Текст книги "Сын счастья"

Раздались аплодисменты, и я почувствовал на плече ее пальцы. Протянув руку, я взял ее визитную карточку. И тут же на меня с темной люстры упали Динины одежды. Однако я успел пожать кончики пальцев женщины в красном. Потом освободился от ароматных Дининых одежд и продолжал аплодировать.

– В четверг в пять вечера, – прошептала она, вставая и следуя за потоком публики.

Мой взгляд упал на программу, которую она держала в руках. Моцарт.

Дина собрала свои потрепанные ноты, отставила виолончель и, покинув сцену, повела меня сквозь толпу. Мелькнула ее рубаха, и она исчезла. Духи у нее были те же, что и у женщины в красном.

На визитной карточке было написано: «Фрау Бирте Шульц». Адрес мне ничего не сказал. Я был в чужом городе.

Скрипача не было видно. Я прошел за кулисы и спросил, где Шрёдер. Мне сказали, что он уже ушел. Да и зачем он мне теперь?

Я чувствовал себя судном, у которого при сильном боковом ветре подняты все паруса. Нужно было взять курс по ветру, смирившись с тем, что на это уйдет лишнее время, либо задраить люки и отдаться во власть стихии. Приходилось признать, что я плохой моряк. Но, помня советы Андерса и в отношении женщин, и в отношении судов, я понимал, что следует изменить курс.

Поэтому я дождался четверга, всем телом предчувствуя победу.

Безусловно, меня должно было шокировать, что она вопреки всем правилам приличия дала свою визитную карточку совершенно чужому человеку. Но в теле у меня скопилось слишком много грубой силы и одиночества. И это решило все.

Я был приговорен к поискам в этом проклятом городе.

Мне пришлось взять извозчика. Фрау Бирте Шульц жила в роскошном доме на краю города. Дом окружали высокие деревья и колючий кустарник. Решетку венчали острые шипы. Шипы были, по-видимому, и у фрау Бирте Шульц.

Привратник спросил, к кому я иду и ждут ли меня. Я кивнул и показал ему визитную карточку фрау Бирте Шульц.

– Третий этаж, – с почтительным поклоном сообщил он и вместе со мной поднялся на пять внушительных ступеней с медными кольцами для дорожки, которые вели к черной двустворчатой двери подъезда.

Я вдруг понял, что чувствовали ребятишки бедных арендаторов, когда стояли на белом песке из ракушечника перед дверями большого дома в Рейнснесе. И обходили дом кругом, чтобы зайти через кухню. Поднимаясь по лестнице, где мои шаги отзывались эхом, я как будто поднимался от причалов, и дом в темноте казался мне освещенным дворцом. Но шел я обычно к Стине в бывший Дом Дины.

Неужели можно испытать своеобразную ностальгию перед подъездом незнакомой женщины и снова чувствовать себя оскорбленным ребенком?

«Дина! Пусть твоя виолончель сгниет к чертовой матери!» – сказал я себе, когда фрау Бирте открыла мне дверь. Сегодня она была не в красном. Она была в желтом.

Что сказал Андерс в тот раз в Бергене, когда я хотел пойти с моряками к шлюхам, ютившимся в переулках? Он не был против того, чтобы я прошел испытание на мужественность, но предупредил:

– Возьми с собой нож и денег не больше, чем требуется!

Девушка в тот раз оказалась моложе меня. Худая и грязная. Она привела меня в маленький темный домишко и усадила на кровать, застланную обтрепанным покрывалом. Она обращалась со мной как с несмышленышем. Мне пришлось столкнуть ее с себя. Я щедро заплатил ей и ушел. Если б я не боялся, что кто-нибудь увидит меня, я бы заплакал. Не потому, что и девушка, и кровать были грязные и отвратительные. И не потому, что мои мечты не совпали с действительностью. Но мне чудилось, будто я наступил на руки девочке, которая упала в черную заводь и теперь хватается за ветки, чтобы не утонуть.

На вороте блузки у нее не хватало пуговицы, и руки были худые.

Уж лучше было думать об Акселе и Мадам из переулка Педера Мадсена в Копенгагене.

У фрау Бирте руки были округлые, и желтую блузку она выбрала не случайно. На ней было множество мелких пуговок. Двадцать, если уж быть точным.

Через полутемную переднюю она провела меня в гостиную. Я чуть не задыхался от бешено пульсирующей крови. Больше всего мне хотелось схватить и крепко сжать фрау Бирте. А потом получить то, что положено.

Вместо этого я обнаружил, что сижу на мягком диване.

Горничная принесла на подносе чайные чашки и печенье. Я жадно ловил какой-нибудь знак, который дал бы мне повод приступить к действиям. Это было похоже на заклинание духов или сеанс спиритизма.

Тем временем я занял место кандидата медицины Вениамина Грёнэльва в анатомическом театре. И рассматривал женское тело, держа наготове скальпель. Вскрытие трупов под руководством профессора Шмидта производилось по строго определенным правилам. Сперва следовало отделить от костей мягкие ткани. Но мне нужно было собрать в пригоршню всю кровь фрау Бирте так, чтобы профессор Шмидт не заметил на моих манжетах ни капли.

Тело фрау Бирте было не против такого вмешательства. Несмотря на целомудренные пуговки.

– Вы так и не нашли свою подругу? – спросила она.

– Нет, к сожалению. – Я не отрывал от нее глаз.

Мне было ясно, что этот разговор предназначался для горничной. Пока та разливала чай, я узнал, что фрау Бирте ждет к себе несколько приятных гостей, с которыми хотела бы меня познакомить. Через некоторое время горничная снова вошла и спросила, должна ли она перед уходом еще что-нибудь сделать. Фрау Бирте весело махнула ей рукой, поблагодарила и сказала, что больше ничего не требуется.

Дверь закрылась, и я спросил, когда придут друзья фрау Бирте. Тут она снова легла на стол в анатомическом театре, и я мог вернуться к своей работе.

– Мой муж сейчас в отъезде. Было бы не совсем прилично… если б мы остались только вдвоем… – Она отодвинула в сторону чашку и предложила мне херес.

Я не сразу нашел подходящие слова. Но слова ей были как будто не нужны. Все исчезло в жарких движениях и дыхании.

Пена. Не знаю, когда я впервые увидел пену. Но с тех пор она возникала в моем сознании как меняющаяся, но вечная картина. Пена под руками женщин, доивших коров. Пенящиеся валы, набегающие на береговые скалы и на подводные камни у больших шхер. Белые крылья бурлящей пены, разрезаемой носом судна, набиравшего скорость. Пена! На руках Стине, стиравшей морские рукавицы. На волосах Дины, когда она летом мыла голову в озерке за холмом. Пена, летящая из ноздрей жеребца, который сделал прыжок. Прыжок к фрау Бирте в Берлине. Эта пена всегда сопутствовала мне, словно тяжелая, могучая мелодия. Я таскал ее за собой. Был окружен ею. И не хотел бы от нее избавиться. Женщины. Запах соленых морских водорослей. Щелочь. Волосы. Духи. Белье на веревке. Карна! Аромат ее тела смешивался с запахом крови и плоти в полевом лазарете в Дюббеле.

Пена присутствовала всегда. И в радости, и в страхе. Отвратительная и в то же время прекрасная.

Нынче ночью в анатомическом театре должно было состояться тайное вскрытие. Запретное и обжигающее. Но, подобно волнам, схлынувшим после непогоды и оставившим после себя пену, я должен был схлынуть так, чтобы никто не мог предъявить мне никаких претензий.

Разве я не получил визитную карточку? И приглашение? Разве мне не подали за столом знак? Или это не я расстегнул все двадцать пуговок, собирая в пригоршню кровь фрау Бирте?

Лишь один раз я все-таки смешался с чужой пеной. С пеной русского. Красной. Брызнувшей из его головы. С миллионом крохотных розовых лепестков, которым не суждено было распуститься. Потому что все изображение сковал лед.

Дина и русский в вереске. Сперва белая пена, потом – красная.

И вдруг Бог исчез. Фрау Бирте была вскрыта. Пена покрыла и ее, и русского.

Кто же стоял там, в вереске, во весь рост?

С губ Дины срывались мощные звуки виолончели. Они взмывали ввысь и падали обратно. Словно она пыталась петь и не могла.

Она положила к себе на колени две разбитые головы – русского и мою.

Когда я собрался уходить, фрау Бирте спросила, приду ли я еще.

– Возможно.

– Мой муж будет отсутствовать до следующего четверга, – скромно проговорила она.

Я был схлынувшей волной. Схлынувшей далеко в море. Я смотрел на оставшуюся после меня пену. Из высокого окна падал серый свет. Лицо фрау Бирте было белое как бумага. Я сам себе казался чужим.

Уже наступил новый день.

Книга первая

Глава 1

Потому что во многой мудрости много печали; и кто умножает познания, умножает скорбь.

Книга Екклесиаста, или Проповедника, 1:18

Мальчик стоял во дворе, глаза у него были безумные. Он что-то кричал. Был в бешенстве. Сперва люди удивленно подняли головы. В хлеве и на кухне. В доме, где жили работники, и в дворовых постройках. Кажется, знакомый голос?..

Первой прибежала Стине. Она же первая и растолковала слова Вениамина. Вскоре там собрались все, кто мог ходить или ползать. Даже матушка Карен и Иаков, вырвавшись из пут старых саванов и давно забытых событий, стояли вместе со всеми. Но они молчали, ибо не имели права голоса.

– Ружье выстрелило русскому в голову! В голову!..

На холмах и горных вершинах эхо повторило эти слова, словно хотело о чем-то предупредить мальчика, успокоить. Заставить замолчать. Но он все повторял и повторял эти слова, безудержно и отчаянно. Пока Стине не обхватила его руками и не прижала к себе.

Теперь об этом знали уже все. Вениамин бежал перед мужчинами, показывая дорогу. Кричал, объяснял и плакал. Русский вдруг скрылся от них за деревьями. Сам он поднялся на скалу, чтобы посмотреть, где тот спрятался. Тут он услышал выстрел. И увидел русского в вереске. Там же валялось и ружье. Дина попросила его сбегать в усадьбу за помощью. Но помочь русскому было уже невозможно. В голове у него зияла большая дыра.

Рахиль из Ветхого Завета назвала сына, стоившего ей жизни, Бенони, что означает Сын Боли. Однако старый патриарх Иаков поступил по-своему и дал ему имя Вениамин – Сын Счастья.

Никто никогда так и не узнал, что имела в виду Дина Грёнэльв, назвав сына Вениамином. И никто никогда не узнал, что думал об этом Иаков Грёнэльв, который в церковных книгах значился отцом ребенка. Но все видели, что у этого сильного невысокого подростка глаза старика и что в глубоких морщинах на его лбу можно посадить два ведра картошки.

У него была хорошая голова, и трудно бывало тому, кому приходилось отвечать на его непростые вопросы обо всем, что происходит на земле, под водой и в потусторонней жизни.

Его вскормила и воспитала лопарская девушка Стине, которую за ее образ жизни и колдовские чары следовало бы покарать смертью. Однако вины мальчика в этом не было. Как и в том, что его властолюбивую мать больше боялись, нежели любили. Ее способность служить мамоне и извлекать из всего выгоду была беспредельна. Люди недолюбливали его мать за то, что ее прозрачный, как вода, взгляд заставлял их пресмыкаться перед ней. Если погода была ясная и мать находилась в море, глаза ее приобретали мягкий зеленоватый оттенок. Когда же небеса хмурились, зрачки матери промерзали до самого дна.

Однажды поздней осенью, когда Вениамину уже стукнуло одиннадцать, он понял, что потусторонние силы противодействуют ему и что ни на одного человека на земле нельзя положиться. До того дня, как вереск в Эйдете окрасился красной человеческой кровью, Вениамин верил, что людей, по крайней мере его, кто-то охраняет. Теперь же он знал: все может случиться. Все без исключения! И было ясно, что истина открыта только ему.

Он словно смотрел через увеличительное стекло матушки Карен. Будь то буквы в Библии или раздавленный Ханной жучок. Все было так же близко и так же явственно. И так же не похоже на себя. От этого прозрения он становился беспокойным, как воробей.

Вереск и без крови был уже красный. Ведь стояла осень. А человек, что неподвижно лежал на земле, успел украсть у него Дину. Поэтому Вениамин не горевал о нем. И каким бы ненастоящим все ни казалось, жить с этим в общем-то было бы можно…

Нельзя было вынести только того, что там была Дина.

Чтобы исправить это, Вениамин, не говоря прямо, дал им понять, что русский сам выстрелил себе в голову.

Дине пришлось остаться с покойником. Сперва в горах, где мог объявиться медведь, привлеченный запахом крови. В лицо ей дул слабый осенний ветер, в затылок светило неяркое низкое солнце. Но оно не согревало ее.

Бдение продолжалось и дома, в Рейнснесе, при раскрытых окнах, завешенных простынями. При колеблющемся огне оплывших восковых свечей. Мужчины с трудом подняли большого тяжелого русского и внесли его в залу. Так распорядилась она.

Дина нарушила все законы приличия – она сама обмыла и обрядила покойника. Словно когда-то вступила с ним в брак и знала все тайны его тела. Сперва она выпроводила служанок, которые еле держались на ногах от этого страшного зрелища. Потом коротким кивком приказала уйти Фоме и работнику.

Оставшись одна, она накрыла верхнюю часть головы Лео чистыми тряпками и туго забинтовала ее. Нижняя часть лица не пострадала. Рот был приоткрыт, словно от удивления. Изящно очерченные губы были синие и спокойные. Наконец-то они успокоились.

Лео Жуковского положили в подобающий его положению гроб и похоронили возле каменной церкви. И это несмотря на то, что он не был протестантом, а был шпионом, католиком и чужаком, если не хуже.

Похороны были пышные. Люди считали, что Дине Грёнэльв следовало бы устроить все поскромнее. Неприличным сочли и то, что человека, который, как всем было известно, умер от собственной руки, хоронил сам пробст.

Но пробст выполнил все обязанности потому, что Дина Грёнэльв подчинялась только своим законам и сама решала, что прилично, а что – нет. У нее было достаточно средств, чтобы следовать этим законам.

А первые ночные заморозки кололи своими иглами всех одинаково.

Глава 2

– Как я понимаю, теперь она целый год просидит у себя в зале, – заметила Олине на другой день после похорон.

Полдень уже миновал, а Дина еще не показывалась.

Ни Стине, ни две горничные не посмели высказаться по этому поводу. Занимать ту либо другую сторону было одинаково опасно.

– Бог свидетель, теперь на нее трудно полагаться!.. Tea! Эта кастрюля плохо отмыта! Ты забыла залить ее холодной водой!

Tea искоса глянула на Олине, но промолчала. Взяла кастрюлю и унесла в сени, где стояла бочка с холодной водой.

– Как я понимаю, теперь она месяцами будет ходить по ночам. – Олине со свистом выпустила воздух через уголки губ. Казалось, будто штормовой ветер пытается проникнуть под черепицы и оторвать их.

По-прежнему никто не отозвался. Стине продолжала складывать салфетки, которыми накрывались блюда с бутербродами.

Стине черпала силы из тайного источника. Не из того, который обычно питает женщин, обреченных годами хлопотать по дому. Ее силы походили на широкие реки. Поток их был одинаково ровен. Он всегда несся мимо, не иссякал и не замедлял своего течения. Все, кто видел Стине за работой, лучше понимали неумолимое движение планет. Ее работа всегда была больше ее самой.

– Она ночью спускалась в погреб! Я слышала. А потом просто бросила ключи на стол. Их мог взять кто угодно! У нее наверху вдоль стен стоят пустые бутылки. Но берегитесь, если вы об этом скажете хотя бы слово за пределами дома! Вам это ясно? – угрожающе спросила Олине.

Неожиданно ее полное тело перегнулось пополам. Она стала похожа на замерзший спальный мешок, который повесили, чтобы проветрить. Олине упала на ящик с торфом и закрыла лицо не совсем чистым передником.

– Несчастные! Несчастные люди! – причитала она из-под передника. – Что их ждет? Что их ждет?

Женщины не поняли, над кем она причитает – над русским или над Диной. Но спросить не осмелились.

Дина спустилась из залы к вечеру. Несколько раз прошла по комнатам. Иногда она останавливалась и брала в руки то одну вещь, то другую.

Потом пришла на кухню и сама взяла себе поесть. Ела, стоя у кухонного стола. Выпила из ковша воды, которую зачерпнула в бочке, стоявшей в сенях. Вид у нее был озабоченный, словно какие-то цифры, которые она считала в уме, никак не сходились. Между бровями и в углах рта лежали глубокие морщины. Но волосы в виде исключения были причесаны и свернуты узлом на затылке. Глаза покраснели, как у человека, попавшего в песчаную бурю. Она удивлялась и даже как-то смущалась, встречаясь с кем-нибудь глазами. Точно не узнавала никого или вдруг обнаруживала, что находится совсем не там, где предполагала.

Однако все вздохнули с облегчением уже потому, что Дина появилась внизу и отвечала всем, кто с ней заговаривал.

Андерс был в Страндстедете, когда это случилось. Он вернулся вечером и застал покойника уже в зале.

Конечно, он испытал скорбь. Но ему было трудно поверить в случившееся. После того как покойника вынесли из дома и опустили в могилу, он сделался Андерсу почти другом.

Потому что был мертв?

У Андерса всегда было полно дел. Теперь же их стало еще больше. На причалах. На шхуне «Матушка Карен». Но только не в усадьбе.

За обеденным столом они с Диной сидели друг против друга. Он держался как дальний родственник и вежливо передавал очередное блюдо или солонку. Андерс знал свое место.

Он не позволял себе обращать на это внимания. Но понемногу это копилось. Словно тончайший слой пыли на лице. И не смывалось по субботам, когда все мылись в бане. Многолетние наслоения все той же пыли – знать свое место!

Андерсу казалось, что он сидит за одним столом с призраками. Но он не уходил. Накладывал себе на тарелку. Ел. Позволял ухаживать за собой. Произносил обычные фразы. А иногда получал и дружеский ответ, что его удивляло. Случалось, его охватывало волнение, когда они с Диной оставались в столовой одни в ожидании супа или десерта и им нечем было занять свои руки. Тогда Андерс начинал вдруг рассказывать последние новости, услышанные в лавке или в Страндстедете. Дина обычно смотрела на него с выражением равнодушной симпатии. И тем не менее с каждым днем в нем росло чувство, что она его не видит.

Вначале Вениамин сидел между ними тихо, как мышка. По распоряжению Дины он ел теперь вместе с ними. Но через некоторое время он вернулся к выскобленному добела столу Стине. По будням там не пользовались скатертью. Зато там можно было и есть, и дышать.

Вениамин спал в доме у Стине и Фомы. На тринадцатый день после похорон, в три часа пополуночи, низкий властный голос русского позвал его туда, где стояла кровать с пологом. В ночной рубашке и с увеличительным стеклом матушки Карен, висевшим у него на шее, Вениамин выбрался из теплой постели и покинул дом Стине.

Замерзшая трава и обледеневшая галька кололи босые ноги, как осколки стекла. Вениамину было жарко, хотя ночь была такая холодная, что изо рта шел пар.

В большом доме светились только два окна в зале. Желтоватый свет поведал Вениамину, что у Дины горят восковые свечи. Когда-то он так же стоял на дворе и смотрел на Динины окна. И даже пытался проникнуть к ней. Но это было уже давно. Теперь он большой. А большие мальчики не бегают в постель к маме…

Было темно. Но Вениамин различал дом. Колодец посреди двора. Деревья, клонившиеся к земле. Тяжелые от замерзшей росы листья тихонько перебирал ветер. В ушах у Вениамина опять зазвучал знакомый хрупкий звон. Несколько деревьев стояли полуобнаженные, похожие на пугала, с которых содрали одежду.

Вениамин не знал, откуда вдруг появился свет, что упал на изломанные стебли у его ног. Свет передвигался. Стоило Вениамину шагнуть вперед, и свет тоже двигался вперед. Если Вениамин делал шаг в сторону, свет тоже сдвигался в сторону. Наверное, это потусторонние силы показывали ему дорогу.

Голос русского слышался и близко, и далеко. Он чего-то требовал от Вениамина, но Вениамин не хотел его слушать. Поэтому он пытался на ходу думать о чем-нибудь приятном.

Резьба на входной двери представилась ему в виде головы дракона с оскаленной пастью. Обычные мысли превратились в камни, которые ворочал голос русского. Вениамин открыл дверь. Дом был раковиной, миражем.

Когда-то было решено, что Вениамин должен спать у Стине. Ему не хотелось вспоминать, почему они так решили.

Однако к сегодняшней ночи это решение не имело ни малейшего отношения. Вениамин держался за кованую ручку двери, которую мороз превратил в острое лезвие косы.

Наконец он вошел внутрь. Теперь голос русского звучал гораздо спокойнее. Как будто тот понял, что все делается по его желанию. Запахи здесь были совсем другие. В этом доме пряный запах Стине ощущался не так явственно. Все запахи здесь теснили друг друга и дрались за место. Некоторые из них казались Вениамину старыми, забытыми мыслями. Другие он легко узнавал. Запах золы, сигар, книг и розовой воды. Все они сталкивались друг с другом в коридорах. Прятались в овчинных тулупах и шляпах, висевших под лестницей. Стены пахли людьми, жившими здесь сто лет назад. Вениамин знал их по историям, которые о них рассказывали.

Скрипело все, чего бы он ни коснулся. Звуки окружали его как частокол. Из каждой черной овальной рамы, висевшей на стенах лестницы, на Вениамина смотрела самое малое пара глаз. Из всех сразу. Ему было безразлично, кто они, хотя имена их были ему известны. Глаза, как фосфорические огоньки, злобно светились в темноте. Он не смел отвернуться от них. Тогда бы они подожгли его и он еще на нижней ступеньке лестницы превратился бы в горящую бабочку.

Почти не разжимая губ, он читал молитву матушки Карен и – ступенька за ступенькой – поднимался по лестнице.

– Отче наш, Иже еси на небесех! Да святится имя Твое, да приидет Царствие Твое, да будет воля Твоя… И остави нам долги наша, якоже и мы оставляем должником нашим…

Дверь в залу чуть-чуть скрипнула. Пламя свечей в высоком подсвечнике у кровати заколебалось от сквозняка. С кровати доносился голос русского. Здесь, в зале! Здесь гремели громы и сверкали молнии, как при появлении Зверя из Откровения Иоанна. Вениамин видел по Дине, что и она тоже их слышит. Она приподнялась на подушках. Черная волна на белом поле.

Несколько раз она раскрыла и закрыла рот. Он подошел поближе и положил ее под увеличительное стекло матушки Карен. Ноздри у нее были синеватые, белки глаз налились кровью. Она напоминала плохо раскрашенную восковую куклу. Вениамин выждал мгновение. Потом его начало трясти.

– Я пришел… Русский так страшно кричал на меня… – прошептал он, неуверенно шагнув от стула к кровати.

Светлые глаза Дины строго смотрели на него, но он понял, что она его не прогонит.

Пододеяльник зашуршал, как увядшие осенние листья, когда она откинула пуховое одеяло, давая ему место рядом с собой. Как только он ощутил тепло ее тела, русский умолк. Простыни мягко прильнули к коже. И наступил мир.

– Он недобрый, – проговорил Вениамин через некоторое время.

– Тс-с, – прошептала она в его волосы. – Тс-с, тс-с…

– Почему он зовет меня по ночам? – Вениамин не сдавался.

– Не знаю.

– Но он будит и пугает меня.

– Так бывает.

– Но почему, Дина? Почему?

– Этого не знает никто.

– Что нам с ним делать?

– Ничего, Вениамин. Ничего.

– А если он ночью позовет кого-нибудь еще? И все им расскажет?

– Он ничего никому не расскажет. – Дина подоткнула вокруг него одеяло. – Он обрел покой.

– Откуда ты знаешь?

– Знаю, и все.

Вениамин перестал сопротивляться. Он чувствовал, как его окутало тепло и аромат ее тела. Цыпленок под крылом у наседки. У Олине было свое название тому, что он сейчас испытывал, – «блаженство». Ему не хотелось думать о том, почему он так несчастлив. Не хотелось задаваться вопросом, когда последний раз он лежал рядом с Диной. Да и лежал ли когда-нибудь. Все мысли как будто испарились.

Вениамин заснул, уткнувшись лицом Дине под мышку и засунув колени между ее ног. Руки его заблудились в ее рубашке и блуждали, пока не нашли впадинку между грудями. Ее тепло было словно мед и ласка после пронизывающего холода. Если б эта ночь могла длиться вечно!

Однако ночи не бывают вечными. Уже под утро день начал показывать свои когти, как будто грозил стать последним.

Стине повсюду искала Вениамина. Ханну тоже отправили на поиски, а следом за ней и всех остальных обитателей усадьбы. Никому не пришло в голову, что он может спать в зале у Дины. В этом месте пропавших вещей не искали.

Но громкие крики людей долетели до залы. И пробуждение обернулось позором. Вениамин сполз с кровати и хотел бежать вниз. Однако Дина удержала его и вернула на место:

– Подожди, Вениамин!

Сперва он сердито смотрел на нее. Потом опустил глаза. Рубашка на груди у нее раскрылась. Такой он Дину еще не видел. Это была чужая женщина со вздувшимися синими жилами и складками в углах рта.

Вениамин заплакал.

Она толкнула его в постель. Мягко. Неуклюже. Как самка, которая вдруг обнаружила, что ее детеныш вот-вот вывалится из логова. Потом встала, надела халат и вышла в коридор. Он слышал, как она кого-то зовет. Снизу донесся громкий и встревоженный голос Олине.

– Вениамин у меня! – крикнула Дина вниз.

Теплое эхо пронеслось над его головой и сладко согрело: «Вениамин у меня… Вениамин у меня…» Он плакал, потому что не знал, сможет ли продлить этот миг. И еще потому, что ему было стыдно.

Дина вернулась в залу и подошла к кровати. Протянула ему носовой платок, потрепала по волосам. Он не смел смотреть ей в глаза. Ее пальцы сжали его руку. Он ответил на пожатие.

– Я пришел потому, что он кричал слишком громко, – объяснил Вениамин.

– Я понимаю.

– Вообще я не бегаю по ночам от страха. Но он так ужасно кричал, – упрямо повторил он.

Взгляд Дины. Почему она так смотрит на него?

– Теперь я уже не боюсь спать один! – в отчаянии сказал он.

Она не ответила. Стояла как прежде.

– Почему ты не разговариваешь со мной, Дина? – рассердился он и впился ногтями ей в ладонь.

– Ты слишком шумишь, Вениамин, – наконец проговорила она.

– Но не так же, как русский!

– Кто тебе сказал, что стыдно бояться своих снов?

– Никто. – Вениамин растерялся.

Он сидел среди подушек, опустив голову.

– Только дураки ничего не боятся, у них просто не хватает на это ума! – твердо сказала Дина и освободилась от его руки. Потом она поставила перед умывальником ширму и занялась своим туалетом.

По комнате поплыл запах душистого мыла, и Вениамин, вздрогнув, подумал, что она моется холодной водой. Он лежал совершенно неподвижно, поворачивались только его зрачки, следя, как Динина рука берет с табуретки, стоявшей рядом с ширмой, одну вещь за другой. Наконец она вышла из-за ширмы, пристегивая к блузке брошку Ертрюд. Глаза ее были прикованы к брошке, пальцы двигались уверенно.

Он знал, что запомнит эту Дину, стоящую перед ширмой с изображением Леды и лебедя и прикалывающую брошку между грудями.

– Почему ты сказала, что только дураки ничего не боятся? Разве ты боишься?

Дина повернулась перед овальным зеркалом, проверяя, как сидит юбка, потом ответила:

– Конечно.

– Когда?

– Постоянно.

– Чего?

– Того, чего нет. Того, что я не сделала или не сделаю.

– Как это?

– Мне следовало куда-нибудь уехать… Туда, где хороший учитель научил бы меня играть на виолончели.

Она остановилась посреди комнаты. Как будто собственные слова удивили ее.

Вениамин вздрогнул и насторожился, словно она подняла руку для удара.

– Ты меня обманываешь! Ты умеешь играть! – быстро сказал он.

– Нет. – Она подошла к кровати и встряхнула его. – Вставай, соня!

Слезы обожгли ему глаза. Это было унизительно.

– Ну? – весело сказала Дина. – Кажется, ты явился ко мне без штанов и рубашки?

Он кивнул, его охватил мучительный стыд оттого, что в доме, где он спал, не оказалось его штанов. Он даже заплакал.

Дина вышла из комнаты.

Когда она вернулась с его одеждой, он уже принял решение.

– Можно я и сегодня буду спать с тобой? – быстро спросил он, слова спотыкались друг о друга.

Она протянула ему одежду и отвернулась.

– Нет, но ты можешь спать в южной комнате.

– А я хочу здесь!

– Нет. У тебя должна быть своя комната.

– Почему?

– Тебе уже одиннадцать лет.

– Плевать я на это хотел!

– А я – нет!

– Я могу спать в чулане. – Он кивнул на большой чулан, где хранилась одежда и еще стояла кушетка Иакова.

– Нет.

– Потому что все говорят, будто Иаков спал там, когда ты на него сердилась?

– Кто это говорит?

Он увидел ее глаза и быстро одумался:

– Не помню!

– Не повторяй чужих слов, тем более если не помнишь, от кого ты их слышал.

– Хорошо. Но Иаков умер, ему больше не нужно то место.

Стало тихо. Почему вдруг стало так тихо?

– Ты однажды сказала, что в доме Стине нет привидений. Хотя там и повесился Нильс, – задыхаясь, скороговоркой проговорил он.

– Да.

– Значит, и в чулане нет Иакова!

– Конечно нет. Но и покойникам тоже требуется место.

– А русский? Он в чулане? – шепотом спросил Вениамин и спустил с кровати худые ноги.

Дина, не отвечая, стала поправлять перину и простыни.

– Я не займу много места, – с мольбой сказал он.

Дина хлопнула его по плечу.

– Ты занимаешь гораздо больше места, чем думаешь, – сказала она. – Можешь спать в южной комнате. Если случится, что ты не сможешь заснуть, я разрешаю тебе прийти и разбудить меня. Мы сыграем партию в шахматы.

– Я не умею играть в шахматы, – буркнул он.

– Ты хорошо соображаешь, я тебя научу. – Она сказала это так мягко, что он понял: разговор окончен.

– Только не уезжай! – быстро проговорил он; слова так спешили, что наступали друг другу на пятки.

– Разве я сказала, что собираюсь уехать?

– Ты сказала, что боишься… Что тебе следовало…

– Ах вон оно что!

– Ты не уедешь! И ты ничего не боишься! Правда, Дина? Или боишься?

Она замерла над кроватью с подушкой в руках. Потом медленно повернулась к нему:

– Не думай об этом, Вениамин. Обещаю, что предупрежу тебя, если чего-нибудь испугаюсь.

Он не знал, что обычно дети не ведут таких разговоров с матерями. Но догадывался об этом. И потому ничего не сказал Стине с Фомой, когда вернулся к ним.

Стине ни словом не обмолвилась о его ночном исчезновении, но Фома не сдержался:

– Как я понимаю, ты ночью сбежал к мамочке!

Вениамин склонился над тарелкой с кашей и не поднимал глаз.

Ханна, предчувствуя бурю, переводила взгляд с одного на другого.

– Я снова перееду в большой дом, – сказал Вениамин, набравшись храбрости.

– Не долго счастью длиться, она не захочет… – Фома замолчал, но и этого было достаточно.

– Тебя это не касается! – прошептал Вениамин и бросил ложку так, что каша полетела во все стороны. Лицо у него исказилось. Он пулей вылетел в другую комнату, и они услыхали, как он там буйствует.

Фома растерялся, поэтому он пошел туда и схватил Вениамина за ухо – мальчика следовало научить повиновению.

– Отпусти меня!

– Я тебя научу, как вести себя за столом! – процедил Фома сквозь зубы и встряхнул Вениамина.

– Сам научись вести себя за столом! Говоришь о том, чего не знаешь!

– А что прикажешь делать с тобой, если ты дерзишь и шумишь на всю усадьбу? Кто будет тебя воспитывать?

– Ты мне не отец!

Фома отпустил Вениамина. Его рука так и повисла в воздухе.