Текст книги "«Я» значит «Ястреб»"

Глава 9
Обряд посвящения

Перья на груди у птицы цвета пожелтевшей газеты или листка бумаги, забрызганного чаем. И у каждого пера – темный, похожий на лист острый кончик, так что от шеи до ног она покрыта узором крапинок, точно дождевыми каплями. Ее крылья – цвета мореного дуба, кроющие перья по краям – очень светлой тиковой древесины, а под ними спокойно сложены полосатые маховые перья. Во всем ее облике ощущается необычный сероватый тон, хотя ничего серого не заметно. Это скорее какой-то серебристый свет, напоминающий цвет дождливого неба, отраженного в реке. Кажется, птица только что явилась в наш мир, и мир еще не знает, как к ней подступиться. Словно все явное и сущее скатывается, как капли воды, с ее покрытых жиром, тесно прилегающих друг к другу перьев. И чем больше я сижу с ней, тем больше меня поражает ее удивительное сходство с рептилией. Прозрачность бледных круглых глаз. Желтая восковая кожа вокруг черного, как бакелит, клюва. Манера поворачивать небольшую голову, чтобы сосредоточить взгляд на удаленных предметах. Большую часть времени она кажется такой же чуждой этому месту, как змея, как предмет, собранный из металла, чешуек и стекла. Но потом я замечаю в ней что-то невыразимо птичье, какие-то качества, которые делают ее родной и близкой. Неуклюжей когтистой лапой она чешет пушистый подбородок и чихает, когда пушинки попадают ей в ноздри. Взглянув на нее снова, я понимаю, что она никакая не птица и не рептилия, а просто существо, сформировавшееся за миллионы лет эволюции и предназначенное для жизни, прожить которую ему еще не довелось. Эти длинные полосатые хвостовые перья и короткие широкие крылья идеально подходят для резких поворотов и мощного набора скорости в лесном мире, где полно всевозможных препятствий. Узор на оперении должен великолепно скрыть ястреба среди мелькания света и тени. Маленькие, похожие на волоски, перышки между клювом и глазом нужны, чтобы попавшая на них кровь быстрее засохла и осыпалась. А нахмуренные брови, придающие всему облику птицы напряженность голодного хищника, – это костные выступы, которые призваны защитить глаза, когда птица бросается за жертвой в подлесок.

Все в ястребе нацелено на одно – охотиться и убивать. Вчера выяснилось, что когда я сквозь зубы втягиваю воздух и начинаю пищать, как раненый кролик, все птичьи жилы моментально натягиваются и когти вцепляются в перчатку с жуткой, убийственной силой. Эта хватка убийцы заложена глубоко в птичьем мозгу – реакция организма, которая еще не нашла побудительного толчка, чтобы проявиться в полной мере. Но ее провоцируют и другие звуки: скрип дверных петель, визг тормозов, велосипеды с несмазанными колесами, а на второй день – Джоан Сазерленд, исполняющая по радио арию из оперы. «Ого!» – рассмеялась я вслух. Толчок – опера. Реакция – убить. Но позже эти не к месту проявляющиеся инстинкты перестают быть смешными. После шести часов из коляски за окном послышался негромкий детский плач. И тут же ястреб вонзил когти в мою перчатку, постепенно все сильнее и больнее сжимая мой кулак жесткими спазмами. Убить. Ребенок плачет. Убить. Убить. Убить.

Прошло два дня. Я сижу и прохаживаюсь, сижу и сплю, а птица почти все время у меня на кулаке. Рука болит, и сердце охватывают уныние и усталость. По радио рассказывают о фермерских хозяйствах. Пшеница, бурачник, рапсовое семя. Пленочные теплицы и вишня. Ястреб видится мне попеременно то горбатой жабой[17]17
  Горбатая жаба – цитата из «Ричарда III» Шекспира. Так называет Ричарда королева Маргарита (акт 1, сцена 3).


[Закрыть], то нервным ребенком, то драконом. Дом похож на помойку. У мусорного ведра валяются кусочки сырого мяса. Кофе кончился. Говорить я почти разучилась. Губы бормочут невнятные слова утешения, я пытаюсь убедить птицу, что все хорошо. Она отвечает молчанием или идущим через нос нервным писком. Во время носки ее глаза следят за моими ногами, как будто это не ноги, а два маленьких зверька, вместе с нами передвигающиеся по дому. Ей интересны мухи, летящие по воздуху пылинки, свет, падающий на поверхность предметов. На что она смотрит? О чем думает? Слышится шорох мигательных перепонок, которые закрывают глаза, когда птица моргает, и теперь, когда я вижу эти глаза вблизи, они начинают меня беспокоить. Они похожи на кружки светлой бумаги, прикрепленные по обе стороны головы, и у каждого посередине есть черная дырочка – зрачок, прикрытый прозрачным куполом, словно пузырьком воды. Птица оказалась более странной, чем я думала. И более спокойной, чем, по моим представлениям, вообще может быть птица.

Я нервничаю. Все ли с ней в порядке? Она на удивление смирная. Где то сумасшествие, которое я ожидала? Я сидела с птицей два дня, и не раз вопреки Уайту мне хотелось разорвать ее на части и забить до смерти. Я ждала бушующего торнадо ужаса и дикости, великой и страшной битвы двух душ, а вместо этого с наступлением сумерек, когда запоздалые стрижи, быстро-быстро порхая, поднимаются ввысь и исчезают в небе, я сижу на диване и наблюдаю, как усталая птица погружается в сон. Кончики перьев опускаются и ложатся на мою перчатку. Сначала одно веко, серое, в пушинках, скользит вверх и закрывает глаз, потом другое. Плечи опускаются, голова начинает покачиваться. Кончик блестящего черного клюва тонет в перьях зоба. Глядя на дремлющую птицу в этот вечерний час, я чувствую, как мои глаза тоже закрываются, но когда приходит сон, вижу, что стою посреди остова сгоревшего дома в белом пустом воздухе, чуть сверкающем слюдяным инеем. Вокруг почерневшие балки и стропила. Протягиваю руку. Дотрагиваюсь до обугленного дерева. Оно холодное, покрытое мхом, не такое, как должно быть. У меня внутри поднимается паника. Отказываюсь это принимать. Полное отчаяние. Затем дом рушится, обваливается и накрывает меня. Мы пробуждаемся вместе, я и ястреб. Птица – вздрогнув от испуга, напряженно сжав когти и топорща перья, а я с тошнотворным чувством потери ориентации, которое заставляет меня отчаянно вцепиться взглядом в ястреба, чтобы снова вернуться в мир, где уже нет того пепелища. И вновь меня одолевают все те же мысли. Почему она так много спит? Ястребы спят, если болеют. Наверное, птица больна. Почему сплю я? Тоже заболела? Что с ней происходит? Что происходит со мной?

С ястребом не происходило ничего плохого. Птица не заболела. Она была еще детенышем. И засыпала просто потому, что дети много спят. Я тоже не была больна. Но я осиротела, очень легко поддавалась самовнушению и не понимала, что со мной такое. Многие годы я смеялась над идеей Уайта смотреть на дрессировку ястреба как на обряд посвящения. «Какая напыщенность, – думала я. – И глупость». Потому что все было не так. Я знала, что не так. Я тренировала десятки ястребов и хорошо представляла каждый этап тренировки. Однако этапы-то были понятны, а вот человек, их проходящий, – нет. Я была совершенно разбита. Какая-то часть меня, спрятанная очень глубоко, пыталась восстановиться, и ее символ сидел сейчас на моем кулаке. Птица обладала всем, чего мне недоставало: одинокая, владеющая собой, свободная от печали, бесчувственная к трагедиям человеческой жизни.

Я превращалась в ястреба.

Конечно, я не уменьшилась в размерах и не отрастила перья, как Варт из книги «Меч в камне», которого Мерлин превратил в мелкого сокола – дербника, когда обучал волшебству. В детстве я обожала эту сцену. Перечитывала ее раз сто, потрясенная тем, как пальцы на ногах Варта превращаются в когти и начинают царапать пол, как из кончиков рук вдруг вырастают первостепенные маховые перья – мягкие и голубые. Но все равно я становилась ястребом.

Перемены произошли из-за моего горя, в результате наблюдения за птицей, потому что я перестала быть собой. Первые несколько дней с новым, неприрученным ястребом представляют собой осторожный, задумчивый поведенческий танец. Чтобы решить, когда почесать нос и при этом не травмировать ястреба, когда ходить и когда сидеть, когда отдалиться и когда приблизиться, нужно уметь читать его мысли. Это достигается путем наблюдения за птичьей позой и состоянием перьев. Перья оказываются очень четким барометром ее настроения. Более простые эмоции птицы распознать легко. Если перья прижаты к телу, это значит: «Мне страшно». Если они лежат свободно, значит: «Мне хорошо». Но чем больше наблюдаешь за ястребом, тем больше замечаешь нюансов. И вскоре, сама пребывая в состоянии повышенной настороженности, я уже могла реагировать на мельчайшие изменения в птичьей повадке. Стягивание перышек вокруг клюва и почти незаметное прищуривание означали что-то вроде: «Я счастлива». Особое отсутствующее выражение, на редкость отстраненное и замкнутое, означало: «Хочу спать».

Чтобы тренировать ястреба, вы должны наблюдать за ним с точки зрения ястреба – только тогда начнете понимать его настроение. И научитесь предсказывать, что следует от него ждать. Это шестое чувство опытного дрессировщика животных. И в конце концов вам уже необязательно видеть язык птичьего тела. Вы начинаете сами чувствовать то, что чувствует птица. Замечать, что замечает она. Восприятие ястреба становится вашим собственным. Вы овладеваете тем, что поэт Китс называл качеством хамелеона, способностью «допустить потерю себя и потерю своей рациональности, вверив способность воссоздания себя в иной характер или в иную среду». Такой совершаемый в воображении творческий акт всегда давался мне легко. Слишком легко. Ведь это часть процесса наблюдения, когда забываешь, кто ты есть, и ставишь себя на место того, за кем наблюдаешь. Вот почему девочка, которая в детстве была мной, так любила следить за птицами. Она приказывала себе исчезнуть, а затем, вместе с объектами своего наблюдения, взмывала в небо. То же самое происходило и сейчас. Я перенесла свое сознание в сознание дикой птицы с целью ее приручить, и за дни, что мы провели в затемненной комнате, то, что было во мне человеческого, потихоньку начало исчезать.

Три осторожных стука во входную дверь. «Минутку, – кричу я, а тихий голосок внутри, раздосадованный и злобный, шипит: – Убирайтесь». Пришла Кристина с двумя стаканчиками кофе навынос и воскресными газетами. «Ну, – говорит она, усаживаясь в кресло у камина, – рассказывай, как дела. Ястреб в порядке?» Я киваю. Поднимаю брови. Смутно осознаю, что для поддержания беседы этого недостаточно. «М-м-м», – добавляю я. Голос какой-то не мой. Кристина обхватывает колени и с любопытством на меня смотрит. «Надо сделать еще одну попытку», – думаю я и начинаю рассказывать про ястреба. Потом замолкаю – больше не могу говорить. Смотрю на свой бумажный стаканчик.

Мне приятно видеть Кристину. Ей здесь нечего делать. Кофе вкусный. Мы должны быть одни. Эти досадные мысли меня удивляют. Дрессировка ястреба включает показ нового. А Кристина как раз и есть это новое. «Хочу кое-что попробовать, – говорю я. – Не обращай на птицу внимания. Просто читай газеты». Приношу из кухни кусочек свежей говядины, сажусь с ястребом на диван и снимаю клобучок. На мгновение, не понимая, что случилось, птица впадает в панику, и все в комнате замирает. Перья стали упругими, она не знает, на что решиться, и с диким видом водит вокруг глазами, похожими на фарфоровые блюдца. Сердце у меня падает. Сейчас она рванет с моей руки. Но мгновение длится, и ничего не происходит. После долгого и внимательного разглядывания она решает, что человек, перелистывающий газету, – это довольно интересное зрелище.

Через час атмосфера уже спокойная и дружелюбная. Мы смотрим телевизор. Птица равномерно балансирует на подушечках пальцев, завороженная мелькающим экраном. Маленькие белые пушинки, еле держащиеся на кончиках ее плечевых перьев, колышутся от сквозняка. Вдруг ни с того ни с сего она, будто подхваченная ураганом, бросается с моего кулака и начинает биться. Шелестят газетные страницы, Кристина, вздрогнув, отшатывается. «Черт, – думаю я, – надо надеть на нее клобучок, пусть отдохнет. Это уже слишком». Но я не права. Птица рванулась не от страха, а от отчаяния. С яростью, направленной по ложному следу, она клюет опутенки и рвет мясо у себя под ногами. Она голодна. И пища вдруг оказывается удивительным открытием. Ястреб – тонкий и смелый гурман. Начинает клевать, пробовать и проглатывать, пищит от радости, клюет и глотает снова. Я потрясена. Но и возмущена. Этот момент должен был наступить без присутствия посторонних, в созерцательном спокойствии и полумраке. Вовсе не так, как это произошло. Не среди бела дня, при чужом человеке и криках «Алло, алло!» из телевизора. Не во время трансляции комедии про нацистов с песнями про гигантские колбасы и оккупацию Франции. Птица прищуривает глаза от удовольствия, вокруг клюва топорщатся перышки, и большие перья цвета охры и сливок расслабленно опускаются.

– Она так раньше делала? – спрашивает Кристина.

– Нет, – отвечаю, – это в первый раз.

Из телевизора слышен зрительский смех, когда на экране появляется переодетый женщиной офицер СС. Ястреб заканчивает есть, нахохливается, превратившись в большой комок из пуха и перьев, и через мгновение, встряхнувшись, опускает перья на место. Встряхивание. Это признак удовольствия. Такого еще не было.

Теперь моя питомица достаточно приручена, чтобы сидеть без клобучка. Со своей присады у окна она смотрит, как колышутся занавески над покрытым пылью ковром. Правда, пока она все еще хлопает крыльями, если я пытаюсь взять ее на руку. Над этим придется поработать. С дивана я кидаю ей небольшой кусочек мяса, и он падает с липким звуком «шмяк» на искусственную кожу под присадой. Птица смотрит на него. Хмурится. Наклоняет голову набок, чтобы лучше разглядеть. Потом, царапнув когтями и шурша крыльями, спрыгивает, аккуратно берет мясо с пола и проглатывает. Съедено. Некоторое время она стоит, словно пытается что-то вспомнить, затем оживленно вспархивает обратно на присаду. Видны ее мохнатые штанишки и распушившийся хвост. Я жду немного, а потом снова бросаю ей кусочек сырой плоти. Шмяк. Прыг. Ам. Прыг. Опускаюсь на пол и сижу. Медленно ерзая, смещаюсь в сторону и краем глаза наблюдаю за птицей. Она настораживается. Я останавливаюсь. Она расслабляется. Я двигаюсь. Она настораживается. Я вновь останавливаюсь. Потихоньку передвигаюсь по ковру, пока не добираюсь до незримой линии, после которой любое движение заставит ее броситься от меня. Дыша как можно тише, словно собираясь стрелять в какую-то исключительно далекую цель, я медленно – очень медленно – протягиваю ей кулак, на котором лежит пища. Я почти физически ощущаю ее нерешительность – она прямо-таки витает в воздухе. Но вот – какое счастье! – птица смотрит на предложенную ей пищу. Она наклоняется вперед, как будто хочет склевать еду с перчатки, но тут что-то словно щелкает у нее внутри. С жутким звоном металлическое кольцо ударяется об основание присады, и птица шарахается от меня, хлопая крыльями. Проклятие. Я беру ее на перчатку и даю пару кусочков.

Потом, усадив обратно на присаду, начинаю ту же игру. Шлеп. Прыг. Шлеп. Она разгадала, откуда берется еда, и какая-то часть ее сознания готова пересмотреть мою роль в этом мире. Она напряженно следит за тем, как я снова подползаю к ней и протягиваю перчатку с лакомством. Наклонившись, птица хватает мое подношение. И от радости мое сердце бьется сильнее. Она берет еще один кусочек, потом еще и, чавкая, ест своим блестящим черным ртом.

Пока я сижу и с удовольствием кормлю птицу кусочками мяса, мне приходит в голову, как надо ее назвать. Мэйбл. Это имя происходит от латинского «amabilis», что значит «любимая» или «дорогая». Старинное, немного глуповатое имя, совсем не модное. В нем есть что-то бабушкино: кружевные салфеточки и чаепития. У сокольников есть поверье, что способности ястреба обратно пропорциональны свирепости его клички. Назовите ястреба Малышом – и он станет грозным охотником; назовите его Спитфайром или Киллером – он скорее всего вообще откажется охотиться. Уайт сокращенно назвал своего тетеревятника Тет, но добавил уйму других мрачно-величественных имен, которые многие годы заставляли меня в раздражении закатывать глаза: Гамлет, Макбет, Стриндберг, Ван Гог, Астур, Ваал, Медичи, Родрик Ду, Лорд Джордж Гордон Байрон, Один, Нерон, Смерть, Тарквиний, Эдгар Аллан По. «Подумать только! – удивленно и несколько презрительно думала я. – Надо же назвать ястреба-тетеревятника пусть даже одним таким именем! Но теперь этот список я вспоминала просто с грустью. Моей птице нужна была кличка, такая же далекая от этого жутко долгого перечня, как и от идеи смерти. «Мэйбл». Я произношу это слово вслух и смотрю, как она на него реагирует. Мои губы выговаривают имя: «Мэйбл». И в этот момент я вдруг осознаю, что у всех тех людей за окном, что идут в магазин, гуляют, едут на велосипеде, возвращаются домой, едят и любят, спят и видят сны – у всех них есть имена. И у меня тоже. «Хелен», – произношу я. Как странно оно звучит. Ужасно странно. Я кладу очередной кусочек мяса на перчатку, и ястреб, наклонившись, его съедает.

Глава 10
Тьма

В пустую рюмку он наливает себе еще виски и размышляет о событиях прошедшего дня. Он свободен, но сам довел себя до состояния сумасшествия. Безумец. Как минимум, человек, страдающий приступами умопомешательства. Направив вниз свет керосиновой лампы, он опускается в кресло и с мрачным видом перечитывает свой бюллетень, посвященный результатам дрессировки ястреба-тетеревятника.

«6.15 – 6.45. Ходил с ястребом + ходил вокруг ястреба, протянув ему кроличью ногу, а он рвался и хлопал крыльями, как только я подходил слишком близко. Отошел, не покормив. Этого нет в книге. С тех пор проделывал то же самое с тем же результатом по пятнадцать минут в каждый час (до шести часов ночи)».

Он ненавидел эту кроличью ногу. Ненавидел ее мех, когти, ободок бледной плоти, который за прошедшие часы засох и стал мягким, как воск. Он ненавидел ногу, потому что ястребу она была не нужна. И сам он тоже был ему не нужен. Целый день он свистел ястребу, от чего совсем пересохли губы, и его заботливость начала сходить на нет, оборачиваясь досадой, а потом и отчаянием. Вчера ночью его досада достигла такого накала, что после рывка прочь от него он не дал Тету вновь усесться на кулак. А что еще хуже, он испытывал радость, пока птица так и висела вниз головой, медленно вращаясь на опутенках. Ужасный грех. Ему очень стыдно. И он волнуется. У Тета помет зеленого цвета. Значит ли это, что птица заболела? Может, поэтому ястреб не захотел есть кролика. Что теперь делать? Голодание, решает он. Оно вылечит испорченный желудок, если дело в нем. Наверное, стоит дать ему завтра немного яйца. Но самое главное вот что: ястреб будет есть, только когда сам прыгнет к пище, не раньше.

План Уайта сработал бы, если бы он его придерживался. Но он не придерживался. К рассвету Тет уже получил большую часть кроличьей тушки, хотя так и не запрыгнул на кулак своего дрессировщика. Очередное принятое решение было нарушено. По правде сказать, нарушены были все решения. Даже намерение Уайта не давать ястребу спать трое суток: Уайту стало так жаль птицу, что он периодически возвращал его на присаду и давал немного поспать. Освободившись от присутствия Уайта, Тет вспомнил, как хороша была жизнь до того, как его привязали к человеку, который все время гладит его, говорит с ним, пристает со скользкими кроличьими потрохами, поет, свистит, поднимает и опускает стакан с какой-то жидкостью. И когда Уайт подходил к ястребу, чтобы взять его на кулак, тот оставался все таким же диким.

Бедняга Тет! Бедный, взъерошенный, испуганный Тет со сломанными перьями! Сидя со своей питомицей, я часто его вспоминала. Мне Тет представлялся в черно-белом цвете и на большом расстоянии, словно я смотрела на него через другой конец телескопа: маленький несчастный ястреб бьется и пищит от отчаяния на серых лужайках далекого дома. Тет был для меня совершенно реальным. А Уайт нет. Трудно было представить этого человека с его собственным ястребом. Особенно, когда я сидела рядом со своим. Я стала рассматривать его фотографии в книге, но там были словно совсем разные люди: на одной это был светлоглазый мужчина с шекспировской бородкой, писавший под псевдонимом Джеймс Астон; на другой стоял тощий молодой человек с загнанным взглядом – школьный учитель мистер Уайт. Еще были фотографии, где Уайт представал в образе деревенского парня – твидовая куртка, рубашка с расстегнутым воротом, на лице – развязная ухмылка. И снимки более поздние: тучный седобородый английский Хемингуэй, Фальстаф в шерстяном свитере.

Мне никак не удается соотнести все эти образы с одним и тем же реальным человеком.

Сидя с Мэйбл, я вновь перечитываю «Ястреба-тетеревятника», перечитываю много раз, и каждый раз книга предстает передо мной по-новому – иногда как саркастически-смешной роман, иногда как дневник человека, смеющегося над своим поражением, иногда как душераздирающая повесть о человеческом отчаянии.

Но, пока я приручала ястреба, в одном своем качестве Уайт стал мне понятен. Однако это был вовсе не сокольник Уайт. Это был человек, который впервые в жизни познал радость домашнего уюта. Человек, который покрасил свой потолок в ярчайшие цвета: синий и красный, который для красоты ставил на каминную полку вазочки с перьями и готовил карри из креветок и яиц, куда еще добавлял несколько ложек повидла. Я представляла себе, как он кипятит белье в медном тазу на кухонной плите или сидит в кресле за книгой Джона Мейсфилда «Люди полуночи», а сеттер Брауни спит у его ног.

Еще я представляла, как он пьет. Бутылка всегда где-то поблизости, а противостояние с Тетом только способствует желанию выпить. «Пьешь ведь не для того, чтобы поглупеть и потерять способность действовать, – писал он. – Тогда алкоголь виделся мне единственным средством, которое помогает выжить». Сидя с ястребом, я размышляла об Уайте, и мне пришло в голову, что, возможно, именно из-за его пристрастия к алкоголю так расплываются очертания этого человека и сам он почти исчезает из поля моего зрения. Мысль, конечно, фантастическая, но все равно мне казалось, что существует некая глубинная связь между пьянством Уайта и его ускользающим образом. И у меня не было сомнений, что алкоголь как раз и привел Уайта к саботированию собственных намерений, потому что алкоголикам свойственно строить планы и давать обещания себе и другим – убежденно, искренне, в надежде на спасение. Обещания эти снова и снова не выполняются из-за страха, нервозности и прочих обстоятельств, которые скрывают глубоко укоренившееся желание уничтожить собственное «я».

На следующее утро я раздвинула занавески. В ярком свете меня стало лучше видно, и птица насторожилась. Но когда солнце широкой полосой легло ей на спину, она радостно приподняла перья. Теперь, стоя в мелком тазике рядом с присадой, она общипывает свои пальцы и мелкими глоточками пьет воду. Запрыгнув назад на присаду, начинает чистить перышки, и линии ее тела изгибаются, создавая стилизованный образ утонченных ястребов-тетеревятников с японских картин. Она быстро перебирает клювом одно перышко за другим, и раздается такой звук, словно перелистывают бумагу или тасуют колоду карт. Затем, раскрыв позади себя широкое крыло, она медленно отводит его дальше, к освещенному солнцем хвосту и встряхивает перьями, издавая сквозь ноздри счастливый писк. Я с жадной радостью наблюдаю – как будто выпиваю залпом бокал шампанского. «Ты только посмотри, как она счастлива!» – говорю я себе. Наша комната – не тюрьма, а я не палач. Я – то доброе существо, которое передвигается, пригнувшись, по комнате, наклоняется, взволнованно встает на колени, держа в руке вкуснейшие кусочки говядины.

Но я льщу себе. Меньше чем через час у меня уже нет сомнений, что птица меня ненавидит и я самый плохой сокольник на свете. И неважно, что Мэйбл гораздо спокойнее, чем предсказывали книги и другие сокольники. Ничего у меня не получилось. Я испортила птицу. В этом нет сомнения, потому что она не дает надеть клобучок. До сих пор она спокойно его принимала. Сегодня чуть раньше я почувствовала, что ее сердце застучало несколько беспокойнее, чем обычно, а сейчас произошел настоящий взрыв возмущения. Стоит мне поднести клобук к ее голове, как она тут же уворачивается, крутит головой, как змея. Втягивает голову в плечи, наклоняется и отпрыгивает в сторону.

Я понимаю, почему это происходит. Поначалу клобучок помогал ей спрятаться от мира, но теперь, когда она решила, что я не причиню ей вреда, он мешает смотреть, а она хочет видеть все. И вот, обиженная и расстроенная, птица поднимает одну ногу, потом вторую и смотрит по сторонам, думая, куда бы улететь. Ее настроение передается и мне. Сердце у меня в груди стучит тяжело и неровно. Я потеряла способность исчезать. Пытаюсь отстраниться от происходящего, прислушиваясь к репортажу о крикете, который передают по радио, но не могу понять, что говорит комментатор. Единственное, что получается, – это переключить свое внимание с несчастного ястреба на клобук у меня в руке. Да и птица тоже думает только о нем.

Помню, как я достала этот клобучок из сумки, когда искала ручку перед семинаром в университете несколько месяцев назад.

– Что это? – спросила коллега.

– Клобучок для ястреба, – ответила я, не поднимая глаз.

– Вы принесли его, чтобы показать?

– Нет. Он просто лежал у меня в сумке.

– Но мне можно посмотреть?

– Конечно. Посмотрите.

Она взяла клобук, как завороженная.

– Какая удивительная вещь, – сказала она, сведя брови под прямой челкой. – Его надевают ястребу на голову, чтобы он вел себя тихо, да?

Она посмотрела внутрь. Вырезанная по форме птичьей головы кожа была прошита тонкой, с волосок толщиной, ниткой. Вывернув клобук наизнанку, коллега стала рассматривать вырезанное под углом отверстие для ястребиного клюва, оплетенный турецкий узел, за который клобук держат, и две длинные стяжки сзади, с помощью которых его развязывают и завязывают. Потом благоговейно положила его на стол.

– Какое красивое изделие, – сказала она. – Как туфелька «Прада».

С этим не поспоришь. Клобук действительно был одним из лучших. Его сделал американский сокольник Дуг Пинео, и он почти ничего не весит. Несколько граммов. Всего-то. Эта его удивительная легкость на фоне тяжести в моем сердце заставила меня пошатнуться. Закрываю глаза и вижу множество клобуков: современные американские клобуки, такие, как этот; более свободные бахрейнские клобуки из мягкой козьей кожи для перелетных балобанов и сапсанов; сирийские клобуки, туркменские, афганские, изящные индийские клобуки из змеиной кожи для туркестанского тювика и ястреба-перепелятника; огромные клобуки для орла из Средней Азии; французские клобуки шестнадцатого века, вырезанные из белой лайки и расшитые золотой нитью, с нарисованным гербом. Их придумали не европейцы. Франкские рыцари научились пользоваться клобуками у арабских сокольников во время крестовых походов, а обоюдное увлечение охотой с ловчими птицами сделало ястребов в тех войнах политическими пешками. Когда белый кречет испанского короля Филиппа I сорвался с должика во время осады Акры и улетел за крепостные стены, король направил своего посла в город с просьбой вернуть птицу. Саладин отказался, и тогда Филипп отправил второго посла в сопровождении трубачей, знаменосцев и герольдов с предложением тысячи золотых. Был ли кречет возвращен? Не помню. Имеет ли это значение? «Не имеет, – думаю я злобно. – Они уже все умерли. Давно умерли». Представляю себе Саладина, который сажает королевского сокола на собственную руку и закрывает ему глаза кожаным клобуком. Он принадлежит мне. Он мой. Думаю о клобуках как о фетишах. О давних сражениях. Думаю об иракской тюрьме Абу-Грейб. Рот, полный песка. Насилие. История и ястребы. Птичьи клобуки, так похожие на капюшоны на головах пленников. Идея лишить кого-то возможности видеть, чтобы успокоить. Это в твоих же интересах. Поднимающаяся тошнота. Чувствую, что теряю почву, мокрый песок уходит из-под ног. Не хочу вспоминать фотографии пыток, когда пленным надевали на голову капюшон, а руки обматывали проволокой, не хочу думать об их невидимом враге, который в этот момент держит фотоаппарат, но они возникают в моем воображении, и слово «капюшон» обжигает мне рот. «Бурка» – это «капюшон» по-арабски. Капюшон. Клобук.

Начинаю разговаривать с Мэйбл – по крайней мере думаю, что с ней, – голосом как можно более тихим и успокаивающим. «Когда поедем на машине, Мэйбл, – объясняю я, – появится много вещей, которые могут тебя испугать, а мы не можем допустить, чтобы ты начала метаться по салону, пока я сижу за рулем. Клобучок нужен, чтобы тебе было спокойнее. – И добавляю: – Это необходимо». Слышу свой голос. Это необходимо. Фактически я убеждаю саму себя. Но мне это не нравится. Не нравится и птице. Вновь терпеливо протягиваю клобучок. «Ну, посмотри, – осторожно продолжаю я, – это всего лишь клобучок». Тихонько подношу его к перышкам подбородка. Птица начинает биться. Жду, пока она успокоится, и снова подношу к подбородку. Бьется. Опять подношу. Бьется. Бьется. Бьется. Стараюсь быть ласковой, но моя ласковость прикрывает неистовое отчаяние. Не хочу надевать на нее клобучок. И она это чувствует. По радио комментатор ликующе объясняет в подробностях, почему удар отбивающего игрока не удался. «Заткнись!» – рявкаю я на него и делаю еще одну попытку. «Ну, давай, Мэйбл», – умоляю я, и через минуту клобучок уже надет, птица вновь на присаде, а я тяжело опускаюсь на диван. Мир вокруг в огне, и я больше не желаю его знать. Это катастрофа. Ничего у меня не получается. Совсем ничего. Я никудышный сокольник. Слезы текут ручьями. Ястреб растворяется в этом потоке. Я сворачиваюсь калачиком, утыкаюсь в подушку лицом и так, вся в слезах, засыпаю.

Спустя сорок минут Стюарт оценивающе рассматривает Мэйбл, прищурив видавшие виды глаза.

– Маленькая, да? – говорит он, задумчиво проводя четырьмя пальцами по небритой щеке. – Но симпатичная. Длинное тело. Длинный хвост. Птичий ястреб.

Под этим он подразумевает, что моя птица больше подходит для охоты на фазанов и куропаток, чем на кроликов и зайцев.

– Да.

– Как ты с ней справляешься? – спрашивает Мэнди.

Она сидит у меня на диване, крутя в руке сигарету, и выглядит потрясающе, как сельская панк-принцесса из невообразимого романа Томаса Гарди. Я отвечаю, что птица на удивление спокойная и все идет хорошо. Но это ужасная ложь. Когда, разбудив меня, они постучали в дверь, я решила, что надо во что бы то ни стало изобразить полное владение ситуацией. И первое время мне это удавалось, хотя в какой-то малоприятный момент Мэнди посмотрела на меня с сочувствием, и я поняла, что она заметила мои покрасневшие воспаленные глаза. «Ничего, – сказала я себе, – она решит, что я плакала из-за папы». Я беру ястреба и стою, как будто пришла с подарком на день рождения, но не понимаю, кому его вручить. «Лежать, Джесс», – приказывает Стюарт. И черно-белый английский пойнтер, с которым они пришли, со вздохом шлепается на ковер. Я снимаю с Мэйбл клобук. Она встает на цыпочки, и кончик клюва прижимается к усеянной крапинками серебристой грудке. Мэйбл смотрит на новое существо – собаку. Собака – на нее. Мы тоже. Наступает непонятная тишина. Я ошибочно принимаю ее за птичье раздражение. Потом за разочарование. За что угодно, кроме того, что есть на самом деле: изумление. Стюарт с удивлением наблюдает.