Текст книги "Русская эмиграция в Париже. От династии Романовых до Второй мировой войны"

Ольге позволили навещать Павла два раза в неделю. Оставив дочерей в Царском Селе, она на весь день уезжала в тюрьму на Шпалерной с тяжелыми корзинами провизии, но это сильно истощало ее. Она отличалась почти сверхчеловеческой выдержкой, несмотря на то что сама была больна – у нее развился рак груди³⁶. Однако гораздо больше Ольга беспокоилась о здоровье Павла, сильно пострадавшего от тюремного заключения. 6 декабря ей удалось добиться для него перевода в тюремную больницу на острове Голодай, расположенную близ арестантского кладбища на дальнем конце Васильевского острова. Ольге пришлось ездить и туда – еще дальше – с тяжелыми корзинами продуктов³⁷. Павлу поступило секретное предложение бежать в Финляндию – это стало возможным благодаря более слабой охране в госпитале. «Безумная жажда свободы охватила меня», – говорил он Ольге; тем не менее Павел отверг предложение, опасаясь, что в случае его побега троих кузенов, оставшихся в тюрьме, из мести немедленно казнят³⁸. Множество людей отчаянно пыталось выручить Павла: посол Дании, Харальд Скавениус, прилагал огромные усилия, чтобы добиться освобождения четверых заключенных великих князей. Однако его попытки ни к чему не привели, хотя король Христиан предлагал за великих князей выкуп в размере 70 тысяч долларов³⁹.

К концу 1918 года в Шпалерной тюрьме томились пятеро Романовых. Каким-то чудом тридцатилетнего князя Гавриила Константиновича – племянника великих князей Николая и Георгия – освободили благодаря усилиям его настойчивой жены. Князь Гавриил был, как и Павел, серьезно болен. Он страдал от туберкулеза, и до 15 августа ему удавалось избежать ареста. Однако после того как был арестован великий князь Павел Александрович, стало ясно, что Гавриила тоже схватят; после ареста его посадили в Шпалерную. Жена Гавриила, Антонина[21]21
  Антонина Нестеровская была еще одной морганатической женой Романовых. Она танцевала в кордебалете Мариинского театра и выступала в «Русских балетах» в Париже с 1909 по 1911 год. Другая балерина, Матильда Кшесинская – женившая на себе великого князя Андрея Владимировича, – познакомила Антонину с князем Гавриилом в 1911 году. Как в случае с Павлом и Ольгой, царь запретил им жениться, однако после отречения Николая они втайне заключили брак в апреле 1917 года.


[Закрыть] – целеустремленная женщина, похожая в этом на Ольгу Палей, – убедила врача Гавриила, специалиста по туберкулезу доктора Ивана Манухина, обратиться к влиятельному критику и писателю Максиму Горькому, которого он тоже лечил, чтобы тот ходатайствовал непосредственно перед Лениным⁴⁰. Горький, хоть и симпатизировал большевикам, возмущался волной казней, к которой привел захват ими власти, и уже предупреждал вдову великого князя Михаила Александровича, графиню Брасову, что ей надо скорей уезжать из России⁴¹. Он написал Ленину от имени Антонины:

Дорогой Владимир Ильич! Сделайте маленькое, но умное дело – распорядитесь, чтобы выпустили из тюрьмы бывшего великого князя Гавриила Константиновича Романова. Это очень хороший человек, во-первых, и опасно больной, во-вторых. Зачем фабриковать мучеников?⁴²

Служанка Антонины отвезла письмо на поезде в Москву, сыну Горького, чтобы тот передал его Ленину в собственные руки⁴³. Однако 12 сентября 1918 года был убит Моисей Урицкий, глава ЧК. Весь город был охвачен страхом, большевики устроили вал арестов, казней и обысков – «не было такой семьи, в которой никого бы не арестовали», вспоминала Антонина, – более того, правительство объявило, что все заключенные Романовы теперь становятся заложниками и будут расстреляны в случае, если пострадает еще кто-нибудь из большевистских комиссаров⁴⁴.

После нескольких дней томительного ожидания от Ленина пришло известие с согласием на освобождение Гавриила – но только с условием его госпитализации в клинику Герзони на Лиговском проспекте для лечения⁴⁵. Горький пришел в ужас – он говорил, что Гавриил там погибнет, – и настоял на том, чтобы его перевезли к нему в квартиру. «У меня никто не осмелится его тронуть», – сказал он. Поэтому супругам выделили большую комнату в комфортабельных апартаментах Горького на Кронверкском проспекте. Там он сидел за одним столом с занятной компанией из друзей и посетителей, включая Луначарского, Шаляпина и разных большевистских знаменитостей. С помощью Горького Антонина добилась разрешения на выезд из России. После мучительных проволочек, при все ухудшающемся здоровье Гавриила, их в конце концов выпустили⁴⁶. В пять часов утра 11 ноября 1918 года исхудавший князь Гавриил с женой, служанкой и их любимым бульдогом сели в поезд до Белоострова и прибыли на границу с Финляндией, откуда их перевезли в санаторий в Гельсингфорсе (Хельсинки)⁴⁷.

Рассчитывая на такой же исход, Ольга Палей, – которая часто встречалась с Антониной, навещая мужа в тюрьме, – обратилась к Горькому, моля о помощи, но он в тот момент тяжело болел бронхитом. 27 ноября перестали приходить письма от великого князя Георгия, до того умудрявшегося пересылать весточки жене, сообщая о плачевном положении заключенных; Ольга в последний раз виделась с Павлом на Рождество 1918 года. День за днем четверо пленников слушали, как отворяются двери соседних камер и людей оттуда выводят на расстрел; надежды на освобождение рассеялись как дым. Павел сказал Ольге, что ожидает собственной казни в любой момент⁴⁸.

В середине января Горький, оправившись от болезни, поехал в Москву повидаться с Лениным и, как обещал Ольге, попробовать выступить в защиту четырех заключенных Романовых⁴⁹. Ленин поначалу сопротивлялся, но потом признал, что нет смысла дальше удерживать великих князей и лучше позволить им уехать за границу. Заручившись согласием Ленина, Горький собрался возвращаться в Петроград – при себе у него имелась бумага, подписанная Лениным, с приказом об освобождении. Однако пока он ехал, по телеграфу был отправлен приказ Ленина Григорию Зиновьеву, главе Петроградского Совета, казнить великих князей⁵⁰.

Вечером вторника, 28 января, великого князя доставили из тюремной больницы на Шпалерную, а оттуда, в десять часов вечера следующего дня, в неприступную Петропавловскую крепость. Там уже находились трое других Романовых, переведенных в камеры знаменитого бастиона Трубецкого. 30 января 1919 года[22]22
  В англоязычных источниках до сих пор в качестве даты казни указывается 28 января, однако большинство современных русских источников утверждают, что казнь произошла 30-го. На следующий день о ней сообщили в «Петроградской правде» без указания даты, времени или причин. Большевики заявляли, что это месть за убийство в Берлине 15 января немецких коммунистов Карла Либкнехта и Розы Люксембург.


[Закрыть], при двадцатиградусном морозе великих князей Николая Михайловича, Георгия Михайловича и Дмитрия Константиновича вывели из бастиона голыми до пояса; каждого волокли под руки двое охранников. Павел Александрович настолько ослаб, что не мог ходить, и его несли на носилках. Николаю позволили оставить при себе своего любимца, кота, которого он завел в тюрьме. Проходя мимо Петропавловского собора, где в роскошных усыпальницах покоились русские цари, они по привычке обнажили головы и перекрестились. Один из солдат одернул их выкриком, что вера тут не поможет: «Расстреляем вас, а похороним не в мраморе, а под бревнами»⁵¹.

Трое мужчин, держась с редким спокойствием и достоинством, встали перед неглубокой канавой близ братской могилы, где уже лежали тела тринадцати заключенных. Пока расстрельная команда готовилась, Николай попросил одного из охранников позаботиться о коте «в память о нем». Павел, который был настолько болен, что не мог стоять, так и лежал на носилках перед остальными. Дмитрий, истый православный, вслух молился за «спасение душ своих гонителей», когда некто Галкин, командовавший казнью, с двумя солдатами расстреляли их из револьверов⁵². После этого Галкин наградил своих людей книгой и половиной буханки хлеба; один из них стащил с великого князя Георгия Михайловича сапоги и расхаживал в них по улицах, похваляясь добычей⁵³.

В Москве Максим Горький садился в поезд на Петроград в уверенности, что спас великих князей, когда увидел в «Петроградской правде» новость о расстреле. Какая ирония, писала позднее вдова Георгия, «быть похороненным в двух шагах от места, где тебе по праву назначена могила»[23]23
  Тела великих князей на территории Петропавловской крепости пытались отыскать неоднократно; хотя в 2009 году археологи действительно обнаружили там массовое захоронение с останками более сотни жертв, официальная их идентификация до сих пор не окончена.


[Закрыть]. ЧК отказалась выдать тела казненных семьям для захоронения, но предположительно адъютант выкрал тело Дмитрия из канавы и похоронил во дворе частного дома⁵⁴.

Мария Павловна получила новость о казни отца, – поступившую через короля Георга из Лондона, – во дворце Котрочень, где укрылась у королевы Марии. Это стало для нее последним подтверждением того, что ее жизнь в России окончена. Она и подобные ей, признавала Мария печально, «пережили свою эпоху и были обречены». «Все тает в прошлом, все, что было хорошего и светлого, и единственное, что остается, – ужасная реальность»⁵⁵. Но, по крайней мере, вдове Павла, Ольге, удалось вывезти двух младших дочерей, Ирину и Наталью, из России в Финляндию, в санаторий. Для этого она продала часть своих драгоценностей, и они бежали на санях через Финский залив, скрываясь от огней крепости Кронштадта, в безопасный Териоки. Она воссоединилась с Ириной и Натальей в Раухе 25 марта 1919 года; там же Ольга получила письмо, подтверждающее, что ее любимый сын, Владимир, от которого больше года не поступало известий, был казнен в Алапаевске⁵⁶.

Новым домом для княгини Палей на следующий год стала Швеция, но она мечтала вернуться в Париж, в свой любимый дом в Булонь-сюр-Сен. Это желание было у нее сильным как никогда; к тому времени она перенесла операцию по поводу рака груди, которую откладывала слишком долго, борясь за жизнь мужа⁵⁷. «В духовном смысле я мертвое существо, – писала она подруге. – Однако мне надо жить ради девочек». Возвращение в Булонь казалось ей «настоящим испытанием», потому что былые воспоминания «и образ того прекрасного прошлого вставали передо мной во всей своей неумолимой жестокости»⁵⁸.

* * *

Когда в «Правде» сообщили о казни четверых великих князей, британское правительство, не сумевшее в прошлом июле помешать убийству императорской семьи на Урале, забило тревогу. Сестра вдовствующей императрицы Марии Федоровны, королева Александра, настаивала на том, чтобы правительство попыталось выручить оставшихся пятнадцать членов семьи, до сих пор прозябавших в Крыму. Экстремисты из Ялтинского совета призывали казнить их всех, так что тем давно следовало покинуть Россию, однако вывоз откладывался из-за нежелания вдовствующей императрицы оставлять родину⁵⁹. Она до сих пор отказывалась верить, что ее сын Николай с семьей убиты, не было никаких вестей и о другом ее сыне, великом князе Михаиле. К декабрю 1918 года ее зять Сандро принял решение не ждать больше в Ай-Тодоре. Когда в Ялту прибыл контингент британских военных судов, он уплыл на одном из них, «Форсайте». При этом, по собственным словам, он испытал «ужасающее чувство острого унижения, вызванного тем фактом, что внука императора Николая I [победившего англичан в Крымской войне], британцы спасают от русских»⁶⁰.

Прощаясь в порту Таранто в Южной Италии, капитан «Форсайта» с усмешкой извинился перед Сандро: «Простите, что не смог доставить вас прямиком в пальмовую оранжерею «Ритца» в Париже»⁶¹. Действительно, был ли у него выбор? Он был «мужчиной пятидесяти трех лет, без денег, без занятия, без страны, без дома и даже без адреса, грезящий о прошлом и боящийся заснуть, чтобы не видеть снов о тех, кого уже нет»⁶². Из Таранто Сандро сел на экспресс до Парижа. Теперь все было по-другому: он оказался в изгнании и прибыл «нежданный и нежеланный». «Никаких представителей русского императорского посольства в моноклях не ждало меня на платформе Лионского вокзала, никаких делегатов от правительства Французской республики не сопровождало меня к “особому выходу”»⁶³. Пусть и без денег, он все равно остановился в «Ритце», любимом отеле Романовых. Сандро сто раз успел пожалеть, что не послушался советов лондонских и нью-йоркских друзей, еще до войны уговаривавших его перевести «хотя бы четверть капитала за пределы России, а желательно и Европы». Американский промышленник, старый знакомый, предложил ему инвестицию в несколько сот тысяч долларов, если Сандро переедет в США, но тот отказался. Троих его братьев – великих князей Николая, Сергея и Георгия – казнили большевики, Россия пала, и у него не было денег даже на то, чтобы расплатиться за номер в отеле ⁶⁴. Однако, слава богу, он находился в Париже. Город пахнул по-прежнему – свежевыпеченными багетами. Для человека, избежавшего практически верной смерти в России, «ни одни дорогие духи не могли пахнуть лучше»⁶⁵.

* * *

Только 11 апреля 1919 года британский дредноут «Мальборо» вывез наконец оставшуюся колонию Романовых, съехавшихся в Дюльбер в Крыму. В их числе были вдовствующая императрица Мария Федоровна; великая княгиня Ксения Александровна с пятью из шестерых ее сыновей (старший, Андрей, уплыл раньше с Сандро); великий князь Николай Николаевич с женой Анастасией и его брат великий князь Петр Николаевич с женой Милицей; Юсуповы; князь Сергей Долгорукий, его дочь Ольга и племянница Софка; князь Николай Орлов; многочисленные дети, прислуга и гувернантки. В последний момент Мария Федоровна отказалась плыть до тех пор, пока британцы не привлекут дополнительные союзнические суда, чтобы увезти тысячи беженцев, оттесненных большевиками на север Крыма и теперь осаждавших Ялту и моливших об эвакуации. «Среди этих толп перепуганных, изможденных людей царил полнейших хаос, – вспоминал сэр Фрэнсис Пидхем, первый лейтенант «Мальборо», – дети отрывались от родителей, а мужья от жен, и неизвестно было, встретятся ли эти несчастные когда-либо вновь. Многие пришли на пирс, имея при себе только то, что было на них надето»⁶⁶.

Также на Черном море застряла на некоторое время великая княгиня Владимир. В октябре 1918 года, когда красные едва не отбили город у белых, ей пришлось предпринять долгий и мучительный переезд на 600 километров к западу от Кисловодска с сыновьями Борисом и Андреем, в крепость на Черном море под названием Анапа. Она сочла Анапу «отвратительной дырой», но когда ей предложили эвакуацию на британском судне, решила, с учетом недавних побед белых в прилежащем регионе, что ее долг – остаться в России и надеяться на успех контрреволюционной операции⁶⁷. Когда белые снова отступили в мае 1919-го, великая княгиня Владимир была вынуждена вернуться в Кисловодск с сыном Андреем и его любовницей, балериной Матильдой Кшесинской[24]24
  Пара не могла пожениться вплоть до смерти матери Андрея в 1920 году – великая княгиня Владимир противилась морганатическому браку. Они обвенчались в Каннах 30 января 1921 года.


[Закрыть]. Положение становилось крайне опасным: семья подвергалась бесконечным обыскам, после которых лишалась очередной части своего имущества, так как все шкафы и комоды вскрывали и грабили. Великая княгиня Владимир писала другу, Александру Ушакову, в Париж, жалуясь на то, как тяжела стала ее жизнь: «В моем возрасте трудно спать на плохой постели, не имея достаточно белья, одежды, ванн, платьев и мехов на зиму, да еще и плохо питаться». Она просила Ушакова раздобыть для нее денег, продав машину, которая была куплена в Париже в 1913 году. Поскольку великая княгиня все еще считалась кредитоспособной, он сумел приобрести для нее в Париже кое-какие необходимые вещи и переправить их в Кисловодск⁶⁸. К счастью, Берти Стопфорд заверял, что ее драгоценности от Картье в полной безопасности, в надежном хранилище Лондонского банка.

Наконец, в конце 1919 года великая княгиня покинула Россию, доехав на поезде до порта Новороссийск, куда прибыла сильно утомленной, но неизменно царственной. Шесть недель после этого она просидела в своем купе в вагоне, дожидаясь корабля до Италии, а уплыла только 13 февраля 1920 года на «Семиранизе» с Андреем, Матильдой и их сыном Вовой. Они стали последними Романовыми, сбежавшими от большевистского террора. Их чувства в тот момент «не поддавались описанию», вспоминала Кшесинская позднее, поскольку они отлично понимали значение своего отъезда: «Мы оставляли в России часть себя, часть нашей жизни, наше сердце… Из всех испытаний, которые мы пережили и которые нам только предстояло пережить, это было, без сомнения, самым горьким и болезненным»⁶⁹.

Прибыв 10 марта в Венецию, великая княгиня Владимир была встречена преданным Берти Стопфордом. Он благополучно усадил ее на поезд до Канн, где она, в своем неповторимом стиле, немедленно заселилась в «Гранд-Отель»⁷⁰. Стопфорд тем временем перевез ее драгоценности от Картье в Париж на оценку. Великая княгиня планировала встретиться с ним там, чтобы обсудить их продажу, когда вдруг серьезно заболела – у нее началось воспаление почки. Ее перевезли на северо-восток Франции, в курортный городок Контрексвиль, однако состояние ее быстро ухудшалось, и она скончалась там же, в отеле «Ла Суверен», от почечной и сердечной недостаточности 6 сентября 1920 года, так и не воссоединившись со своими обожаемыми драгоценностями. В наследство Кирилл получил жемчуга, Борис изумруды, Андрей рубины, а их сестра Елена – бриллианты. Бо́льшую часть этих сокровищ они вскоре распродали, чтобы как-то выжить в изгнании⁷¹.

Великая княгиня Владимир была последней из Романовых, уехавшей из России, и первой, скончавшейся в изгнании. Она и ее родственники, сумевшие выбраться из страны, относились к немногим счастливчикам, у которых оставалась поддержка и даже финансовые средства за рубежом, деньги и украшения, чтобы обеспечить себе бегство. Множеству других русских аристократов гордость помешала признать поражение и бежать: «Я никуда не поеду, – настаивала княжна Екатерина Мещерская. – Не буду сидеть на пороге какого-нибудь иностранного посольства, как нищенка, выпрашивая защиты от собственной родины»⁷². Но теперь, когда над белыми нависло неминуемое поражение, тысячи ее соотечественников – отчаявшиеся обнищавшие русские – кинулись бежать на юг в стремлении сесть на корабль до Европы.

К концу 1919 года в порту Одессы скопилось огромное количество русских, сражавшихся за места на пароходах. Такого количества беженцев Европа не видела раньше никогда. И множество из этих тысяч обездоленных русских стремились в Париж.

Глава 5. «Никогда я не думала, что буду влачить жизнь эмигрантки»

День взятия Бастилии, 14 июля 1919 года, праздновал весь Париж; улицы были запружены людьми, желающими посмотреть на парад победы, в котором шли триумфальная французская армия и войска союзников. То был особый момент и для первых русских эмигрантов, бежавших от революции, которые смогли добраться до вожделенного Парижа; теперь они высыпали на улицы города, который надеялись когда-нибудь назвать домом. Стоя среди них, Сандро – муж Ксении, убитой сестры царя Николая, – предсказывал большой исход своих соотечественников во Францию:

Они стояли маленькими группками на Елисейских Полях, на Больших бульварах, на тенистых улочках Пасси и разговаривали так, как разговаривают только русские. Не слушая друг друга, повторяя один и тот же аргумент снова и снова, устраивая пантомиму и достигая вершин драмы… Не меньше сотни тысяч их собралось в Париже в этот день, и то был лишь авангард, лишь малая часть близящихся полчищ беженцев¹.

Сандро немного переоценивал количество русских в Париже, но он не мог не радоваться тому, что избежал смерти, в отличие от трех своих менее удачливых братьев. Друзьям он признавался, что ему еще придется приспособиться к тому, «что такое жить в бедности»². В Париже у него не было наличных денег; он задолжал портному, галантерейщику и сапожнику, а через пару месяцев исчерпался его кредит в «Ритце». Ничего не оставалось, как продать свою драгоценную нумизматическую коллекцию. Однако за все эти тщательно собиравшиеся монеты, выкованные доисторическими готами, византийскими греками, финикийцами и македонцами, удалось выручить не более пяти процентов их довоенной стоимости³.

Все это крайне затруднило для Сандро – с учетом пошатнувшегося престижа и влияния – представление интересов свободной России на мирной конференции в Версале, где он должен был открыть делегатам глаза на опасность большевизма. С такими же сложностями столкнулся и бывший российский посол в Париже Александр Извольский. Он теперь был «беженцем от красных» и жил в чердачной комнатке отеля «Мерис», где раньше «селились лакеи, сопровождавшие важных гостей», как отметил американский журналист Стивен Бонсэл, посещавший его. Извольский, уволенный с должности посла в мае 1917 года, был болен и слаб, он едва оправился от испанки. «Я – человек без страны, – в отчаянии сказал он Бонсэлу. – Сегодняшняя Россия – это вакуум»⁴. (Три месяца спустя он, совершенно сломленный, умер в Биаррице.)

Бонсэл вспоминал и о печальной судьбе другого русского беженца, которого увидел переходящим улицу, полуслепого и хромого:

Сегодня, чуть ли не в сотый раз за этот катастрофический год, я стал свидетелем инцидента, напомнившего мне о том, как быстро утрачивается блеск, связанный с властью, и насколько высоты Капитолия близки к бездне у Тарпейской скалы. Я видел графа Кассини, давешнего чрезвычайного посла Священной Российской империи, торопящимся через слякоть и дождь на площади Мадлен к автобусу, чтобы ехать в свое скромное убежище в пригороде, предоставленное ему французским правительством.

«Уверяю вас, что тысячи других людей делали то же самое в тот оживленный час, однако разница состояла в том, что они делали это каждый день своей жизни, они к этому привыкли», – добавлял Бонсэл. А князь, когда он впервые увидел его в 1896 году, «царил над всем Китаем». В те времена он был «практически вице-королем Дальнего Востока»:

Когда он проезжал по улицам Пекина, казацкие сотни скакали впереди и прокладывали путь для маленького человечка с моноклем, который четыре года, благодаря мощи Российской империи у себя за спиной, правил четырьмястами миллионами китайцев и заставлял их подчиняться своей воле⁵.

Франция сама познала, хоть и в миниатюре, массовый исход, который происходил теперь в России, когда в 1791–1793 годах, после падения Бастилии, тысячи французских аристократов покинули Париж. До того Людовик XIV отменой Нантского эдикта 1685 года заставил полмиллиона протестантов-гугенотов бежать из Франции в Британию, Нидерланды и другие страны. Однако тысячи беженцев, выехавших из России с октября 1917 по март 1921 года и прибывших в Париж, представляли гораздо более широкий срез общества и принадлежали к разным политическим партиям, социальным классам и религиям⁶. Зачастую их, всех вместе, называли «белыми русскими», что можно было ошибочно трактовать как принадлежность к монархистам. Более точным определением является «антибольшевики», поскольку отнюдь не все белые были монархистами, и масса обычных, беспартийных русских считали себя белыми в духовном и психологическом смысле, так как разделяли общую ненависть к коммунизму. Они отвергали политические претензии большевиков – даже многие социалисты, не поддерживавшие жестокость методов Ленина. Однако в целом первыми из России бежали те, кто принадлежал к старой аристократии и царистской системе и на кого большевистская жажда отмщения грозила обрушиться в первую очередь⁷.

Масса российского населения пришла в движение – в основном это были гражданские, согнанные с места гражданской войной, вспыхнувшей зимой 1917–1918 годов. Как вспоминала писательница-эмигрантка Зинаида Шаховская, «все русские превратились в кочевников: миллионы людей шли, ехали, скакали по бескрайним просторам в поисках своих любимых, или пищи, или армии, на стороне которой они хотели сражаться»⁸.

В первые недели гражданской войны еще были шансы проехать через слабо контролируемые большевиками территории по железной дороге или на другом транспорте, прибегая к взяткам и подкупу чиновников. Бегство через южные земли облегчалось тем, что немцы стояли на Украине, но со временем путь отхода через Крым стал крайне опасным.

Военное сопротивление белых большевикам так и не развернулось по-настоящему. Помехой стало отсутствие единого командования и общих политических целей; в Белом движении участвовали различные региональные армии из бывших царских военных и добровольцев. Их фрагментарная кампания не смогла отразить натиск недавно созданной и постоянно растущей Красной армии. Первое поражение они потерпели на северо-западе, когда семнадцатитысячная армия генерала Николая Юденича была разгромлена под Петроградом в октябре 1919 года. В результате началась волна эмиграции на север, в Финляндию и страны Балтии, откуда беженцы перебирались на запад, в Германию и Чехословакию⁹. Офицеры, сражавшиеся с большевиками, – в основном казаки, – которым удалось бежать, стремились к себе на юго-восток, на реки Дон и Волга, чтобы объединить усилия и начать контратаку. В Сибири тем временем социал-революционеры, либералы и социал-демократы правого крыла, а также многочисленные казаки сплотились в антикоммунистическую армию под командованием адмирала Александра Колчака со штаб-квартирой в Омске¹⁰. Колчак стал своеобразным народным героем и де-факто верховным главнокомандующим белых; однако он был моряком и не имел опыта наземных боев. Поначалу он добился в Сибири некоторых успехов, но, когда Красная армия перешла в контрнаступление, был вынужден отступить и к октябрю 1919 года эвакуировал свой штаб из Омска. Окончательное поражение его армия потерпела в Сибири в феврале 1920 года; вскоре после этого Колчака поймали и казнили. Те члены его армии, которым удалось спастись, хлынули на восток по Транссибирской магистрали, в Манчжурию и Китай; большая русская колония сформировалась в Харбине. Но главный поворот в гражданской войне произошел после поражения другой антибольшевистской армии, генерала Антона Деникина. Его добровольческие силы были окружены на юго-востоке России, родине донских казаков, в марте 1920 года, и контрреволюция захлебнулась. Белогвардейцы массово бежали вместе с семьями из Новороссийска и других черноморских портов, в частности Одессы и Батуми. Случались поистине трагические эпизоды, когда некоторые из них, не успевшие спастись от Красной армии, «просто крестились и прыгали прямо в море»¹¹. Отчаянные депеши с просьбой о помощи летели в адрес британского правительства, которое поддерживало операцию Деникина, а в апреле предыдущего года эвакуировало семью Романовых из Ялты. Теперь оно спешило вывезти тысячи белогвардейцев и гражданских лиц в Константинополь, ставший в последние годы транзитным пунктом для русских эмигрантов, стремящихся в Европу¹².

* * *

Одной из первых представительниц русской интеллектуальной элиты, бежавшей в Париж, стала популярная писательница-сатирик Надежда Лохвицкая, известная как Тэффи. Она пользовалась огромной популярностью в дореволюционной России и была любимым автором Николая II. Весной 1919 года она находилась с литературным турне на Украине и с приближением Красной армии бежала на юг, в Одессу. В конце лета ей удалось сесть на корабль «Великий князь Александр Михайлович» (названный в честь Сандро), шедший из Крыма в Константинополь. В глубоком горе она описывала, как корабль «соскользнул с карты, с гигантской зеленой карты, через которую, по всей ширине, было написано “Российская империя”». Все были напуганы и оглядывались через плечо на землю, постепенно скрывавшуюся из виду. Рядом с ней какая-то женщина рыдала так, будто оплакивала покойника, – «долгие безутешные крики чередовались со словами скорби». Это звучало жутко, вспоминала Тэффи: «Страшный, черный, бесслезный плач. Последний. По всей России, по всей России». Против воли она тоже оглянулась, в последний раз:

И вот, как жена Лота, застыла, остолбенела на веки, и веки видеть буду, как тихо-тихо отходит от меня моя земля¹³.

Эти чувства были знакомы многим эвакуированным. Писатель Аминодав Шполянский, прославившийся позднее как Дон Аминадо, рассказывал, как французское судно «Дюмон д’Урвиль» подняло якорь и отплыло из Одессы в Константинополь 20 января 1920 года. Этот день он запомнит на всю жизнь. Он и его спутники (включая писателя Алексея Ремизова, также обосновавшегося в Париже) молча смотрели на удаляющийся порт, погруженные в свои мысли. Все они осознавали горькое значение отъезда¹⁴. Когда они вернутся в Россию? Через пару лет, думали они; но с ходом путешествия «эти прогнозы все удлинялись, в зависимости от темперамента и склонности к оптимизму», а настроение становилось все безнадежнее¹⁵. Аминадо с товарищами плыли на пароходе в Марсель, откуда на поезде поехали в Париж через Арль, Тараскон, Лион, Дижон, «без планов, без программы, четвертым классом», «преодолевая все, сон, усталость, мысли и чувства, растерянность, душевные терзания…»¹⁶

Знаменитый историк и романист Анри Труайя, урожденный Лев Асланович Тарасов из Москвы, армянин по национальности, вспоминал, с каким ужасом он, восьмилетний, добирался с семьей по морю на пароходе из Ялты в Новороссийск – пропуск с большим трудом раздобыл для них отец. В шторм пассажиры наваливались друг на друга, сталкивались, стонали и передавали по кругу таз, поскольку всех тошнило. Оттуда вскорости на другом корабле они поплыли в Константинополь. Был февраль 1920 года, стоял страшный холод, корабль, покрытый снегом, казался нереальным, словно «конструкция из хрусталя и сахара со сталактитами льда, свисающими с каждого выступа». После выхода в замерзшее море…

…изумрудный канал открылся между глыбами льда. Гигантские белые массы, потревоженные движением судна, развернулись и медленно разошлись в стороны. Было очень холодно. Русский берег таял в тумане. Мои родители выглядели несчастными, обнищалыми, потерянными. Люди вокруг плакали¹⁷.

Зинаида Шаховская с сестрой и матерью также покинула Новороссийск в феврале 1920 года – на корабле немецкой медицинской службы «Ганновер», захваченном британцами. Она вспоминала душераздирающий момент отплытия и то, как старый священник начал читать молитву. «Солнце играло на его нагрудном кресте. Женщины, старики и дети становились на колени. Многие начали плакать, не стесняясь, перед лицом моря, перед лицом земли… Мы уплывали, и солнце садилось над нами, несчастными»¹⁸. В Константинополе они пересели на Черкесенко, уже переполненный армянскими беженцами, где тряслись от холода под парусиновыми навесами на палубе. «Все вокруг было серым, грязным, безнадежным. И прошлое, и будущее тонули в дожде, – писала она в своем дневнике. – Париж казался таким далеким, что мы и представить не могли, что однажды окажемся там»¹⁹.

Без сомнения, самым известным из русских писателей, покинувших родину в первую волну белой эмиграции, был Иван Бунин, признанный главным голосом русской интеллигенции и мастером коротких рассказов в традициях Антона Чехова. Он находился на вершине успеха, когда грянула сначала война, а потом революция. В отчаянии Бунин решил, что его писательской славе настал конец. Вместе с партнершей Верой Муромцевой он после начала гражданской войны переехал из Москвы на юг, в Одессу. Бунин не мог и помыслить о том, чтобы покинуть свою родину, свой мир, даривший ему вдохновение; «всей душой», вспоминал другой писатель, Валентин Катаев, Бунин ощущал «провал, смерть прежней России и разрыв всех былых уз»²⁰. Поэтому он задержался в Одессе, временами думая даже о самоубийстве²¹. Все его худшие предчувствия насчет России сбывались; Катаев видел, что он «не хочет превращаться в эмигранта, быть отрезанным от своей страны». Вот что удерживало Бунина в Одессе, даже когда Красная армия оккупировала ее в августе 1919 года. Он не скрывал своих контрреволюционных взглядов, в то время как его коллеги и друзья, стоявшие на тех же позициях, но более осторожные, уже паковали вещи – в том числе писатель Алексей Толстой, отправлявшийся в Париж²².