже. В аудитории я чаще всего была одна. Преподаватель словно говорил со мной по телефону. Лекции быстро писали мне на руке, и в погоне за скоростью передачи смысла часто терялась индивидуальность лектора. Буквы сменяли друг друга со скоростью гончих, преследующих зайца, которого им далеко не всегда удавалось догнать. Но тут, думаю, я не слишком отличалась от девушек, которые хотели все законспектировать. Когда изо всех сил стараешься уловить отдельные фразы и перенести их на бумагу, уже не хватает внимания на то, чтобы размышлять о предмете лекции или о манере преподнесения материала.

Я не могла делать записи во время лекции, потому что мои руки были заняты слушанием. Поэтому, вернувшись домой, я записывала то, что запомнила. Я печатала на машинке ежедневные задания, упражнения, контрольные, полугодовые и годовые экзаменационные работы, поэтому преподаватели могли с легкостью понять, как мало я знаю. Когда я начала изучать латинскую просодию, то придумала и объяснила преподавателю систему знаков, которыми обозначала различные размеры и ударения.

Я использовала пишущую машинку «Хаммонд», так как она лучше всего подходила под мои специфические нужды. На нее существовали сменные каретки с разными символами и буквами, и их можно было менять в соответствии с характером работы. Без нее я, вероятно, не смогла бы учиться в колледже.

Для слепых издается крайне мало книг, необходимых для изучения разных дисциплин. Поэтому мне требовалось гораздо больше времени для выполнения домашних заданий, чем другим студенткам. Ручная азбука передавала все гораздо медленнее, и для ее понимания требовалось несравненно больше умственных усилий. Бывали дни, когда меня угнетало внимание, которое я должна была уделять мельчайшим подробностям. Когда я думала о том, что мне придется потратить несколько часов на чтение пары глав, в то время как другие девушки танцуют, гуляют и веселятся, в моей душе поднималась волна ярости. Однако потом я брала себя в руки и возвращалась к обычной своей веселости. Потому что, в конце концов, любой, кто хочет получить истинные знания, обязан карабкаться на гору в одиночку. А раз для меня к вершинам знания нет широкой прямой дороги, я должна проходить путь зигзагом. Да, я буду оступаться, натыкаться на препятствия, злиться и приходить в себя, стараясь сохранить терпение. Я буду медленно ползти вверх, а иногда топтаться на месте, обнадеживаться, становиться все увереннее, лезть все выше и видеть все дальше. Еще одно усилие – и я дотянусь до синей глубины небес, сияющего облака, вершины моих желаний.

В этой своей борьбе я была не одинока. Мистер Уильям Уэйд и мистер И. И. Аллен, директор Пенсильванского института по обучению слепых, доставали мне множество нужных книг. Их отзывчивость подбадривала меня на этом непростом пути.

В последний год обучения в Рэдклиффе я изучала Библию, политическое устройство Америки и Европы, английскую литературу и стилистику, оды Горация и латинские комедии. Больше всего мне нравилось изучать композиции английской литературы. Лекции были интересными, остроумными и увлекательными. Мистер Чарльз Таунсенд Коупленд раскрывал нам шедевры литературы во всей их первоначальной свежести и силе. За ограниченное время урока мы получали глоток вечной красоты творений старых мастеров, не затуманенных бесцельными интерпретациями и комментариями. Наслаждались тонкостью мысли и впитывали сладостные громы Ветхого Завета. Отправлялись домой, забывая о Яхве и Элохиме, но при этом чувствовали, что перед нами блеснул луч бессмертной гармонии формы и духа.

Это был самый счастливый год, потому что я проходила особенно интересующие меня предметы: экономику, литературу елизаветинской эпохи и Шекспира под руководством профессора Джорджа К. Киттреджа, историю и философию под руководством профессора Джозайи Ройса.

Раньше колледж представлялся мне некими современными Афинами, но это было далеко не так. Там нельзя было встретиться с великими мудрецами и даже не получалось ощутить соприкосновения с ними. Да, они там присутствуют, однако в каком-то мумифицированном виде. Нам приходилось каждый день извлекать их, замурованных в стенах науки, разбирать по косточкам и анализировать, прежде чем убедиться, что имеем дело с подлинными Мильтоном или Исайей, а не с качественной подделкой. Мне кажется, ученые часто забывают, что мы в большей степени наслаждаемся великими произведениями литературы, которые нам нравятся, а не теми, которые мы полностью понимаем. Лишь немногое из вымученных объяснений оседает в памяти. Разум выбрасывает лишнее, как ветка роняет перезрелый плод. Ведь можно знать все о процессах роста, стебле и листьях, цветах и корнях и не разглядеть прелести бутона, омытого росой.

Я вновь спрашивала себя: «Зачем нужны эти объяснения и предположения? Они похожи на слепых птиц, беспомощно бьющих по воздуху слабыми крыльями, которые мечутся туда-сюда в моем сознании». Я не пытаюсь сказать, что обязательное изучение прославленных трудов вовсе не нужно. Я возражаю лишь против бесконечных и противоречивых критических комментариев, которые доказывают лишь одно: сколько людей, столько и мнений. Но когда прекрасный преподаватель, вроде профессора Киттреджа, интерпретирует творения мастера, это как прозрение слепого. Живой Шекспир – тут, рядом с вами.

Правда, иногда мне хотелось проигнорировать половину того, что полагалось выучить. Потому что перегруженный ум не может оценить сокровище, за которое пришлось слишком дорого заплатить. Мне кажется, что прочесть за один день четыре или пять книг на разных языках о совершенно противоположных предметах и не упустить из вида конечной цели, ради которой это все делается, просто невозможно. Когда готовишься к контрольным и экзаменам и торопливо читаешь, голова забивается кучей бесполезного хлама. Сейчас моя память так перегружена смесью разнообразных знаний и идей, что я не уверена, смогу ли когда-нибудь разложить их по полочкам. Попадая в эту захламленную область своего разума, которая еще недавно была царством спокойствия, я чувствую себя слоном в посудной лавке. Осколки и обломки знаний обрушиваются на мой мозг, как градины, а когда я пытаюсь убежать от них, темы для сочинений и различные дисциплины бросаются за мной в погоню. В итоге я начинаю в изнеможении мечтать – да простится мне это грешное желание! – чтобы идолы, которым я поклонялась, рассыпались на мелкие кусочки.

Худшим в колледже для меня были экзамены. За свою жизнь я лицом к лицу встретила много подобных испытаний и стойко их прошла, но они снова поднимали бледные лица и угрожающе смотрели мне в глаза. Тогда я чувствовала, что мужество покидает меня, утекая из кончиков пальцев. Я проводила дни напролет, пытаясь заполнить голову туманными формулами и неудобоваримыми датами – весьма неаппетитной пищей, – пока желание, чтобы все эти учебники и науки поглотила морская пучина, не становилось непреодолимым.

И вот наступает этот страшный час. Вам очень повезло, если вы уверены, что в нужный момент сможете достать из глубин памяти ответ, который спасет вас. Но как же странно и досадно, что как раз тогда, когда память и способность разбираться в понятиях нужны вам больше всего на свете, эти качества напрочь вас покидают! Все с трудом накопленные факты исчезают именно в нужный момент.

«Коротко расскажите о Гусе и его трудах». Гус? Кто он такой и что он сделал? Имя кажется знакомым. Вы перерываете свою шкатулку исторических фактов, словно роясь в мешке с лоскутками, выискивая на ощупь обрывок шелка, но все тщетно. Вы уверены, что этот самый Гус где-то сидит в вашем мозгу, поближе к макушке… вы точно видели его там, когда читали раздел о начале Реформации. Но куда он подевался? Вы пробираетесь сквозь мешанину революций, смут и ересей, но где же Гус? Ау! Просто поразительно, сколько вы помните вещей, отсутствующих в экзаменационном билете. Вы в отчаянии хватаете мешок и вытряхиваете его на землю. И вот в уголке скромненько сидит этот самый Гус, не подозревая, как он заставил вас понервничать.

Именно в этот момент инспектор объявляет, что время истекло. С чувством глубочайшего отвращения вы запихиваете массу ненужного хлама в угол и отправляетесь домой, полные до краев революционными идеями об отмене божественного права профессоров задавать вопросы без согласия испытуемых.

Сейчас я задумалась над тем, что заполнила последние две или три страницы рассуждениями, которые неминуемо вызовут насмешки. О, я их заслужила: метафоры, сваленные мной в кучу, теперь вышагивают мимо меня, посмеиваясь! Но пусть издеваются! Все эти выражения точно описывают состояние, в котором я живу. Я усмехнусь и подмигну им, а потом заявлю, что мои представления о колледже кардинально изменились.

Да, романтический флер развеялся, но в процессе более глубокого изучения реальности я узнала то, что осталось бы неизвестным мне, если б я не получила этот опыт. Так, например, я освоила бесценную науку терпения. Она показывает, что образование подобно прогулке по красивым местам: нужно принимать его неторопливо, с благодарностью и гостеприимно распахнутым навстречу разнообразным впечатлениям сердцем. Тогда знание проникает в душу незаметно, но глубоко. «Знание – сила», – говорили древние. Я же считаю, что знание – счастье, потому что оно дает возможность отличать истину от фальши, возвышенное от низменного. Мы чувствуем сквозь века биение чьего-то сердца. И если человек не ощущает этих пульсаций, он поистине глух к музыке самой жизни.

Глава 21
Мои друзья-книги

Все это время я рассказывала о себе, но ни разу не сказала о том, насколько сильно зависела от книг. И не только из-за удовольствия или мудрости, которые они предлагают, но и потому, что я впитывала из них знания, которые другие получают с помощью глаз и ушей. Книги действительно значили для меня гораздо больше, нежели для других.

Первый рассказ я прочитала сама в мае 1887 года в возрасте семи лет. С того дня я жадно поглощала все, до чего могли добраться мои нетерпеливые пальчики. Как я уже упоминала, в ранние годы у меня не было регулярных занятий, так что читала я беспорядочно.

Сначала у меня было совсем немного книжек с выпуклым шрифтом: сборник сказок для детей, хрестоматии для начинающих и книжка о Земле под названием «Наш мир». Я перечитывала их вновь и вновь, пока слова не стерлись так, что, как бы я ни нажимала пальцами на страницу, не могла их различить. Иногда мне читала мисс Салливан. Она рисовала у меня на руке по буквам коротенькие сказки и стишки, которые я могла понять. Однако я хотела читать сама, а не слушать.

Читать по-настоящему я начала во время первой поездки в Бостон. Мне разрешили проводить часть времени в институтской библиотеке, и я переходила от шкафа к шкафу, снимая книги с полок, до которых могла дотянуться. Правда, тогда я улавливала смысл всего лишь пары слов на странице, но меня завораживали сами слова, а не их смысл. Мой ум в тот период воспринимал все, что в него попадало, так что он сохранил сотни отдельных слов и целых предложений, значения которых я не понимала. Поэтому, когда я научилась писать и говорить, эти слова и фразы вдруг полились из меня совершенно естественно, и друзья поражались богатству моего словарного запаса. Думаю, я успела просмотреть отрывками большое количество книг (в ту пору я ни одну книжку не дочитывала до конца) и сотни стихотворений, не понимая в них ни слова. Так продолжалось, пока мне в руки не попала повесть «Маленький лорд Фаунтлерой» – и она стала первой книгой, которую я прочитала осознанно.

Как-то моя дорогая учительница нашла меня в уголке библиотеки, где я старательно пробиралась по страницам «Алой буквы» Готорна. Мне тогда было 8 лет. Она спросила, нравится ли мне маленькая Перл, и объяснила некоторые слова, вызывавшие у меня недоумение. А потом сообщила, что принесла мне чудесную книгу о маленьком мальчике и что она уверена, эта книга понравится мне гораздо больше, чем «Алая буква». Мисс Салливан пообещала прочесть ее мне летом, но читать мы начали лишь в августе, потому что первые дни пребывания на берегу океана оказались так насыщены, что я решительно забыла о существовании книг.

После этого мисс Салливан на некоторое время уехала к своим друзьям в Бостон, так что за «Маленького лорда Фаунтлероя» мы взялись только по ее возвращению. Я отчетливо помню, где мы читали первые главы этой увлекательной детской повести. Стоял теплый августовский день. Мы сидели в медленно раскачивающемся гамаке, подвешенном между двумя величественными соснами недалеко от дома. Мне так хотелось высвободить больше времени для чтения, что посуду после завтрака мы помыли в рекордные сроки. К гамаку шли по колено в высокой траве, а вокруг верещали и прыгали кузнечики, цепляясь к одежде. Помню, как мисс Салливан пыталась убедить меня, что нужно отцепить их до того, как усядемся, а мне это показалось ненужной тратой времени. Теплое солнце проникало сквозь ветки сосен, воздух был наполнен тонким ароматом смолы и хвои. С запахом сосен смешивалась соленая терпкость моря. Весь гамак был усыпан сосновыми иголками.

Вначале моя учительница вкратце рассказала, о чем эта повесть, а по мере чтения давала объяснения незнакомым словам. Поначалу их было много и приходилось постоянно останавливаться. Однако вскоре я стала вникать в описываемые события и так увлеклась повествованием, что уже не замечала отдельных непонятных слов и недовольно выслушивала пояснения мисс Салливан. Когда ее пальцы устали, я впервые остро ощутила свою обездоленность. Я взяла книгу в руки и попыталась нащупать буквы с отчаянной тоской, которую никогда не смогу забыть.

Впоследствии мистер Ананьос, по моей горячей просьбе, заказал эту книгу в выпуклой печати, и я читала и перечитывала ее, пока не выучила почти наизусть. «Маленький лорд Фаунтлерой» был милым и добрым спутником моего детства. Я так подробно об этом рассказываю, рискуя показаться скучной, потому что именно эта книга разделила мою жизнь на «до» и «после», оградила от прежних смутных и бессвязных попыток чтения.

Именно с «Маленького лорда Фаунтлероя» я веду отсчет своего интереса к чтению. За следующие два года – дома и в Бостоне – я прочитала множество книжек. Не помню точно, сколько их было и их последовательность, но в их числе были: «Чудо-книжка» Готорна, «Тысяча и одна ночь», «Греческие герои», «История Англии для детей» Диккенса, «Басни» Лафонтена, «Библейские сказания», «Рассказы из Шекспира» Лэмба, «Робинзон Крузо», «Семья швейцарских робинзонов», «Путь паломника», «Маленькие женщины» Олкотт и прелестная короткая повесть «Хайди», которую я потом с удовольствием прочла на немецком. Я читала их в перерывах между уроками и игрой с неослабевающим интересом. Я до сих пор не знаю, хорошо или плохо все эти книги написаны, – никогда об этом не задумывалась. Их авторы положили к моим ногам свои сокровища, и я приняла их так же естественно, как принимала в дар солнечный свет и любовь друзей.

Я очень любила «Маленьких женщин»: эта книга позволяла мне чувствовать родство с девочками, которые могут говорить, слышать и видеть. Моя жизнь была ограничена обстоятельствами, но, заглянув под обложку, я узнавала о мире за пределами моих ограничений.

А вот «Путь паломника» (который я так и не дочитала) и басни Лафонтена мне не особо нравились. Я прочла их сначала в английском переводе, а потом в оригинале, но получила не слишком много удовольствия. Язык и описания были живыми и прекрасными, однако истории о животных, которые говорят и поступают, как люди, никогда меня не привлекали. К тому же Лафонтен практически никогда не пишет о высших нравственных чувствах. Он взывает к рассудку и себялюбию. Суть всех его басен в том, что человеческая мораль проистекает только из любви к себе и счастье будет вам доступно, если эта любовь к себе направляется и сдерживается рассудком. Я же считаю, что себялюбие есть корень всякого зла. Конечно, я могу ошибаться, ведь у Лафонтена было гораздо больше возможностей наблюдать за людьми, чем было, есть и будет у меня. И я возражаю не столько против циничных и сатирических басен, сколько против того, чтобы важным истинам нас учили мартышки и лисички.

Несмотря на это, я обожаю «Книгу джунглей» и сборник Сетон-Томпсона «Дикие животные, которых я знал». Мне очень нравятся животные, когда они действительно животные, а не карикатуры на людей. Нельзя не смеяться над их забавными приключениями, не сочувствовать любви и ненависти, не грустить над их горестями. А мораль в этих книгах если и есть, то выраженная так тонко, что мы не осознаем нравоучительности…

Таинственное и завораживающее действие оказывала на меня и Древняя Греция. Я воображаю, что языческие боги и богини по-прежнему бродят по земле и общаются с людьми. Я полюбила героев, полубогов и нимф – конечно, не таких жестоких и алчных, как Медея и Ясон. Часто я думала о том, почему боги сначала разрешали героям совершать преступления, а затем наказывали их за порочность. Эту тайну я так и не разгадала. Я часто думаю о том, отчего

 
Боги хранят молчание,
пока, ухмыляясь, Порок
крадется по Времени чертогам.
 

После «Илиады» Греция стала для меня воплощением рая. Я знала историю Трои еще до прочтения Гомера в оригинале, и поэтому, когда овладела грамматикой, отдельные слова не доставили мне трудностей. Единственный переводчик, который необходим для понимания великой поэзии – на греческом или на английском, – это отзывчивое сердце. Мне бы хотелось донести эту простую истину до тех, кто отвращает нас от великих произведений своими разборами по косточкам и тяжеловесными комментариями! Для того чтобы понять и оценить прекрасное стихотворение, вовсе не нужно производить грамматический разбор его строк или давать определение составным частям каждого слова. Понимаю, что мои ученые наставники обнаружат в «Илиаде» больше сокровищ, чем когда-либо сумею отыскать я, но я не жадная. Меня не беспокоит, что другие умнее. Ведь никакие исследования не позволят оценить меру наслаждения этим замечательным эпосом. Я тоже этого не могу. Когда я читаю строфы «Илиады», я ощущаю, как дух мой воспаряет над тесными оковами обстоятельств моей жизни. Забываются все мои физические ограничения, а мир раскрывается навстречу, и теперь мне принадлежит вся широта, весь простор небес!

Что касается «Энеиды», то она не вызывает во мне глубокого восхищения, хотя мое почтение к ней вполне искренне. Владение словом Вергилия иногда просто изумительно, но его римские боги и люди показаны сквозь занавеси страсти и борьбы, любви и жалости, как изящные фигуры елизаветинского маскарада. А в «Илиаде» они, набрав полную грудь воздуха, одолевают преграду с наскока и с песней бросаются дальше. Вергилий прелестен и безмятежен, словно мраморный Аполлон, купающийся в лунном свете, в то время как Гомер – юноша, залитый ярким солнцем, в волосах которого запутался ветер.

Библию я читала задолго до того, как стала ее понимать. Теперь мне кажется странным, что в то время моя душа была глуха к ее чудесной гармонии. Однако я помню дождливое воскресенье, когда от нечего делать я попросила двоюродную сестру почитать мне истории из Ветхого Завета. Она согласилась и писала у меня на руке историю Иосифа и его братьев, хоть и не думала, что я что-то пойму. Тогда эта история показалась мне не слишком интересной. Повторы и необычный язык делали рассказ нереальным и далеким, как сама Ханаанская земля, в которой происходили события. Я задремала и вдруг оказалась в царстве сна, незадолго до того, как братья пришли в шатер Иакова, принесли многоцветные одежды и сообщили свою мерзкую ложь! Не могу понять, почему истории древних греков казались мне в детстве полными очарования, а библейские сказания – совсем неинтересными. Могу решить только, что тут сыграло роль мое знакомство с несколькими греками в Бостоне и их вдохновенный рассказ о родной стране. При этом я не встречала ни одного еврея или египтянина, а потому, возможно, думала, что все истории о них, вероятнее всего, выдуманы.

Я даже не знаю, как описать восторг, который испытала, начав понимать Библию. Радость моя от знакомства с ней росла каждый год, и в итоге я полюбила ее как никакую другую книгу. Вместе с тем в Библии встречаются сюжеты, против которых восстает все мое существо, так что я порой сожалею о том, что мне пришлось прочесть ее от начала и до конца. Не думаю, что знания, почерпнутые мной из историй Священного Писания, компенсируют все остальные неприятные подробности. В этом я присоединяюсь к мистеру Хауэллу, который считал, что литература древности должна быть очищена от всего безобразного и варварского, хотя при этом я возражаю, чтобы великие произведения сокращались или адаптировались.

Простота и страшная прямота книги Эсфири внушает ужас. Разве может быть момент драматичнее чем, когда Эсфирь предстает перед своим жестоким господином? Она знает, что ее жизнь в его руках, что никто не защитит ее от его гнева. И все же она обращается к нему, побеждая страх, и движет ею патриотизм и единственная мысль: «Если суждено мне погибнуть, пусть я погибну, но если суждено мне жить, жить должен и мой народ».

А история Руфи? Мы не можем не любить верную и добросердечную Руфь, когда она стоит среди колеблемых ветром колосьев вместе с другими жницами. Свет ее бескорыстной души сияет, как звезда в ночи мрачного и жестокого века. Трудно отыскать на всем белом свете любовь, подобную любви Руфи, которая смогла подняться над противоборствующими верованиями и глубоко укоренившимися национальными предрассудками.

Библия дарует мне глубокое утешительное понимание того, что «вещи видимые преходящи, а невидимые – вечны».

Я полюбила Шекспира, как только по-настоящему начала любить книги. Не помню, когда именно я познакомилась с книгой «Рассказы из Шекспира» Лэмба, но сначала читала их с детским удивлением и детским пониманием. Самое большое впечатление на меня произвел «Макбет». Мне хватило одного раза, чтобы навсегда запомнить каждую подробность этой истории. Долгое время духи и ведьмы преследовали меня в снах. Я отчетливо видела кинжал и белую руку леди Макбет: жуткие кровавые пятна на ней были для меня так же реальны, как для потрясенной королевы.

Вскоре после «Макбета» я прочитала «Короля Лира» и никогда не забуду ужас от сцены, в которой Глостеру выкалывают глаза. Мои пальцы отказывались двигаться дальше – такой яростный гнев меня охватил. Я сидела, окаменев, кровь билась в висках, а вся ненависть, на какую был способен ребенок, сосредоточилась в моем сердце.

Примерно в одно и то же время я познакомилась с Шейлоком и Сатаной, так что эти два персонажа слились для меня воедино. Помню, что жалела обоих. Я смутно сознавала, что, даже если захотят, они не смогут стать хорошими, потому что никто не дает им шанс измениться. Даже сейчас я не могу осудить их от всего сердца. Бывают минуты, когда мне кажется, что Шейлоки, Иуды и даже Дьявол – сломанные спицы великого колеса Добра, которое в надлежащий час будет починено.

Довольно странно, что мое первое знакомство с Шекспиром стало для меня таким неприятным. Милые, полные причудливых фантазий пьесы, которые теперь я часто перечитываю, поначалу не произвели на меня впечатления. Может быть, потому, что в них отражались радости жизни обычного ребенка. Но «на свете нет ничего капризней, чем память детская: кто может угадать, что сохранит она, что потеряет?».

С тех пор я много раз перечитывала пьесы Шекспира, некоторые куски даже знаю наизусть, но не могу назвать самую любимую. Мои предпочтения меняются в зависимости от настроения. Стихи и сонеты радуют меня так же, как и пьесы. Однако, как бы я ни любила Шекспира, я считаю крайне утомительным читать его произведения с пространными комментариями о смысле отдельных строк. Я старалась уложить их в своей голове, но чувствовала лишь досаду. Так что я договорилась сама с собой, что не буду даже пытаться делать это. Нарушила я его лишь однажды, когда проходила Шекспира под руководством профессора Киттреджа. Я знала, что в произведениях многое остается для меня непонятным, и рада была наблюдать, как постепенно спадали покров за покровом, открывая мне новые горизонты мысли и красоты.

Еще я всегда обожала историю. Я прочитала все работы по истории, которые смогла заказать: от каталога сухих фактов и еще более сухих дат до хоть и бесстрастной, но живописной «Истории английского народа» Грина, от «Истории Европы» Фримена до «Средневековья» Эмертона. В подарок на тринадцатилетие я получила «Историю мира» Суинтона, из которой я впервые почерпнула понимание ценности истории. Из нее я узнала, как великие правители сокрушали государства и одним словом открывали врата счастья для миллионов одних людей и закрывали для миллионов других. Выяснила многое об искусстве и науке разных наций, как они прокладывали дорогу потомкам, как рождались и угасали цивилизации, возрождаясь из пепла прогнивших эпох, словно феникс. Я узнала, как великие и мудрые открыли путь спасения всему миру через свободу, просвещение и терпимость.

Проходя программу колледжа, я познакомилась с немецкой и французской литературой. Для немецкой сила стоит выше красоты, а истина выше обычаев и условностей. Немецкий поэт пишет не для того, чтобы произвести впечатление на окружающих, а потому, что сердце его разорвется, если он не даст выхода мыслям, сжигающим душу.

Мне нравится, что за немецкой литературой скрывается большее, чем бросается в глаза. Но главное ее достоинство для меня заключается в признании возрождающей силы жертвенной женской любви. Эта идея пронизывает всю немецкую литературу и мистически выразилась в «Фаусте» Гете:

 
В несовершенстве преходящем мира
Сменяются эпохи и кумиры,
Теряем то, что прежде отыскали…
Но Женская душа ведет нас вверх и дале.
 

Из всех французских писателей, которых я читала, больше всего люблю Расина и Мольера. Некоторые замечательные моменты в текстах Бальзака и Мериме поражают читателя, как резкий порыв морского ветра. Я восхищаюсь Виктором Гюго, ценю его блеск, гений и романтичность, хотя не могу назвать его моим литературным пристрастием. Гете, Гюго, Шиллер и другие великие поэты великих наций провозглашают вечные чувства и истины. И я следую за ними в те области, где воедино сливаются Красота, Истина и Добродетель.

Мне кажется, что я уделила слишком много места моим друзьям-книгам, а упомянула при этом только самых любимых авторов. Из-за этого можно решить, что круг моих друзей ограничен и возвышен, но это не так. Я люблю разных авторов по многим причинам: Вордсворта за то, что он показывает единство человека и природы, Карлейля за суровую мощь и презрение к фальши.

Гуд открывает дверь в мир необычного, где причудлива каждая деталь, а ароматы ландышей и роз в стихах Геррика оживают, словно в весеннем воздухе. Уиттьер завоевывает мое сердце своим пылом и благородством духа. Наше знакомство оставило теплые воспоминания, которые усиливают восторг от его поэзии. Я обожаю Марка Твена, да и кто его не любит? Божественное провидение наделило его мудростью, а затем, чтобы он не утратил веру, озарило его душу радугой надежды и любви. Скотт привлекает меня своей открытостью, смелостью и безграничной искренностью. И я ценю каждого автора, кто, подобно Лоуэллу, излучает яркий оптимизм, чьи произведения переливаются искренней радостью и добротой, чередуясь с порывами праведного возмущения и ласковым дождем сочувствия.

Одним словом, литература – это моя страна блаженства, моя утопия. Погружаясь в книги, я не чувствую себя обездоленной. Барьеры, которые стоят между мной и людьми, не отделяют меня от благословенного общения с друзьями-книгами. Они говорят со мной без смущения и неловкости. Все, что я узнала о мире, кажется до нелепости незначительным в сравнении с «необозримой любовью и небесной благодатью» книг.