Текст книги "«Я» значит «Ястреб»"

Глава 6
Звезды в ящике

«Все тебе нипочем! – воздев руки к небу с выражением мольбы, смешанной с раздражением, сказал мой давний друг Мартин Джонс. – Это все равно что биться головой об стену. Откажись от этой идеи. Иначе с ума сойдешь». Я вспоминала его слова по дороге домой. Сцепление, четвертая передача. Поворот на сто восемьдесят градусов. Переключение передачи. Быстрый набор скорости. Легкая обида. Не хотелось думать обо всем, что он мне наговорил. «Ты с ума сойдешь. Оставь тетеревятников парням, которые всю жизнь ими занимаются. Выбери кого-то более подходящего».

Я знала, что воспитывать ястреба будет нелегко. Всем известно, что тетеревятники плохо поддаются дрессировке. «Дрессуре», как скажут специалисты. Кречета можно натренировать за несколько дней. В свое время мне удалось обучить ястреба Харриса за четыре. А вот тетеревятники нервозные, легковозбудимые птицы, и на то, чтобы убедить их, что вы не враг, уходит немало времени. Нервозность, конечно, не совсем правильное слово: просто дело в том, что их нервная система имеет повышенную возбудимость, потому что нервные пути от глаз и ушей, идущие к двигательным нейронам, отвечающим за деятельность мышц, имеют непрямые связи с соответствующими нейронами мозга. Тетеревятники нервозны, потому что они живут в десять раз быстрее, чем мы, и реагируют на раздражители буквально не раздумывая. «Из всех ястребов, – писал сокольник семнадцатого века Ричард Блум, – тетеревятник, несомненно, наиболее боязливый и робкий, по отношению как к человеку, так и к собакам, и ему требуются скорее ухаживания хозяйки, чем власть хозяина, ибо птица склонна запоминать любые случаи недоброго или грубого обращения. Но если отнестись к ней ласково, она проявит послушание и доброту к своему владельцу». Значит, доброта. Будем на нее рассчитывать и надеяться.

Доброта и любовь. Помню, имея массу времени по дороге домой, я размышляла о внезапном приступе любви, охватившем меня на причале. Она относилась к человеку, который держал птицу, испугавшуюся непонятного ей мира. Мне пришлось проехать много миль, неторопливо анализируя свои чувства, прежде чем я догадалась, что эта любовь была связана с отцом. В течение долгих недель после его смерти я сидела у телевизора и снова и снова пересматривала британский телевизионный мини-сериал «Шпион, выйди вон!» – несколько часов на зернистой шестнадцатимиллиметровой пленке семидесятых годов, мягкой и черной, в старой кассете VHS. Психологически мне было очень уютно в этих темных интерьерах, правительственных кабинетах, мужских клубах. Это была история шпионажа и предательства, которые всегда идут рука об руку. Медленная, как плывущий лед, и прекрасная. Но это был еще и рассказ о мальчике по имени Джамбо, ученике приготовительной школы в Квонток-Хиллз. О Джамбо-неудачнике. Тучный, близорукий, страдающий приступами астмы, он терзался из-за ужасного ощущения собственной никчемности и трагедии своей распавшейся семьи. Когда в школе появился новый учитель французского – горбатый, похожий на пирата человек по имени Придо, – Джамбо принял его за своего. За того, кто способен его понять. «Ты хороший наблюдатель, – сказал ему Придо. – Вот тебе, старина, мое мнение, причем совершенно бесплатно. Мы, одиночки, все такие». Но Джамбо не знал, да и не мог знать, что Придо был шпионом, что его больная спина – это последствия попадания русской пули и что у Придо имелись и другие раны – предательство друга и бывшей возлюбленной. Мир Джамбо был слишком мал, чтобы вместить такие вещи, но мальчик все равно чувствовал, что учитель потерял близкого человека. И Джамбо решил занять место этого человека, пока тот не вернется. Он нашел, как стать полезным. В фильме мне нравился Придо, нравился пейзаж вокруг школы – погруженные в туман горы, гомонящие в вязах грачи, матчи регби и белый пар изо рта у ребят на поле зимним утром. Эти картины стали местом действия многих моих снов, навеянных горем в ту весну.

То, что происходит с сознанием после утраты, понимается позже. Но уже смотря фильм, я почти знала, что Придо занял для меня место отца. Впрочем, на тех северных дорогах мне следовало бы еще понять, что после потери отца сознание не просто выбирает новых отцов из окружающего мира, но находит и новые «я», которые бы их любили. В первые недели, пустые и беспросветные, я примерила на себя роль Джамбо. А на шотландском причале на какой-то момент, не понимая, почему, решила стать ястребом. Я ехала дальше и дальше, дорога убегала из-под колес, и небо прокаливалось, точно в печи, до образования бело-голубой тверди.

Я начала беспокоиться. В ящике было слишком тихо. Я уныло заехала на очередную станцию обслуживания. Кристина побежала купить мороженого, а я присела на корточки перед дырочкой, проделанной для доступа воздуха в стенке картонного ящика. Поскольку мне в течение нескольких часов пришлось смотреть на залитый солнцем асфальт, мое зрение никуда не годилось. Я вообще ничего не могла разглядеть, да и не хотела, потому что ястреб, конечно, умер. И вдруг – Боже мой! – в ящике засверкали звезды.

Когда-то давно в художественной галерее я увидела чемодан – небольшой коричневый кожаный чемодан, лежавший на боку на белом столе. Это был самый обыденный предмет, какой только можно себе вообразить, и он вызывал некоторую печаль, словно его оставили здесь по дороге и забыли взять. Художник вырезал в коже маленькую круглую дырочку. «Загляните внутрь», – гласила приклеенная табличка. В замешательстве от того, что мне придется стать частью произведения искусства, я наклонилась, прильнула глазом к дырочке и от удивления вздрогнула. Снова посмотрела. И вдруг стала королевой бесконечного пространства, ошеломленной, восхищенной, глядящей на глубокий звездный покров, протянувшийся в бесконечность. Сделано было здорово: художник прикрепил к крышке и ко дну чемодана два зеркала с прожженными кислотой точками и осветил их гирляндой маленьких лампочек. Отражение пятнышек и дыр на стекле и светящиеся точки превратили внутренность чемодана в горящую огнями холодную вселенную, у которой не было конца.

Свернувшись на заднем сиденье машины и погрузившись в воспоминания о чемодане, я смотрела на звездное поле, которое открылось мне в темноте. Постепенно я сообразила, что это частички перьевой пыли, мелкие соринки раскрошившегося кератина, защищающего растущие перья ястреба. Эти пылинки отслоились от молодого оперения птицы и попали в случайные лучи света, проникшие сквозь щель в крышке коробки. Мои глаза и мозг вновь вернулись к действительности, и теперь я могла различить тусклое сияние полуосвещенной ястребиной лапы, лимонно-желтой, с когтями, и дрожавшие от страха еле заметные перья. Птица знала, что за ней наблюдают. Меня тоже затрясло.

– Она в порядке? – спросила, вернувшись, Кристина и откусила мороженое.

– В порядке, – ответила я. – В полном порядке.

Повернула ключ зажигания. И мы отправились дальше. Ястребов продают и покупают не одно столетие, ругала я себя. Конечно, птица жива. Семь часов езды – ерунда. Достаточно вспомнить торговцев ловчими птицами семнадцатого века, которые привозили диких ястребов французскому двору из самой Индии. А пятый граф Бедфордский, которому доставляли птиц из канадской Новой Шотландии и американской Новой Англии! Ряды ястребов с клобуками на головах, неподвижно сидящие на жердочках в трюмах деревянных кораблей. И мычание скота, который перевозили в качестве пищи для этих хищников. Мы ехали вперед, и я размышляла о тетеревятнике Уайта. Насколько его путешествие было хуже, чем это! Сначала из гнезда к немецкому сокольнику, потом на аэроплане в Англию, потом на поезде из Кройдона к сокольнику Незбитту в Шропшир, после этого к другому сокольнику в Шотландии как часть торговой сделки, которая, судя по всему, не состоялась, потому что птица была возвращена Незбитту. Передышка в несколько дней на просторном чердаке – и снова на поезд, на этот раз идущий в Бакингем, небольшой рыночный городишко с домами из красного кирпича, в пяти милях от Стоу. Там-то Уайт и купил ястреба. Сколько всего миль? По-моему, около полутора тысяч. И много-много дней пути. Я вообще понять не могу, как птица выжила.

Маленькие существа, отправленные в опасное путешествие. На первых страницах книги «Ястреб-тетеревятник» Уайт описывает ужасную дорогу своего только что оперившегося птенца: его вырвали из родного гнезда, засунули в корзину и послали в неведомые земли для обучения. Автор предлагает нам представить себе, каково было птице перенести такое, вообразить себя на месте молодого, сбитого с толку птенца, почувствовать жару и шум, сумятицу и ужас путешествия, завершившегося у писательского порога. «Должно быть, оно было смерти подобно, – писал Уайт, – но какая она, смерть, мы никогда не узнаем раньше положенного часа».

Подсмотренная жизнь животных – это уроки, которые нам преподносит мир. Не так давно в желтом жестяном ящике в библиотеке колледжа я нашла фотографии Уайта, где он изображен еще совсем малышом. Снимки пыльного пакистанского города Карачи – дерево, длинные тени, ясное небо. На первом снимке мальчик сидит на осле и смотрит в объектив. На нем широкие шаровары и детская шляпа от солнца, круглое личико не выражает никакого интереса к ослу – он просто на нем сидит. Мать, красивая и скучающая, стоит позади сына в безупречно белом платье времен Эдуарда VII. На втором снимке мальчик бежит к фотоаппарату по высохшей земле. Он бежит изо всех сил: на снимке его коротенькие ручки размазаны, потому что он ими размахивает, а такого выражения лица – ужас, смешанный с радостью – я у детей никогда больше не видела. Радость от того, что он покатался на осле, и облегчение, что катание закончилось. На лице у ребенка читается отчаянное стремление найти тепло и защиту и вместе с тем понимание, что ни тепла, ни защиты не будет.

Их никогда и не было. Брак родителей с самого начала оказался неудачным. Констанс Астон было уже почти тридцать, когда постоянные язвительные намеки матери о тяготах содержания взрослой дочери стали для нее совершенно невыносимы. «Я выйду за первого, кто попросит моей руки», – как-то раз огрызнулась дочь. Таким человеком оказался Гаррик Уайт, районный комиссар полиции в Бомбее. Молодожены отправились в Индию, и, как только родился Теренс, Констанс отказалась спать с мужем. Тот начал пить, и семейная жизнь превратилась в бесконечные скандалы и драки. Через пять лет семья переехала в Англию к родителям Констанс в курортный город Сент-Леонардс на южном побережье Англии. Перед возвращением обратно в Индию родители оставили сына в Сент-Леонардсе. Мальчик был брошен, но таким образом получил передышку от постоянного страха. «То время было слишком прекрасно, чтобы описать словами» – так говорит Уайт о своей жизни в Сент-Леонардсе в беллетризованном автобиографическом отрывке, написанном местами голосом маленького мальчика, который отчаянно хочет добиться внимания и уже пробует примерить на себя другие, более безопасные «я»: «Посмотри на меня, Рут! Я главарь шайки пиратов! Посмотри, я самолет! Посмотри, я белый медведь! Посмотри! Посмотри! Посмотри!» В Сент-Леонардсе у мальчика было много радостей: ядовитая моль, черепахи, кладовка, а в ней банки с шоколадом и сахаром, и бесконечные игры с двоюродными братьями и сестрами.

Но так не могло продолжаться вечно. «Нас забрали из этой жизни, – написал Уайт кратко, – и отослали в школы». Идиллия закончилась, ребенок был вновь брошен в мир, полный страха и насилия. Его воспитателем в Челтнеме стал «холостяк-садист средних лет с мрачным одутловатым лицом», у которого в подручных ходили старшие ученики. Эти избивали младших ребят после вечерней молитвы. Каждый день мальчик молился: «Господи, сделай так, чтобы меня сегодня не били». Но, как правило, его все-таки били. «Подсознательно я понимал, что это сексуальное надругательство, – позже размышлял Уайт, – хотя еще не мог найти слов для подобного обвинения». Неудивительно, что он так глубоко сопереживал ястребу. Мальчика вырвали из единственного места на свете, которое он считал родным домом, и отправили для обучения в мир, где процветала казарменная жестокость. Это предательство оставило в нем неизгладимый след. И такое же предательство оставило след на его ястребе.

Дикий. Волшебный. Свободный. Тим Уайт сидит за кухонным столом и заполняет авторучку зелеными чернилами из бутылочки, стоящей на клеенчатой скатерти. Чернила – вещь гадкая, второстепенная, но коварная. Он пишет о своей новой жизни цветом чернил – как называет его Хэвлок Эллис? Любимый цвет «инвертированных»[16]16
  «Инвертированный» в терминологии Эллиса означает «гомосексуалист».


[Закрыть]. Ястреба привезут завтра. Скоро в доме их будет трое: сам Том, собака и ястреб. От этой мысли Уайт испытывает приятное возбуждение. Он любит свой дом. Называет его своей мастерской, барсучьей норой, убежищем. Снаружи свет и тени от листьев движутся по высоким серым фронтонам. Жилище довольно скромное – воду надо брать в колодце, уборная во дворе – но, по мнению Уайта, прекрасное. Да, он его снимает за пять шиллингов в неделю, но зато впервые живет в собственном доме. И делает его своим. Он покрыл лаком потолки, все покрасил в яркие цвета. Блестящая красная краска. Синяя краска «Роббиалак». На каминной полке птичьи крылья. Ваза для щепок и обрывков бумаги, чтобы разжечь огонь. Узорчатые обои. Зеркало. Везде книги. Он потратил шестьдесят шесть фунтов на ковры с длинным ворсом, купил обтянутое штофом глубокое кресло и запасся мадерой. На втором этаже он превратил гостевую спальню в сказочную комнату тайного романтического изобилия: зеркала и позолота, голубое постельное белье и золотое покрывало, а вокруг – свечи. Правда он не может заставить себя здесь спать. Ему хватит и складной кровати в соседней комнате с коричневыми занавесками. Ястреба он поселит в сарае. И они оба назовут это место своим домом.

Викторианская терраса неясно маячила в летних сумерках. С ящиком в руке я подошла к своей двери. Не помню, как я открывала ящик в ту ночь. Но помню, как мои босые ноги ступали по ковру, помню тяжесть ястреба на руке. Силуэт птицы, большой и испуганной, нервное подергивание ее плеч, когда она отступила назад, в тень присады на полу в гостиной. Помню, мне пришел на ум отрывок из книги «Меч в камне», в котором сокольник сажает ястреба-тетеревятника обратно на согнутую ладонь, успокаивая его – «так хромой прилаживает свою потерянную и вновь найденную деревянную ногу». Да, когда носишь ястреба первый раз, чувствуешь себя именно так. Ничего не говоря, я забралась вверх по лестнице и свалилась в кровать. Ястреб со мной, путешествие закончилось.

В ту ночь мне приснился папа. Это был не тот сон, который мне снился обычно – как вся наша семья снова оказалась вместе. На этот раз я что-то искала в доме – пустом доме с бледными квадратами на тех местах, где на стенах должны были быть картины. Я не могу найти то, что ищу. Открываю дверь на втором этаже, ведущую в комнату, не похожую на другие. По трем стенам стекает вода, а дальней стены вообще нет. Просто отсутствует. Один лишь воздух бледно-лилового городского вечера. Подо мной разбомбленный участок города. Кругом тонны кирпича и битого камня, между палками и перекладинами, оказавшимися поломанными стульями, в кучах мусора цветет иван-чай. Тени среди всех этих предметов начинают сгущаться к ночи. Но я смотрю не туда. Потому что на самой высокой куче кирпичей стоит маленький мальчик с рыжеватыми волосами. Лицо повернуто в сторону, но я сразу его узнаю – и не только потому, что на нем те же короткие брюки и вязаная серая курточка, как на фотографии в семейном альбоме. Папа.

Увидев его, я моментально понимаю, где нахожусь. Это Шепердс-Буш, куда отец однажды сбежал, когда был мальчишкой. Карабкался с друзьями по руинам разбомбленных домов, собирал, что мог найти, спасал вещи, прятал их, разглядывал. «Мы бомбили кирпичи бомбами, сделанными из кирпичей, – рассказывал он мне. – Больше нам не с чем было играть». Потом мальчик поворачивается, поднимает глаза вверх и смотрит на меня, стоящую в разрушенном доме, и я понимаю, что он собирается что-то сказать. Но слов нет. Вместо этого он показывает куда-то рукой. Куда-то вверх. Я смотрю. Там вверху на высоте нескольких километров летит самолет. Это так высоко, что фюзеляж и крылья все еще освещены заходящим солнцем. Шума двигателя не слышно, до меня не доносится ни единого звука, никакого движения. Лишь светящаяся точка, летящая по небу, пока она не скрывается за горизонтом, уходя в тень мироздания. Я снова смотрю вниз, но мальчик, который был папой, исчез.

Глава 7
Невидимка

Пррт-пррт-пррт. Одна вопросительная нота повторяется снова и снова, словно телефонный звонок от прячущейся в листве птицы. Она и заставила меня проснуться. Из кроны липы, что растет у моего окна, доносилось чириканье зяблика, а я лежала и смотрела, как утро постепенно становится светлее, и слушала, как за оконным стеклом с места на место по дереву перемещается этот звук. Зяблик дождь накликивает. Замечательное объяснение чириканью, которое похоже на вопрос, не предполагающий ответа. Никто не знает, почему зяблики издают такой звук, но издавна принято считать, что он предвещает плохую погоду.

В пятидесятых годах прошлого века в небольшой исследовательской лаборатории в Мадингли, за несколько миль от того места, где я сейчас лежала, ученый по фамилии Торп проводил эксперименты с зябликами, чтобы понять, как они учатся петь. Он выращивал молодых зябликов в полной изоляции в звуконепроницаемых клетках и с интересом слушал обрывочный щебет, который издавали его несчастные питомцы. Как ему удалось выяснить, существует некое временное окно, в которое изолированные птенцы должны услышать сложные трели, искусно выводимые взрослыми особями. Если же такого окна нет, сами они никогда не смогут щебетать как следует. Ученый пробовал ставить едва оперившимся птенцам пленку, где было записано пение других видов птиц: интересно, можно ли заставить маленьких зябликов петь, как, к примеру, лесные коньки? Это было принципиально новое исследование процесса эволюции, но в то же время работу насквозь пронизывали опасения периода холодной войны. Вопросы, которые задавал себе Торп, ставились на послевоенном Западе, одержимом идеей национальной идентичности и боявшемся промывания мозгов. Каким образом ты узнаешь, кто ты? Можно ли изменить свою национальную принадлежность? Можно ли тебе верить? Что делает тебя зябликом? Откуда ты родом? Торп обнаружил, что дикие зяблики из разных местностей имеют разные диалекты. Я внимательно прислушивалась к птичьему пению за окном. Да, это щебетание отличается от щебетания суррейских зябликов, которое я хорошо помнила с детства. Звук тоньше и менее сложный. Казалось, он прерывается до того, как трель успела полностью отзвучать. Мне подумалось, что было бы хорошо опять послушать суррейских птичек. Вспомнились печальные пернатые в звуконепроницаемых клетках и то, как ранний опыт учит нас тому, кто мы такие. Вспомнился дом из моего сна. А потом и дом, где я живу. И тогда у меня внутри постепенно разлилось приятное волнение, и я поняла, что теперь в моем доме все будет по-другому. Все дело в ястребе. Я закрыла глаза. Ястреб внес в дом дух дикой природы, подобно тому, как букет лилий наполняет его ароматом. Скоро начнется новая жизнь.

В полусвете комнаты с задернутыми занавесками она сидит на присаде с клобучком на голове, спокойная и удивительная. Грозные когти, жуткий крючковатый черный клюв, гладкая грудь цвета кофе с молоком, обильно украшенная светло-шоколадными пестринками точь-в-точь как какой-нибудь самурай в доспехах цвета каппучино. «Привет, ястреб», – шепчу я, и при звуке моего голоса птица, встревожившись, чуть топорщит перья. «Ш-ш-ш! – говорю я себе и ей. – Ш-ш-ш!» Потом надеваю сокольничью перчатку, делаю шаг вперед и беру ее на кулак, отвязав должик от присады.

Она машет крыльями. Бьется. «Безумное метание в страхе и ярости, когда привязанный ястреб кидается вниз с кулака в диком порыве обрести свободу». Так описал этот бросок Уайт в «Ястребе-тетеревятнике». Сокольник, объясняет Уайт, должен «поднять ястреба обратно на кулак другой рукой, исполнившись ласки и терпения». И я поднимаю ее назад на кулак, исполнившись ласки и терпения. Когти птицы судорожно вцепляются в перчатку. Присада движется. Я чувствую, как птичий мозг пытается понять это новое. Но пока присада – это единственное, что я знаю. Буду держаться крепко. Я заставляю ее ступить на присаду и прикидываю вес особи. У ястребов есть полетный вес, так же как у боксеров есть боевой вес. Слишком толстый или высокий ястреб не очень-то любит летать и не станет возвращаться на зов сокольника. Невысокие ястребы просто ужасны: худые, печальные, лишенные сил летать с удовольствием и изяществом. Снова посадив птицу на кулак, я прощупываю ее грудину голыми пальцами другой руки. Птица упитанная, под перьями я ощущаю жар ее кожи, и до моих пальцев доходит нервное биение сердца. Я вздрагиваю. Отдергиваю руку. Суеверие. Не могу заставить себя щупать это трепетание жизни, не могу не бояться, что вдруг из-за моего чрезмерного внимания оно остановится.

Я сижу в гостиной, засунув между пальцами в перчатке под ее чешуйчатыми лапами кусок сырого мяса, и жду. Одну минуту, вторую. Третью. Потом снимаю у нее с головы клобучок.

Два огромных диких глаза глядят на меня долю секунды и исчезают. Прежде чем птица успевает сообразить, что, черт возьми, происходит, она пытается как можно быстрее улететь отсюда. Но ее полет резко прерывается опутенками, и, поняв, в какую западню попала, она в отчаянии начинает пронзительно щебетать. Ей не скрыться. Я снова сажаю ее на перчатку. Под перьями – сухожилия, кости и колотящееся сердце. Она снова начинает бить крыльями. Снова и снова. Как я этого не люблю! В первые несколько минут остается только свыкнуться с мыслью, что ты пугаешь ястреба, хотя тебе хочется добиться прямо противоположного. После трех ее неудачных попыток взлететь мое сердце стучит, как зверь в клетке, но птица вновь посажена на перчатку. Клюв раскрыт, глаза горят. А потом наступает исключительно напряженный момент.

Ястреб-тетеревятник смотрит на меня в смертельном ужасе, и я чувствую, что наши сердца бьются в унисон. В сумраке комнаты птичьи глаза светятся серебряным светом. Клюв все еще раскрыт. Она горячо дышит мне прямо в лицо, и я ощущаю запах перца, мускуса и горелого камня. Ее перья слегка топорщатся, крылья полураскрыты, а чешуйчатые желтые пальцы и изогнутые черные когти крепко держатся за перчатку. Такое ощущение, что у меня в руке горящий факел. Моему лицу тепло от жара, исходящего от испуганной птицы. Она глядит. Глядит не отрываясь. Медленно ползут секунды. Ястребиные крылья опускаются ниже, птица приседает, готовясь к бою. Я отвожу глаза. Нельзя встречаться с ней взглядом. Изо всех сил стараюсь держаться так, словно меня здесь нет.

За годы тренировки ловчих птиц я вывела правило: надо научиться быть невидимой. Именно так следует поступать, когда только что приобретенная птица сидит на твоем левом кулаке в состоянии дикого страха, готовая сражаться. Ястребы – не общественные животные, как собаки или лошади, они не понимают ни принуждения, ни наказания. Единственный способ их укротить – ласково предлагать пищу. Если вам удастся заставить птицу есть пищу из ваших рук, это будет первым шагом в завоевании ее доверия, и в конце концов вы станете товарищами по охоте. Но промежуток между страхом и согласием есть с рук пищу огромен, и вам нужно пройти его вместе. Когда-то я думала, что тут дело в бесконечном терпении. Но нет. Требуется нечто большее. Вам следует стать невидимкой. Представьте себе: вы в затемненной комнате сидите с ястребом на кулаке. Птица неподвижна, напряжена и насторожена, как заряженная катапульта. Под большими когтистыми лапами – кусок сырого мяса. Вы хотите, чтобы она смотрела на мясо, а не на вас, потому что знаете – хотя и не глядите в ее сторону, – что ее глаза в ужасе застыли на вашем профиле. И слышится только влажное «клик-клик-клик», когда она моргает.

Чтобы преодолеть образовавшуюся пропасть и добиться возможного согласия между вашими временно парализованными, не работающими сознаниями, вам нужно – как можно скорее – исчезнуть. Вы должны выбросить все из головы и замереть. Абсолютно ни о чем не думать. Ястреб превращается в странное, пустое понятие, плоское, как фотография или эскиз, но в то же время он, словно злобный верховный судья, крайне важен для вашего будущего. Ваша рука в перчатке чуть сжимает мясо, и вы ощущаете легкое смещение веса птицы. Потом краем глаза замечаете, что мясо найдено. И тогда, все еще оставаясь невидимой, вы воображаете, что, кроме мяса и ястреба, в комнате ничего нет. Вас-то уж точно. И надеетесь, что птица станет есть, и вы тогда сможете постепенно вернуться в реальность. Даже если вы не шевелите ни одним мускулом и просто спокойно переходите в более нормальное состояние, ястреб об этом знает. Поразительно, но требуется довольно много времени, чтобы вновь стать собой в присутствии ястреба.

Впрочем, мне не нужно было этому учиться. Я все прекрасно умела. Этому трюку я научилась еще в детстве. Маленькая, немного боязливая девочка, одержимая птицами, любила исчезать. Как и Джамбо из кинофильма «Шпион, выйди вон!», я была наблюдателем. Причем всегда. В детстве я привыкла забираться на холм за домом и вползать на животе в свое любимое укрытие под кустом рододендрона, прячась за его свисающими ветвями, словно маленький снайпер. Из этого тайного убежища, где мой нос почти касался земли, вдыхая запах мятого папоротника и кислой почвы, я смотрела на мир внизу и наслаждалась поразительным ощущением спокойствия, которое возникает, когда тебя не видит никто, а ты видишь все. Я смотрела, но не действовала. Искала защищенности в состоянии невидимости. Но желание превращаться в невидимку иногда становится привычкой. А в жизни это совсем ни к чему. Поверьте, совсем ни к чему. Особенно, когда общаешься с окружающими – любимыми, друзьями, родными, коллегами. Но в первые несколько дней дрессировки нового ястреба эта способность оказывается величайшим искусством.

Сидя там с ястребом, я была абсолютно уверена в себе. «Я знаю, что надо делать, – думала я, – и я прекрасно умею – хотя бы это. Мне известны все фигуры этого танца». Сначала ястреб начнет есть у меня с руки – с той, что защищена перчаткой. Затем, в течение нескольких дней, птица будет становиться все более ручной, отчасти потому что я держу ее в помещении и постоянно присутствую рядом. Именно так делали сокольники пятнадцатого века. Вскоре, захотев есть, она сама начнет садиться, а потом и запрыгивать на мой кулак. Я буду делать долгие выноски, чтобы она привыкла к машинам, собакам и людям. Потом она будет прилетать ко мне, если я позову, сначала на длинном шнуре, а после и без него. А затем…

Затем… Я попросила друзей меня не беспокоить. Набила холодильник птичьим кормом и отключила телефон.

Так я стала отшельницей с ястребом, которая сидит в затемненной комнате с книгами вдоль трех стен, линялым афганским ковром и диваном с заляпанной обивкой из желтого бархата. Над зашитым досками камином висело зеркало, и в его старинном стекле смутно отражался задом наперед прикрепленный надо мной к стене рекламный плакат компании «Shell» 1930-х годов. «Shell» не подведет!» – гласил он, а рядом с надписью над дорсетским побережьем плыли едва намеченные тучи. В комнате стоял старый телевизор, пол покрывал кусок зеленой, цвета мяты, искусственной кожи, на котором я установила присаду. Две темно-зеленые занавески в цветочек закрывали от нас внешний мир. Мне нужно было сидеть неподвижно, ни о чем не думать и надеяться на успех. Но минуты тянулись, и приходилось хотя бы немного шевелиться: переставить ногу, чтобы не затекла, поморщиться, если щекотало в носу, и всякий раз при малейшем моем движении птица вздрагивала от страха. Но краем глаза я все же видела, что она постепенно успокаивается. Птица выпрямилась и уже больше не сидела, пригнувшись, готовая вот-вот взлететь. И в комнате теперь не так ощущался страх.

В старину такое поведение сокольника называлось наблюдением. Меня это состояние обнадеживало, поскольку было привычным – я могла уйти в свои мысли, будучи одновременно и осторожной, и серьезной. Впервые за несколько месяцев в моей жизни появился смысл – ждать того момента, с которого начнется все остальное: ястреб наклонит голову и начнет есть. Больше мне ничего не надо было. Так что оставалось одно – ждать, наблюдать. Когда сидишь с ястребом, кажется, что часами задерживаешь дыхание без всяких усилий. Грудь не поднимается и не опускается, только чувствуешь удары сердца – они отдаются в кончиках пальцев: тихая, прерывистая пульсация крови, которая – поскольку, кроме нее, никакого другого движения я не ощущала – представлялась мне чем-то посторонним, чуждым. Словно это билось сердце иного человека или нечто жило своей особой жизнью у меня внутри. Нечто с плоской головой рептилии, с двумя тяжелыми опущенными крыльями. Со скрытыми тенью боками с крапинками, как у дрозда. Полумрак в комнате приобрел какой-то зеленоватый оттенок – вокруг было темно и прохладно, почти как под водой. За окном своим чередом шла обычная жизнь – жаркая и далекая. По занавесям скользили тени – люди, шедшие в магазины, студенты, велосипедисты, собаки. Смутные очертания человеческих фигур, издающие звуки, похожие на те, что бывают в самодельном телефоне из пластиковых стаканчиков и нитки, – нечеткие и неразборчивые. Шлеп-шлеп идущих ног. Шуршание шин очередного велосипеда. Тянулись минуты. На ковер к моим ногам медленно опустилась пушинка из кроющих перьев птицы. Маленькая звездочка, почти без перьевого стержня, просто комочек мягкого белого пуха. Я долго смотрела на него. С такой сосредоточенностью, хотя и блуждая мысленно совсем в других сферах, я разглядывала лишь клочок ягеля, что оказался у меня перед глазами в тот день, когда зазвонил телефон.

«Нервишки пощекотать», – говорил папа о такой работе. Так называли лондонские журналисты опасные задания редакции. Высунуться из вертолета с фотоаппаратом в одной руке, а другой уцепиться за дверной проем, потому что порвались ремни безопасности. Или, примостившись на шаткой железной ступеньке, приделанной к камню на высоте более ста двадцати метров, смотреть сквозь объектив «рыбий глаз» с верхушки Солсберийского собора. «Нервишки пощекотать? Я выполняю такие задания, глядя в фотоаппарат, – объяснял папа. – Подношу его к глазу вот так, – и он имитировал свой жест, – и смотрю в видоискатель. Тогда отвлекаешься. И уже не боишься». У тебя больше нет тела, которое может упасть или как-то подвести: существует лишь квадратик на идеально круглом стекле и мир, который виден за ним, и в голове тысяча технических решений – какую выбрать выдержку, глубину резкости, как сделать, чтобы получилось задуманное.