Текст книги "Русская эмиграция в Париже. От династии Романовых до Второй мировой войны"

20 декабря Вера записала в дневнике об их общем решении наконец-то уехать: «Большевики наступают, как Атилла, как полчища саранчи. Они крушат все на своем пути». У них с Буниным были визы в Константинополь, но что дальше? Они просили убежища в Сербии, но получили отказ, поскольку страна уже была переполнена русскими. Бунин хотел ехать в Париж, но Вера поначалу сопротивлялась: «В Париже холодно, голодно, и к нам, скорее всего, отнесутся враждебно». Вскоре, однако, ее удалось убедить, что Балканы – не лучший вариант; в любом случае они поступят так, как большинство эмигрантов: увезут Россию с собой и будут «стараться хранить ее за границей до возвращения»²³. Наконец им сообщили, что есть билеты третьего класса на «Дмитрия», выходящего из Одессы 8 февраля 1920 года. «На сердце у меня было тяжело», – писала Вера в тот момент:

Вскоре мы станем эмигрантами. На сколько лет? Все наши надежды растаяли, надежды увидеть наших близких и любимых. Как все быстро разлетелось… Никогда я не думала, что буду влачить жизнь эмигрантки.

Шестого февраля, когда снаряды уже рвались у них над головами, Вера с Буниным решились сесть на корабль. Они погрузили свое имущество в маленькую тележку, «которой правил очень старый и подвыпивший мужчина», и поехали через толпу перепуганных людей, почти без багажа, а то и без билетов, пытавшихся забраться на борт «Дмитрия»²⁴. На борту они прождали четыре дня, прежде чем 9 февраля судно вышло в море, однако выбор, остаться или уехать, был однозначным. Как писала Вера, «впереди темнота и страх. Позади – ужас и безнадежность»²⁵.

Среди многих союзнических судов, обеспечивавших эвакуацию из Одессы в феврале 1920 года, был британский транспорт «Рио Негро» под командованием Эвана Кэмерона. Сцена, увиденная им на причале в Одессе, привела Кэмерона в ужас. «Шум и хаос были страшные… на причале колыхалась масса людей, охваченных паникой перед приближением большевиков». Многие из них кишели паразитами, поскольку жили в нищете в Одессе всю зиму в ожидании эвакуации. Зрелище было «жалким до невозможности». Кэмерон с командой всю ночь грузили людей на борт при пронзительном холоде и постоянном грохоте орудий. Донские казаки – в основном совсем юные – были последней линией обороны, сдерживавшей наступление Красной армии. Когда остатки белогвардейцев пытались погрузиться на борт русского транспорта «Владимир», стоявшего у причала, между ними вспыхнула борьба такой силы, что русские солдаты на корабле открыли огонь по собственным соотечественникам²⁶. Большевики уже входили в порт, и 7 февраля «Рио Негро» был вынужден отплыть, бросив на причале сотни отчаявшихся людей, «многие из которых стояли на коленях в снегу, моля взять их на борт». Пока судно отходило, Кэмерон смотрел на «всевозможные средства передвижения… маленькие ручные тележки, кареты и роскошные машины, заполнившие причал вместе с тоннами багажа, брошенные там». В основном, отмечал он, «люди, которых мы спасли, – это женщины из обеспеченных классов, очаровательные и утонченные». И вот теперь им приходилось толпиться на палубах военного корабля. «Раз за разом они повторяли «Слава Богу, мы на британском судне»²⁷.

Когда «Рио Негро» вышел из гавани с 1400 беженцами на борту (он предназначался для перевозки не более 750 солдат), капитан Кэмерон услышал стрекот пулеметов, свист пуль и приближающийся грохот полевых орудий. Уже в море выяснилось, что многие пассажиры заражены тифом; единственный врач, канадец, не располагал ни медикаментами, ни младшим медицинским персоналом. В открытом море их встретили «яростный ветер, шторм и слепящий, жалящий, кусачий снегопад»²⁸. Трюмы были переполнены, условия в них были ужасающими, и многие пассажиры лежали прямо на палубе, засыпанные снегом, предпочитая холод страшной духоте внизу. Они проплыли мимо катера, подававшего сигналы бедствия; Кэмерон вынужден был принять трагическое решение не брать на борт лишних двадцать пассажиров, поскольку его корабль и так был перегружен. В туман «Рио Негро» вошел наконец в Босфор и направился в Салоники; сербы согласились принять пассажиров и отправили за ними специальные железнодорожные составы²⁹.

Последнее сокрушительное поражение белогвардейцы потерпели с разгромом сил генерала Врангеля осенью 1920 года. Врангель собрал под своим командованием остатки деникинской армии, разбитой под Новороссийском. Он сам признавал, что все это – попытка «гальванизировать труп», способная привести лишь к отступлению и поражению. Тем не менее он стремился спасти честь Белой гвардии в России и «показать всему миру, что она «погибает, но не сдается»³⁰. К середине октября 1920 года ситуация стала безнадежной. Загнанные в ловушку на Крымском полуострове – многие стратеги считали эту позицию неприступной, – силы Врангеля не сумели сдержать наступление Красной армии. Для них оставался лишь один путь бегства – по морю. Врангель приказал всем военным судам Черноморского флота, лояльным к белым, а также всем коммерческим кораблям объединиться в гигантскую армаду, которая эвакуирует беженцев из портов Севастополь, Феодосия и Керчь. Врангель отказывался уплывать, пока все они не сядут на корабли, и лично следил за погрузкой, прежде чем покинуть Крым на старом крейсере. Эвакуация проходила при официальном содействии французского правительства, которое поддерживало антибольшевистскую кампанию Врангеля и отправило в Одессу войска ему на помощь.

14–15 ноября 1920 года эта армада из 126 перегруженных судов с мужчинами, женщинами и детьми, набившимися во все мыслимые помещения, бежала из Крыма. Точное количество беженцев, отправившихся с ней, неизвестно: минимум 136 тысяч – из них 70 тысяч военных, – по оценке Врангеля в 1923 году, и 146 тысяч – из них 29 тысяч гражданских, – по позднейшим данным советской разведки³¹. Ближайшим аналогом такой массовой эвакуации в двадцатом веке может считаться разве что выезд 4500 еврейских беженцев из Франции в Палестину в 1947 году. В 1920-м, безусловно, проводились библейские параллели; один из беженцев сравнивал врангелевский эвакуационный флот с «Ноевым ковчегом, спасавшим останки великой России»³².

Врангель стремился, в первую очередь, вывезти свои войска; он не располагал средствами для обеспечения такого количества гражданских лиц и был шокирован их разнородностью, поскольку это оказались люди из всех слоев российского общества.

Борис Александровский, врач из пехотного подразделения Красной армии, взятый белогвардейцами в плен, который сопровождал эвакуацию раненых белых солдат и офицеров, стал свидетелем того, как эта разношерстная толпа набилась на борт «Херсона». Что за ирония, писал он, что…

…я, представитель молодого поколения дореволюционной московской интеллигенции, сын врача и сам врач, стоял там, стиснутый между царскими и белогвардейскими офицерами, людьми из той касты, которую мы с товарищами по детству, отрочеству, студенчеству, по образованию и воспитанию столь глубоко презирали³³.

Тем не менее они уплывали из России вместе, и этому смешению противоборствующих личностей и убеждений предстояло разъехаться по разным странам в поисках убежища. Было ли между ними нечто общее? Да, утверждал Александровский, все они разделяли непоколебимую уверенность в том, что…

…советское правительство – это вещь временная и через несколько месяцев, максимум год, его заменит какое-то другое. Какое именно, никто еще не знал. Но только эта мысль объединяла разношерстную массу людей, уплывавших с врангелевским флотом по водам Черного моря в неизвестность³⁴.

Но первоочередной задачей для них стало выжить, ведь многие корабли, как вскоре понял Александровский, едва держались на плаву. Это подтверждает и Наталья Меленевская, которая плыла на «Грегоре», развалине, «пустой бочке без балласта, без штурвала, без огней, без мотора» и, самое плохое, без спасательных шлюпок³⁵. Ее волокло через туман британское судно, и пассажиры на палубе раскачивались взад-вперед вместе со своими немногочисленными пожитками, когда на Черном море разыгрался зимний шторм, «бора». На всех кораблях пассажиры теснились, как сельди в бочке; им не хватало даже места, чтобы лечь и нормально поспать. Погода стала еще холоднее; тысячи человек оказались на открытых палубах под промозглым дождем. Никому не позволили взять тяжелый багаж. Хотя семьи захватили с собой кое-какую провизию, она быстро закончилась; не было питьевой воды, и очень скоро голод и жажда превратились в серьезную проблему. Пассажиры подолгу не мылись, и их одежда кишела вшами; началась вспышка тифа. А еще, под покровом темноты, на корабле копошились крысы – гигантские твари, которые бегали прямо по пассажирам, когда те, сбившись в кучки, пытались заснуть³⁶. Еще тяжелее условия перевозки через Черное море делали отвратительные санитарные условия на плохо приспособленных для пассажиров, переполненных судах. На «Трини», к примеру, было всего две уборных на шестьсот человек. Как вспоминал позднее Александровский, во время путешествия рождались дети; кто-то умирал, и трупы, после короткого отпевания, выбрасывали за борт. Один корабль, миноносец «Живой», поразила торпеда, унеся жизни 257 человек³⁷.

Флот из едва держащихся на воде судов, подняв желтые флаги, предупреждавшие об инфекции на борту, со скоростью улитки двигался к Константинополю; многие сильно раскачивались от перегруза. У них ушло в среднем около пяти суток (самые медленные плыли до девяти суток), чтобы добраться туда. По дороге грязные, усталые и голодные пассажиры продолжали шумно и ожесточенно, как вспоминал Александровский, спорить о поражении белогвардейцев, его политических последствиях для России и о том, кого следует в этом винить. Даже когда впереди показался Босфор, русские беженцы продолжали спорить, вместо того чтобы насладиться «панорамой из «Тысячи и одной ночи» – сверкающим под солнцем Золотым Рогом, незабываемым зрелищем белоснежных дворцов, тонкими иглами минаретов и мечетей на волшебном константинопольском горизонте, где в первую очередь бросалась в глаза древняя Айя-София³⁸. Как позднее рассказывал музыкант и певец Александр Вертинский, единственное, о чем он мог думать, когда корабль входил в порт, было грядущее изгнание:

Все пальмы, все восходы, все закаты мира, всю экзотику далеких земель, все, что я видел, все, чем любовался, я променял бы на один-единственный облачный, туманный, слякотный день на родине³⁹.

По крайней мере, изголодавшиеся русские могли теперь поесть: турецкие и греческие торговцы, взмахивая веслами, устремились на рыбацких лодках всех видов и размеров к русской армаде, предлагая финики, турецкие сладости, фиги, лимоны, апельсины, рыбу и жареную баранину. В отсутствие турецких денег беженцы расплачивались «кольцами, брошами, брелоками, браслетами, шелковыми шарфами», а военные – оружием. «За одну жареную рыбу и пару апельсинов» давали золотое обручальное кольцо; «за три пончика, жаренных в бараньем жире, и полфунта халвы» в корзине с борта корабля спустили пару серег с бирюзой. Драгоценные семейные сокровища с радостью отдавали за чистую питьевую воду или каравай белого хлеба; торговцы, уплывая, увозили с собой последнее имущество русских эмигрантов⁴⁰.

Не всем судам разрешили войти в порт, но когда те, что получили разрешение, причалили, толпа отчаявшихся людей рванулась на пристань, не соблюдая никаких правил и порядка. Люди напирали сзади, толкались, давили – что угодно, лишь бы высадиться на берег, любой ценой вырваться из адской духоты кают и трюмов, – отчего невозможно было принять даже маломальские меры для карантина и дезинфекции или отделения зараженных от больных и раненых⁴¹. Вал изголодавшихся беженцев, оборванных и измученных, растекался по городу: «бывшие губернаторы, прокуроры, финансисты, дворяне, штабные офицеры, гусары, уланы, драгуны, казаки, артиллеристы, кадеты, газетные редакторы, репортеры, фотографы, певцы, актеры, музыканты, доктора, инженеры, агрономы, учителя, придворные фрейлины, офицерские жены» – калейдоскоп дореволюционной русской буржуазии, дворянства и интеллигенции, как вспоминал позднее Александровский⁴². И это не говоря уже о различных антибольшевистских политических фракциях, включая кадетов, социал-революционеров и меньшевиков. Бо́льшая часть этой интеллигентской эмиграции была отлично образована, но что ожидало их после переправки в Европу? Чем будут они зарабатывать на хлеб? Американские сотрудники Ближневосточной миссии в Константинополе приходили в отчаяние от «жалкого вида некогда утонченных мужчин и женщин, которые безнадежно стояли на углах улиц в Константинополе, молча предлагая на продажу газеты». Одного из американцев остановил как-то на улице русский барон:

Он был в полной форме русской царской гвардии, за исключением сабли, которую прошлым вечером продал, чтобы наскрести денег на ужин. Он просил работы, но что мог делать русский барон, который не умел ничего, кроме как сражаться и командовать полком?⁴³

Другие белые офицеры, изо всех сил стараясь сохранить достоинство перед лицом своего окончательного поражения, «маршировали по улице Пера в экзотических казацких нарядах с диагональными патронташами на груди, в высоких сапогах, длинных черных плащах, с красивыми серебряными кинжалами»⁴⁴. Те, кто мог работать – лечить, сверлить зубы, учить, переводить, составлять юридические документы, – устраивались в задних комнатках на горбатых мощеных улочках Галаты – европейской части города на западном берегу пролива Золотой Рог – и пытались выживать. Некоторые коварные и не слишком щепетильные эмигранты охотились за своими менее удачливыми соотечественниками, выманивая портсигары – подарки от императора с двуглавым орлом, выложенным бриллиантами, – ювелирные табакерки, золотые часы-луковицы и фамильные бриллианты, чтобы потом продать их на городском блошином рынке; последними обычно уходили семейные иконы.

Константинополь представлял собой один большой базар, полный шума, лая бродячих собак, выкриков уличных торговцев и нищих. Но для массы растерянных и измученных беженцев, ютившихся в крошечных комнатках, кишащих насекомыми, зима 1920–1921 года стала периодом полного отчаяния. Множество детей потерялось во время бегства; теперь они ночевали на улицах и просили милостыню. Некоторые русские женщины, чтобы прокормить детей, продавали остатки одежды, так что им не в чем было выйти из дома⁴⁵. Повсюду, куда ни глянь, попадались на глаза отчаявшиеся, обнищавшие русские: бывшие генералы работали в прачечных и на кухнях; графини и княгини мыли полы и тарелки, стояли на углах улиц или на мосту Галата, пытаясь продать блузку, форменный мундир, пригоршню медалей, букетик фиалок, пару сапог или старую зимнюю шубу. Когда последние ценности были распроданы, женщинам-эмигранткам ничего не оставалось, кроме как податься в проститутки и окунуться в жизнь ночных кабаре, танцевальных залов и наркопритонов⁴⁶. Видеть гордую русскую аристократию «низведенной до паразитирования и торговли собой в левантинском городе было ужасно», – писал капитан Эван Кэмерон⁴⁷.

Многие продолжали поиски родных, с которыми разлучились в ходе эвакуации. День за днем они приходили на набережную; начался выпуск эмигрантской газеты, где публиковались жалобные объявления:

Разыскивается Петр Иванович Доброхотов, штабс-капитан 114-го Новоторжского пехотного полка. О нем не было вестей с первой одесской эвакуации. Просьба писать по адресу…

Тех, кто что-нибудь знает о судьбе Шуры и Кати Петровых, 17 и 19 лет, из Новочеркасска, просят срочно сообщить их матери по адресу…

Попутчики по второй Новороссийской эвакуации с верхней палубы парохода «Рион», просьба – сообщите скорей ваш адрес…

Шурик, пожалуйста, ответь! Мы с мамой получили визы в Аргентину. Пиши по этому адресу…⁴⁸

Александр Вертинский смог устроиться артистом в ресторан-кабаре и собрать достаточно денег, чтобы купить себе греческий паспорт и билет до румынской Констанцы, но для большинства его соотечественников получение визы и паспорта для переезда в другую страну представляло огромные трудности. После прибытия в Константинополь тысячи эмигрантов неделями и месяцами влачили жалкое существование, дожидаясь, пока союзнические правительства решат, кого из них впустить к себе и как обеспечить им переезд в Европу. Поскольку ожидание затягивалось, Константинополь начал русифицироваться. Повсюду слышалась русская речь; на улице Пера появлялись вывески русских ресторанов, кабаре, магазинов, контор, врачей, адвокатов, аптекарей и даже частных школ. Для тех, у кого водились деньги, поставлялись Смирновская водка и черная икра⁴⁹.

Некоторых бывших военных уговаривали вступить во французский Иностранный легион – иными словами, подписаться на то, чтобы пять лет провести в пустынях Северной Африки или джунглях Индокитая, рискуя умереть от солнечного удара или тропических болезней где-нибудь на задворках французской колониальной империи. Однако бо́льшая часть бывшей деникинской армии была вывезена в Галлиполи, где встала военным лагерем; пятнадцать тысяч донских казаков и гражданских лиц выехали на греческие острова, Лемнос и другие, в Мраморном море, где подверглись еще более суровым испытаниям, живя в палатках на выжженных голых равнинах, с крайне скудными пайками⁵⁰. Еще шесть тысяч беженцев, не сумевших высадиться в Константинополе или, в качестве альтернативы, Бейруте или Александрии, на некоторое время осели в городке Бизерта во французском протекторате Тунис. Значительный контингент белых офицеров с семьями предпочел плыть через Адриатику в Сербию, на тот момент часть недавно образованного королевства Югославия, или другие балканские страны, в частности в Болгарию и Румынию. Пока Лига Наций, французское правительство, американский Красный Крест и различные благотворительные организации прилагали усилия для того, чтобы разместить беженцев по месту прибытия, европейские страны спорили насчет того, сколько людей они готовы принять у себя и на какую финансовую помощь те могут рассчитывать. Наконец Франция заявила, что согласна взять большинство русских под свое покровительство⁵¹. Для этого имелась веская причина: после четырех лет разрушительной войны и гибели тысяч мужчин Франция срочно нуждалась в рабочей силе для восстановления промышленности, работы на шахтах и фабриках на северо-востоке страны, а также в сельскохозяйственном секторе.

За прошедшее столетие предпринималось немало попыток точно определить численность русской эмиграции. Официальной регистрации эмигрантов в Константинополе и других перевалочных пунктах не проводилось, а приблизительные цифры значительно отличаются в разных источниках. По более-менее адекватным оценкам около миллиона русских бежало из большевистской России, направляясь преимущественно в крупнейшие европейские города Берлин и Париж⁵². В следующие пять лет Константинополь (в 1924 году переименованный в Стамбул) стал транзитным пунктом для примерно 250 тысяч русских беженцев. В 1922 году в городе проживало около 35 тысяч русских, но к 1930-му их количество сократилось до трех тысяч⁵³.

* * *

Спустя некоторое время после возвращения на родину капитан «Рио Негро» Кэмерон получил письмо от Веры Евдокимовой, русской эмигрантки, плывшей на его корабле. Из Константинополя они с мужем добрались на пароходе до Марселя – «восемь дней без нормальной пищи, да еще и все разболелись из-за ужасной погоды». Но потом:

Наконец-то Марсель и Париж… Никогда в жизни не забуду я наш приезд в Париж тем вечером. Мы прибыли на Гар-дю-Нор, имея на двоих всего пятьдесят франков. Мы никого не знали, оба были усталые и голодные, совершенно одни, потерянные в громадном городе.

Сложно было заново начинать жизнь с нуля, но Вере удалось устроиться на работу в модный дом. «Думаем ли мы, что когда-нибудь вернемся в Россию? – спрашивала Вера и сама же отвечала: – Я так не думаю. Потому мы стараемся сохранять мужество и, несмотря ни на что, продолжать жить!» Читая ее письмо, капитан Кэмерон гадал, что случилось с другими людьми, которых он спас из России. «Где они оказались? Что они делают?»⁵⁴

Что сталось с тысячами других членов «русской эмигрантской армии», прибывшими в Париж без гроша, но благодарными судьбе за спасение от гражданской войны в России?⁵⁵ Голод и лишения преследовали их в первые, самые тяжелые, годы во Франции, но Париж все-таки давал надежду на будущее. Как вспоминал писатель Марк Вишняк об их с женой приезде на поезде из Марселя 23 мая 1919 года, когда они имели при себе лишь две плетеные корзины, вмещавшие все имущество, Париж показался им «новой Меккой, новым Вавилоном». Как лягут для них кости, брошенные судьбой? В любом случае все будет лучше, чем жизнь в совдепии, как окрестили русские эмигранты чужой новый порядок, установленный на их любимой родине большевиками⁵⁶.