Текст книги "Сад утрат и надежд"

Хэрриет Эванс
Сад утрат и надежд

Моей Марте

«Будущее еще не написано; прошлое сожжено и кануло в небытие».

Надпись на табличке картины «Сад утрат и надежд», сэр Эдвард Хорнер, 1873−1919

Harriet Evans

The Garden of Lost and Found

* * *

This edition is published by arrangement with Curtis Brown UK and The Van Lear Agency

Все права защищены. Книга или любая ее часть не может быть скопирована, воспроизведена в электронной или механической форме, в виде фотокопии, записи в память ЭВМ, репродукции или каким-либо иным способом, а также использована в любой информационной системе без получения разрешения от издателя. Копирование, воспроизведение и иное использование книги или ее части без согласия издателя является незаконным и влечет уголовную, административную и гражданскую ответственность.

Copyright © 2019 Venetia Books Limited

© Гилярова И., перевод на русский язык, 2020

© Издание на русском языке, оформление/ ООО «Издательство „Эксмо“», 2020

Пролог

1

1918. Июнь

До конца своей жизни Лидди будет гадать, могла ли она остановить Неда. Ах, если бы она чуть раньше обратила внимание на его настроение – он был таким странным после их возвращения из Лондона, если бы она поняла, что задумал совершить ее супруг, когда потратил все до последнего пенни, чтобы выкупить «Сад утрат и надежд»… Если бы она не сидела за письменным столом, глядя в пространство – если бы она была внимательнее и видела больше вокруг себя, могла бы она вмешаться и остановить Неда? Но когда Лидия Дайзарт Хорнер пришла в мастерскую мужа, было слишком поздно. Она не сумела спасти из пламени самую знаменитую – и уж точно самую любимую – во всем мире картину.

Был июнь. Лидди зашла в гостиную. Французские окна были открыты в прелестный сад, в воздухе витали ароматы жасмина и лаванды. Удрученно перебирая вечную пачку неоплаченных счетов, она вдохнула полной грудью запах цветов, чтобы он вытеснил запахи пыльных книг и ковров, газовых ламп и бараньего окорока с розмарином – стряпни Зиппоры. В то утро Лидди срезала розмарин и собственноручно выкопала из черной земли несколько кустов молодого картофеля: ровные, золотые клубни. А для украшения стола она выбрала лиловые, темно-красные, розовые цветы: тяжелые розы, сирень и гравилат.

Они приехали в этот дом двадцать четыре года назад, почти день в день, в яркий и полный надежд июньский полдень, когда за домом грустили над речкой ивы, а молодой дубок, который с тех пор вырос и уже возвышался над крышей дома, оделся в свежую зелень. Уставшие от долгой дороги, они почти не замечали буйства пробудившейся природы. Нед помог молодой жене – они были так молоды, почти дети, – выйти из коляски и понес любимую на руках. Она растянула лодыжку в их прежней квартирке, милом надвратном доме, – как давно она не вспоминала о нем! И никогда после него ей не было так уютно и хорошо, даже теперь. В памяти Лидди до сих пор сохранилось неловкое ощущение – желание привести в порядок волосы – тяжелую массу, упавшую ей на плечи, когда коляска тряслась по неровной дороге, но руки Неда крепко обнимали ее, лицо его светилось от усилий и яростной одержимости, с которой он постоянно жил и которая в конце концов его погубила.

– Лидди, послушай! В кронах деревьев поют соловьи, я слышал их вечером. Я слышал их пение.

Высокий странный дом приветствовал новых жильцов, но никто из людей не владел им по-настоящему, все они просто жили в нем. Золотистый котсуолдский камень с пятнами лишайника сохранял летом прохладу, а зимой ловил солнечный свет. Виргинский плющ закрывал южную сторону дома, лимонно-зеленый весной, малиново-красный осенью, белые кружева гортензии красовались под окнами кабинета и столовой. Вокруг двери были вырезаны совы, над ней белки, а наверху на четырех каменных перемычках гордо красовались четыре каменных соловья.

Они были и на ее кукольном домике, вот почему она поняла, куда привез ее Нед.

Да, те воспоминания. От них у нее перехватило горло и на этот раз – как всегда.

Первые шажки Джона, шаткие, решительные, крошечные по неровным ступенькам, ведущим в Заросли, а там его сестренка пела песенку из «Матушки Гусыни», которую специально переделала для него:

 
Джон, Джон, сын художника он.
Украл пирожок и прыг за порог.
 

Морозное рождественское утро, когда Элайза тайком ушла рано утром и вернулась домой, раскрасневшаяся от мороза, волоча за собой плющ и жесткий остролист.

Первый приезд Мэри, ее милое, смуглое лицо в дверном проеме, слезы на глазах, ее медовый, низкий голос: «Я чувствую, что мама здесь, Лидди – она здесь, правда?» Но это было восемнадцать лет назад, и теперь она даже не знала, жива Мэри или нет.

Время работы над картиной – то золотое лето, когда она часами позировала Неду. Дети – эльфы, танцующие в саду с птичьими крылышками, и Нед, безумно старавшийся все уловить, запечатлеть воспоминания, любовь, красоту сада на холсте…

Дребезжание велосипеда в то чугунно-холодное утро, телеграмма, птицы замерзали на ветвях. Все умерли. Она дала деньги мальчишке-почтальону. Совершенно спокойно.

Лидди снились сны, в которых другая женщина сидела за письменным столом, за этим самым, и глядела в сад; ее волосы убраны наверх, как у Лидди. Та женщина была не она, а кто-то еще, но лица ее она никогда не видела.

В тот день она не могла сосредоточиться. Весна выдалась ужасно холодной, и внезапная летняя жара в тот день была особенно желанной. Выронив из пальцев счет от мясника, Лидди сидела и сонно слушала соловьев, а гудение шмеля у оконного стекла лишь усиливало ее дремотное состояние.

И тут она уловила запах. Поначалу слабый, сладковатый запах зимы.

Но по ее распоряжению в доме после Троицы никогда не зажигали огонь. В саду тоже. Садовник Дарлинг знал, что этого нельзя делать, потому что птицы сидели на гнездах. И какой-то инстинкт, некая мышечная прапамять о несчастье заставили ее встать и протиснуться мимо письменного стола на террасу, где аромат роз теперь еще сильнее смешивался с этим запахом.

Это был запах чего-то горелого. Запах пожара.

Лидди побежала к Голубятне, старинному банкетному домику на краю сада, где Нед оборудовал себе студию. Она уже слышала треск горящей древесины, потом что-то раскололось и раздался страшный, почти нечеловеческий крик. Она ускорила шаг, каблуки ее маленьких шелковых туфель вязли в мягкой земле, тяжелый темно-розовый шелк платья прилипал к ногам, словно мокрый. Подойдя к домику, она остановилась в дверях и закричала, вскинув над головой руки.

Нед стоял перед оранжевыми языками жадного огня. От пламени летели белые искры, и он хватал их, сжимал, размахивал руками и топал ногами по полу.

– Все! Нет ее! – пронзительно визжал он, маниакально тыча пальцем в огонь. – Нет ее! Нет! Нет! – Его голос был писклявым, птичьим. – Нет ее!

– Дорогой мой! – воскликнула Лидди, громко, чтобы он услышал ее сквозь рев огня. – Дорогой! Нед! – Она схватила его за плечи и хотела повернуть прочь от пламени, но он грубо оттолкнул ее с силой безумного человека.

– Я давно хотел это сделать, – сказал он, но смотрел не на нее, а сквозь нее. Словно ее не было рядом с ним. Его щеки покраснели. – Я уничтожу ее. Магический трюк! Она больше не будет нас преследовать, Лидди! Она больше не принесет нам беду!

От жары у нее болело лицо, но она смотрела раскрыв рот. Она уже знала, что увидит.

«Сад утрат и надежд», обернутый в коричневую бумагу и перевязанный веревкой, стоял на мольберте в студии восемь месяцев, с тех пор как Нед выкупил его. Теперь она увидела, что печать сломана, а из кое-как перевязанной бумаги выглядывали края золоченой рамы. И пока она смотрела, Нед схватил картину и швырнул ее в огонь. Рама мгновенно вспыхнула.

Лидди закричала словно от боли – и бросилась к огню, но Нед оттолкнул ее. Она не отрывала глаз от завернутой в бумагу картины. Золотая рама плавилась, уходила в небытие, исчезала у нее на глазах. Ее дети, рассматривавшие что-то интересное на траве. Их прелестные спины слегка наклонены, крылышки поблескивали золотом в лучах вечернего солнца – Нед изобразил их на холсте с поразительной точностью, и вот теперь они сгорели. От них не осталось ни следа, жадное пламя лизало табличку: «„Сад утрат и надежд“, сэр Эдвард Хорнер, К. A. 1900».

Какой громкий шум! Она никогда не думала, что огонь может так рычать и рыдать!

Лидди обняла мужа.

– Нед, – рыдала она. – Милый, как ты мог? – Она с трудом оттащила его на несколько шагов и приложила ладонь к его лбу. Лоб был ледяной, глаза стеклянные. – Боже милостивый – зачем?

– Он больше не вернется. Я сжег его. Он канул в небытие. Она тоже. Маленькие птички улетели… – Вот все, что он мог сказать.

Лидди прижимала к себе его дрожащее тело, скользкое от пота. Он едва ли сознавал, где он и что совершил. От страха у нее перехватило горло.

– Милый, пойдем в дом, – умоляла она. – Ты нездоров.

Но он снова оттолкнул ее.

– Я здоров. Я здоров.

От густого черного дыма у нее текли слезы. Она закашлялась, и Нед сжал ее руки.

– Теперь нам больше не придется смотреть на них, – сказал он внятно и серьезно. Половина его лица была в тени, на другой, оранжево-розовой, трепетали отсветы пламени. – Этот огонь очистил нас. Да, Лидди, очистил.

Оттолкнув ее, он протянул руку за маленьким эскизом к «Саду утрат и надежд», который всегда висел в углу мастерской. Собрав все силы, Лидди вырвала у него эскиз и выпихнула Неда в сад. После этого она собрала всю одежду и тряпки, какие могла, и вдруг с ужасом поняла, что мастерская может в любую секунду взлететь на воздух из-за хранившегося там скипидара. На полу валялся свернутый ковер. Она набросила его на огонь. От тяжести ее руки оказались над пламенем; она ощутила пронзительную, раскаленную боль, услышала шипение собственной кожи и с удивлением обнаружила, что горят ее собственные руки. Проявив невиданное для нее присутствие духа и совершив некий акт страхования на будущее, которого она не могла предвидеть, Лидия придерживала руками шелковый подол и топтала изо всех сил обеими ногами ковер, закрывший огонь.

В доме поняли, что в Голубятне творится что-то неладное. Послышались крики:

– Голубятня горит! Воды! Несите туда воду!

Пошатываясь, Лидди вышла из домика. Из ее глаз лились слезы. Моргая, она смотрела на свои руки, красные, в ожогах, и не ощущала боли. Зиппора и маленькая Нора появились в дверях кухни и бросились к ней. Фартук Зиппоры трепетал на ветру, когда она вылила таз воды на пламя, выбившееся из-под края ковра. Садовник материализовался из райских кущ сада; он толкал тачку с металлической ванной, наполненной водой; его старческая, кривоногая фигура быстро приближалась к домику.

– Миссис Хорнер! Мадам! – Нора в ужасе показывала на траву за спиной Лидди. Там лежал Нед с белым как мел лицом. Он открыл глаза, и теперь в них появились проблески сознания. Слабой рукой он подозвал жену, а когда она присела возле него, сказал спокойно своим обычным голосом:

– Лидди, я неважно себя чувствую, птичка моя. Я неважно себя чувствую.

Он находился в мастерской весь предыдущий день, потом ушел на долгую прогулку и не возвращался до вечера. Ужинали они вместе с лордом и леди Кут, и он молчал почти все время за ужином и после, отрешенный, погруженный в свои мысли. Ночью он лег к ней в постель. У них была близость впервые за много месяцев, хотя ей показалось, что он с трудом понимал, кто она такая. Утром она вспоминала его страстный визит, его ласки, и у нее болело за него сердце, хотя за эти годы случилось много всего, что разделило их. Она понимала, что после утраты Джона он был в ужасной депрессии.

В отличие от Лидди, он не очень много общался с Джоном, но несчастье, казалось, потрясло его сильнее, чем ее. За эти последние месяцы он пал духом. Сэр Эдвард Хорнер вышел из моды; много лет прошло с тех пор, как Королевская Академия нанимала охрану и ставила кордоны, чтобы сдерживать рвущуюся на его выставки толпу. Он был все еще популярен, но теперь создавал патриотическое картины, прославлявшие Империю. Одним словом, это был уже не прежний Нед Хорнер, восхитивший мир искусства почти тридцать лет назад. И эта затея с выкупом картины…

Она знала, что он возненавидел «Сад утрат и надежд». Теперь ее многие критики высмеивали и называли символом поздневикторианской сентиментальности. В «Панче» даже появилась карикатура: «Эдна! Эдна! Отойди от этой картины. Мы разоримся, постоянно отдавая в стирку твои носовые платки! Ты слышишь меня?» Его это терзало. Но не Лидди. Ее уже ничто не могло ранить.

Она положила на колени его голову. Он что-то пробормотал.

– Теперь он ушел, – сказал Нед. – Это было правильно, не так ли?

– Что?

Но его глаза уже снова смотрели в пустоту. «Скажи мне, – шептала она ему на ухо. – Я люблю тебя. Я буду всегда любить тебя. Не оставляй меня тут одну. Скажи мне, почему ты это сделал».

Но она так и не узнала. Нед больше не приходил в сознание. Он угас через неделю, один из миллионов, умерших от инфлюэнции, от испанки, которая свирепствовала в стране, на континенте, в мире. Она унесла больше людей, чем Великая война. В их деревне она убила десять человек, среди них милую Зиппору, фермера Толли, их соседа на ферме Уолбрук, леди Кут и леди Шарлотту Кут. Старый лорд Кут остался один, два его сына погибли на войне. Позже она узнала, что грипп убил и мисс Брайант. Так что Лидди была свободна. Но совсем одна.

На следующий день после смерти мужа Лидди подмела в Голубятне каменный пол. Огонь оставил темное красно-серое пятно на золотистых плитах. Она даже подумала, не сохранить ли на память золу от картины, но вместо этого смела ее в совок и, стоя на ступеньках, ведущих в Заросли, высыпала ее в сад. Зола разлетелась по буйству июньских красок, словно черно-серый снег, а Лидди стояла и смотрела, крутя в руке маленькую бронзовую табличку.

Табличка уцелела каким-то чудом – все, что осталось от самой знаменитой картины минувшей эпохи. В течение года после ее первого триумфа на Летней Выставке она объехала полмира: Париж, Санкт-Петербург, Аделаида, Филадельфия. Миллионы людей стояли в очередях, чтобы увидеть ее, взглянуть на прекрасный английский сад на исходе дня, на двух детей с забавными крылышками, которые сидели на пятнистых каменных ступеньках и глядели через окно дома на мать, что-то пишущую за столом.

Дети давно умерли. Художник умер, картина тоже. Остались только эскиз и сама Лидия – и Соловьиный Дом среди деревьев, в кронах которых пели птицы и ухали совы.

В детстве она всего боялась и мечтала о собственном доме, спрятанном там, где ее никто не найдет. Где она была бы в безопасности. Потом Нед привез ее сюда, и в первые годы все было чудесно. Изумительно. Лето расцвело и померкло в саду, шелковистый свет золотого сентября сменился туманами и осенней сыростью, потом темной зимой. Лидди не давал покоя вопрос: ты платишь вот так за былое счастье? Пожалуй, да, это плата.

II

1893, июнь

Хэм, Ричмонд

Далбитти – мой любезный друг!

Не желаешь ли ты поехать со мной вместе и взглянуть на Соловьиный Дом? Я подыскал для нас идеальное жилище – бывший дом приходского священника, 1800 года постройки, там жила в детстве мать Лидди, проблема вот в чем: теперь дом в плачевном состоянии, ни лестниц, ни шкафов, ни окон, ни дверей, только каркас – но все равно прекрасный, с большими комнатами и полно света; в саду стоит банкетный домик, остатки старинного особняка, построенного во времена Елизаветы для вкушения мороженого и прочих лакомств после прогулки по лужайке (теперь на ее месте заросли кустарника) – такая забавная штуковина, но я приспособил бы его под мастерскую. Ты возьмешься перестроить Соловьиный Дом на свой вкус, так, чтобы он стал для нас уютным пристанищем? Поскольку ты понимаешь, что нам нужно место, где я мог бы спокойно работать без помех и городского шума – без болтунов, коммерческих агентов, критиков.

Дом для нашей дочки и других детей в будущем, место с чистым, свежим воздухом, чтобы у нашей малышки Элайзы прошел кашель.

Жилье для моей милой свояченицы – надо позаботиться о Мэри, поскольку ситуация в Париже стала невыносимой, и бедняжка больше не может жить с Пертви – наш старый друг потерян для себя и окружающих, пьянство держит беднягу в крепких тисках, – и Мэри будет жить с нами столько, сколько захочет.

«Построй себе дом в Иерусалиме и живи здесь, и никуда не выходи отсюда».

Мой покойный батюшка, как тебе известно, не был большим приверженцем Священного Писания – но любил цитаты оттуда, как и ты, и эта как раз уместна… поскольку должно появиться место, где моя Лидди сможет быть свободной – ей необходимо бежать из Лондона, бежать от призраков! Они по-прежнему жестоко терзают ее. Чего только не претерпели те трое детей от рук тех, кто должен был заботиться о них! Я каждый день пытаюсь рассеять ужас, который они причинили, хотя постепенно понимаю, что мне никогда не удастся прогнать его до конца. Моя милая птичка. Она любила мать – и ей будет хорошо в этом доме. Наконец-то.

– Дом для нашей семьи, который простоит до тех пор, пока последний соловей не исчезнет из крон деревьев за домом – о, это прекрасное место, невероятно странное, даже мистическое – среди забытых Богом просторов – пока я так и не понял, то ли это Оксфордшир, то ли Глостершир, то ли Вустершир, то ли еще какое-то другое графство! В воздухе, в деревьях там чудится что-то тайное, магическое – впрочем, я увлекся. Приезжай поскорее, Далбитти, – мы хотим видеть тебя, все мы, – и построй нам дом, хороший дом – чтобы мы открыли новую главу в нашей жизни, прекрасную главу!

Твой с каштанами и курятиной  —

Хорнер

III

Обнаружен считавшийся утраченным шедевр:

эскиз к всемирно известной картине

выставлен на продажу

Исключительно редкий эскиз к знаменитой картине «Сад утрат и надежд», сожженной ее создателем, эдвардианским художником Эдвардом Хорнером, выставлен сегодня на аукцион. Художник изобразил на нем своих детей, Элайзу и Джона, в саду их… ширского дома. Дети заглядывают в дом, где загадочная женская фигура – общепринято считать, что это Лидия Дайзарт Хорнер, жена художника – сидит за столом и что-то пишет.

От самой картины не осталось больше ничего, кроме нескольких старых фотографий плохого качества. Поэтому «Сад утрат и надежд» обрел почти мифический статус из-за печальной судьбы детей художника и картины. В свое время она стала сенсацией, эта работа, и выдающийся художественный критик Тадеуш Ла Туш называл ее «пожалуй, самым трогательным изображением детства и утраченной невинности, когда-либо запечатленным на холсте». Картина объехала Европу и Америку, и считается, что ее посмотрели около 8 миллионов человек.

Позже она вышла из моды, когда некогда непогрешимый Хорнер с его другими, более шовинистическими работами, такими как «Сиреневые часы» и «Мы построили Ниневию», был отвергнут критиками и публикой. Известно, что Хорнер возненавидел свою самую знаменитую картину и выкупил ее у арт-дилера Галвестона за 5000 гиней, фактически разорившись. Он умер вскоре после этого в первую волну эпидемии испанки.

После того как сгорела картина и умер художник, его репутация немного восстановилась; росла и загадка «Сада утрат и надежд», и с годами картина стала считаться одним из величайших утраченных шедевров. Эскиз к картине написан маслом на коммерчески грунтованном холсте, и под слоем краски видны перо и чернила. Выполнен быстро, изобилует деталями и заметками, которые художник намеревался перенести на картину, и поражает не только мастерством техники и приемами импрессионизма, но и языком классической структуры, за который так ценили Хорнера. В верхнем левом углу эскиза присутствует непонятная искусствоведам деталь – золотая полоса, предположительно падающая звезда, которой нет на фотографиях оригинала картины или эскиза. Эксперты не могут объяснить ее появление, а Ян де Хоэртс, экс-директор британской галереи Тейт, язвительно отозвался о предстоящем аукционе, заявив, что это очевидная подделка. «Хорнер не „делал“ золотых полосок. Это добавил не он. Эскиз скомпрометирован, как и обстоятельства его продажи».

Эскиз размером всего лишь 32 × 25 см продается анонимным коллекционером, который купил его у покойной дочери художника Стеллы Хорнер (родившейся после смерти ее отца). Сегодня его оценили в Даунис в 400 000–500 000 фунтов. Джульетта Хорнер, правнучка художника и эксперт по викторианской и эдвардианской живописи в Даунис, сказала: «Много лет „Сад утрат и надежд“ был самым знаменитым в мире живописным произведением. Миллионы людей стояли в длинных очередях, чтобы взглянуть на него. Его утрата – трагедия, и мы по сей день не знаем, почему Хорнер сжег свою лучшую работу. Так что находка этого изумительного эскиза оказалась для нас приятным сюрпризом».

«Гардиан», 10 мая 2014 г.