Текст книги "«Я» значит «Ястреб»"

Хелен Макдональд
«Я» значит «Ястреб»

Helen Macdonald

H IS FOR HAWK

Печатается с разрешения автора и литературного агентства The Marsh Agency Ltd.

Серия «Novella»

© Helen Macdonald, 2014

© Перевод. Н. М. Жутовская, 2016

© Издание на русском языке AST Publishers, 2017

* * *

Моей семье

Часть
первая

Глава 1
Терпение

В сорока пяти минутах езды на северо-восток от Кембриджа лежит местность, которую я полюбила всем сердцем. Это край, где отступают болота и начинаются сухие пески. Это земля корявых сосен, сожженных автомобилей, изрешеченных пулями дорожных знаков и баз американских ВВС. Там обитают призраки: из-за них разрушаются дома в пронумерованных лесничеством участках соснового леса. Внутри поросших травой курганов за четырехметровыми заборами устроены склады для транспортируемого по воздуху ядерного оружия. Есть там и тату-салоны, и поля для гольфа, принадлежащие ВВС США. Весной здесь шум и гам: постоянно взлетают и садятся самолеты, над полями, засаженными горохом, разносятся трели лесных жаворонков. Называется этот район Брекландс – разоренная земля, – и именно здесь семь лет назад я очутилась однажды утром ранней весной, совершенно того не планируя. В пять часов утра, глядя на квадрат уличного света на потолке, я слушала доносившуюся с улицы болтовню запоздалых прохожих, возвращавшихся домой с вечеринки. Со мной творилось что-то странное: я слишком устала, слишком переутомилась, казалось, что у меня из головы вынули мозг, а череп забили чем-то похожим на алюминиевую фольгу, пропеченную в микроволновке, – измятую, обугленную и стреляющую искрами. «Бррр! Надо выбираться отсюда, – подумала я, откинув одеяло. – И чем дальше, тем лучше!» Натянула джинсы, сапоги и джемпер, ошпарила рот прогорклым кофе и, только проехав полдороги по трассе А14 на своем замерзшем древнем «Фольксвагене», поняла, куда направляюсь и зачем. Там, за запотевшим ветровым стеклом и белыми полосами дороги, был лес. Развороченный лес. Туда-то я и ехала. Смотреть ястребов-тетеревятников.

Я знала, что сделать это будет непросто. С ястребами-тетеревятниками всегда все непросто. Вы когда-нибудь видели, как ястреб ловит птичку в саду за вашим домом? Я не видела, но точно знаю, что у меня за домом такое случалось. Обнаруживались следы. На плитке заднего дворика иногда появлялись маленькие фрагменты: похожая на насекомое, крошечная, скрюченная лапка певчей птицы с натянутыми сухожилиями, или – что еще отвратительнее – разодранный клюв воробья, надклювье или подклювье, небольшой кусочек конической формы, по цвету похожий на оружейный металл, прозрачный и отливающий красным, с прилипшими к нему перышками. Но, возможно, вы все-таки видели; возможно, однажды выглянули из окна и заметили, как там, на лужайке большой кровожадный ястреб терзает голубя, черного дрозда или сороку, и эта картина показалась вам ужасающим проявлением дикости, как будто кто-то подкинул вам на кухню снежного барса и вы обнаружили, что он уже пожирает кота. Случалось, ко мне в супермаркете или в библиотеке подбегали знакомые с вытаращенными глазами и кричали: «Я видела, как сегодня утром у меня на заднем дворе ястреб схватил птичку!» И только я хочу открыть рот и сказать: «Ястреб-перепелятник!» – как мне говорят: «Я посмотрела в справочнике. Это был ястреб-тетеревятник». Нет, не он. Справочники тут не помогут. Когда ястреб убивает голубя у тебя на лужайке, он кажется огромным, и иллюстрации в справочнике уже не соответствуют тому образу, который тебе запомнился. Вот на картинке ястреб-перепелятник – серый, с черно-белой полосатой грудкой, желтыми глазами и длинным хвостом. А рядом ястреб-тетеревятник. Тоже серый, с черно-белой грудкой, желтыми глазами и длинным хвостом. «Гм», – подумаете вы. Прочтете описание: ястреб-перепелятник, от тридцати до сорока сантиметров; ястреб-тетеревятник, от сорока семи с половиной до шестидесяти сантиметров. Вот в чем дело! Ваш ястреб был огромный. Значит, тетеревятник. Выглядят они одинаково, но тетеревятники крупнее. В этом вся разница. Просто крупнее.

На самом деле ничего подобного. В реальной жизни тетеревятники похожи на перепелятников точно так же, как барсы похожи на домашних кошек. Да, они крупнее. Но еще и массивнее, кровожаднее, беспощаднее, страшнее, и их намного труднее увидеть. Обитатели лесной чащи, а никак не садов, они таинственный Святой Грааль для любого любителя наблюдать за птицами. Вы можете провести неделю в лесу, где полным-полно тетеревятников, и ни одного не увидеть. Заметите лишь следы их присутствия. Внезапная тишина, за которой следуют крики переполошившихся лесных птиц, и ощущение, что где-то промелькнуло что-то невидимое.

Быть может, вы найдете недоеденного голубя, распластанного на лесной земле среди разметавшихся белых перьев. Или вам повезет, и, бредя в рассветном тумане, вы вдруг обернетесь и на какую-то долю секунды увидите птицу, пронесшуюся мимо, – ее крупные когти расслаблены и чуть сведены, глаза не выпускают из виду далекую цель. Доля секунды – и этот образ навечно врезается в ваше сознание, а потом так хочется увидеть его еще и еще. Искать ястреба-тетеревятника – все равно что просить о милости Божьей: вам будет дано, но нечасто, и когда и как – неизвестно. Но все же удача может улыбнуться безветренным ясным утром ранней весной, потому что в это время ястребы-тетеревятники покидают свой мир под кронами, чтобы ухаживать друг за дружкой в открытом небе. Как раз это я и надеялась увидеть.

Захлопнув ржавую дверцу и вооружившись биноклем, я зашагала через чистый, словно умытый лес – сероватый, с изморосью. С тех пор, как я была здесь последний раз, некоторые участки исчезли. Я натыкалась на клочки развороченной земли, на четко очерченные земельные акры с выдранными корнями и сухой хвоей, покрывавшей песок. Просеки. Вот что мне было нужно. Вскоре в мозгу заработали центры, остававшиеся невостребованными долгие месяцы. До этого момента моя жизнь проходила в библиотеках и аудиториях; нахмурив лоб, я вглядывалась в компьютерный экран, проверяла эссе, отслеживала библиографические ссылки. Сейчас шла совсем другая охота. И здесь я была совсем другим животным. Вы когда-нибудь видели, как олени выходят из укрытия? Они делают шаг, останавливаются, стоят неподвижно, поводят носом, прислушиваются и принюхиваются. Бывает, по бокам животного пробегает легкая дрожь. И наконец, убедившись, что опасности нет, они выходят из кустарника пощипать травку. В то утро я чувствовала себя, как олень. Нет, я не нюхала воздух и не замирала в страхе, но, как и олень, повиновалась древнему чувству, подсказывавшему, как пройти через лес; во мне бессознательно пробудились настороженность и умение двигаться. Что-то внутри подсказывало, как и куда надо ступать, хотя умом я этого не понимала. Быть может, дело в миллионах лет эволюции, быть может, в интуиции, но во время охоты на ястребов я чувствую, как напрягается тело, если мне приходится идти или стоять под ярким солнцем, и я бессознательно отступаю в сторону рассеянного света, скрываюсь в узкую прохладную тень, тянущуюся по широким просекам между рядами сосен. Я вздрагиваю, если слышу крик сойки или злое, раскатистое карканье вороны. И то, и другое может означать: «Осторожно, человек!» или «Осторожно, ястреб-тетеревятник!» В то утро я пыталась отыскать одного, скрыв другого. Во мне пробудились призрачные инстинкты, которые тысячелетиями связывали воедино тело и душу, и они делали свое дело, заставляя меня чувствовать себя неуютно при ярком солнечном свете, неловко на склоне холма; почему-то требовали, чтобы я прошла по той его стороне, где росла блеклая трава, и добралась до чего-то с другой его стороны, и это «что-то» оказалось прудом. С края пруда тучами поднялись в небо маленькие пташки – зяблики, юрки, стайка длиннохвостых синиц, до того сидевших в ветвях ивы, как живые хлопковые коробочки.

Пруд появился на месте воронки от бомбы, одной из целой серии, сброшенной немецким бомбардировщиком на деревню Лейкенхит во время войны. Возникла водная аномалия, пруд в дюнах, окруженный густыми кустиками песчаной осоки за много-много миль от моря. Я покачала головой. Странное зрелище. Но, в конце концов, здесь все странное, и, проходя через лес, встречаешься с разными непредсказуемыми вещами. Например, с большими пятнами ягеля – малюсенькими звездочками, цветочками, крапинками древней флоры, растущими на истощенной земле. Жесткий и шуршащий под ногами мох летом похож на кусочек Арктики, попавший сюда по ошибке. Повсюду виднеется кремень, его костлявые плечи и лопатки. Влажным утром вы можете собрать кусочки, отколотые еще мастерами неолита, небольшие осколки в сияющем облачении холодной воды. В эпоху неолита этот район был центром обработки кремневой гальки, а позже прославился кроликами, которых разводили на мясо и войлок. Когда-то в этом песчаном краю были устроены гигантские, огороженные со всех сторон терновыми живыми изгородями кроличьи садки, откуда и пошли местные названия Уэнгфорд-Уоррен[1]1
  Уоррен (warren) по-английски значит «кроличий садок».


[Закрыть], Лейкенхит-Уоррен, и в конце концов именно кролики принесли этой земле несчастье. На пару с овцами кролики выщипывали траву до основания, так что над песком оставалась лишь тонкая прослойка корешков. В тех местах, где дела обстояли совсем худо, песок в ветреную погоду собирался в кучи и начинал движение. В 1688 году сильные юго-западные ветры подняли эту разоренную землю под самые небеса. И огромное желтое облако закрыло солнце. Тонны почвы колыхались, сдвигались и опускались. Песком был окружен Брандон, песок завладел Сантон-Даунхемом, и река в городе полностью заглохла. Когда ветры стихли, на многие мили между Брандоном и Бартон-Миллс протянулись дюны. У путешественников эти края снискали дурную славу: летом ноги странников утопали в обжигающих песках, служивших к тому же прибежищем для ночных разбойников с большой дороги. Наша собственная Arabia deserta[2]2
  Аравийская пустыня (лат.)


[Закрыть]. Джон Ивлин писал, что эти «пески-плывуны нанесли большой урон стране, перетекая с места на место, подобно пескам Ливийской пустыни, и поглощая целые поместья некоторых джентльменов».

Итак, я стояла среди «песков-плывунов» Ивлина. Дюны по большей части теперь уже скрыты соснами – лес посадили здесь в 1920-х годах, чтобы у нас была древесина для будущих войн, – и разбойники с большой дороги меня больше не беспокоят. Но все равно есть ощущение опасности, словно что-то притаилось под землей, что-то разрушилось. Я люблю эти края, потому что из всех известных мне мест они кажутся самыми дикими во всей Англии. Но это не та нетронутая дикость, что присуща горным вершинам; это дикость разорения, когда странным образом вступают в сговор люди и земля. Здесь живет ощущение иной истории края; это не только роскошные праздные грезы поместий, но и история промышленности, лесоводства, бедствий, торговли и труда. Лучшего места для встречи с ястребами-тетеревятниками не придумаешь. Эти птицы идеально подходят странному пейзажу Брекландса, потому что их история похожа на историю людей.

И она захватывающая. Когда-то тетеревятники водились лишь за пределами Британских островов. «Существуют разнообразные породы и виды ястребов-тетеревятников, – писал Ричард Блум в 1618 году, – различаемые по своим охотничьим качествам, силе и выносливости в зависимости от тех стран, где они обитают. Но самые лучшие места для их обитания – Московия, Норвегия и север Ирландии, особенно графство Тирон». Впрочем, о способностях ястребов-тетеревятников забыли с началом огораживания, которое ограничило возможности простого люда использовать их для охоты, а также с появлением более меткого огнестрельного оружия, которое ввело в моду охоту с ружьями, а не с ловчими птицами. Ястребы теперь воспринимались как хищники, а не как товарищи по охоте. Их стали истреблять егеря, что было последним ударом для популяции, и без того еле выживающей из-за утраты значительной части естественной среды обитания. К концу XIX века британские ястребы-тетеревятники полностью вымерли. У меня есть фотография чучела одного из последних представителей этого племени, который был застрелен в шотландском поместье; черно-белый снимок птицы, набитой опилками, со вставленными стеклянными глазами. Больше тетеревятников не осталось.

Но в шестидесятых и семидесятых годах двадцатого века любители ястребиной охоты начали потихоньку, неофициально, разрабатывать планы по перевозке этих птиц в Англию. Британский клуб сокольников добился, чтобы за цену покупки и ввоза из других стран Европы одного ястреба-тетеревятника в целях охоты ему разрешалось ввозить вторую птицу и отпускать ее на волю. Одну покупаешь – другую отпускаешь. Это вполне годилось для такого сильного хищника, как ястреб-тетеревятник. Людям нужно было лишь добраться до подходящего леса и открыть ящик. Поддержавшие это начинание сокольники стали так поступать по всей Великобритании. Ястребов ввозили из Швеции, Германии и Финляндии. По большей части это были большие светлые птицы, какие обитают в хвойных лесах. Некоторых отпускали специально, некоторые просто терялись. Но птицы выжили, нашли друг друга и стали создавать пары, тайно и успешно. Сегодня их потомков насчитывается около четырехсот пятидесяти пар. Неуловимые, красивые, обжившиеся на новом месте, эти британские ястребы-тетеревятники наполняют меня счастьем. Само их существование опровергает мысль, что дикая природа – это место, куда человек еще не дотянулся ни руками, ни сердцем. Кое-что в дикой природе вполне может стать результатом человеческой деятельности.

Было ровно восемь тридцать. Я разглядывала маленький росток магонии, высунувшийся из земли, его розоватые листочки напоминали свиную кожу. Потом я подняла глаза к небу. И увидела своих ястребов. Там, в вышине. Пара кружила над лесными кронами в быстро согревающемся воздухе. Сзади на шею мне легла жаркая ровная рука солнца, но когда я смотрела на парящих ястребов-тетеревятников, нос чуял холодок. Я ощущала запах льда, папоротника и сосновой смолы. Ястребиный коктейль. А они парили. В воздухе тетеревятники приобретают очень сложный оттенок серого. Это не грифельный и не голубиный серый. Скорее, это цвет дождевой тучи, и, несмотря на расстояние, я могла различить большую пуховку белых перьев, раскрывшихся веером под их плотными и короткими хвостами, и тот великолепный изгиб и поворот второстепенных маховых перьев крыла парящего ястреба-тетеревятника, которые делают его так непохожим на ястреба-перепелятника. К паре приставали вороны, но ястребы не обращали на них особого внимания, как будто говорили: «Вам что, делать нечего?» Ворона на полной скорости нападала сверху на самца, но он лишь чуть приподнимал крыло, чтобы она пролетела мимо, его не задев. И ворона, птица неглупая, понимала, что под ястребом долго задерживаться не стоит. Брачный танец тетеревятников был не такой уж замысловатый: я не увидела никакого пикирования вниз, о котором читала в книгах. Но им нравилось наслаждаться пространством вокруг себя, прорезывая на разные лады великолепными хордами очерченные в полете концентрические круги. Пара взмахов – и самец оказывается над самкой, потом отходит в сторону, севернее, но вдруг скользит вниз, быстро, словно режет ножом, и начинает мягко выписывать свою каллиграфию под самкой, и тогда она спускается чуть ниже, а потом оба вновь взмывают в вышину. Они кружились вон там, над посадками сосен. И вдруг исчезли. Одну минуту пара моих ястребов чертила в небе линии из учебника физики – и неожиданно все пропало. Не помню, чтобы я переводила взгляд вниз или в сторону. Может, я моргнула. Может, всего лишь это. И за такой ничтожный черный пробел, который даже не фиксирует мозг, они скрылись в лесу.

Я села, усталая и удовлетворенная. Ястребы улетели, в небе было пусто. Время шло. Длина световой волны вокруг меня сократилась. День вступил в свои права. Ястреб-перепелятник, легкий, как игрушка, сделанная из пробковой древесины и салфеток с ароматическими добавками, промелькнул на уровне моих коленей, поднялся в воздух над ежевичным пригорком и скрылся среди деревьев. Я следила за ним, погрузившись в воспоминания. Картины прошлого засияли так ярко, что от них некуда было деться. В лесу пахло сосновой смолой и смолистым уксусом рыжих лесных муравьев. Я чувствовала, что мои пальцы, как в детстве, вцепились в забор из проволочной сетки, а на шее висит тяжелый цейсовский бинокль, произведенный в Восточной Германии. Я скучала. Мне было девять лет. Рядом стоял папа. Мы высматривали ястребов-перепелятников. Они гнездились неподалеку, и в тот июльский день мы надеялись, что они устроят представление, которое нам уже не раз приходилось наблюдать: по верхушкам сосен пробегала рябь, как на море при движении субмарины, и над лесом быстро проносилась птица, мелькал желтый глаз, на мгновение на фоне ожившей сосновой хвои появлялась полосатая грудка, или на суррейском небе вдруг отпечатывался черный силуэт. Какое-то время было интересно вглядываться в темноту между деревьями, в красновато-оранжевые и черные пятна в тех местах, где солнце отбрасывало на сосны свои немыслимые тени. Но когда тебе девять лет, ждать очень трудно. Я пинала основание забора ногами в резиновых сапогах. Ерзала и елозила. Потом вздохнула. Повисла на заборе. И тогда папа посмотрел на меня – сердито и в то же время удивленно – и кое-что мне объяснил. Он объяснил, что такое терпение. Он сказал, что это надо обязательно запомнить: если ты очень чего-нибудь хочешь, то иногда приходится стоять тихо на одном месте, все время помнить, как сильно ты этого хочешь, и быть терпеливой. «На работе, когда я делаю фотографии для газеты, – сказал он, – мне приходится иногда сидеть в машине часами, чтобы снять то, что мне нужно. Я не могу встать, чтобы выпить чашечку чая или даже сходить в туалет. Приходится быть терпеливым. Если хочешь увидеть ястребов, ты тоже должна быть терпеливой». Отец говорил серьезно и убедительно, вовсе не раздраженно. Он пытался внушить мне истину из мира взрослых, но я, угрюмо кивнув, уставилась в землю. Его слова были похожи на нотацию, а не на совет, и до меня не доходил их смысл.

Однако человеку свойственно учиться. «Сегодня, – подумала я, – мне не скучно, и я уже не девятилетняя девочка. Я терпеливо ждала, и ястребы прилетели». Я поднялась медленно – ноги слегка затекли из-за того, что так долго не двигались, – и заметила, что держу в руке небольшой клочок ягеля, маленький кусочек ветвистого, бледного, зелено-серого лишайника, который может выдержать практически все, что ему уготовит судьба. Вот это настоящее терпение. Хочешь – положи ягель в темное место, хочешь – заморозь, хочешь – высуши так, что он начнет рассыпаться, мох все равно не погибнет. Он заснет и будет ждать, когда ситуация улучшится. Это впечатляет. У меня на ладони лежал маленький ветвистый шарик. Он почти ничего не весил. Повинуясь внезапному порыву, я положила это украденное крошечное напоминание о дне, когда я видела ястребов, во внутренний карман куртки и поехала домой. Через три недели, когда я смотрела на этот самый клочок, позвонила мама и сказала, что папа умер.

Глава 2
Утрата

Я как раз собиралась выходить из дома, когда зазвонил телефон. Я взяла трубку. Ключи в руке перевернулись и звякнули.

– Алло?

Ответили не сразу. Мама. Ей было достаточно произнести лишь одну фразу. Вот эту: «Мне позвонили из больницы Святого Томаса». И я поняла. Поняла, что папа умер. То, что папы больше нет, стало окончательно ясно, потому что именно это она сказала после паузы голосом, какого я раньше никогда не слышала. Умер. Я очутилась на полу. Ноги стали ватными, подкосились, и я опустилась на ковер с прижатой к уху трубкой. Я слушала маму и не отрывала глаз от маленького комочка ягеля на книжной полке, невероятно легкого, живучего клубочка из жестких серых стебельков с острыми, пыльными кончиками и пустыми промежутками, наполненными воздухом, а мама говорила, что врачи ничего не могли сделать, наверное, сердце, и ничем нельзя было помочь, тебе не надо приезжать сегодня, не приезжай, ехать далеко, и уже поздно, дорога ведь неблизкая, и ехать далеко, так что не надо приезжать – и, конечно, все это не имело смысла, и никто из нас не знал, что, черт возьми, нам делать, что вообще надо делать и как с этим справляться, и мы обе, и брат тоже, пытались удержать тот мир, который уже исчез.

Я повесила трубку. Рука все еще сжимала ключи. В прежнем, исчезнувшем мире я все еще собиралась идти ужинать с Кристиной, моей австралийской подругой, философом, которая в это время находилась в комнате, – когда зазвонил телефон, она сидела на тахте. На меня смотрело ее белое лицо. Я сказала, что случилось. И настояла на том, чтобы все-таки пойти ужинать, потому что столик уже зарезервирован, конечно, надо пойти, и мы пошли, и сделали заказ, и нам принесли еду, и я не могла есть. Официант расстроился, спросил, может, что-то не так. Что тут скажешь?

Думаю, Кристина ему объяснила. Не помню, говорила ли она какие-то слова, но он поступил прямо-таки удивительно. Исчез, а потом появился у нашего столика с выражением сочувственной озабоченности, держа шоколадно-ореховый десерт с мороженым и воткнутой в середину веточкой мяты, посыпанный какао и залитый сахарной глазурью. На черной тарелке. Я смотрела на этот десерт. «Как нелепо», – подумала я. Потом: «Что это?» Вытащила мяту из глазури, поднесла ближе, поглядела на два маленьких листочка и аккуратно отрезанный стебелек, испачканный шоколадом, и подумала: «Он уже больше не вырастет». Тронутая и ошеломленная тем, что официант решил, будто бесплатный десерт и мороженое меня утешат, я рассматривала стебелек мяты. Он что-то напоминал. Я пыталась вспомнить, что именно. Мысленно я оказалась в Гэмпшире. Это было три дня назад в саду ясным мартовским днем, в выходные. Я поморщилась, потому что увидела у папы на руке глубокий порез.

– Ты порезался? – спросила я.

– Ах, это, – ответил он, приделывая пружину к батуту, который мы мастерили для моей племянницы. – На днях на что-то напоролся. Не помню как. И не знаю даже, на что. Ничего, скоро пройдет. Затянется. Уже заживает.

И тогда прежний мир наклонился ко мне, прошептал слова прощания и исчез. Я убежала в ночь. Нужно было ехать в Гэмпшир. Ехать сейчас. Потому что порез не затягивался. Не заживал.

Я нашла нужное слово. Утрата. Это значит «потеря, лишение». Когда у тебя что-то забрали, украли, вырвали. С любым может случиться. Но переживаешь ее всегда в одиночку. Страшную потерю не разделить ни с кем, как ни старайся. «Представьте, – говорила я тогда своим друзьям, наивно пытаясь объяснить свое состояние, – представьте себе, что вся ваша семья сидит в комнате. Да, все вместе. Те, кого вы любите. А потом в комнату входит человек и ударяет каждого в живот. Да, каждого. Бьет со всей силы. И вы валитесь на пол. Представляете? Дело в том, что все вы испытываете одинаковую боль, совершенно одинаковую, но каждый слишком занят собственной болью и не может чувствовать ничего, кроме одиночества. Вот что это такое!» – закончила я свою маленькую речь, довольная, что нашла идеальный пример, чтобы объяснить, что чувствовала сама. И меня озадачили их полные жалости и ужаса лица, так как мне и в голову не пришло, что пример с избиением родных и близких им людей оказался совершенно безумным.

Я до сих пор не могу привести в порядок свои воспоминания. Они похожи на тяжелые стеклянные блоки. Их можно расставить в разных местах, но истории не получится. Вот день, когда мы шли от моста Ватерлоо к больнице, а над нами висели облака. Сам процесс дыхания был для нас лишь способом держать себя в руках. Повернувшись ко мне с непроницаемым лицом, мама сказала: «Придет время, когда все это покажется дурным сном». В протянутую мамину руку были переданы аккуратно сложенные папины очки. Его куртка. Конверт. Наручные часы. Ботинки. И когда мы вышли из больницы, держа полиэтиленовый пакет с вещами, облака оставались на том же месте – неподвижный фриз кучевых облаков над Темзой, плоский, как нарисованная на стекле виньетка. У моста Ватерлоо мы наклонились над парапетом из портлендского камня и посмотрели вниз на воду. Наверное, после того звонка я в первый раз улыбнулась. Отчасти потому, что река текла к морю, и это простое физическое явление все еще имело смысл, в отличие от остального мира. А отчасти потому, что лет десять назад отец придумал одно потрясающее и удивительное дело, которым мы занимались по выходным. Он решил сфотографировать все мосты, какие есть на Темзе. Я отправлялась с ним, иногда по утрам в субботу, доезжая до Котсуолдских холмов. Папа был папой, но еще и другом, еще и соучастником в противозаконных вылазках, таких, как эта. От поросшего травой истока Темзы неподалеку от Сайренсестера мы продвигались вперед, исследуя местность, вдоль по извилистому грязному ручью, нарушали границы частных владений, чтобы сфотографировать переброшенные через воду деревянные мостки. На нас кричали фермеры, мы удирали от крупного рогатого скота, внимательно исследовали карты. На это ушел год. Но в конце концов цель была достигнута. Он сфотографировал все мосты до единого. Где-то в папках со слайдами у мамы дома сохранился полный фотографический отчет, как можно пересечь Темзу на всем ее протяжении, от истока до моря.

Потом мы с мамой разволновались, что не найдем папину машину. Он припарковался где-то у моста Баттерси и, конечно, уже к ней не вернулся. Мы часами искали ее, все больше отчаиваясь, облазили все переулки, закоулки и тупики – безрезультатно, стали расширять площадь поисков на мили от того места, где, по нашим расчетам, могла стоять машина. Время шло, и мы поняли, что, даже если найдем папин синий «Пежо» с пропуском «Пресса», заткнутым за солнцезащитный козырек, и фотоаппаратами в багажнике, наши поиски все равно не имеют смысла. Конечно, машину увезли на эвакуаторе. Я нашла нужный номер телефона, позвонила и сказала, что владелец машины не может ее забрать, потому что он умер. Это мой отец. Что он не собирался оставлять там машину надолго, но он умер. Он, честное слово, не хотел оставлять там машину. Безумные фразы, сказанные невозмутимо, с каменным лицом. «Извините, – сказал человек из эвакуаторной службы. – Надо же такому случиться! Соболезную». Но он мог бы сказать что угодно, и это бы ничего не значило. Пришлось предъявить им свидетельство о папиной смерти, чтобы с нас не взяли денег за эвакуатор. Это тоже ничего не значило.

После похорон я вернулась в Кембридж. Не могла спать. Много ездила на машине. Смотрела, как солнце всходит и заходит, как движется по небу в течение дня. Наблюдала за голубями – как они распускают хвосты и токуют, величаво и грациозно, на лужайке перед моим домом. Самолеты все так же садились, автомобили все так же ездили, люди все так же ходили по магазинам, разговаривали, работали. Но это не имело никакого смысла. На протяжении долгих недель я чувствовала, что превратилась в медленно плавящийся металл. Именно такое ощущение. Во всяком случае, я была уверена, несмотря на доказательства противоположного, что если меня посадить на стул или положить на кровать, я прожгу их насквозь.

Примерно в это же время на меня нашло какое-то безумие. Хотя, оглядываясь назад, думаю, что все-таки я никогда не была по-настоящему сумасшедшей. Безумна я была «только при норд-норд-весте» и, конечно, могла «отличить ястреба от ручной пилы»[3]3
  Цитаты из шекспировского «Гамлета» (акт II, сцена 2).


[Закрыть], но иногда меня вдруг поражало их сходство. Было ясно, что я не совсем чокнутая, потому что раньше мне приходилось видеть людей, впавших в психоз, и их безумие оказывалось таким же очевидным, как вкус крови во рту. Мое же помешательство было другим. Тихим и очень, очень опасным. Безумие, призванное помочь сохранить разум. Рассудок пытался построить мостик через образовавшуюся пропасть и создать новый, пригодный для жизни мир. Но проблема состояла в том, что у него не находилось материала для работы. Ни близкого человека, ни детей, ни дома. Ни работы с девяти до пяти. Поэтому он хватался за то, что попадалось. И в отчаянии стал воспринимать мир не так, как следовало. Я начала замечать странные связи между различными вещами. Что-то несущественное вдруг представлялось чрезвычайно важным. Я читала гороскоп и верила ему. Предсказания. Яркие приступы дежавю. Совпадения. Воспоминания о том, что еще не произошло. Время больше не двигалось вперед. Оно затвердело, и к нему можно было прислониться и почувствовать, как оно тебя отталкивает, – такая густая жидкость, полувоздушная, полустеклянная, текущая в обе стороны, по которой иногда уходит куда-то вперед рябь воспоминаний, а новые события, наоборот, бегут назад, поэтому то новое, что тогда происходило со мной, казалось воспоминанием из далекого прошлого. Иногда – такое случалось несколько раз – находясь в поезде или в кафе, я чувствовала, что отец сидит рядом. Это успокаивало. Все успокаивало. Потому что это были обычные безумные проявления горя. О них я читала в книгах. Я купила книги про горе, потери и утраты. Книги громоздились на моем столе шаткими стопками. Как добросовестный ученый я полагала, что книги дадут мне ответы. Но могло ли меня обнадежить сообщение, что призраки являются всем? Что все перестают есть? Или что едят и не могут остановиться? Или что горе приходит поэтапно, и эти стадии можно пересчитать и пришпилить булавкой, как жуков в коробочках? Я прочла, что после отрешенности приходит печаль. Или злость. Или вина. Помню, я беспокоилась по поводу того, какая у меня теперь стадия. Мне хотелось систематизировать процесс, разобрать по полочкам, найти в нем какой-то смысл. Но смысл не обнаруживался, и я не ощущала в себе ни одного из описанных чувств.

Шли недели. Зиму сменила весна. Появились листочки, утром стало светлее, в начале лета прилетели стрижи и защебетали, кружа в небе над моим кембриджским домом, и я начала думать, что со мной все в порядке. «Обычное горе» – так это называется в книгах. Так оно и было. Не богатое событиями постепенное возвращение к жизни после потери. Скоро заживет. До сих пор я криво улыбаюсь, вспоминая, как радостно поверила этим словам, потому что на самом деле страшно ошиблась. У меня стали возникать потребности, в которых я не отдавала себе отчета. Меня охватила жажда чего-то существенного, любви или другого чувства, что компенсировало бы потерю, и мое сознание без всяких угрызений совести пыталось захватить что угодно или кого угодно, чтобы в этом помочь. В июне я влюбилась, предсказуемо и опустошительно, в человека, который удрал от меня за тридевять земель, когда понял, насколько я не в себе. После его исчезновения я стала почти абсолютно бесчувственной. Хотя теперь не могу даже толком вспомнить его лицо и хотя прекрасно понимаю, не только почему он сбежал, но и что на его месте мог бы оказаться кто угодно, у меня осталось красное платье, которое я больше никогда не надену. Вот так.