Текст книги "Русская эмиграция в Париже. От династии Романовых до Второй мировой войны"

Помимо великих князей Владимира и Алексиса, великий князь Михаил Михайлович[5]5
  Известный в семье как Миш-Миш, он был изгнан из России императором Александром III в 1891 году – за вступление в морганатический брак. В 1900-м пара осела в Англии и некоторое время жила в Кенвуд-Хаусе, близ Хэмпстед-Хит.


[Закрыть] регулярно бывал в Париже со своей супругой, графиней Торби; великий князь Николай Николаевич приехал в 1900 году и потребовал, чтобы по всему отелю для его безопасности расставили вооруженную охрану. По его милости «Ритц» превратился «в настоящую крепость»³⁰. В отдельных залах приемов там проходили блестящие собрания в честь визитов великого князя Владимира Александровича с женой. Шеф-повар мсье Жимон, ранее работавший в русском посольстве в Мадриде, прекрасно умел удовлетворять оригинальные вкусы русских в еде и винах: «Он мог готовить их борщи, блины, битки и заливное не хуже шефов при русском императорском дворе»³¹.

Однако с 1902 года один русский великий князь с женой перетянули на себя все внимание и стали центральными фигурами в кругах экспатриантов из романовской России в период до Первой мировой войны. Великий князь Павел Александрович, младший из четырех сыновей Александра II, был, пожалуй, самым умеренным и демократичным из всех русских великих князей; его прекрасный дом в Булонь-сюр-Сен стал благодаря обаянию и дипломатичности его супруги Ольги, графини фон Гогенфельзен, не только магнитом для всех наиболее просвещенных и влиятельных представителей французской литературы, музыки и политики, но и, по сути, «придатком» российского посольства в Париже.

Высокий, «словно мраморная колонна»³², стройный и элегантный в своей форме командующего конной гвардией – поскольку он был военным, как и его кузен, великий князь Николай Николаевич, – великий князь Павел Александрович отличался сдержанной красотой и носил аккуратные, хотя довольно пушистые, усы. Его мягкие карие глаза внимательно смотрели с сурового продолговатого лица. В них были серьезность и меланхолия, которые унаследовал сын великого князя Дмитрий Павлович. Его старшие братья славились своим распутством и в России, и за рубежом, в то время как Павел – это признавали сами Романовы – был на удивление «возвышен в мыслях, сдержан и строг». Он терпеть не мог никаких излишеств и слыл человеком вежливым, добрым и благородным³³.

Долгое время он оплакивал потерю первой жены, греческой принцессы Александры, которая скончалась в 1891 году после трех лет брака, оставив его с двумя малолетними детьми, Марией и Дмитрием. Он был безутешен, пока не повстречал знаменитую придворную красавицу Ольгу фон Пистолькорс. Однако она уже была замужем – за капитаном конногвардейцев – и имела от него троих детей. Роман Павла и Ольги привел к появлению на свет незаконного сына, Владимира, родившегося в 1897 году, и к громкому скандалу при русском императорском дворе. Несмотря на глубокую привязанность царя Николая к Павлу, тот вынужден был следовать строгому протоколу и немедленно отстранил пару от двора. Ольга, сильная личность, потребовала от Павла спасти ее от социального остракизма, и он, при помощи брата Владимира, сумел убедить Николая II разрешить Ольге развод. Николай согласился с тем условием, что Павел не женится на ней. Однако очень скоро тот нарушил царский приказ, тайно покинул Россию и, как великий князь Михаил Михайлович до него, заключил с Ольгой морганатический брак в Ливорно, в Италии. Николай, вполне предсказуемо, отреагировал так же, как в случае с Михаилом. Павла лишили военных наград, конфисковали его состояние и в 1902 году изгнали из России. Что гораздо хуже, детей Павла Александровича от первого брака отдали под опеку его брата, великого князя Сергея Александровича, и его жены Эллы (сестры царицы). Николай был непреклонен; как он сказал матери, «боюсь, в конце концов в Париже образуется целая колония из членов русской императорской семьи с их полузаконными и незаконными женами»³⁴.

К 1903 году, проведя некоторое время в Италии, Павел и Ольга решили обосноваться в Париже. Момент оказался удачным, потому что русофильство там по-прежнему процветало в результате франко-русского альянса. Беспокоясь о своих доходах и предвосхищая кару за вступление в брак без разрешения царя, Павел спрятал деньги в иностранных банках, а из России якобы бежал с двумя чемоданами, где лежало три миллиона рублей золотом (эквивалент тридцати миллионам долларов на то время)³⁵. В Санкт-Петербурге его жену могли считать падшей женщиной и персоной нон-грата, но в Париже Ольга стала настоящей звездой французского высшего общества. Поначалу пара жила в огромной квартире в доме 11 по авеню Иена, очаровательному проспекту в Шестнадцатом округе, где в 1903 и 1905 годах у них родились дочери Ирина и Наталья и где проходили их первые салоны и приемы.

Однако, для того чтобы достичь желаемого положения в парижском обществе, Ольга, которой было отказано в титуле великой княгини, нуждалась в другом, соответствующем ее новому положению. Статус морганатической жены старшего Романова создавал массу протокольных проблем и сложностей с исполнением официальных функций. Благодаря принцу-регенту Баварии она в 1904 году получила титул графини фон Гогенфельзен. Он был ниже, чем предыдущий, и не решал всех ее затруднений, поэтому законный статус Ольги оставался для Павла крайне болезненной темой.

События в России в 1905 году внушили и великому князю Павлу Александровичу, и графине фон Гогенфельзен серьезную тревогу. Избиение в январе 1905 года казацкими войсками марша невооруженных, ни в чем не повинных людей, требовавших повышения зарплат и улучшения условий жизни, навлекло на русский царизм позор и бесчестие – как внутри страны, так и за границей. Павел и Ольга были потрясены событиями, получившими впоследствии название Кровавое воскресенье. За ужином у себя дома, на улице Иена, с французским дипломатом Морисом Палеологом (будущим послом в Санкт-Петербурге с 1915 года до самой революции) они открыто говорили о своих опасениях относительно родной страны. Все трое были в курсе активно циркулировавших политических сплетен насчет интриг Германии по принуждению России к вступлению в альянс против Британии. Ольга и Павел сходились во мнении, что протесты в Санкт-Петербурге приведут к падению старого режима. «Что ж! Все потеряно, так ведь? – сказал Павел Палеологу. – Вы сами видите, внутри и снаружи все разваливается»³⁶.

Убийство анархистом брата Павла, великого князя Сергея Александровича, в Москве менее месяца спустя было воспринято ими как акт отмщения; оно подтвердило, как опасна стала жизнь в России для членов семьи Романовых. Николай II приказал Павлу вернуться в страну на похороны Сергея. Однако границу с Германией он пересек в одиночку; Ольгу отправили назад как «нежелательную иностранку», о чем много шумела британская и французская пресса³⁷. Несмотря на отказ признать морганатическую жену Павла, Николай II на личной встрече после похорон сообщил дядьке, что простил его и он может вернуться в Россию, когда пожелает. Ему будут возвращены и состояние, и военные регалии. Однако Павел не сможет забрать детей от овдовевшей свояченицы Эллы, и Ольге въезд будет запрещен. Скандал с адюльтером особенно остро критиковала высокоморальная супруга Николая II Александра, которая настояла на том, чтобы графиню не принимали при русском дворе еще несколько лет ³⁸.

С болезненной ясностью Павел и Ольга осознали, что им придется обосноваться в Париже навсегда; для этого требовалась более внушительная резиденция, и поначалу они искали что-то подходящее в окрестностях Версаля. Наконец им попался идеальный дом – «Отель Юсупофф»[6]6
  Использование термина «отель» в отношении парижских дворцов ведет к путанице, потому что это были частные резиденции, а отнюдь не отели. В здании L’Hôtel Youssoupoff ныне располагается École et College Dupanloup, частное католическое учебное заведение. Авеню Виктора Гюго с тех пор было переименовано в авеню Роберта Шумана.


[Закрыть] на авеню Виктора Гюго, в Булонь-сюр-Сен в Шестнадцатом округе³⁹. Его построили в 1860–1861 годах для княгини Зинаиды Нарышкиной, вдовы князя Бориса Юсупова, которая затем вышла замуж за графа Шарля де Шаво и осела в Париже. После смерти княгини в 1893 году особняк унаследовал князь Николай Юсупов из Санкт-Петербурга, однако тот простоял пустым более десяти лет, пока Павел и Ольга не приобрели его⁴⁰.

Наконец-то у Ольги появилось дело, в которое она могла вложить всю свою энергию и реализовать собственные представления об утонченности belle époque, соответствующем ей образе жизни и развлечениях. Во многих смыслах супруги были архетипическими персонажами Пруста, и действительно графиня фон Гогенфельзен упоминается в великом цикле французского классика «В поисках утраченного времени», где вымышленная героиня Марселя Пруста, мадам Германт, наносит оскорбление великой княгине Владимир, ошибочно называя графиню фон Гогенфельзен «великой княгиней Павел»⁴¹. Павел упоминается там тоже, как «добрый великий князь», вместе с другими представителями высшего общества, с которыми их с Ольгой обычно ассоциировали: принцем и принцессой Мюрат, графиней де Порталь, леди де Грей, Верой де Талейран-Перигор, князем и княгиней Барятинскими, мадам де Шевинье, графиней де Грефюль и поэтом Робером де Монтескью, который появляется у Пруста под именем «барон де Шарлю».

Несмотря на боль от разлуки с Россией и детьми Павла, а также с их общим сыном Владимиром – тот вернулся в Санкт-Петербург и поступил в элитную военную школу, Пажеский корпус, – Павел с Ольгой наслаждались своей роскошной ссылкой вместе с двумя дочерями в доме, «достойном Помпадур или дю Барри»⁴². Для обустройства нового жилища они использовали все лучшее, что могли предложить им парижские мастера. В 1905 году Ольга заказала дорогой ремонт и переустройство дома у знаменитого дизайнера интерьеров Жоржа Хентшеля, который заполнил внутреннее пространство произведениями искусства XIX века: картинами, антиквариатом, гобеленами, мебелью в стиле Людовика XV, скульптурами, миниатюрами, бронзой и мрамором. Ольга без устали рыскала по парижским галереям и выставкам в поисках новых сокровищ, особенно керамики и изделий из стекла, яшмы и восточного фарфора, для своей коллекции, которой завидовала вся французская столица⁴³.

В этой роскошной, блистательной обстановке, с помощью шестнадцати слуг Ольга устраивала громкие приемы, в то время как ее сдержанный супруг Павел больше всего наслаждался ежедневными прогулками с дочерями Ириной и Натальей в близлежащем Булонском лесу. Бывали у них и интимные ужины с друзьями, в том числе из рода Романовых, которые, наезжая в Париж, снисходили до Ольги, все еще отлученной от санкт-петербургского двора⁴⁴. Приемными днями у нее были воскресенья, с 16 до 19 часов.

В следующие несколько лет французская пресса – особенно «Фигаро», – всегда интересовавшаяся семьей Романовых, регулярно анонсировала тот или иной салон, прием или бал, который давали очаровательный великий князь Павел и графиня, его жена, «одна из красивейших женщин Парижа, отличающаяся не только своим положением, но также высокой духовностью и сердечностью, которые не могут не вызывать всеобщего восхищения»⁴⁵.

Когда Ольга не была занята организацией очередного суаре, она гонялась за дорогими покупками в лучших магазинах на рю-де-ла-Пэ. Сразу после свадьбы Павел начал приобретать для нее драгоценности, соответствующие новому статусу. Романовы и раньше покровительствовали дому «Картье»: великий князь Алексис покупал там украшения для своей любовницы Ла Баллетты, а великая княгиня Владимир считалась постоянной клиенткой. С 1905 по 1915 год Ольга тратила на драгоценности около 5500 франков в месяц – в сумме 56 тысяч франков только на «Картье» (и это не считая денег, которые там же потратил на нее Павел)⁴⁶.

Дневники Ольги, хранящиеся в государственных архивах в Москве, представляют собой бесконечное перечисление предметов роскоши, записи расходов на примерки и парикмахера, которого она посещала несколько раз в неделю, на духи от «Роже и Галле» и «Убиган», кремы от «Герлен». Она была прекрасно знакома с лучшими магазинами на рю-де-ла-Пэ еще до брака с Павлом, поскольку часто сопровождала первого мужа, Эриха фон Пистолькорса, в заграничных поездках. Она считалась постоянной клиенткой Пакена, платья у которого стоили не меньше 5000–6000 франков каждое, а позднее стала преданной поклонницей Чарльза Уорта, магазин которого находился в нескольких кварталах от «Картье». Ольга очень боялась, что поправится и перестанет влезать в свои роскошные дорогие наряды, поэтому никогда не ела за столом, а лишь перекусывала в одиночестве⁴⁷. Оно того стоило: подлинный триумф ожидал ее на венгерском костюмированном балу у мадам Итурб в 1912 году, куда она пришла в потрясающем костюме – платье от Уорта, расшитом жемчугами, в меховой гусарской шапке, увенчанной тиарой от «Картье» с бриллиантами огранки «груша», в ожерелье, также от «Картье», с жемчугом и бриллиантами, и меховой накидке. Прическа Ольги обошлась в 9950 франков (около 700 долларов) и была сделана у парикмахера Савари. Ее парадный снимок в этом наряде, сделанный модным фотоателье «Буассона и Тапонье», обошел всю мировую прессу и стал венцом моды Прекрасной эпохи.

Про один обычный майский день 1904 года Ольга записала в своем дневнике, что посещала ювелира Андре Фализа, чтобы поглядеть на драгоценности принцессы Матильды[7]7
  Сестра Наполеона III Матильда скончалась в январе 1904 года, и ее драгоценности были выставлены на продажу в галерее Жоржа Пети.


[Закрыть], а потом «ходила к Картье полюбоваться украшениями и кое-что купить». После ланча она заказала шляпу у Мейера, а дальше отправилась к австрийскому кондитеру Антону Румпельмейеру на рю-де-Риволи выпить чаю с пирожным, после чего вернулась к «Картье». Такие вылазки, писала она, были «ужасно утомительны», равно как и растущие стопки приглашений, требовавших ее с Павлом присутствия на благотворительных праздниках, крестинах, свадьбах, садовых вечеринках, балах и визитах в оперу и театры. Устав от веселья, они с детьми уезжали в Биарриц, на юг Франции, в Италию или Германию, чтобы «поправить здоровье»⁴⁸.

Находясь же в Париже, Павел и Ольга направляли бо́льшую часть своего времени и денег на поддержку искусства. Павел был самой выдающейся фигурой русской колонии в Париже и «торжествовал, видя, как его жена занимает достойное ее место в этом… блистательном обществе». Их частый гость, дипломат Шарль де Шамбрюн, туманно вспоминает о дивных вечерах у Павла и Ольги: «Все эти воспоминания с тех пор растаяли в дымке над Сеной. О! Вот бы вернуть те времена в Булони назад!»⁴⁹ К середине 1900-х дом в Булони прославился изысканными ужинами и утонченной кухней; он как магнитом притягивал к себе писателей, политиков, дипломатов, художников и музыкантов, равно как и высокопоставленных русских, приезжавших в Париж с визитами⁵⁰.

Благодаря страстной любви к музыке Ольга познакомилась и сдружилась с одной из главных покровительниц музыки в Париже американкой Виннареттой Зингер, давно живущей во французской столице, где ее знали по мужу как принцессу де Полиньяк. Виннаретта, богатая наследница, получила в 1875 году львиную долю состояния отца, Айзека Зингера, заработавшего 13 миллионов долларов на производстве швейных машин[8]8
  На современные деньги это около 315 млн долларов. У Зингера было шестнадцать детей от трех гражданских жен; Виннаретта являлась старшей из его шести законных детей.


[Закрыть], и щедро покровительствовала искусствам, особенно музыке. После короткого неудачного брака в 1893 году она вышла замуж за принца Эдмона де Полиньяка, гораздо старше ее, обаятельного, но незадачливого, чьим «единственным достоинством [был] титул»: классическая история о том, как американские деньги пришли на выручку отмирающей обедневшей аристократии⁵¹. Супруги, талантливые музыканты, поддерживали дружеские отношения – оба были нетрадиционной сексуальной ориентации, – основанные на общих культурных интересах, вплоть до смерти Полиньяка в 1901 году. К этому времени связи во французских аристократических кругах обеспечили Виннаретте (которую друзья ласково называли «тетушкой Винни») желанное положение среди верхушки парижской знати, описанной Прустом. Литературный и музыкальный салон, который она основала в своем впечатляющем неоклассическом особняке на пересечении улиц Кортамбер и Анри-Мартен, стал тем местом, куда стекались все новые композиторы, мечтающие о славе, в поисках покровительства. Главный зал там вмещал в полном составе камерный оркестр, и великий князь Павел с графиней фон Гогенфельзен, постоянные гости, наслаждались у Виннаретты музыкой Форе, Равеля, Дебюсси, Пуленка и Сати – среди прочих.

Великий князь Павел с женой отвечали ей таким же гостеприимством; на приеме у себя дома, в Булонь-сюр-Сен, в декабре 1906 года они познакомили Виннаретту с «высоким, энергичным молодым человеком с белой прядью в густых черных волосах», недавно приехавшим из России⁵². На тот момент он был одним из самых активных и влиятельных представителей русских художественных кругов в Санкт-Петербурге. Музыкальный и балетный импресарио с огромными амбициями, он очень скоро взял Париж штурмом со своей труппой из певцов, танцовщиков, хореографов и художников-оформителей. Виннаретта Зингер в числе многих подпала под его неотразимое обаяние. Звали молодого человека Сергей Дягилев.

Глава 2. «Мы потрясли весь мир»

Имя Сергея Дягилева является синонимом Парижа 1900-х годов и покорения этой цитадели культуры его необыкновенной, выдающейся балетной труппой под названием «Русские сезоны». В России, в возрасте каких-то двадцати трех лет, он уже предвидел свою будущую роль, состоящую в сотрясении основ европейской культуры. «Я, во-первых, большой шарлатан, хотя и с блеском, во-вторых, большой шармер, в-третьих, большой нахал, в-четвертых, человек с большим количеством логики и малым количеством принципов и, в-пятых, кажется, бездарность». Бездарность или нет, он был уверен, что нашел свое «настоящее назначение» в меценатстве. «Все данные, кроме денег – mais ça viendra[9]9
  «Но это придет» (фр.). (Прим. ред.)


[Закрыть]», – предсказывал он¹. Успех действительно придет, но денежная сторона его амбициозных предприятий так и останется вечной проблемой.

Учившийся на юриста, Дягилев в действительности мечтал стать музыкантом и брал уроки у композитора Римского-Корсакова. Вторым его серьезным увлечением была живопись, и в 1898 году в Санкт-Петербурге он стал одним из основателей художественного объединения «Мир искусства», ставившего своей целью бросить вызов устаревшей и, по мнению членов объединения, вышедшей из моды русской живописи, дав ход молодому модернизму. С 1899 года членами этой группы являлись основные будущие сподвижники Дягилева: художники Александр Бенуа и Леон Бакст. Под редакцией Дягилева они начали выпускать собственный, роскошно иллюстрированный эклектичный художественный журнал «Мир искусства»; но хотя частично издание финансировалось Николаем II, тиражи оставались небольшими – менее тысячи пятисот экземпляров каждого выпуска. С 1898 по 1904 год группа провела в России шесть художественных выставок, продвигая новый для России модернизм – собственную версию австрийского югендстиля и французского ар-нуво, – с упором на русский фольклор и традиционные славянские мотивы. Однако удерживать журнал на плаву оказалось нелегкой задачей из-за разницы в интересах и амбициозности его молодых корреспондентов, поэтому вскоре он лишился финансовой поддержки и был закрыт.

Дягилев едва не стал директором шести русских императорских театров, включая Мариинский, славившийся своими оперой и балетом, однако этому помешали его цветистая личная жизнь (он был открытым гомосексуалом) и отсутствие влияния при дворе². Поражение, однако, его не подкосило; прирожденный ниспровергатель основ, мечтавший продемонстрировать все лучшее в русской музыке и живописи широкой аудитории, он решил устроить «витрину» русского искусства за рубежом. Пора было показать миру, чего он до сего времени был лишен. И где еще, как не в Париже, художественной столице, в которой уже имеется процветающая русская колония? Дягилев отлично знал город и регулярно бывал там с 1890-х; как он писал своему другу и коллеге Бенуа, «французы будут дураками, если не согласятся. Я покажу им настоящую Россию»³.

В декабре 1906 года, когда Дягилев ужинал с Виннареттой Зингер у великого князя Павла и его жены, он приехал в Париж для устройства Выставки русского искусства в рамках ежегодного осеннего салона. Финансовую поддержку этому мероприятию, проходившему с 6 октября по 15 ноября, оказал великий князь Владимир, а позднее к нему присоединилась влиятельная парижская светская львица, графиня де Греффюль.

До сих пор за пределами России более-менее знали только русскую иконопись. С помощью Бенуа Дягилев отобрал показательный срез русской живописи, лучшие ее образцы начиная с восемнадцатого века: в числе 750 выставленных картин были работы Брюллова, Бакста, Кустодиева, Левитана, Левицкого, Рериха, Серова, Сомова и Врубеля. Многие из этих бесценных произведений живописи и скульптуры поступили из императорских дворцов; Дягилеву удалось убедить Николая II в «государственной важности» выставления русского искусства за рубежом и получить его разрешение впервые продемонстрировать некоторые шедевры в Париже⁴. Добиться успеха ему помогло личное влияние на царя великого князя Владимира Александровича (детей которого учил рисованию Бакст), главы Отборочной комиссии. Выставка, заполнившая двенадцать залов «Осеннего салона», оказалась, по словам Бенуа, «исключительно интересной и блестящей». Декор помещений разработал Бакст, Бенуа оформил роскошный сувенирный каталог, продвигая тем самым творчество членов объединения «Мир искусства» среди парижской публики. Еще более важным, как вспоминал Бенуа, было то, что «так мы установили связи со многими людьми, ставшими впоследствии нашими друзьями». И не просто друзьями, не просто поклонниками – а влиятельными и богатыми представителями Le Tout-Paris, будущими финансовыми покровителями Дягилева⁵.

Выставка 1906 года стала первым шагом «кампании по экспорту русского искусства», проводимой объединением «Мир искусства» под руководством Дягилева. Русскую литературу во Франции уже знали и любили, а вот русская музыка и театр были французам практически незнакомы. Придя к выводу, что «в России ничего не добьешься и потому надо перенести свою деятельность за ее границы», Дягилев обратился к музыке как к своему новому предприятию⁶. На «Исторических русских концертах», запланированных им на 1907 год в Парижской опере, Дягилев собирался познакомить публику с новаторской русской музыкой, ведь пока что Европа знала одного только Чайковского. Чтобы привлечь к гастролям максимум внимания, он пригласил двух наиболее талантливых русских артистов участвовать в серии из пяти концертов: оперного певца Федора Шаляпина и своего учителя музыки, Римского-Корсакова, которому предстояло дирижировать собственными произведениями, а также попурри из музыки других русских композиторов, включая Глинку, Бородина, Рахманинова, Чайковского и Глазунова. Однако, как обычно, вставала проблема финансирования. Дягилеву пришлось пустить в ход все свое обаяние, чтобы убедить великого князя Владимира Александровича в пользе его предприятия «с национальной точки зрения». Владимир имел огромное влияние на своего племянника, царя Николая, и добился от него значительных субсидий. Однако выколачивать деньги оказалось нелегкой работой: правительственных министров тоже приходилось убеждать, что отправка никому не известной русской труппы в Париж принесет пользу короне⁷. В конце концов нидерландский торговец резиной и производитель калош, проживавший в Санкт-Петербурге, предложил существенное пожертвование. В Париже публиковались подписные листы на пять концертов – этим занялась газета «Фигаро», которую читал Le Tout-Paris, включая великого князя Павла Александровича и русского посла Александра Нелидова. Дягилев добился финансовой поддержки и от графини де Греффюль: для этого он сел за фортепиано и сыграл ей отрывки из русских произведений, которые сам любил и мечтал продвигать⁸.

16 мая 1907 года Le Tout-Paris собрался на первый русский концерт. В зале сидели великий князь Павел с графиней фон Гогенфельзен, брат Павла Алексис, их свояченица великая княгиня Владимир (ее бриллиантовая диадема «блистала над зрителями», как отмечала пресса); сыновья великой княгини Борис и Кирилл, жена Кирилла Виктория⁹. Кульминацией вечера стало выступление знаменитого русского бас-баритона Федора Шаляпина, исполнившего арию из оперы Бородина «Князь Игорь», основанной на древнерусском эпосе двенадцатого века. Сын бедных крестьян с Волги, Шаляпин уже прославился в Москве, в Большом театре, и гастролировал в Милане и Берлине, но в Париж приехал в первый раз. Французы в экстазе устроили ему овацию, и концерты 19, 23, 26 и 30 мая прошли при полных аншлагах. 29 мая великий князь Павел Александрович и графиня фон Гогенфельзен устроили музыкальный вечер в своем особняке в Булонь-сюр-Сен. Там Шаляпин смог поближе пообщаться со своими восторженными слушателями и обеспечить Дягилеву дополнительное финансирование от французских патронов, ведь хотя сезон имел огромный успех, вместо доходов он принес одни убытки¹⁰. Чтобы удержать свое предприятие на плаву, Дягилев сумел заручиться бесценной поддержкой французского концертного агента Габриеля Астрюка, с которым договорился о постановке в будущем году русской оперы. В 1908 году избранные сцены из «Бориса Годунова» Мусоргского – снова с Шаляпиным – должны были появиться на сцене Парижской оперы. Дягилев собирался занять в них самых выдающихся артистов. Планировалось дать серию из шести представлений, в которых Дягилев хотел представить публике древнюю, средневековую Русь как нечто новое и удивительное, чтобы «потрясти французов ее величием»¹¹.

Дягилев настоял на том, чтобы раздобыть оригинальные костюмы шестнадцатого и начала семнадцатого века, для чего «разграбил все восточные лавки в Санкт-Петербурге» в поисках крестьянских сарафанов, вышивок и тканей того периода. Леон Бакст воссоздавал те, что невозможно было купить, в мельчайших деталях; сценографией занимался художник Александр Головин¹². Эпическая опера с участием огромного хора и оркестра Большого театра разительно отличалась от всего, что Париж видел раньше; само представление стало гигантской логистической задачей, которую Дягилев решал со своим обычным энтузиазмом. Шаляпин опять потряс Париж роскошным исполнением. Дягилев выбрал из оперы наиболее показательные эпизоды, включая впечатляющую сцену коронации с хоровым сопровождением и процессией священников и бояр, а также сцену смерти Бориса, в которой Шаляпин проявил тонкий психологизм к вящему драматическому эффекту¹³. Французская пресса была в экстазе – один критик, захлебываясь от восторга, сравнивал «Бориса Годунова» с драмами Шекспира, поскольку в ней переплелись «осознание истории, всеохватывающий универсализм, реализм, богатство, глубина, беспощадная проницательность, мастерство и уникальное сочетание трагического с комическим, а также наивысший гуманизм»¹⁴.

После триумфального дебютного представления Шаляпин отправил приятелю в Санкт-Петербург остроумную телеграмму: «Альпы пройдены. Париж взят»¹⁵. И снова «Русский сезон» всколыхнул Париж, но денег не принес. Патроны Дягилева сплотились и устроили сбор: 2 июня 1908 года Виннаретта Зингер созвала знакомых на вечер в честь завершения гастролей, в ходе которого гостям и поклонникам – включая великого князя Владимира Александровича, его сыновей Кирилла и Андрея, а также великого князя Павла Александровича, всех с женами, – было предложено оказать финансовую поддержку сезону 1909 года¹⁶. Но тут, когда Дягилев уже составлял амбициозную программу, которая потрясет Le Tout-Paris, произошла катастрофа. 17 февраля следующего года его главный покровитель, великий князь Владимир Александрович, скоропостижно скончался в Санкт-Петербурге.

Его смерть последовала почти сразу за кончиной 14 ноября 1908 года еще одного сторонника Дягилева из династии Романовых и выдающейся фигуры русской колонии в Париже, великого князя Алексиса. Оба брата умерли, не дожив до преклонных лет: Алексис в пятьдесят восемь от пневмонии, Владимир в шестьдесят два от инсульта. Похороны Алексиса прошли в Париже с колоссальной помпой: кавалерийский эскорт, военный оркестр, катафалк, запряженный шестеркой лошадей с черными плюмажами, гроб, покрытый русским военно-морским флагом и украшенный гирляндой из роз и орхидей, которую прислал лично президент республики. Великий князь Павел Александрович и графиня фон Гогенфельзен возглавляли процессию родни, собравшейся на отпевание в русском православном храме, соборе Александра Невского на улице Дарю. После этого Павел – в сопровождении Ольги, которой Николай II дал-таки разрешение на въезд в Россию, – поехал вместе с гробом в Санкт-Петербург на официальные похороны в Петропавловской крепости. Всего четыре месяца спустя брат Алексиса, Владимир, был похоронен там же.

Несмотря на неизбежные финансовые затруднения, вызванные смертью Владимира, и потерю субсидирования со стороны Николая II, Дягилев уговорил Габриеля Астрюка вложить собственные деньги и спасти «Русский сезон» 1909 года в Париже¹⁷. На этот раз он собирался поразить публику еще более причудливыми представлениями по мотивам русских сказок. Изначально планировалось, что упор снова будет делаться на оперу, но Дягилева убедили, что нельзя сбрасывать со счетов русский балет ¹⁸. Возможно, в этом таится величайшая ирония: по словам его коллег, художника Бенуа и балетмейстера Сергея Лифаря, Дягилев никогда особенно не интересовался балетом, да и не понимал его (это уже говорил только Бенуа)¹⁹. Однако потрясающий ансамбль танцовщиков, который Дягилев привозил в Париж перед Первой мировой войной, положил начало карьеры целому поколению великих русских балетных звезд. Как отмечала прима-балерина Тамара Карсавина, «множество имен Дягилев собственной рукой вписал в книгу славы» – в том числе ее собственное²⁰.

Однако как отреагирует на русский балет разборчивая, избалованная парижская публика? Когда покровительница Дягилева, графиня де Греффюль, впервые встретилась с русскими танцовщиками после их прибытия в Париж в 1909 году, то сочла их дикарями, даже «варварами». На ее утонченный вкус они были «крайне провинциальными и неразвитыми». Однако все изменилось, стоило ей увидеть их на костюмированной репетиции 18 мая, в ходе которой она «полностью подпала под их обаяние». Греффюль утверждала, что в тот день стала свидетельницей чего-то исключительного, «чуда русского искусства»²¹.

Шестинедельный «Русский сезон» 1909 года, открывшийся на следующий день, проходил на новой сцене, в театре Шатле. Помещение было далеко не идеальным, и его пришлось спешно переоборудовать для балетных представлений, поэтому танцовщики репетировали под непрекращающийся стук молотков и крики строителей²².

Наблюдая за репетициями русских, рабочие сцены решили, что все они «безумцы». Тамара Карсавина запомнила, как они в ужасе восклицали: «Ces Russes, oh, là là, tous un peut maboule». («Эти русские, о-ля-ля! Все немного сумасшедшие»²³.) «Сумасшедший» и «безумец» – такими словами оперировали многие, впервые увидевшие русский балет в те ранние годы.