Текст книги "«Я» значит «Ястреб»"

Потом и мир вокруг принялся горевать. Небеса разверзлись, дождь шел и шел. В новостях то и дело сообщали о наводнениях и затопленных городах, о деревнях, оказавшихся на дне озер, о ливневых паводках, заливших автомагистраль М4 и подтопивших вереницы машин, двигавшихся из города на выходные; о байдарках на городских улицах Беркшира; о поднявшемся уровне моря; о недавнем открытии, что Ла-Манш возник миллионы лет назад в результате разлива гигантского суперозера. А дождь все не переставал, погружая улицы на полдюйма в бурлящие потоки, ломая навесы над магазинами, превращая реку Кем в море цвета кофе с молоком, забитое сломанными ветками и отсыревшими кустами. Мой город приобрел апокалиптический вид. «Мне эта погода совсем не кажется странной», – помню, сказала я одной знакомой, с которой мы сидели под тентом в кафе, а дождь хлестал по тротуару с такой яростью, что мы прихлебывали кофе в холодном тумане.

Пока лил дождь и поднималась вода, а я старалась держаться на плаву, со мной начало твориться что-то новое. Я стала просыпаться с озабоченным видом, мне опять снились ястребы. Снились все время. Есть еще слово «хищник», или по-латыни «раптор». Раптор – это «грабитель», от латинского глагола «rapere», что значит «хватать». Грабить. Хватать. Эти ястребы были ястребами-тетеревятниками. Вернее, речь об одном из них. Несколькими годами ранее я работала в Центре реабилитации хищных птиц на самом краю Англии, там, где Англия подбирается к Уэльсу, на земле красных почв, угольных выработок, влажных лесов и диких ястребов-тетеревятников. Взрослая самка тетеревятника разбилась во время охоты, ударившись о забор. Кто-то подобрал ее, потерявшую сознание, положил в картонную коробку и принес к нам. Были ли у птицы переломы или другие повреждения? Мы собрались в затемненной комнате, поставили коробку на стол, и директор центра сунул левую руку в перчатке внутрь коробки. Послышалась недолгая возня, и потом с поднятым серым хохолком и полосатыми перьями на грудке, которые от страха и готовности защищаться распушились, в полумрак комнаты была вытащена огромная старая самка ястреба-тетеревятника. Старая, потому что ее лапы потускнели и покрылись наростами. Ее глаза горели ярким рыжим огнем, и она была прекрасна. Прекрасна, как гранитная скала или грозовая туча. Птица заполонила собой всю комнату. Ее крупная спина с выгоревшими на солнце серыми перьями была мощной, как у питбуля, и наводила страх даже на тех сотрудников центра, что имели дело с орлами. В этом диком существе, будто явившемся из потустороннего мира, было что-то от рептилии. Мы стали осторожно раскрывать ее большие широкие крылья, а она в это время двигала шеей, точно змея, и, не моргая, оглядывала всех нас. Мы прощупали узкие косточки крыльев и плеч, чтобы удостовериться, что они целы – кости легкие, как трубки, полые внутри, и каждое крыло с внутренней свободнонесущей конструкцией, как у крыла самолета. Мы проверили ее ключицу, толстые, покрытые чешуйками лапы, пальцы и черные когти длиною в дюйм. Ее зрение тоже как будто не пострадало: мы по очереди подносили палец то к одному, то к другому горящему глазу. И клюв делал щелк, щелк. Потом она повернула голову и уставилась прямо на меня. Ее глаза, не отрываясь, смотрели в мои: она чуть скосила взгляд вниз, вдоль изогнутого черного клюва, черные зрачки не двигались. И именно в тот момент мне пришла в голову мысль, что эта птица больше и важнее меня. И намного старше – это динозавр, извлеченный из леса Дина[4]4
  Лес Дина – древний лес и одновременно историческая и географическая область в английском графстве Глостершир. Был объявлен королевским лесом еще во времена Вильгельма Завоевателя для проведения там регулярной охоты.


[Закрыть]. От ее перьев явственно пахло чем-то доисторическим, и мой нос учуял этот запах – едкий, как ржавчина под грозовым ливнем.

С птицей все было в порядке. Мы вынесли ее из дома и выпустили. Она взмахнула крыльями и через секунду исчезла. Скрылась за живой изгородью, пролетев под углом в никуда. Как будто нашла щель во влажном воздухе Глостершира и проскользнула сквозь нее. Потом я вспоминала этот момент снова и снова. И постоянно видела во сне. С тех пор мне уже некуда было деться от ястреба-тетеревятника.

Глава 3
Узкий круг

Мне было двенадцать, когда я впервые увидела обученного ястреба-тетеревятника. «Пожалуйста, ну, пожалуйста!» – просила я своих родителей. И они разрешили. Даже отвезли. «Мы за ней приглядим», – сказали охотники. Они несли ястребов на руке – птиц с оранжевыми глазами, отрешенных и внутренне собранных, точно изваяния, с полосатыми серыми хвостами и перьями на грудке цвета грязного снега. Я не могла говорить. Хотела, чтобы родителей рядом не было. Но когда родительская машина отъехала, чуть не побежала следом. Мне стало страшно. Но не из-за ястребов, а из-за охотников. Таких людей я раньше никогда не видела. На них были твидовые костюмы, и они предложили мне табачку. Они как будто принадлежали одному клубу, ездили на побитых «рейнджроверах» и произносили гласные, как выпускники Итона и Оксфорда. Впервые у меня возникло неприятное предчувствие, что, хотя больше всего на свете мне хотелось стать сокольником, я скорее всего никогда не стану полностью похожей на них, что они будут смотреть на меня как на любопытный экземпляр, а не на родственную душу. Но я отогнала свои страхи и решила молчать, потому что впервые в жизни видела, как охотятся с ястребами. «Этот день я запомню навсегда, – подумалось мне. – Когда-нибудь я тоже стану такой, как они».

Мы шли в тусклом свете зимнего дня, льющемся на поля с озимой пшеницей. Огромные стаи дроздов-рябинников сетью покрывали небо, превратив его в нечто, до странности напоминавшее украшенный жемчугом рукав от наряда шестнадцатого века. Из-за налипшей глины я с трудом передвигала ноги. Через двадцать минут после нашего выхода случилось то, чего я так ждала, но к чему оказалась совершенно не готова. Ястреб-тетеревятник убил фазана. Он спикировал с дуба быстро и страшно в густую и влажную живую изгородь – краткий, приглушенный треск, сломанные ветки, хлопанье крыльев, бегущие охотники и мертвая птица, аккуратно уложенная в специальную охотничью сумку. Я стояла немного в стороне. Прикусив губу. Испытывая чувства, которым не знала названия. Некоторое время мне не хотелось смотреть ни на охотников, ни на ястребов, и мой взгляд скользил по белым полосам прорезанного ветвями света позади них. Потом я подошла к живой изгороди, где ястреб убил фазана. Заглянула внутрь. В темной глубине спутанных веток терновника, словно в колыбели, лежали шесть ярких фазаньих перьев. Потянувшись сквозь колючки, я собрала их одно за другим и сунула руку с перьями в карман, стараясь не сжимать кулак, как будто у меня в ладони было спрятано спрессованное мгновение. Смерть, которую мне довелось увидеть. Но я так и не смогла разобраться в своих чувствах.

В тот день я не только впервые увидела смерть. Случилось еще кое-что. И заставило меня задуматься. День клонился к вечеру, и наша компания стала редеть. Ястребы по очереди решили, что им надоело охотиться и совершенно ни к чему возвращаться к хозяевам. Вместо этого, усевшись на деревья, нахохлившиеся и непреклонные, они стали глазеть на поблекшие пастбища и лес. К концу дня мы недосчитались троих человек и трех ястребов. Люди остались ждать – каждый под тем деревом, на ветвях которого сидел его ястреб. Я знала, что тетеревятники склонны впадать в дурное расположение духа, взлетев на дерево. «Независимо от того, насколько птица приручена и покладиста, – прочитала я в книге Фрэнка Иллингворта «Соколы и соколиная охота», – бывают дни, когда у нее особое настроение. Ястреб-тетеревятник внезапно становится беспокойным, капризным и раздражительным. Эти симптомы временного умопомрачения могут появиться после дневной охоты, и тогда хозяину птицы надо приготовиться к нескольким часам досадного ожидания».

Но наши охотники не проявили ни малейшей досады. Они просто пожали вощеными хлопчатобумажными плечами своих пиджаков, набили трубки, закурили и помахали нам на прощание. В сумраке мы побрели дальше. Наша компания чем-то напоминала полярную экспедицию. Нет-нет, идите вперед, не останавливайтесь, я только буду для вас обузой. Настроение ястребов было своеобразным. Но нельзя сказать, что капризным. Создавалось впечатление, что ястребы вообще нас не видят, что они полностью исчезли из нашего мира и переселились в другой, более просторный, но без людей. И люди понимали, что нужно набраться терпения и просто ждать. Так что мы оставили их: три одинокие фигуры, глядящие вверх, на деревья, в зимних сумерках, когда на окрестных полях уже сгущался туман, и каждый сокольник верил, что рано или поздно мир станет прежним и его ястреб вернется. И, подобно фазаньим перьям в кармане, это ожидание сокольников тоже тронуло меня и слегка озадачило.

Я никогда не забывала тех бесшумных и своевольных ястребов-тетеревятников, но когда сама стала сокольником, мне не захотелось иметь с ними дело. Они лишали меня мужества. Существа, несущие смерть и создающие проблемы: не от мира сего, психопаты с тусклым взглядом, которые обитают и убивают в лесной чаще. Из хищных птиц мне больше нравились соколы – тяжелые, как пули, птицы с темными глазами, заостренными крыльями, поразительно свободные в полете. Меня радовала их воздушная живость, дружелюбие, умопомрачительные падения камнем с высоты нескольких километров, когда ветер свистит сквозь крылья со звуком рвущегося полотна. Они отличались от ястребов, как собаки от котов. Более того, они казались лучше ястребов: все справочники утверждали, что сокол-сапсан самая лучшая птица на земле. «Она благородна по своей природе, – писал капитан Гилберт Блейн в 1936 году. – Из всех живых существ она являет собою наиболее идеальное воплощение мощи, скорости и грации». Только спустя годы я поняла, что такое восхваление соколов отчасти объясняется статусом людей, которые с ними охотятся. С ястребом вы можете охотиться практически везде, потому что его манере присущ стремительный бросок с кулака хозяина на жертву, находящуюся где-то поблизости, а для охоты с соколом нужен простор: куропаточьи пустоши в поместьях аристократов, огромные земельные угодья, то есть то, что не так-то легко найти, если ты человек небогатый и не имеешь светских знакомств. «Среди людей образованных, – писал Блейн, – содержание и использование благородных соколов было ограничено кругом аристократов в качестве исключительного права и привилегии».

По сравнению с охотниками-аристократами, аустрингеры, то есть те, кто в одиночку тренировал ястребов-тетеревятников и ястребов-перепелятников, получали ужасные характеристики в прессе. «Не селите лишенных благородства аустрингеров в одной комнате с сокольниками», – язвил нормандский автор четырнадцатого века Гас де ля Бинь. – Их проклинает Писание, ибо они ненавидят общество и занимаются охотой в полном одиночестве. Когда нам встречается дурно сложенный человек с громадными ступнями и длинными, бесформенными голенями, похожий на столярные козлы, сутулый и перекошенный, и нам хочется его подразнить, мы говорим: «Гляди-ка, настоящий аустрингер!» А каков аустрингер, таков и ястреб, что отражено в книгах, написанных и шесть веков спустя. «К ястребу-тетеревятнику невозможно испытывать то же уважение и восхищение, что к соколу-сапсану, – рассуждает Блейн. – Клички, которые обычно даются этим птицам, говорят сами за себя. К примеру, им прекрасно подходят клички Вампир, Иезавель, Свастика и даже Миссис Гласс, но для сапсана они совершенно не годятся». Тетеревятники всегда считались бандитами – жестокими, плохо поддающимися дрессировке, угрюмыми, капризными и не от мира сего». Кровожадными назвал их сокольник девятнадцатого века майор Чарлз Хокинс Фишер, выразив тем самым свою явную нелюбовь. Многие годы я была склонна с ним соглашаться, потому что, разговаривая с другими на эту тему, приходила к выводу, что ни за что не буду связываться с тетеревятниками.

– Вы охотитесь с соколом? – спросил меня как-то раз один знакомый. – А я предпочитаю ястребов-тетеревятников. Их легче понять.

– По-моему, с ними одно мучение, – сказала я, вспомнив силуэты нахохлившихся птиц, сидевших высоко на деревьях той зимой.

– Никакого мучения, если знаешь один секрет, – возразил он, наклонившись ко мне ближе. Что-то в его движении напомнило Джека Николсона. Я отпрянула, слегка озадаченная. – Все очень просто. Если хочешь получить послушного ястреба-тетеревятника, нужно сделать только одну вещь. Предоставить ему возможность убивать. Убивать как можно больше. Убийство их дисциплинирует.

И он усмехнулся.

– Понятно, – сказала я.

Повисла пауза, как будто от меня ожидался другой ответ. Я попыталась исправиться:

– Спасибо.

На большее я оказалась неспособна. Но внутри у меня все кричало: «Черт побери! Я занимаюсь соколами, и никаких тетеревятников!» Мне тогда и в голову не могло прийти, что когда-нибудь я буду тренировать ястреба. Ни одной минуты. Я даже вообразить не могла, что однажды увижу свое отражение в их полных одиночества кровожадных глазах. «Это не для меня, – не раз думала я. – Только не я». Но мир изменился, и я изменилась вместе с ним.

В конце июля я убедила себя, что вполне пришла в норму. Но мир вокруг становился все более и более странным. Мой дом озарялся насыщенным синевато-багровым светом: смесь магнолии с дождевой водой. Вещи в нем стояли темные и неподвижные. Иногда мне казалось, что я живу на дне моря. Что-то незаметно давило. Тихое постукивание в трубах. Иногда я слышала собственное дыхание и подпрыгивала от страха. Рядом постоянно находилось нечто, что нельзя было потрогать или увидеть, и это нечто, обитавшее в какой-то доле миллиметра от моей кожи, было совершенно лишним – оно делало бесконечно далеким расстояние между мной и всеми знакомыми предметами в доме. Я старалась его не замечать. «Полный порядок, – говорила я себе. – Порядок». И ходила на прогулку, работала, заваривала чай, убирала, готовила, ела, писала. Но по ночам, когда капли дождя на окнах светились оранжевым светом, мне снился ястреб, проскользнувший в неизвестность сквозь влажный воздух. И мне хотелось последовать за ним.

Я сидела за компьютером в освещенном дождем кабинете. Звонила друзьям. Писала письма по электронной почте. Нашла заводчика ястребов в Северной Ирландии, у которого осталась одна молодая самка ястреба-тетеревятника из выводка того года. Ей было десять недель. Наполовину чешка, на одну четверть финка, на другую немка. И для тетеревятника она была маленькая. Мы договорились, что я приеду в Шотландию и заберу ее. Я решила, что будет хорошо иметь маленького ястреба-тетеревятника. «Маленького» – это решение я приняла самостоятельно. Что касается приобретения самого ястреба, то я точно знала: выбор сделан не мной. Это ястреб поймал меня в свои сети.

Когда кончились дожди, началась жара. Собаки еле дышали, высунув языки и укрывшись в черной тени под липами, лужайки перед домом выгорели и превратились в сено. Влажный горячий ветер трепал листья, но не приносил прохлады, наоборот, от него становилось только хуже. Это как водить рукой в горячей воде в ванне. Если при таком ветре надо было куда-то идти, казалось, что ты бредешь, погруженный по шею в вязкую жидкость. Я с трудом забралась в раскаленную, как печь, машину и поехала к своему знакомому, жившему в деревне недалеко от города. Хотела поговорить о тетеревятниках, а лучшего собеседника, чем Стюарт, мне было не найти. Он мой ястребиный гуру. Несколько лет назад зимой, в конце дня, мы с ним ходили на охоту с ястребами, шли, с треском ступая по своим длинным теням и сахарной свекле, и выискивали болотных фазанов, а крупная старая самка ястреба-тетеревятника сидела на ребре его согнутой ладони, словно резная фигурка, наклонившись вперед, навстречу золотистому ветру. Стюарт – замечательный парень, плотник и бывший байкер, мощный и невозмутимый, точно волна в океане. А его подружка Мэнди поразительно доброжелательная и веселая. Встреча с ними обоими была для меня, как глоток свежего воздуха. Я уже почти забыла, каким добрым и теплым может быть окружающий мир. Стюарт разжег барбекю, и двор вмиг наполнился детьми, подростками, сигаретным дымом, обнюхивающими всех пойнтерами и скребущимися в клетках хорьками. День клонился к вечеру, небо становилось белее, и солнце скрылось за дымкой раскинувшихся ковром волокнистых облаков. У нас над головами заложил вираж «Спитфайр». Мы вытирали пот со лба. Часто и тяжело дышали собаки, пили воду из своих бутылочек хорьки, а Стюарт, чуть живой от жары, хлопотал у барбекю. Один раз он появился из-за дома, вытирая лоб рукой.

– Становится прохладнее! – с удивлением сказал он.

– Ничего подобного! Это ты отошел от барбекю! – хором ответили мы.

Я плюхнулась с бургером на белый пластмассовый стул. И там, на лужайке, в тени живой изгороди, я увидела великолепного маленького сокола-сапсана, который, не обращая никакого внимания на суматоху вокруг, аккуратно чистил длинные полосатые перышки на лапах.

– Наполовину чешка? – спрашивал Стюарт. – Самого кровожадного ястреба-тетеревятника, какого мне доводилось тренировать, привезли из Чехии. Это был сущий кошмар. Ты уверена, что тебе надо этим заниматься? – Он наклонил голову, глядя на птицу на лужайке. – Можешь взять ее, если хочешь, – предложил он. – Хочешь сапсана?

У меня замерло сердце. Сокол. Вот он, невероятно красивое создание цвета кремневой гальки и мела, резко очерченные крылья сложены за спиной, темное, словно в капюшоне, лицо обращено в небо. Сапсан смотрел на кружащий над ним «Спитфайр» с профессиональным любопытством. Я тоже посмотрела на самолет. Звук его двигателя изменился. Сбавив скорость, он медленно садился сквозь белый воздух на площадку перед музеем авиации, где обитал. Сапсан, тоже наблюдая за ним, покачивал головой. Наши взгляды двигались в одном направлении. На какое-то мгновение моя решимость пошатнулась, и я подумала, не совершаю ли я ужасную ошибку.

– Мне очень бы хотелось, – сухо и вежливо сказала я, держа в руке недоеденный бургер и неожиданно потеряв аппетит. Потом, глубоко вздохнув, нашла нужные слова: – То есть в обычной ситуации я бы ухватилась за эту возможность. Это потрясающее предложение, Стюарт. Но мне действительно очень нужен тетеревятник.

Стюарт кивнул. Я мужественно дожевала бургер. По руке, как кровь из раны, стекал кетчуп.

Итак, у меня будет ястреб-тетеревятник. Потом случилось вот что: мои глаза старались всячески не замечать книгу, стоявшую на полке рядом с письменным столом. Поначалу она вроде бы попала в «мертвую зону», как бывает в зеркале заднего вида. Встречаясь с ней глазами, я тут же предпочитала моргнуть. Затем меня и вовсе охватывал сон. Мой взгляд скользил вдоль того места, где она стояла, с некоторым раздражением, которое я никак не могла объяснить. Вскоре я уже не могла сидеть за столом, не думая о книге. На второй полке. В красном тканевом переплете. С серебряными буквами на корешке. «Ястреб-тетеревятник» Т. Х. Уайта. Я не хотела, чтобы она там была, не хотела задумываться, в чем причина моего нежелания, и вскоре, садясь за стол, уже ничего не могла видеть, кроме этой проклятой книги, даже когда она оказывалась единственной вещью в комнате, на которую я не смотрела. Однажды утром, сидя за освещенным солнцем столом с чашкой кофе под рукой и открытым компьютером, я никак не могла сосредоточиться и наконец не выдержала – ну, это же просто смешно! Протянула руку, достала книгу и положила на стол перед собой. Обычная книга. Ничего зловещего. Старая, кое-где залитая водой, с обтрепанным и потертым по краям корешком, словно на своем веку она побывала не в одном чемодане или коробке. «Гм», – мысленно произнесла я. Задумалась, какие же чувства она во мне пробудила. О книге я размышляла осторожно, прощупывая свои эмоции, как трогаешь языком больной зуб. Ощущалась неприязнь, но в сочетании со странным осознанием чего-то, что требовалось разложить на составляющие, так как я точно не знала, что это такое. Открыв книгу, я начала читать. Глава первая — стояло в начале. Вторник. И потом: Когда я впервые его увидел, он был круглым комком, словно бельевая корзина, завернутая в мешковину. Эта фраза пришла из далекого прошлого, неся с собой осознание чужого «я». Но не того, кто ее написал, а меня. Меня, восьмилетней.

Тощая дылда с испачканными чернилами пальцами, с биноклем на шее и заклеенными пластырем коленками, я была застенчивой, косолапой, колченогой, фантастически неуклюжей, безнадежной в спорте и страдала от аллергии на собак и лошадей. Но у меня была страсть. Птицы. В основном ловчие. Я не сомневалась, что на свете никогда не было и нет ничего прекраснее. Родители думали, что эта страсть вскоре уступит место другим увлечениям – динозаврам, пони, вулканам. Но нет. Становилось только хуже. Когда мне было шесть, я пыталась спать со сложенными за спиной руками, как птица. Правда длилось это недолго, потому что спать таким образом очень трудно. Позже, когда я увидела изображения древнеегипетского бога Гора с головой сокола, такого фаянсово-бирюзового, с идеально выведенной усоподобной полоской под большими, глядящими прямо в душу глазами, меня охватил странный религиозный трепет. Это был мой бог, а не тот, которому мы молились в школе, – старику с седой бородой, в ниспадающем складками одеянии. Не одну неделю я, тайная еретичка, шептала «дорогой Гор» вместо «Отче наш», когда мы читали молитву на школьных собраниях. Судя по благодарственным открыткам, которые нас научили писать, я решила, что такое обращение вполне подходит моему богу. Привычки ястребов, виды ястребов, научные названия ястребов – я выучила их все, приклеивала картинки этих хищников на стены спальни, рисовала их снова и снова на полях газетных страниц, на обрывках бумаги для записей, в школьных тетрадях, словно таким образом могла чудом вызвать их к жизни. Помню, учительница показывала нам фотографии пещерных рисунков в Ласко и говорила, что никто не знает, почему доисторические люди изображали этих животных. Меня это возмутило. Я-то точно знала, почему, но в том возрасте не могла подобрать нужные слова, чтобы выразить то, что чувствовала интуитивно.

Когда я выяснила, что ловчих птиц до сих пор разводят и готовят для охоты, мое отношение к ним стало не столь аморфно-религиозным. Я сообщила своим долготерпеливым родителям, что, когда вырасту, буду заниматься именно этим удивительным делом, и принялась изучать все, что могла найти на интересующую меня тему. В выходные мы с папой отправлялись на поиски нужных книг и потихоньку накупили великолепные работы – эти трофеи секонд-хенда мы приносили домой в бумажных пакетах из книжных магазинов, которых теперь уже нет: «Охота с ловчими птицами» Гильберта Блейна, «Охота с ловчими птицами» Фримена и Салвина, «Ловчие птицы и охота с ними» Фрэнка Иллингворта, великолепная книга Хартинга «Советы, как охотиться с ястребами». Все издания для юношества. Я перечитывала их снова и снова, запоминая наизусть огромные пассажи прозы девятнадцатого века. Находиться в компании таких авторов было равносильно тому, что попасть в элитную частную школу, ибо почти все эти книги вышли давным-давно и были написаны аристократами, крепкими охотниками-мужчинами, которые носили твидовые костюмы, охотились на крупных зверей в Африке и имели «твердые убеждения». Но я не просто пыталась изучить основы дрессировки ястребов – подсознательно я впитывала в себя высокомерие имперской элиты. Я жила в мире, где английские соколы-сапсаны всегда брали верх над ястребами-иностранцами. Соколы охотились на куропаточьих пустошах в имениях крупных землевладельцев, где куропаток разводят специально для охоты и где женщин просто не существует. Эти мужчины были близки мне по духу. Мне казалось, что я одна из них, одна из избранных.

Я стала ужасной занудой, без конца твердившей про ловчих птиц. В дождливые дни после школы мама писала статьи в местную газету – репортажи из зала суда, сообщения о прошедших праздниках, о деятельности плановой комиссии – ее пальцы резво стучали по клавиатуре пишущей машинки в столовой. На столе пачка сигарет «Бенсон энд Хэджис», чашка кофе, блокнот для стенографирования, а рядом стоит дочь, без остановки цитирующая не слишком твердо выученные предложения из книг девятнадцатого века. Мне казалось крайне важным объяснить маме, что «хотя собачья кожа лучше всего подходит для должика[5]5
  Должик – птичий поводок.


[Закрыть], в наши дни ее почти невозможно достать», что с кречетами существует одна проблема: они «склонны уносить от хозяина свою добычу»; и еще нужно было спросить у мамы, знает ли она, что «балобаны, привезенные из пустыни, – ненадежные охотники в английском климате»? Складывая вместе листы желтоватой бумаги, чтобы сделать копии, возясь с копиркой, которая всегда норовила выскользнуть, мама, соглашаясь, кивала, затягивалась сигаретой и говорила, как ей интересно, таким тоном, что мне даже в голову не могло прийти, что на самом деле ей до всего этого нет никакого дела. Вскоре я стала специалистом по охоте с ловчими птицами – таким же, каким продавец ковров, посещавший книжный магазин, где я когда-то работала, был по греко-персидским войнам. Застенчивый, помятый, немолодой, вызывавший ощущение неизреченного поражения, он нервно тер ладонями лицо, оплачивая у кассы книги. На поле боя, думала я, этот бы долго не продержался. Но про войны он знал все, знал в подробностях каждую битву, знал, где именно на высоких горных тропах стояли отряды фокийских войск. Точно так же я знала все об охоте с ловчими птицами. Когда же много лет спустя у меня появился первый ястреб, я была поражена его реальностью. Словно продавец ковров, вдруг очутившийся на поле битвы при Фермопилах.

Лето 1979 года. Мне восемь лет, и, освещенная дневным светом, я стою в книжном магазине, держа книгу в мягком переплете. Я не на шутку озадачена. Что такое «История о совращении, писанная в восемнадцатом веке»? Ни малейшего представления. Перечитываю слова на задней стороне обложки:

«Ястреб-тетеревятник» – это рассказ о дуэли между мистером Уайтом и большим, красивым ястребом во время дрессировки последнего – описание напряженной волевой схватки, в которой гордость и упорство дикого хищника оказываются сломлены и побеждены почти безумной силой воли его дрессировщика. Повествование комично и трагично одновременно. Оно захватывающе. И странным образом напоминает истории о совращении, писанные в восемнадцатом веке».

Нет, я все равно не понимала. Но книга была мне нужна, потому что на обложке красовалось изображение ястреба-тетеревятника. Птица смотрела на меня исподлобья в безудержной ярости, распушив перья, сверкавшие буйством шафрана и бронзы. Ее когти так прочно вцепились в крашеную перчатку, что мне начало покалывать оцепенелые от сочувствия пальцы. Она была прекрасна, вся в напряжении от ненависти – именно так чувствует себя ребенок, когда злится, если его заставили замолчать. Как только мы вернулись домой, я бросилась наверх, в свою комнату, прыгнула в кровать, улеглась на живот и открыла книгу. Помню, как я лежала, подперев голову руками, болтая ногами, и читала:

«Когда я впервые его увидел, он был круглым комком, словно бельевая корзина, завернутая в мешковину. Но он был агрессивным, пугающим и отталкивающим, какими бывают змеи для тех, кто не умеет с ними обращаться».

Это было необычное описание. Совсем не похожее на другие книги про охоту с ловчими птицами. Восьмилетняя девочка, которой тогда была я, читала, нахмурившись, дальше. Это было ни на что не похоже. Книгу написал человек, который, как видно, ничего не знает о ястребах. Он говорил о птице, словно она была чудовищем, а у него не получалось как следует ее воспитывать. Такое отношение озадачивало. Взрослые всегда знали, что надо делать. Они писали книги, в которых рассказывали о вещах, тебе неизвестных, книги о том, как следует поступать. Почему вдруг взрослый написал книгу о том, чего он делать не умеет? Более того, книга была полна совершенно не относящихся к делу вещей. К моему разочарованию, в ней, например, шла речь об охоте на лис, войне и истории. Я не понимала отступлений про Священную Римскую империю, Стриндберга и Муссолини, не знала, что такое «пикельхаубе»[6]6
  Pickelhaube – островерхая каска у пехотинцев в старой германской армии.


[Закрыть], и не понимала, зачем вообще нужны эти сведения в книге про ястреба.

Позже я наткнулась на рецензию, посвященную книге Уайта, в старом журнале Британского клуба сокольников. Рецензия была поразительно немногословной: «Для тех, кому интересно скучное и дотошное самокопательство во время приручения и дрессировки ястреба, «Ястреб-тетеревятник» будет превосходным пособием, содержащим перечень того, чего в большинстве случаев делать не следует». Люди в твидовых костюмах сказали свое слово. Значит, я не ошиблась, мне было позволено не любить этого взрослого дядю и считать его глупцом. Больно вспоминать то облегчение, которое я почувствовала, читая строки рецензии, – облегчение, основанное на ужасном непонимании многообразия и широты мира. Мне было приятно ощущать счастливое превосходство, которое, в сущности, есть прибежище избранных. Но вместе с тем моя восьмилетняя душа благоговела перед ястребом, описанным в книге. Тетеревятник. Тетеревятник был как живой. У него были жесткие, как сталь, кончики крыльев и безумные желто-оранжевые глаза, он прыгал, летал и расправлял огромные крылья над рукой в перчатке цвета сырой печени. Он издавал звуки, как любая певчая птица, и боялся автомобилей. Мне он нравился. Он был понятен, несмотря на то, что автор, наоборот, был совершенной загадкой.

Несколько лет назад я познакомилась с вышедшим в отставку пилотом самолета «У-2». Это был высокий, суровый, красивый мужчина, который обладал именно таким убийственным спокойствием, которое мы вправе ожидать от человека, проведшего годы, летая по краю космоса в грязно-черном американском самолете-разведчике. Геополитические аспекты его деятельности были, на мой взгляд, весьма сомнительны. Но если рассматривать ее как обычную работу, то даже странно, до чего увлекательной она казалась. На высоте двадцать пять тысяч метров мир под вами уходит дугой вниз, а небо над головой напоминает невысохшие черные чернила. На вас надет скафандр, вы заключены в кабину размером с ванну и управляете самолетом, который впервые поднялся в воздух в год смерти Джеймса Дина. Вы не можете прикоснуться к миру под вами, только регистрировать, что в нем происходит. У вас нет оружия, единственная ваша защита – высота. Но когда я беседовала с этим человеком, больше всего меня поразили не истории о его приключениях, рассказанные с невозмутимым видом, не «случаи» с русскими «МиГами» и тому подобным, а его попытки бороться со скукой. Полеты в одиночку по девять – двенадцать часов.