Текст книги "Сын счастья"

Хербьёрг Вассму
Сын счастья

Herbjørg Wassmo

Lykkens sønn

© Gyldendal Norsk Forlag AS 1992

© Горлина Л. Г., наследники, перевод на русский язык, 2019

© Оформление. ООО Группа Компаний «РИПОЛ классик», 2019

* * *

Посвящается Ибу

Если бы человек и в самом деле стремился к счастью, то идиот, несомненно, представлял бы собой образцовый экземпляр человеческого рода.

Фридрих Ницше

Пролог

И говорит ему Иисус: лисицы имеют норы, и птицы небесные – гнезда; а Сын Человеческий не имеет где преклонить голову.

Евангелие от Матфея, 8: 20

Я муравей в вереске. Или птица, заблудившаяся в мироздании. Далеко от земли. И все-таки Дина так близко, что я чувствую на лбу ее дыхание.

Она стоит как столп, широко расставив ноги и вытянув вперед руки. Из рук что-то падает. Сердито поет металл, ударившись о камень. Я никогда не забуду этой песни. Потом, когда мне покажется, что наступила тишина, зашевелится вереск. Я услышу его сухой шелест. Башмаки Дины, прикрытые юбкой, медленно отступят назад. И исчезнут из круга того, что случилось.

В круге останусь я. И человек. Он лежит в вереске, и голова его покрыта красной пеной. Пена шевелится, ползет. Дальше, шире. Вокруг нас все становится красным. Вокруг него и меня. А она уходит от нас. И нам ее не достичь. Она покинула пределы, очерченные ее юбкой.

Я не муравей и не птица. Я никто. И все-таки я заставляю себя подняться. Заставляю себя возникнуть из воздуха так, чтобы она меня увидела.

Тогда я чувствую на себе ее руки. Они касаются моей головы. Плеч. Шеи. Лица. Она медленно надавливает пальцами мне на глаза. И все становится черным. Мне не больно. Но страшно.

Она обнимает меня, как хрупкий и легкий предмет. Держит в руках, крепко прижав к себе.

Я чувствую запах ее кожи. Это запах выжженной солнцем травы и пота. Пряный и соленый. Но самой Дины я не вижу, потому что она пальцами закрыла мне глаза, раз и навсегда.

Я почувствую, как напрягутся ее мышцы еще до того, как она оттолкнет меня. Оттолкнет грудью, животом и руками.

Я слышу, как бьется ее пульс. Словно быстрое течение подо льдом. Близко и страшно.

К коже приникает холод. И я, слепой, бреду один во Вселенной. Боясь упасть, я поджимаю ноги. Я готов к тому, что меня ожидает. Закрываю руками лицо. Хочу защититься от падения.

Потом я понимаю, что парю в воздухе. Лечу. И голос Дины, словно ночной ветер, влетает в мое окно: «Благословляю тебя, Вениамин, ты – Сын Счастья!»

Говорят, что скрытая правда легко оборачивается ложью. В таком случае лжи в мире больше, чем мы думаем.

Я никому не сказал, кто бросил ружье в вереск. Может, уже тогда я пустился на поиски своей правды?

Может, правда, о которой мы молчим, на самом деле – ложь?

Бог молчит. Так неужели Бог поэтому лжец?

В Писании сказано, что мы созданы по образу и подобию Божьему.

В таком случае, не своим ли искусством умалчивать правду мы больше всего походим на Него?

Только тот, кто испытал страх, находит покой, только тот, кто спускается в подземное царство, спасает любимую, только тот, кто поднимает нож, обретет Исаака.

Иоханнес де Силенцио[1]1
  Псевдоним, под которым датский философ Сёрен Кьеркегор (1813–1855) выпустил в 1843 г. свой трактат «Страх и трепет». – Здесь и далее примеч. пер.


[Закрыть]. Страх и трепет

И это тоже я. Человек, который в чужом городе пытался обрести себя. Но ничто не соответствовало действительности. Моя жизнь мчалась мимо меня. То вверх, то вниз. То вперед, то назад. Люди, которых я встречал на улице, носили маски. Все без исключения. Они были Диной, то и дело менявшей костюмы, чтобы я не узнал ее.

Небо казалось блестящей монетой, на которую плевались выстроившиеся рядами кирпичные трубы.

Кто-то написал мне и попросил забрать Динину виолончель. Так принято, что друзья или родственники после смерти владельца забирают его вещи. Я не позволил себе поверить в смерть Дины, потому что хотел найти ее живые следы.

Впереди меня, покачивая бедрами, шла женщина в широкополой шляпе. Я вспомнил то, что однажды сказал мне Андерс: «Берегись женщин, которые прячут лицо под шляпой, тогда как бедра их словно обнажены. Эти женщины не так застенчивы, но и не так уж обнажены, как тебе может показаться».

Можно представить себе, что виолончель похожа на женщину с обнаженными бедрами. Виолончель Дины стояла где-то здесь, в чужом городе, прислоненная к стене, и чрево ее было полно рыданий.

Можно убедить себя, что, найдя виолончель, ты найдешь рыдания. Или смерть. А может, и то и другое.

Можно также бесконечно спорить с собой, как назвать свои действия – поступком безумца или естественной реакцией ребенка. Но как ни назови их, все это одинаково смешно.

Я никогда не играл на виолончели, и у меня даже в мыслях не было научиться играть на ней. Наверное, она не представляла собой большой ценности, и я спокойно пережил бы ее утрату. Но решение было принято: я найду инструмент и отвезу его в Рейнснес.

Люди, торопливо сновавшие мимо меня, чужие голоса, непонятный язык, моя собственная растерянность – все это стало адом, отрава которого проникала в каждую пору. Я был маленьким мальчиком; Дина посадила меня на лошадь и сказала, что поведет ее под уздцы, пока мы не минуем двор усадьбы, а потом отдаст поводья мне.

Уже на грязном, чадящем вокзале меня охватило чувство, будто я попал в подземное царство. Я Орфей. Я спускаюсь в царство мертвых в поисках женщины.

По дороге с вокзала я несколько раз ощупывал внутренний карман пальто – на месте ли письмо с адресом, хотя уже дважды назвал этот адрес извозчику и он кивком головы подтвердил, что понял меня.

Большой дом стоял немного отступив от улицы и был обнесен высокой оградой. Вход преграждали решетчатые ворота, заостренные вверху и внизу зубья напоминали наконечники копий. Дикий виноград и сорняки уже давно завоевали клумбы у подъезда. Дом выглядел необитаемым.

Я попросил извозчика подождать, а сам подошел к воротам и дернул позеленевшую ручку звонка. Где-то в доме ворчливо залился колокольчик. На этом все и кончилось. Я попробовал отпереть ворота. Они грозно заскрежетали, однако не открылись.

Я подергал их. Покричал. Меня охватил детский гнев. Одиночество, разочарование, усталость. Виной всему был этот жесткий язык, которым я не владел. Вениамин рвался к Дине. К своей матери!

Я презирал себя. Но удержаться не мог. В ту минуту не мог!

Наконец извозчику надоел весь этот шум. Он хотел, чтобы с ним расплатились, – ему пора ехать.

В соседнем доме раскрылось окно, из него высунулась женщина и что-то крикнула мне. Я не понял ее. Но слово «wahnsinnig»[2]2
  Сумасшедший (нем.).


[Закрыть] объяснило мне, что меня бранят. Распахнулось еще несколько окон. Новые крики. Послышалось слово «полиция».

Тогда я сдался. И с чувством, что этот дом существовал только в моем сознании, сел на извозчика.

Мне удалось найти поблизости дешевый пансион, и каждый день по нескольку раз я подходил к тому дому. Меня мучили теплые солнечные дни. И моя черная одежда. Конечно, я мог бы купить себе что-нибудь полегче. Денег на это у меня хватило бы. Но что делать с этой одеждой потом? К тому же хозяйка пансиона сказала, что холода могут начаться со дня на день.

В пансионе все, вплоть до жесткой подушки, пропахло свининой и колбасой. Стены были покрыты живым узором из клопов. Из-за них я часто сидел на площадях и в парках, глядя на летящие листья. Люди спешили по своим делам и не обращали на меня внимания. Однако меня преследовало чувство, будто кто-то наблюдает за мной.

Человеку вовсе не нужно сердце, чтобы гнать кровь по жилам, думал я. Сила, которая заставляла циркулировать мою кровь, называлась «одиночество». Им была проникнута каждая клетка моего существа.

Умерла! – шептало мое одиночество.

Я был Орфеем. Я должен был совершить свой подвиг. Ради кого?

Чужой язык утомлял меня. Сперва мне казалось, что все вокруг говорят голосом матушки Карен. Я вернулся в детство, и она, чтобы научить меня немецкому, читала мне вслух по-немецки разные приключения. Я полагал, что немного владею этим языком и могу вести на нем простой разговор. Но, начав говорить, я быстро терял нить. И тогда мне начинало казаться, будто люди издают эти странные звуки нарочно, чтобы сбить меня с толку.

Вечером, когда я лежал под окном, которое выходило на крышу и глядело на отсутствующего Господа Бога, у меня в голове продолжали звучать чужие голоса и незнакомые слова. Понимали ли люди, к которым я обращался, о чем я их спрашивал? Понимал ли я сам, что они мне отвечали?

Я надеялся, что Дина жива. И в то же время боялся этого.

Но Орфей должен был вернуться домой, разрешив эту загадку.

Я представлял себе, что она когда-то сидела как раз на этой скамейке или переходила ту же улицу. Один раз мне показалось, что я вижу ее. И несколько кварталов я шел за какой-то женщиной. В конце концов она обернулась, и на меня обрушился поток гневных слов.

– Не бойтесь! Я всего лишь Орфей! – сказал я дружелюбно.

Тогда она бросилась бежать. Сумочка била ее по бедру.

Из-за высоких каблуков она бежала крохотными шажками. И почти не продвигалась вперед. Вид у нее был преглупый. Догнать ее ничего не стоило. Догнать и схватить за руку или за платье. Она даже как будто просила об этом.

Прошло три дня, я по-прежнему бродил по улицам. Грязь и листья прилипали к моим башмакам, словно были частицей меня самого, от которой мне не удавалось избавиться.

Я встал рано, твердо решив расспросить о Дине людей в соседних домах. Тщательно побрился и надел чистую рубашку.

Я ходил от подъезда к подъезду и звонил. Стоял и прислушивался к далеким бездушным шагам больших ног, обутых в башмаки на кожаной подошве. Маленьких – в мягкой суконной обуви. Металлический стук высоких каблуков внушал мне страх. Так повторялось без конца. Я совершал один и тот же ритуал с небольшими вариациями. Люди как будто издевались надо мной, пытались запутать и заставить забыть о цели моего приезда.

Дину Грёнэльв не знал никто. Некоторые отвечали вежливо, но равнодушно, словно смотрели сквозь меня. Другие были раздражены и испуганы, точно я собирался напасть на них. Третьи отвечали холодно и кратко. Четвертые принимали меня за сумасшедшего. Человек, который ходит от одной двери к другой, спрашивает о какой-то женщине и даже не может объяснить, как она выглядит!

К вечеру я снова пришел по указанному мне адресу. Позвонил. Я приходил туда каждый день.

И вдруг ритуал оказался нарушенным. За дверью послышались шаги! Шаркающие, но быстрые. В дверях показался мужчина с длинными серебристыми усами и острым взглядом. Мгновение мы внимательно разглядывали друг друга. Потом он нетерпеливо спросил:

– Что вам угодно?

Я представился и ждал, что он признает меня. Но он смотрел на меня как на постороннего.

– Мне написали, что я могу забрать у вас виолончель фру Грёнэльв, – объяснил я.

И тут на меня обрушился поток дружеских гримас:

– Так это ты! Меня зовут Карл Майер. Да-да, виолончель хранится у меня.

Мне трудно было поверить, что все это происходит со мной наяву. Я разволновался. Вопросы хлынули разом. Я начал заикаться.

Хозяин, кивая, внимательно смотрел на меня. Я так и не знаю, понял ли он, что́ я говорил ему. Однако он пригласил меня пройти в большую мрачную прихожую. Тяжелая массивная мебель поглощала весь воздух и свет. Среди стенных шкафов и стульев с высокими спинками хозяин как будто съежился и стал меньше ростом.

Он оказался учителем музыки. Да, он взял на хранение виолончель Дины Меер. Дина Меер. Значит, Дина жила здесь под вымышленной фамилией.

Мне следовало показать, что я это знаю. И в то же время нужно было выведать у него о ней все, чего я не знал.

Дрожа от нетерпения, я протянул ему руку и сказал, что счастлив, наконец-то застав его дома. Мы обменялись парой пустых фраз, пока я вешал пальто на вешалку, которая была похожа на виселицу. Он выразил сожаление, сказав, что уезжал на несколько дней. Потом провел меня через какие-то заставленные комнаты.

Наконец мы очутились в зале, посредине которого на темном паркетном полу стоял огромный рояль. На стенах висели всевозможные музыкальные инструменты. Несколько скрипок, альт, духовые.

Я глубоко вздохнул. В углу стояла Динина виолончель. У меня брызнули слезы.

Карл Майер сказал, что хочет выпить со мной. К сожалению, все будет по-холостяцки – у его экономки сегодня выходной.

Я подошел к виолончели. Потрогал ее. Гладкое дерево. Холодное и в то же время теплое. Сбоку царапина. Я узнал эту царапину. Как друга. От виолончели исходила тайная сила. Мне так недоставало этой виолончели!

Меня захлестнули воспоминания. Все эти тайны. Ужас. Горе. И радость. Я не знал, что стою и плачу, пока не вернулся Майер.

Стоя к нему спиной, я пытался взять себя в руки. Слышал, как он ставит на столик у высокого окна графин и бокалы. В противоположность загроможденным комнатам, через которые мы проходили, у этой было лишь одно назначение – музыка. Ни тяжелых гардин. Ни лишней мебели. Ни ковров.

У меня появилось чувство, будто я уже был здесь когда-то. Потому что здесь бывала она.

– Она была одаренная. – Майер жестом пригласил меня к столу. – Необычайно одаренная. Но уже старовата для концертных залов. К тому же она – женщина, – заключил он.

Я отметил, что он говорит «была». Как ни странно, это возмутило меня. Хотя я был готов к этому. Я сел.

– Чего-то ей недоставало. Гибкости пальцев… Слишком она была необузданная. Слишком жесткая. И слишком поздно попала к настоящему учителю.

Он помолчал. Как будто думал о ней.

Я спросил, не знает ли он, где сейчас Дина. Он склонился над бокалом, потом поднял голову и встретился со мной глазами.

– Она уехала. Не так давно.

– Куда?

– Трудно сказать. Разговор шел о Париже.

Я пытался понять по его голосу, не скрывает ли он чего-нибудь. Но не смог. Нужно хорошо знать человека, чтобы понять, лжет он или говорит правду.

– Нынче трудные времена, – мрачно буркнул он. – В Париже ужасно… Такое унижение для людей, и считать это неизбежным…

– Что считать неизбежным?

– Войну.

Он помолчал. Потом заговорил снова, обращаясь скорее к себе, чем ко мне:

– Она была такая очаровательная, такая великодушная. Всегда привлекала к себе внимание. Многие искали ее общества. Люди из самых разных кругов.

Почему он все время говорит о ней в прошедшем времени?

– Она умерла? – спросил я.

– Нет, откуда вы это взяли? – Он удивился. – Времена, конечно, трудные… Но нет никаких оснований полагать, что она умерла. В последний раз, когда мы с ней виделись, она была бодра и здорова, но от виолончели тем не менее отказалась.

– Почему она отказалась от виолончели?

– Слишком трудоемкий инструмент. Она говорила, что должна принести жертву. У нее были твердые убеждения.

Я попытался объяснить Майеру, что не верю, будто Дина могла добровольно отказаться от виолончели или оставить ее в чужом городе.

– Она относилась к тем людям, которые оставляют все, что не может быть бессмертным, – медленно произнес он.

Я показал ему письмо с подписью, которую не мог разобрать.

– Она очень спешила. Сами понимаете, отъезд…

Он вопросительно глянул на меня, потом посмотрел на виолончель:

– Особой ценности виолончель не представляет, но это хороший инструмент. Заберите ее!

– Где она жила в Берлине? – спросил я.

Он пожал плечами.

– Она бросила виолончель по вашему совету?

– О нет! – Он даже испугался. – Но я откровенно сказал ей, что великой виолончелистки из нее не получится и что концертировать она не сможет.

– Как бессердечно! – дерзко сказал я.

– Это было необходимо!

– Вы лишили ее всего!

– Напротив, я вернул ей мужество! – тихо проговорил он.

– Мужество? Для чего?

– Чтобы стать самой собой.

– Дина всегда была самой собой!

Мы смотрели друг на друга. Его усы были похожи на смешных лохматых зверьков.

– Скажите, вы хорошо знали эту женщину? – спросил он. – Должно быть, вы близкий ей человек, если она подарила вам виолончель.

Я отметил эти слова, но не удивился. Значит, Дина не говорила обо мне. Скрыла все о своей прежней жизни. Не воспользовалась именами Андерса или Иакова. Она просто растворилась в центре Берлина и назвала себя фрау Меер.

Он подумал, что я не понял его, и повторил:

– Скажите, вы хорошо знали Дину Меер?

– Нет, не думаю, – ответил я и тут же понял, что это правда.

– Так кто же вы ей? Родственник? – спросил он.

– Да. Скорее друг…

– Для друга вы слишком молоды.

Я почувствовал себя глупо.

Мы молча пили вино.

– По-моему, вам надо решить, кого вы ищете – виолончель или женщину, – медленно проговорил он.

– Виолончель, – спокойно ответил я.

– Ну вот вы ее и нашли.

– Вы знаете еще что-нибудь о Дине?

Он покачал головой и улыбнулся. Я почувствовал раздражение. Мне показалось, что он надо мной смеется.

– Она ведь и вас тоже бросила? Правда? – с удивлением услышал я собственный голос.

Он вдруг как-то изменился. Какая-то тень мелькнула в его глазах, чуть заметно шевельнулась рука. И я понял, что моя догадка верна. Она уехала от него.

– Почему вы решили, что у нас были близкие отношения? Ведь я старый человек, – сказал он с улыбкой.

– Не знаю.

Он снова улыбнулся:

– Подобные заключения делают только по молодости. Понимаете… Они приходили ко мне и уходили. Мечтали о славе. Так же как и я в молодые годы. Одни попадали ко мне своевременно, но у них не хватало таланта или воли, необходимой для самоотречения. Другие обладали и талантом, и волей, но попадали ко мне слишком поздно. Третьих уводила в сторону жизнь.

– Что вы имеете в виду?

– Все что угодно – семью, отсутствие денег, любовь или какое-нибудь другое безумие…

– Что же остановило Дину?

– Прежде всего то, что она начала слишком поздно. Чтобы стать виртуозом, руки должны быть мягкими, как воск, и в то же время надо обладать железной волей. Но самое главное – нельзя тосковать по дому и таить в сердце скорбь.

– Это вы про нее говорите?

Он промолчал, не сводя с меня глаз.

– Почему же тогда она не вернулась домой?

– Этого я не знаю, – быстро ответил он.

Не слишком ли быстро?

– Вам что-нибудь известно?

– Она была не из тех, кто доверяется первому встречному.

– Но ведь вы не были для нее первым встречным? Вы были ее другом, учителем.

– Это не то же самое, что быть доверенным. Что вы надеялись узнать от меня?

– Где ее можно найти?

– Очень жаль, но вы обратились не по адресу, – со вздохом сказал он.

Через несколько минут Майер вынул из кармана часы и сказал, что скоро к нему придет ученик. Потом встал и снова кивнул на виолончель.

Когда мы вернулись в прихожую, он дал мне свою визитную карточку.

– Между прочим, могу вам дать адрес театра, в котором она постоянно бывала. Думаю, там многие ее знали. – Повесив трость на руку и опершись о массивный дубовый стол, он написал адрес на обратной стороне карточки.

Я поблагодарил его.

И вот я уже на улице с Дининой виолончелью. Ручка футляра была оторвана. Мне пришлось нести виолончель под мышкой. Когда я свернул за угол, лицо мне обжег ледяной ветер. Два больших кленовых листа подлетели и приникли к моему пальто.

Я мог сколько угодно мечтать, как бы мы встретились, найди я ее. Но что толку. У Орфея было некое предназначение. И можно даже сказать, что он его выполнил. Ведь известно, что он должен вернуться из подземного царства ни с чем. На этот же раз он возвращался, неся под мышкой футляр с виолончелью.

Я шел домой и думал о наших студентах, мечтавших уехать в Европу. Они мечтали об этом на студенческих пирушках в коллегиях Регенсен и Валькендорф[3]3
  Коллегии Регенсен и Валькендорф – два общежития, в которых предоставлялись комнаты студентам университета в Копенгагене.


[Закрыть]. А то и просто в трактирах, когда на столе появлялось пиво. Мы мечтали о том, чтобы вырваться в большой мир, сделать великие медицинские открытия, прославиться.

Мне оставалось только посмеяться над собой. Вот я и в Европе. И что с того? Пыль и грязь здесь, во всяком случае, те же, что и в любом другом месте.

Дина тоже всегда мечтала уехать. Я мысленно видел, как она поднимается на борт «Принца Густава» и ветер рвет поля ее шляпы. Как я ненавидел ее носовой платок, которым она обычно махала мне на прощание! Я пытался разглядеть ее лицо. Но расстояние между нами было слишком велико.

Осуществились ли ее мечты? Обрела ли она покой, избавившись от меня? От страха, что я ненароком могу ее выдать?

Как, интересно, с ней обошлось время? Какие у нее были любовники? На что она жила? Как выглядит? Почему не уехала сразу, как только поняла, что не может иначе? Я пытался припомнить, чем именно мог быть вызван ее отъезд. Что я такого сказал или сделал, что напугало ее? Может, я в чем-то проявил слабость и она усомнилась, что я выдержу? Не выдам ее? Буду молчать?

Виолончель оказалась нелегкой. Я шел и подбадривал себя, вспоминая, как Дина садится на лошадь или закрывает двери. Она всегда находилась в движении. Всегда стремилась прочь от меня.

Это воспоминание помогло мне быстрее принять решение: завтра же я возвращаюсь в Копенгаген.

Но на другой день я не уехал на вокзал, а пошел в театр, адрес которого мне дал накануне учитель Дины. Не удержался. Сперва я заикаясь попробовал объясниться с серым мужским лицом, глядевшим на меня из окошечка в стене. Я ищу Дину Меер, не может ли он помочь мне? Он покачал головой и продолжал что-то есть из бумажного пакета. Каждый раз, когда он нырял в пакет, лицо его исчезало из окошка. Я старался вежливо объяснить ему, что мне очень важно поговорить с кем-нибудь, кто ее знал.

Он смотрел на меня пустыми глазами. Пока я не сообразил показать ему купюру. Тогда он задумался, высасывая из зубов пищу, и быстро схватил деньги. Потом аккуратно сложил бумажный пакет, открыл дверь своей клетушки и поманил меня за собой. Мы пошли на нестройные звуки, доносившиеся из зала, где репетировал оркестр.

– Шрёдер! Первая скрипка! – произнес он и исчез.

Я дождался паузы. Потом пробрался к музыканту, который, по моим понятиям, играл первую скрипку. Он выглядел не так враждебно, как я боялся. Я сразу заговорил о деле. Представился Дининым родственником – я приехал в Берлин и очень хотел бы встретиться с ней. Он не задумываясь дал мне адрес учителя Майера.

– Она там живет? – спросил я, не говоря, что уже побывал там.

– Да, – ответил он и тут же, повернувшись к дирижеру, сказал ему что-то, чего я не понял.

Судя по ветхому занавесу и потертым креслам, это был один из третьесортных театров. И оркестр, естественно, тоже был третьесортный.

Как только дирижер отошел, я спросил у Шрёдера, не найдется ли у него времени побеседовать со мной. Он растерялся – вообще он собирался завтракать. Я пригласил его быть моим гостем. Нет ли поблизости подходящего заведения? Но у него было мало времени. Нетерпеливым движением он указал мне на кресла и сел сам.

Шрёдер был человеком неопределенного возраста. Узкое лицо. Черные с сединой волосы на макушке торчали ежиком. Странно. Он знал Дину!

– Она больше не живет по тому адресу, который вы назвали, – сказал я.

– Вот как? – Он пожал плечами.

– Она играла у вас?

– Нет. – Он улыбнулся, как будто сама мысль об этом была нелепой.

– Откуда же тогда вы ее знаете?

– Она приходила сюда с господином Эренстом.

– Кто это?

– Владелец театра.

– А что она здесь делала?

Он снова пожал плечами и быстро глянул на дверь.

– Присутствовала на спектаклях. Слушала концерты…

– На чем играл господин Эренст?

– Он не музыкант. Он проектирует и строит дома, – сдержанно ответил Шрёдер.

– Я хотел бы поговорить с ним.

– Он уехал.

– Куда?

– В Париж.

– Дина могла уехать вместе с ним в Париж?

Шрёдер отрицательно покачал головой. Потом повернулся ко мне спиной и заговорил с оркестрантом, который только что вошел. Схватив смычок, он начал играть. Словно меня не существовало.

Человек тратит много сил, прежде чем поймет, что мир невежлив и безрассуден. Я ходил от одного оркестранта к другому и пытался втолковать им, что меня интересует все касающееся жизни Дины Меер, а также адрес господина Эренста в Париже. Я терпеливо сносил пытку, которой меня подвергли эти недалекие, равнодушные и неприветливые люди. Грубо скроенные и пущенные в мир с единственной целью: помешать всем добрым связям.

Вот, значит, где обитала Дина! Она приходила сюда на репетиции. И наверное, они играли так же грубо, как говорили, думал я, уже идя по улице.

Из сточных канав несло зловонием, и колеса телег громыхали по брусчатке. Я вспомнил, как плакал в детстве от злости или от страха, и пожалел, что не могу заплакать теперь. Вместо этого я положил пальто на выщербленные каменные ступени и сел.

Потом я долго бродил по улицам. А когда взошла луна и зажглись уличные фонари, снова оказался у здания театра. И купил билет, даже не потрудившись узнать, что сегодня играют.

Мне хотелось иметь при себе несколько тухлых яиц.

Я нашел свое место. Поднялся занавес, и мне стало ясно, что сегодня будет концерт. Оркестр сидел не в яме, а на сцене. Я узнал кое-кого из оркестрантов, дирижера и скрипача.

Зал был почти полон. Какофония настраиваемых инструментов действовала мне на нервы. Я не понимал, зачем пришел сюда. Лучше бы встретиться с этим Шрёдером после концерта.

Женщина у меня за спиной беспрерывно болтала со своей соседкой о каком-то мужчине, который был так невоспитан и которого так возбуждало ее присутствие, что она с трудом его выдерживала. Я оглянулся, потому что она раздражала меня. На ней было красное платье с вырезом на груди. Она оживленно жестикулировала, пальцы ее были унизаны кольцами. На меня она не обращала никакого внимания.

Наконец свет погас и женщина сзади умолкла. Скрипач и все музыканты взялись за смычки. Плечи Шрёдера не вязались ни со скрипкой, ни со сценой вообще. Это были плечи каменотеса. Он выглядел до того не на месте, что мне стало смешно.

Но тут грянула музыка!

Оркестр оказался не таким третьесортным, как занавес. Я почувствовал это с первых тактов, стараясь понять, что же они играют.

И оказался в плену. Я больше не связывал эти лица, склоненные над инструментами, с тем, что произошло утром. Больше не ненавидел эти поднимающиеся и опускающиеся руки. Шеи. Пальцы. Тени на заднем занавесе.

Ибо все стало музыкой. И музыка была Диной.

Я наконец понял, почему она терпела этих людей. Почему приходила в театр, чтобы послушать, как они репетируют. Пожилой виолончелист в потертом фраке куда-то исчез. Один за другим исчезли все оркестранты. Осталась только музыка.

Там, на сцене, сидела Дина, зажав виолончель между коленями. Из утробы виолончели неслось рыдание. Неожиданно рядом со мной на свободное кресло сел русский в надетой набекрень шапке из волчьего меха. Прислонившись ко мне, он улыбался и кивал на сцену. Но вот замерли последние аккорды, он стал неистово аплодировать и свистеть. Публика обернулась и с удивлением уставилась на него. Я заволновался. Одет он был хуже, чем я.

Понял ли кто-нибудь что-нибудь, кроме нас? Мы с ним единственные знали Дину. Или вереск в ту осень окрасился кровью только потому, что он ничего не понял?

В антракте я опять увидел женщину в красном платье. Темные волосы обрамляли лицо. Они казались тяжелыми, точно были смазаны смолой. Она слушала молодого человека в белых брюках и темном пиджаке. Потом покачала головой, пригубила бокал и закатила глаза.

Мы не всегда в состоянии объяснить свои поступки. Неожиданно я вступил в освещенное кольцо, образовавшееся вокруг нее. Оказался между ней и молодым человеком и произнес на этом жестком языке, от которого так устал:

– Извините, не знали ли вы случайно фрау Дину Меер?

Она не спускала с меня глаз. Но когда ее кавалер, действуя плечами, попробовал вклиниться между нами, она как будто очнулась.

– Нет, – ответила она почти дружелюбно.

– Кто вы? – спросил молодой человек.

Я решил не замечать его:

– Вы уверены?

– Да.

Она улыбалась. У нее были неровные зубы, большое родимое пятно на щеке и дерзкие брови. Она была слишком высокая, слишком накрашенная. И все-таки очень красивая.

– Эта женщина должна быть сегодня в театре? – спросила она и успокоила своего кавалера, положив руку ему на плечо.

Я заметил, что между нами возникло некое силовое поле.

– Да, – сказал я, не спуская с нее глаз.

– Тогда я желаю вам удачи.

– Она играет на виолончели, – проговорил я в панике, видя, что она собирается уйти.

– Как интересно! Женщине трудно играть на таком инструменте.

Я сделал последний шаг – больше мне ничего не оставалось, – решительно взял ее под руку и увел от друзей, с которыми она стояла.

Звонок позвал на второе отделение. Мы остановились возле красного бархатного занавеса и смотрели друг на друга. На фоне занавеса она казалась красной тенью. Я весь налился тяжестью. Наполнился ею, словно кожаный мешок вином или маслом.

Я стоял широко расставив ноги. Так мне было легче. Мои пальцы шевелились под ее локтем. Кожа у нее была влажная и прохладная. Я словно опьянел. Все свое чувство я вложил в пальцы. И видел, что она принимает мои сигналы.

– Однако вы не из робких. И вы не берлинец! – тихо сказала она.

– Вы не ошиблись. Мне бы очень хотелось, чтобы вы знали женщину, которую я ищу.

– Эта женщина, которую вы ищете… ваша любовница? – Последнее слово слилось с ее дыханием.

Мне стало понятно, почему у нее такие дерзкие брови.

– Нет. Друг.

– Вы не условились о месте встречи?

– Нет. Я потерял ее из виду. Давно потерял.

– Друзей не теряют, – сказала она.

Я что-то затронул в ней, это несомненно. Не только любопытство. Я слышал это по ее дыханию.

– А я потерял! – Глядя ей в глаза, я взял обе ее руки в свои. Руки у нее были мягкие. Мне всегда не хватало этой мягкости.

– Кто вы? Вы не очень-то вежливы, – прошептала она, не отнимая рук.

– Просто я не уверен в себе.

– Вы похожи на безумца. Дерзкий, но странный… Вы напоминаете мне одного человека…

Раздался второй звонок. Мы медленно пошли в зал.

Когда мы уже сидели на местах, ее рука в темноте один раз нечаянно коснулась моего затылка. Она сказала что-то своей соседке. Меня это больше не раздражало. Я медленно повернул голову, чтобы поймать ее взгляд. Но темнота погасила свет в ее глазах. Мои ноздри уловили слабый аромат ее духов. Я приоткрыл рот, чтобы не пропустить ни капли. Пил их. Глотал.

Запели скрипки, виолончели и трубы.

Я не думал о русском. Не заметил, сидит ли он рядом со мной. Но Дина сидела на сцене в своем зеленом дорожном костюме с широкой юбкой. Колени у нее были раздвинуты, лицо замкнуто.

В то время как ее танцующие пальцы наполняли меня музыкой, одежда постепенно слетала с нее и уносилась к потолку. Там хрустальная люстра своими бесчисленными руками подхватывала вещь за вещью. Наконец Дина осталась в одной рубахе, расстегнутой на груди.

Тень от Дининой одежды падала на людей, сидевших в зале, но они не замечали этого. Кто-то кашлял. Музыка то взмывала, то падала. Я больше не чувствовал одиночества. Пусть даже город был неприветлив и грязен, а люди – смешны, грубы и ненадежны.

У меня за спиной сидела женщина в красном платье.

Музыка лилась не только из инструментов. Моя кожа, чресла – все стало музыкой. Я принюхивался к запаху висевшей на люстре одежды. К запаху женщины, сидевшей у меня за спиной. Ноздри мои трепетали. Я откинул голову и закрыл глаза.