Текст книги "Социально-экономическая теория динамической эффективности"

Формальная логика (австрийцев) и математические формулы (неоклассиков)

Одно из важных и интересных различий между двумя школами связано с их отношением к использованию математики в экономическом анализе. Уже в момент зарождения австрийской школы ее основатель Карл Менгер счел нужным заявить: преимущество слов над математическими формулами в том, что словами можно выразить сущность (das Wesen) экономических явлений, а формулами – нет. В письме Вальрасу, написанном в 1884 г., Менгер восклицает: «Как можно с помощью математических методов познать сущность явлений, например сущность ценности, сущность земельной ренты, сущность предпринимательской прибыли, разделения труда, биметаллизма и т. п.?»¹⁹ Математические методы прекрасно подходят для описания моделей равновесия, которые изучают экономисты-неоклассики, но не подходят для работы с такими ключевыми компонентами австрийской теории, как субъективный фактор времени и в особенности – с фактором предпринимательского творчества. Вероятно, лучше всех это уловил Ганс Майер, писавший: «По сути дела, ядром всех теорий математического равновесия является более или менее завуалированные фикция. Эти теории связывают в систему уравнений функционирующие в составе причинно-следственной последовательности разновременные величины таким образом, как если бы эти величины существовали одновременно. „Статический подход“ синхронизирует ситуацию, которая в реальности представляет собой процесс. Но когда мы рассматриваем порождающий процесс „статически“ т. е как состояние покоя, мы выхолащиваем саму его суть»²⁰.

Это означает, что, с точки зрения австрийцев, многие объяснения и выводы, полученные с помощью неоклассического анализа производства и потребления, лишены смысла. Например, это относится к так называемому «закону равенства взвешенных (по ценам) предельных полезностей», имеющему под собой весьма сомнительное теоретическое основание. Этот закон подразумевает, что действующий субъект способен одновременно оценить полезность всех благ, находящихся в его распоряжении, т. е. не учитывает того, что любая деятельность носит творческий и последовательный характер. В реальности блага оцениваются не одновременно (что действительно означало бы равную предельную полезность), а последовательно, на разных стадиях процесса и в контексте разных действий, и потому их предельные полезности не только различаются, но и в принципе несоизмеримы²¹. Иначе говоря, с точки зрения австрийцев, использование математики в экономической теории неадекватно потому, что математические формулы синхронно связывают друг с другом разнородные с точки зрения времени и предпринимательского творчества величины. По той же самой причине, с точки зрения представителей австрийской теории, аксиоматические критерии рациональности, которые часто используют экономисты-неоклассики, тоже не имеют смысла. Действительно, если действующий субъект предпочитает А – В и В – С, то он вполне может предпочитать С – А, и если его предпочтения изменились, это вовсе не свидетельствует о его «иррациональности» (даже если перемена занимает сотую долю секунды)²². По мнению австрийцев, в неоклассических критериях «рациональности» последовательность перепутана с неизменностью.

Связь с эмпирическим миром и различие представлений о «прогнозировании»

Австрийская парадигма резко отличается от неоклассической своим отношением к эмпирической реальности и к возможностям прогнозирования (предсказания). Собственно, то, что ученый-«наблюдатель» в принципе не может получить практическую информацию, которую непрерывно и децентрализованно создают и обнаруживают «объекты наблюдения», т. е. действующие субъекты-предприниматели, уже свидетельствует о том, что никакая эмпирическая верификация экономической теории невозможна. На самом деле, по мнению австрийцев, доказательство теоретической невозможности социализма одновременно доказывает невозможность эмпирицизма и анализа затраты – выгоды (т. е. утилитаризма в узком смысле) в экономической науке. Совершенно несущественно, кто именно – исследователь или правитель – безуспешно пытается получить практическую информацию о конкретной ситуации для того, чтобы либо верифицировать свои теории, либо придать своим приказам координирующий характер. Если бы это было возможно, полученную информацию можно было бы использовать и для обеспечения в обществе координации с помощью принудительных команд (социализма и интервенционизма), и для эмпирической верификации экономических теорий. Однако с точки зрения австрийской экономической теории и социалистический идеал, и позитивистский (утилитаристский в узком смысле) идеал невозможны по нескольким причинам: во-первых, ввиду колоссального объема информации, требующейся для их реализации; во-вторых, в силу характера этой информации (рассеянной, субъективной и неартикулированной); в-третьих, в силу динамического характера предпринимательского процесса (невозможно передать ту информацию, которую предприниматели еще не сгенерировали в ходе непрерывного процесса творческой инновации, т. е. предпринимательства); в-четвертых, из-за последствий принуждения и эффекта самого научного «наблюдения» (искажений и порчи информации, а также создания препятствий, мешающих ее порождению).

Те же аргументы лежат в основе мнения австрийцев о теоретической невозможности конкретных (т. е. имеющих количественное содержание и относящихся к конкретному месту и времени) экономических прогнозов. Наука не может сегодня точно знать, что случится завтра, потому что это зависит в основном от той информации и от тех знаний, которые еще не созданы предпринимателями, и, следовательно, пока неизвестны.

Соответственно экономическая теория может предсказывать только общие тенденции (то, что Хайек называет «паттернами»). Такие прогнозы носят теоретический характер; они относятся к негативным последствиям институционального принуждения (социализма и интервенционизма) по отношению к рынку.

Следует также помнить, что доступных для непосредственного наблюдения объективных фактов внешнего мира не существует, потому что согласно субъективистской теории австрийцев «факты» экономической науки – это идеи – то, что люди думают о собственных целях и действиях. Эти факты нельзя непосредственно наблюдать, их можно только интерпретировать в историческом контексте. Чтобы дать интерпретацию социальной ситуации, которая является фактом истории, необходимо обладать теорией, а также ненаучным суждением о значимости (Verstehen, или «пониманием»). Понимание не объективно; у разных историков разное понимание исторических событий, что делает эту дисциплину (историю) настоящим искусством.

Наконец, австрийцы полагают, что эмпирические феномены непрерывно меняются, и, следовательно, в сфере социального нет параметров и констант, а есть лишь «переменные». Это ставит под сомнение традиционную цель эконометрики, а также разнообразные версии позитивистских методологических подходов (от примитивного верификационизма до утонченной попперианской фальсификации). В отличие от неоклассиков, стремящихся к позитивистскому идеалу, теоретики австрийской школы строят свою систему на априорных и дедуктивных рассуждениях. Их задача состоит в том, чтобы создать полный логический и дедуктивный методологический арсенал²³ на базе самоочевидного аксиоматического знания (типа субъективного понятия человеческой деятельности и ее основных элементов), которое является результатом научной интроспекции самого исследователя и считается очевидным потому, что соответствующие аксиомы невозможно опровергнуть, не впав во внутренние противоречия²⁴. По мнению австрийцев, такой теоретический арсенал необходим для адекватного толкования на первый взгляд не связанных друг с другом сложных исторических явлений, из которых состоит мир социального, а также для того, чтобы создать историю прошлого и предсказывать события будущего (типичная миссия предпринимателя) с минимальной степенью последовательности, гарантиями и шансами на успех. Это позволяет понять ту роль, которую австрийцы отводят историческим дисциплинам, а также то, почему они отделяют историю от экономической теории, признавая тем не менее тесную связь двух этих отраслей знания между собой²⁵.

Хайек называет необоснованное применение метода естественных наук в социальных науках сциентизмом. В мире природы действительно существуют такие константы и функциональные соотношения, которые оправдывают использование математических методов и количественных лабораторных экспериментов. Однако, по мнению австрийцев, в экономической теории, в отличие от физики и естественных наук, функциональных взаимосвязей (и, следовательно, функций спроса, предложения издержек и вообще любых функций) не существует. Напомним, что с точки зрения математики, точнее, теории множеств, функция – это всего лишь взаимно однозначное соответствие двух множеств: начального и финального. Люди наделены врожденной способностью к творчеству, благодаря которой они непрерывно порождают и обнаруживают новую информацию в любой конкретной ситуации, действуя и стремясь достичь своих целей с помощью имеющихся в их распоряжении конкретных средств. Следовательно, можно констатировать, что при этом не соблюдается ни одно из трех условий, необходимых для формирования функционального соответствия: 1) элементы начального множества не даны и не являются константами; 2) элементы финального множества не даны и не являются константами; 3) главный пункт, взаимные соответствия между элементами этих двух множеств тоже не даны, – они постоянно меняются в результате деятельности людей и благодаря их врожденной творческой способности. С точки зрения австрийцев, для использования в нашей науке функций необходимо вводить предположение о неизменности информации, но это означает, что мы исключаем из социального процесса главного героя: человека, наделенного врожденной творческой способностью к предпринимательству. Заслуга австрийских теоретиков состоит в том, что они показали: весь корпус экономической теории можно построить на логических рассуждениях²⁶, не прибегая к функциям и не постулируя констант, несовместимых с творческой природой человека, единственного истинного субъекта всех социальных процессов, которые изучает экономическая наука.

Даже самые знаменитые неоклассики были вынуждены признать, что есть важные экономические законы, которые невозможно верифицировать эмпирически (например, теория эволюции и естественный отбор)²⁷. Австрийцы всегда подчеркивали, что для развития экономической теории эмпирические исследования имеют ограниченное значение. В лучшем случае эмпирические исследования могут предоставить нам некоторую информацию о результатах происходящих в реальном мире социальных процессов. Однако они не предоставляют нам информацию о формальной структуре социальных процессов: этим как раз и занимается экономическая теория. Иными словами, статистические и эмпирические исследования не могут породить теоретическое знание. Полагавшие обратное представители немецкой исторической школы XIX в. ошибались, и эту ошибку в существенной степени повторяют экономисты неоклассической школы. Как верно заметил Хайек в своей Нобелевской речи, агрегаты, которые поддаются статистическому измерению, часто бессмысленны в теоретическом отношении, и наоборот, многие важные теоретические понятия не поддаются измерению или эмпирической интерпретации²⁸.

Таким образом, главные возражения австрийских теоретиков в адрес неоклассиков таковы: во-первых, неоклассики занимаются исключительно состояниями равновесия, используя максимизирующую модель, основанную на представлении о том, что все экономические агенты располагают полной информацией о целевых функциях и их ограничениях; во-вторых, выбор неоклассиками переменных и параметров целевых функций и ограничений зачастую произволен, они обычно включают в рассмотрение наиболее очевидные параметры и забывают о других, которые не менее важны, но с трудом поддаются эмпирической трактовке (о моральных ценностях, обычаях и т. п.); в-третьих, они занимаются моделями равновесия, применяя математические методы, что не позволяет им выявлять реальные причинно-следственные связи; в-четвертых, они возводят в ранг теоретических выводов свои интерпретации исторических ситуаций, которые могут, конечно, иметь определенное значение, но не могут быть ни универсальными, ни теоретическими, потому что основаны лишь на историческом знании. Это не означает, что все выводы неоклассиков ложны. Напротив, многие из них, вероятно, верны и универсальны. Австрийцы стремятся привлечь внимание исключительно к отсутствию каких-либо гарантий того, что выводы экономистов-неоклассиков верны, а также обратить внимание на то, что к тем из их выводов, которые действительно верны, можно прийти и с помощью динамического анализа, используемого австрийской теорией. У него есть и дополнительное преимущество: обнажая недостатки и ошибки, которые успешно скрывает эмпирический метод, основанный на неоклассической модели равновесия, динамический анализ позволяет выявить многочисленные ложные теории.

Раунды «спора о методах»

Австрийская школа совершенствовала свой методологический подход с момента своего основания в 1871 г. – иными словами, очень долго, – и почти всегда это происходило в рамках многочисленных научных дискуссий, в которых принимали участие ее представители. Можно без преувеличения сказать, что Methodenstreit, или «спор о методах», начался с самого момента зарождения австрийской школы и с тех пор продолжает оказывать значительное влияние на развитие экономической науки. Рассмотрим наиболее важные этапы «спора о методах».

Первый раунд: Карл Менгер против немецкой исторической школы²⁹

Вне всякого сомнения, австрийская школа родилась в 1871 г., когда Менгер опубликовал «Основания политической экономии». Главной особенностью этой книги было то, что Менгер стремился построить такую экономическую теорию, где отправной точкой был бы человек, наделенный творческой энергией главное действующее лицо любого социального процесса (субъективизм). Отталкиваясь от этой отправной точки, он сформулировал две главные идеи. Во-первых, он построил свою теорию на базе процесса деятельности, представляющего собой последовательность промежуточных этапов («экономических благ более высокого порядка»), которые действующий субъект реализует до тех пор, пока результатом процесса не становится конечное потребительское благо («экономическое благо первого порядка»). Менгер приходит к следующему заключению: «Когда в нашем распоряжении имеются какие-либо конкретные комплементарные блага высшего порядка, нам следует преобразовать их сначала в блага следующего, более низкого порядка, а затем поэтапно преобразовывать их в блага все более и более низких порядков до тех пор, пока они не станут благами первого порядка, ибо только блага первого порядка можно использовать непосредственно для удовлетворения наших потребностей»³⁰.

Второе важнейшее открытие Менгера – экономическая теория возникновения общественных институтов. Менгер выяснил, что институты есть результат социального процесса, образуемого многочисленными действиями людей; направление этого процесса определяют те люди (предприниматели), которые в данных обстоятельствах места и времени способны первыми понять, что им будет проще достигнуть своих целей, если они станут поступать определенным целенаправленным образом. Так запускается децентрализованный процесс проб и ошибок, в ходе которого вырабатываются формы поведения, наилучшим образом обеспечивающие координацию и устранение рассогласованности; так бессознательный социальный процесс обучения и подражания приводит к тому, что общество начинает следовать примеру наиболее успешных и творческих своих членов. Вот так в области экономики (деньги), права (нормы нравственные правила) и лингвистики возникают паттерны (шаблоны) направляемого поведения (или институты), благодаря которым становится возможной жизнь в обществе³¹.

То, что профессора немецкой исторической школы не только не оценили идей Менгера, но и посчитали их большой угрозой для своего историцизма, скорее всего, должно было вызвать у Менгера большое разочарование. Вместо того чтобы расценить идеи Менгера как теоретический фундамент, в котором давно нуждалась эволюционная концепция общественных процессов, они решили, что абстрактная и теоретическая природа его рассуждений несовместима с проповедуемым ими узким историзмом. Это стало началом первой, и вероятной, самой знаменитой научной дискуссии, в которой принимали участие австрийцы. Это и был так называемый спор о методах, Methodenstreit (Дискуссия I), который в течение нескольких десятилетий стимулировал интеллектуальную энергию Менгера³².

В ходе этой дискуссии Менгер начал формулировать методологию экономической науки, что стало одним из важнейших побочных продуктов «спора о методах». С его точки зрения, экономическая наука представляет собой ряд теорий, которые образуют «форму» (в аристотелевом смысле), выражающую сущность экономических явлений, и открытие которых происходит в процессе внутренней рефлексии (интроспекции), осуществляемой в ходе логического процесса, основанного на дедуктивных рассуждениях. История сопутствует теории; она состоит из эмпирических факторов, образующих «материю» (в аристотелевом смысле). Теоретические объяснения нельзя вывести непосредственно из истории; напротив, для того, чтобы верно интерпретировать историю, необходимо предварительно иметь теорию. Так Менгер заложил основы методологии австрийской школы³³.

Благодаря современным исследователям мы узнали, что Менгер, через Сэя, возродил очень старую интеллектуальную традицию, которая практически пресеклась в результате негативного влияния Адама Смита и британской классической школы. Я имею в виду католическую традицию континентальной Европы, которая уже содержала все ключевые элементы подхода современной австрийской школы. Так, идея стихийного формирования институтов, как показал Бруно Леони, восходит к правовой традиции Древнего Рима³⁴, к испанским схоластам³⁵, таким как Хуан де Луго и Хуан де Салас³⁶, а также к французским теоретикам: к Balesbat (1692), к маркизу д’Аржансону (1751) и прежде всего к Тюрго, задолго до Адама Смита писавшему о рассеянной природе знания, воплощенного в общественных институтах, которые представляют собой проявления стихийного порядка. В 1759 г. Тюрго пришел к следующему выводу: «Нет необходимости доказывать, что человек сам может лучше всего судить о том, как наилучшим образом использовать свою землю и свой труд. Только у него самого имеется то знание, в отсутствие которого любой другой, самый просвещенный человек будет вынужден судить наугад. Он учится на своих пробах и ошибках, удачах и неудачах, и в результате у него возникает своего рода чутье. И от собственного чутья ему куда больше пользы, чем от любых теоретических знаний бесстрастного наблюдателя, потому что его подгоняет потребность».

Тюрго пишет также о «полной невозможности с помощью неизменных правил и постоянного контроля управлять множеством сделок, которые нельзя полностью познать уже в силу их количества, а также в силу того, что они всегда зависят от множества изменчивых обстоятельств, которые невозможно предугадать и которыми невозможно управлять»³⁷. Субъективную теорию ценности также сформулировали испанские схоласты XVI в., в первую очередь Диего де Коваррубиас-и-Лейва³⁸. Схоласт Луис Саравиа-де-ла-Калье был первым, кто показал, что издержки зависят от цен, а не наоборот. Испанские схоласты (Аспилькуэта Наварро и Луис де Молина) положили начало субъективистской теории денег, включив в нее фигуру предпринимателя, о которой до них писали св. Бернардино Сиенский и св. Антонино Флорентийский, а после них – Кантильон, Тюрго и Сэй.

Эта традиция практически пресеклась в результате Реформации, чем в значительной степени объясняется связанный с именем Адама Смита регресс экономической науки. Лиланд Игер в рецензии на посмертно опубликованный труд Ротбарда по истории экономической мысли писал об этом так: «Смит отказался от традиционных представлений о субъективной ценности и предпринимательстве, а также от традиционного внимания к рынкам и образованию цен в реальном мире. Вместо этого он выдвинул трудовую теорию ценности и сконцентрировался на неизменном долгосрочном равновесии „естественных цен“, где предпринимательства как бы не существовало. Он смешал экономическую теорию с кальвинизмом, когда поддержал запрет на ростовщичество и провел различие между производительными и непроизводительными занятиями. Он исказил разработанную рядом французских и итальянских экономистов XVIII в. теорию laissez faire своими вздорными оговорками. Его работы не являются систематическими и изобилуют противоречиями»³⁹.

Второй раунд: Бём-Баеерк против Джона Бейтса Кларка (а заодно и Маршалла с Марксом)

Ведущим игроком команды австрийцев во втором раунде «спора о методах» был Бём-Баверк. Содержание второго тура составляла очень важная для нас полемика Бём-Баверка с Джоном Бейтсом Кларком (Дискуссия II), а также менее существенные для нас споры Бём-Баверка с Маршаллом (Дискуссия III) и Марксом (Дискуссия IV).

Джон Бейтс Кларк выступал категорически против введенного Менгером динамического представления о деятельности, прежде всего – против менгеровского представления о том, что деятельность состоит из следующих друг за другом этапов. Кларк считал капитал однородным самовоспроизводящимся фондом, обеспечивающим мгновенное, не связанное с фактором времени производство (т. е. человеческую деятельность). Это было ему необходимо, чтобы обосновать вывод о том, что ставка процента зависит от предельной производительности капитала. Для этого недостаточно, чтобы капитал представлял собой фонд, способный к мгновенному самовоспроизводству; необходима также абсолютно сбалансированная статичная (равновесная) среда; кроме того, ценность капитальных благ должна определяться историческими издержками их производства. Сам Кларк признавал, что его тезис имеет смысл исключительно для абсолютно сбалансированной, находящейся в равновесии статичной среды, когда писал, что «в динамических условиях общества… требуется время, чтобы произвести готовые к потреблению блага, и в течение этого промежутка владельцы благ находятся в ожидании. После того как цепочки благ, пребывающих на разных фазах производства, установились, капитал начинает функционировать в нормальном режиме»⁴⁰.

Бём-Баверк подверг тезис Кларка критике⁴¹. Он назвал его мистическим и мифологическим и показал, что он представляет собой не только радикальную атаку на динамический подход Менгера, но и означает окончательное воцарение статической парадигмы равновесия в мире экономической науки. По мнению Бём-Баверка, которое позже было подтверждено фактами, это не могло не оказать серьезного влияния на развитие экономической науки. В дальнейшем неоклассики вслед за Кларком осознали, что для сохранения в целости их теоретической системы им нужно отказаться от сформулированного Менгером динамического представления о деятельности как о последовательности временных этапов. Это относится, например, к основателю чикагской школы Фрэнку Найту, в 1930-е годы вступившему с Хайеком и Махлупом в дискуссию, которая была практически точной копией полемики Кларка и Бём-Баверка в конце XIX в.⁴² Кларк оказал крайне негативное воздействие на последующее развитие экономической мысли, выступив против американских институционалистов, признававших правоту австрийцев в полемике с немецкой исторической школой. Однако в результате того, что Кларк выступил в защиту парадигмы равновесия и резко восстал против введенного Менгером динамического понятия деятельности, мейнстрим нашей науки стал развиваться в направлении, диаметрально противоположном пути австрийской школы.

Бём-Баверк участвовал не только в полемике с Кларком (мы будем называть ее Дискуссия II, в отличие от Дискуссии I – полемики Менгера с исторической школой), но и в полемике с Маршаллом и Марксом по другим вопросам, имевшим отношение к австрийской школе. Маркс не учитывал субъективности временного предпочтения, что лишило научного фундамента марксистский анализ прибавочной ценности, или эксплуатации⁴³. Маршалл же пытался реабилитировать Рикардо, по крайней мере – взгляды Рикардо на сторону предложения, защищая тезис о том, что предложение в первую очередь зависит от исторических издержек производства; соответственно он был неспособен оценить австрийскую идею субъективных альтернативных издержек и то, что из нее следовало⁴⁴.

Третий раунд: Мизес, Хайек и Майер против социализма, Кейнса и неоклассиков

В третьем туре методологической полемики участвовало третье поколение экономистов австрийской школы во главе с Мизесом. Инициатором этой полемики стал Мизес, когда выдвинул тезис о теоретической невозможности социализма (Дискуссия V). По мнению Мизеса, теорема о теоретической невозможности социализма непосредственно следовала из субъективистской и динамической концепции австрийской школы. Если источником всех потребностей, оценок и знаний является творческая способность людей к предпринимательству, то любая система, которая, подобно социализму, основана на использовании насилия против свободной человеческой деятельности, представляет собой препятствие для создания и передачи необходимой для обеспечения общественной координации информации. Мизес прекрасно отдавал себе отчет в том, что экономисты-неоклассики неспособны понять теорему невозможности социализма, потому что не согласны с субъективистским и динамическим подходом австрийцев. Он писал: «Иллюзия, что в обществе, основанном на общественной собственности на средства производства, возможен рациональный порядок экономического управления, обязана своим происхождением теории ценности классической школы и неспособности многих современных экономистов последовательно продумать до конечных выводов фундаментальные теоремы субъективистской теории… Воистину именно ошибки этих школ позволили расцвести социалистическим идеям»⁴⁵.

В качестве примера можно привести основателя чикагской школы Фрэнка Найта, который говорил, что «социализм – это политическая проблема, и ее следует обсуждать в терминах социальной и политической психологии, а экономическая теория мало что может о нем сказать»⁴⁶. Даже в наши дни экономисты-неоклассики по-прежнему не понимают глубоких теоретических причин, по которым социализм невозможен, и в лучшем случае пытаются объяснить крах социализма a posteriori, либо ссылаясь на «ошибочную» интерпретацию поступавших из стран реального социализма статистических данных некритически относившимися к ним «специалистами», либо говорят о неудовлетворительной оценке роли «стимулов» в экономической жизни⁴⁷. К счастью, экономисты из бывших социалистических стран смогли оценить факты более трезво, чем их западные коллеги из неоклассической школы, и поняли, что Оскару Ланге и другим социалистам-неоклассикам «нечем было ответить на вызов австрийской школы»⁴⁸. Нам внушает определенные надежды то, что недавно столь выдающийся неоклассик, как Джозеф Стиглиц, наконец, признал, что «ответственность за то катастрофическое положение, в котором оказались страны Восточной Европы, отчасти несут стандартные неоклассические модели. Можно привести убедительные аргументы в пользу того, что половина человечества была обречена на чудовищные страдания по вине некоторых экономических идей»⁴⁹.

Полемика с макроэкономистами, прежде всего – с Кейнсом и кембриджскими теоретиками (полемика VI), которую с австрийской стороны вел в основном Хайек, тоже возникла естественным образом, в силу фундаментального различия между анализом, основанным исключительно на макроэкономических агрегатах, и выработанным австрийской школой динамическим подходом к рынку. Подробное описание этой полемики не укладывается в логику нашей статьи⁵⁰, однако в табл. 2.2 можно ознакомиться с главными различиями в подходах к макроэкономике австрийской и неоклассической школ (под неоклассической школой мы имеем в виду монетаристов, кейнсианцев и их последователей)⁵¹.

В результате теоретических дискуссий, происходивших между двумя мировыми войнами, австрийцы наконец убедились, что их победа над немецкой исторической школой в первом раунде спора о методах была пирровой и чисто внешней, как в свое время – «победа» теоретиков денежной школы, увенчавшаяся в 1844 г. принятием закона Пиля. Как отметил Кирцнер, одним из важнейших побочных продуктов полемики о невозможности социализма стало то, что она заставила австрийцев усовершенствовать свою методологию, осознать фундаментальные выводы из нее и увидеть, насколько велика методологическая пропасть, отделяющая их от неоклассиков⁵².

Так, потихоньку, экономисты австрийской школы начали вторую методологическую полемику, на этот раз против неоклассиков. Они уточнили свои методологические позиции; это отразилось в работах Мизеса, Майера и Хайека, опубликованных в 1930—1950-е годы (Дискуссия VII). В различных работах, посвященных методологии, Мизес сформулировал методологические аргументы против позитивизма и использования в экономической науке математических методов; его позиция отражена в первой части «Человеческой деятельности». Ганс Майер в большой статье, которая остается без ответа до сих пор, разгромил использование математического и функционального анализа в неоклассической теории цен. Статья Майера лишь недавно переведена на английский язык благодаря усилиям Израиля Кирцнера; она называется «Когнитивная ценность функциональных теорий цены: критическое и позитивное исследование проблемы цены» («The Cognitive Value of Functional Theories of Price: Critical and Positive Investigations Concerning the Price Problem»)⁵³. В опубликованной в 1952 г. книге Хайека «Контрреволюция науки» содержалась методологическая критика эмпиризма (у истоков которого стоял Сен-Симон) и узкого утилитаризма неоклассического анализа затраты – выгоды⁵⁴. К сожалению, на следующий год была опубликована ставшая очень популярной работа Милтона Фридмена «Очерки позитивной экономической теории» («Essays in Positive Economics»)⁵⁵, в которой активно пропагандировалось использование в нашей науке позитивистской методологии.

Таблица 2.2

Два представления о макроэкономике

Хотя в упомянутой выше работе 1952 г. Хайек предвосхитил важнейшие идеи опубликованной чуть позже книги Фридмена и подверг их жесткой и обоснованной критике, позже он писал: «Я часто публично признавался в том, что одна из вещей, о которой я больше всего жалею, это то, что я не вернулся к критическому анализу трактата Кейнса [т. е. „Общей теории“], – но не меньше я жалею о том, что не дал критического разбора не менее опасной, чем трактат Кейнса, книги – „Очерков позитивной экономической теории“ Милтона Фридмана»⁵⁶.