Текст книги "О дивный тленный мир. Когда смерть – дело жизни"

Он садится за стол и протягивает мне письмо и договор. Такие он рассылает всем потенциальным жертвователям: иногда они лечатся здесь, иногда тут лежат их близкие, некоторые вообще никак не связаны с Клиникой Мейо при жизни. Его подпись уже стоит. «Я выражаю желание целиком или частично предоставить свое тело для дальнейшего развития медицинского образования и медицинских исследований», – начинается текст. С другой стороны листа перечислены причины возможного отклонения дара: «…заразные заболевания, представляющие угрозу для студентов и персонала, ожирение, крайнее истощение, посмертное вскрытие, увечья, разложение и иные причины, делающие невозможным анатомическое пожертвование».

«Люди обижаются, когда вы им отказываете?» – спрашиваю я, просматривая список требований и проверяя собственную пригодность для этой цели.

«О да, буквально сыплют ругательствами по телефону! В основном они просто не удосужились прочитать эту памятку. Раньше там был список на семь или восемь страниц, потом мы попытались его ужать. Но значительное большинство соответствует критериям, причем те, кто перевалил за сотню, обычно оказываются в гораздо лучшей форме, чем те, которым тридцать, сорок, пятьдесят, шестьдесят. Если человек умер молодым, значит, с ним было что-то серьезное. Случайно до ста лет не доживают».

Главное, по его словам, чтобы анатомия осталась без изменений. Если из-за пожертвования органа или вскрытия чего-то не хватает, студенты не смогут разобраться, как все между собой соединяется, как сердце соотносится с легкими, как артерии связаны с головным мозгом. Если человек страдал ожирением, студентам будет очень сложно успеть за время занятий найти у него органы посреди жировой ткани (она выглядит как толстая смазка цвета сливочного масла, и удержать ее ничуть не легче), к тому же некоторые трупы не помещаются на лабораторные столы. Если человек страдал от истощения, у него будет мало мышц, чтобы их рассмотреть и определить, так что с дидактической точки зрения вскрывать его смысла нет – бицепс может выглядеть как тонкая полоска. «Мы не смотрим на индекс массы тела, потому что это ерунда, – подчеркивает Терри. – У меня, например, по этому показателю ожирение, но свое тело я бы взял. Нас интересует возраст, образ жизни. Женщина весом семьдесят два с половиной килограмма, просидевшая много лет в инвалидной коляске, и женщина, которая весит столько же, но жила активно, – это для нас два разных тела».

Из-за хронической сердечной недостаточности в конечностях накапливается жидкость, они опухают, и отек все осложняет. Смысл в том, чтобы анатомия выглядела «как в учебнике», чтобы было понятно, как организм устроен и функционирует. Если студент не уяснит, как все должно выглядеть в норме, у него не будет образца для сравнения, чтобы заниматься патологиями. В конце документа есть пункт, согласно которому пожертвованный и принятый клиникой труп нельзя навещать и забирать. В самом низу Терри благодарит читателя за то, что тот обдумывает самый дорогой подарок, и ставит подпись голубой шариковой ручкой.

Договор составлен не так прямолинейно, как мне сейчас объясняет Терри в этой пустой аудитории, сложив руки на коленях. Однако если перед подписанием у человека возникнут какие-то вопросы, то он не станет приукрашивать факты и заворачивать ваши чувства в пленку с пузырьками. Терри не только прояснит все, что вы пожелали узнать, но и добавит те вещи, о которых вы знать не хотели. Если он обычно такой же, как сегодня со мной, от начала до конца беседы он будет заливаться смехом того рода, который вот-вот перейдет в истерику. В индустрии смерти мне уже встречались люди, после которых приходишь к выводу, что здесь не обойтись без естественной веселости – причем такой большой, что удручающие моменты не могут добраться до самого дна твоей души.

Почитайте историю анатомии и научного просвещения – и вы увидите, что имена врачей подчеркнуты в ней как имена богов или святых. Однако медицина выросла на фундаменте из трупов, и эти люди в своем большинстве так и остались безвестными.

Чтобы спасать жизни, нужно знать, как работает человеческий организм. Для этого, в свою очередь, нужно заглянуть внутрь умершего, разобрать его, понять, как все устроено. Ученые это осознавали. Тихий бездыханный труп позволяет получить больше информации, чем кричащий от боли пациент; и если заполучить эту информацию, понять, что и как делать, то смертей на операционном столе будет меньше. Свиные туши помогали лишь в некоторой степени, а системы, позволяющей человеку завещать свое тело науке, тогда не существовало. Не было договора. Не было Терри.

Переход от вскрытий животных к вскрытию человеческих трупов вызывал различные политические, социальные и религиозные трения, которые обширно описаны в превосходной книге Рут Ричардсон Death, Dissection and the Destitute («Смерть, вскрытие и обездоленные»)[15]15
  Исторические факты о завещании тел в значительной мере почерпнуты из книги: Richardson R. Death, Dissection and the Destitute. London: Penguin, 1988. С. XIII, 31–32, 36, 39, 52, 54–55, 57, 60, 64, 260.


[Закрыть]. Сначала, в 1506 году, король Яков IV высочайше разрешил Эдинбургской гильдии хирургов и цирюльников проводить аутопсию некоторым казненным преступникам. В 1540 году за Шотландией последовала Англия: Генрих VIII даровал анатомам право ежегодно получать четыре трупа повешенных за тяжкие преступления. Потом это число выросло до шести, а Карл II, слывший покровителем наук, прибавил еще двоих. Вскрытие стало рассматриваться законом как еще одно наказание вдобавок к целому вееру уже имевшихся: оно проводилось публично, и такая необычная судьба считалась хуже самой смерти. Ее называли «продолжением ужаса и особой отметиной бесчестья». Это была альтернатива «подвешиванию, потрошению и четвертованию», после которой части тела поднимали на пики по всему городу, – самая страшная кара в религиозном обществе, ведь тело должно остаться целым и готовиться к воскрешению. Некоторые приговоренные к смерти, но не вскрытию перед казнью договаривались с представителями хирургов и взамен на предоставление своего трупа покупали модную одежду, в которой будут умирать. Они были первыми жертвователями тел, пусть и в очень скверных обстоятельствах.

Анатомы делали все, чтобы исполнить свой долг, но проблема заключалась в том, что трупов было недостаточно. Уильяму Гарвею, который в 1628 году опубликовал первую книгу о кровообращении, пришлось вскрывать собственного отца и сестру. Другие раскапывали по ночам свежие могилы или предоставляли делать это ученикам. В условиях дефицита, который виселицы не успевали удовлетворять, умершие превратились в товар, и вокруг похищения трупов расцвела целая индустрия. Чаще всего «воскрешатели» грабили свежие могилы в местах массового захоронения городской бедноты и в обмен на наличные снабжали анатомические школы пособиями. К 1720-м годам – через сто лет после того, как Гарвей ради изучения движения крови аутопсировал своих близких, – расхищение лондонских кладбищ стало если не повсеместной, то, по крайней мере, широко распространенной практикой. Уильям Хантер и его младший брат Джон – ведущие анатомы своего поколения – работали на трупах людей и животных постоянно, и одних преступников им бы никак не хватило. В 1750-х годах снабжением анатомической школы занялся Джон: он покупал тела у «воскрешателей» и выкапывал их самостоятельно. Именно в то время сложилась коллекция медицинских диковинок и мутаций, ставшая впоследствии Хантеровским музеем на площади Линкольнс-Инн-Филдс в Лондоне. Он знаменит и сегодня. Извлеченные сердца и крохотные младенцы были выставлены там рядом с двухголовыми ящерицами и пальцами львиных лап, хранящимися в тех же химикатах. Мне доводилось стоять перед этими витринами и смотреть на них.

В 1797 году, когда родилась Мэри Шелли, кража тел цвела пышным цветом и не была ни для кого тайной. В годы ее молодости можно было приобрести различные приспособления, призванные отвадить «воскрешателей», например железные клетки для гробов. Трупы воровали и с церковного кладбища, где лежала ее мать, Мэри Уолстонкрафт. Рассказывают, что отец учил ее писать свое имя, обводя буквы, высеченные на том надгробии. В конце концов это отразилось на знаменитом романе Шелли: люди, из тел которых было создано чудовище, не подписывали договор с его создателем. Это был безымянный продукт, имущество, а настоящее чудовище – это сам Франкенштейн, ученый, которого идея творения захватила настолько, что он позабыл о должном поведении.

Ситуация достигла апогея в 1828 году, когда Берк и Хэр приобрели недобрую славу в Эдинбурге, решив не утруждать себя эксгумацией и став просто убивать с оплатой при доставке трупа. Берк совершил шестнадцать удушений и был приговорен к смертной казни с последующим вскрытием. Какая ирония. Его скелет до сих пор стоит в анатомическом музее Эдинбургского университета с бумажной биркой на ребре: «(МУЖЧИНА-ИРЛАНДЕЦ.) Скелет УИЛЬЯМА БЕРКА, ОТПЕТОГО УБИЙЦЫ». Фрагмент его мозга, бледный и сморщившийся, лежит на дне банки в 535 километрах южнее, в коллекции Уэллкома в Лондоне. Я в 2012 году видела его на выставке – его поставили на одну полку со срезом мозга Эйнштейна[16]16
  Kwint M., Wingate R. Brains: The Mind as Matter. London: Wellcome Collection, 2012.


[Закрыть]. Гений ли, злодей ли, материальная составляющая разума выглядит очень похоже.

Чтобы покончить с кражей трупов и при этом не оставить без топлива машину науки и просвещения, надо было принимать меры. В 1832 году в Великобритании был принят Закон об анатомии, разрешивший хирургам забирать невостребованные останки из тюрем, богаделен, психиатрических и обычных больниц. Анатомы, таким образом, стали получать труп независимо от мнения покойного, а нищие оказались приравнены к преступникам, что прибавило лишний пункт к списку их страхов и дало повод для социальных волнений.

Одним из первых пожертвовавших свое тело науке добровольно стал английский философ Джереми Бентам – тот самый, голове которого мы отдавали должное через 186 лет после того, как жизнь покинула ее и она была отделена от тела. Он умер в 1832 году, за два месяца до принятия Закона об анатомии, и указал в завещании, что желает публичного вскрытия своего тела доктором Саутвудом-Смитом, который ранее писал, что похороны – это пустая трата ресурсов и трупы лучше было бы использовать для преподавания. Бентаму тоже хотелось показать, что мертвое тело может принести пользу живым и что отдавать инструмент научного познания на съедение червям неразумно. Ему хотелось осветить путь движению, которое облагодетельствует весь мир. На вскрытии среди присутствующих распространяли памфлет со строкой из завещания: «Такова моя воля, и это особое требование проистекает не из желания проявить деланую оригинальность, а из намерения и стремления дать человечеству возможность получить благодаря моей кончине некоторую пользу, так как при жизни у меня было не так много возможностей содействовать этому»[17]17
  Слова Джереми Бентама по книге: Sprigge T. L. S. The Correspondence of Jeremy Bentham. Vol. 1: 1752 to 1776. London: UCL Press, 2017. С. 136.


[Закрыть].

Несмотря на усилия Бентама, пожертвование тел не приживалось еще примерно сто лет. В своей книге Рут Ричардсон пишет, что люди стали чаще решаться на такой поступок с ростом популярности кремации, и высказывает предположение, что в послевоенный период могло измениться духовное восприятие трупа[18]18
  Richardson R. Death, Dissection and the Destitute. С. 260.


[Закрыть]. И при сжигании, и при вскрытии необходимая для воскрешения целостность утрачивается.

В современной Великобритании используют исключительно тела добровольных жертвователей, однако в других частях света бывает по-разному[19]19
  Данные приведены в статье: Habicht J. L., Kiessling C., Winkelmann A. Bodies for Anatomy Education in Medical Schools: An Overview of the Sources of Cadavers Worldwide // Academic Medicine. 2018. Vol. 93. № 9. Табл. 2. С. 1296–1297. URL: ncbi.nlm.nih.gov/pmc/articles/PMC6112846.


[Закрыть]. В большинстве стран Азии и Африки изучают невостребованные останки, в Европе, Южной и Северной Америке – и те и другие. Периодически получается странная смесь старого и нового мира: кто-то уже сам принимает такое решение, но будущее еще не вполне прижилось. Сегодня для подготовки медиков можно использовать виртуальный секционный стол Anatomage. Он представляет собой планшет с сенсорным экраном размером с реальный стол для аутопсии и содержит многослойное трехмерное изображение тела: «срезы» имеют в толщину миллиметр и позволяют студентам заглянуть внутрь организма, вообще не прикасаясь к реальному человеку. Два из четырех тел, мужчина и женщина, участвовали в проекте Visible Human, который в середине 1990-х организовала Национальная медицинская библиотека США. Трупы замораживали и фотографировали, срезая миллиметр за миллиметром. На одной конференции в Манчестере я опробовала это устройство. Толпившиеся вокруг торговые представители объясняли, на что оно способно, а я, склонившись над экраном, тыкала, трогала, поворачивала тело, приближала органы – большинство людей вряд ли их увидит, а здесь они были представлены во всех подробностях и красках. Труп, который я разглядывала, принадлежал Джозефу Полу Джернигану, убийце из Техаса. Он сам согласился пожертвовать свое тело науке после казни, однако этичность использования его в сегодняшнем качестве вызывает вопросы. Его убили летальной инъекцией в 1993 году, интерактивных столов для аутопсии тогда еще не изобрели, и он не мог знать, как широко доступны будут эти изображения.

В прошлом году 236 человек, подписавших с Терри договор о пожертвовании, умерли и обрекли свое тело на судьбу, предназначенную когда-то лишь для преступников. Двадцать лет назад таких было максимум 50. Популярность растет, и число новых добровольцев уже достигло примерно 700 ежегодно. Тела завещают непосредственно Клинике Мейо, а не центральной организации-посреднику, которая затем распределяет их по различным учреждениям, – так работают многие другие программы. Я интересуюсь у Терри, откуда у них столько желающих. Это не может быть случайностью. Число жертвователей здесь выше, чем в Калифорнийском университете в Лос-Анджелесе, где аналогичная программа последние десять лет приносит в среднем 168 тел в год, а ведь в Калифорнии живет около сорока миллионов человек, население одного только Лос-Анджелеса – четыре миллиона. Население Миннесоты составляет чуть более пяти миллионов, причем они распределены по всей территории штата, занимающего кусок земной поверхности немногим меньше Англии. Когда едешь в Рочестер из главного аэропорта Миннеаполиса, дорога кажется бесконечной. Ты в стране равнин и кукурузных полей. Вокруг ни души, только ты и немного коров молочных пород.

«Многие приходят к нам из благодарности за хороший уход во время госпитализации, – объясняет Терри. – Они хотят вернуть долг и помочь вырастить наше следующее поколение, которое, в свою очередь, позаботится об их потомках. Если смотреть глазами организатора похорон, погребение или кремация поставит точку в их истории, в их вкладе в общество. У нас же будет продолжение».

Разве можно дать что-то большее, чем всего себя?

Когда Терри было восемнадцать, он пошел во флот и служил в основном в отделении интенсивной терапии большого военно-морского госпиталя в Виргинии, где был членом реанимационной бригады и брал кровь. Это было на излете войны во Вьетнаме, и ему приходилось заниматься своими ровесниками. Именно тогда Терри впервые столкнулся с умиранием, и эти смерти были для него психологически тяжелые: парень поступает с чем-то банальным вроде астмы и покидает больницу в мешке для трупов. «В отделении новорожденных были младенцы с кучей осложнений, но даже на них было смотреть легче, чем на смерть обычного парня, который неделю назад с тобой болтал и отпускал шутки». Терри сопровождал умерших в больничный морг и именно там познакомился с похоронными агентами. Он тогда колебался в выборе карьеры и увидел людей, которые продолжают заботиться о тех, кому он уже ничем не может помочь.

Уильям Хантер, старший из братьев-анатомов, на вступительной лекции объяснял студентам, что «анатомия есть самое основание хирургии… она дает знания голове, развивает ловкость кисти и знакомит сердце со своего рода необходимой жестокостью»[20]20
  Hunter W. Introductory Lecture to Students / St. Thomas’s Hospital. London: printed by order of the trustees, for J. Johnson, № 72. St. Paul’s Church-Yard, 1784. С. 67. URL: wellcomecollection.org/works/p5dgaw3p.
  Предоставлено Особым собранием Библиотеки Бристольского университета.


[Закрыть]. Иными словами, чтобы система работала, требуется клиническая отстраненность. Медицина не зашла бы так далеко, если бы не покойники в анатомических залах. Чтобы себя спасти, нужно себя познать. Но, несмотря на вынужденную отстраненность, Терри охотно подчеркивает, что в этом больничном царстве правит уважение к умершим. Человек, не прошедший подготовку в похоронной отрасли, возможно, руководил бы программой совершенно иначе, но для Терри наука никогда в полной мере не отделяет тело от населявшей его личности. «Здесь потребности пациента – на первом месте, и мы следим, чтобы это отношение не менялось и после его кончины. Мы относимся к этим людям именно как к пациентам, мы охраняем их историю болезни, имя, право на неприкосновенность частной жизни, мы бережем их конфиденциальность, – говорит он. – Все действует так, как если бы они были живы».

Он тратит много времени, пытаясь донести эту мысль до тех студентов, которым труп перед ними кажется чем-то отдаленным. «Может быть, так им эмоционально легче вообразить себе, что смерти не было, – говорит он. – Они молоды, они редко с ней сталкивались, поэтому, наверное, представление, что труп – это просто какой-то неодушевленный предмет, помогает им как-то защититься. Они принижают этот дар, сводят человека до вещи, над которой можно посмеяться. Я думаю, это не специально, это такой механизм преодоления». Студенты здесь обычно впервые видят мертвых, многие падают в обморок. По словам Терри, это ему приходится поднимать их с пола. «Такое бывает и в коридоре, и прямо здесь на занятиях. Человек становится мягким, как макаронина, и сползает со стула».

Я могу понять отстраненность от демонстрационного трупа, но по другой причине. Мне вспоминается стол для виртуальной аутопсии, который я видела на конференции в Манчестере. Там, в толпе людей, полных энтузиазма по поводу новой технологии, я тут же решила посмотреть на самые неприличные части тела. Мне не интересно было разглядывать легкие мертвого мужчины – мне, как и всем остальным, хотелось взглянуть на его член. Это и была отстраненность. Да, нам объясняли, что это фотографии реального человека, однако новизна тачскрина создавала барьер. Это были просто картинки, просто игра. Я не могла сложить из намеков личность, как тогда с Адамом в морге: за стеклом смерть не казалась осязаемой. Не было и уважения. Мужчина был обнаженный, лишенный личности и всего остального, что делает человека не просто организмом. Именно поэтому Терри оставляет лак для ногтей и татуировки – ровно столько признаков, чтобы напомнить: это был живой, дышащий человек. На некоторых занятиях он упоминает о причине смерти, возрасте, профессии. Сомневаюсь, что, будь я студенткой медицинского факультета, я смогла бы ощутить такую же связь с человеком на экране, прочувствовать моменты, которые, по словам Терри, позволяют не только овладеть механикой, но и понять смысл осваиваемой профессии. Опыт становится пустышкой: в нем нет самого важного – человека, а значит, нет и смерти. Необходимо – как я тогда в залитом солнцем морге – прикоснуться к телу, быть рядом с ним, даже если поначалу это очень трудно, до потери сознания. Студенты не обязательно почувствуют то, что сразу ощутила я, занимаясь Адамом, но со временем это придет. Терри об этом позаботится.

«Наши доноры – лучшие в мире люди, – искренне восхищается он. – Собственное тело – это глубоко личный дар. Разве можно придумать что-то более интимное, приватное? Некоторые жертвователи принадлежат к очень консервативному поколению: они родились 80–90 лет назад, еще до мини-юбок и тому подобного. Каково им позволить себя разрезать, рассмотреть каждую частицу своего тела? Подарить то, что ты всю свою жизнь берег от чужих глаз, – поразительная жертва».

Терри идет проверить, как дела в лаборатории, и возвращается в белом халате. Похоже, на горизонте все чисто, хотя я не знаю точно, что там могло быть. Мы идем по коридору мимо рамок с фотографиями сотрудников. Все улыбаются широкими американскими улыбками.

Анатомическая лаборатория ярко освещена. Терри спрашивает меня о том, чем здесь пахнет, – сам он привык к запахам так, что перестал их различать. «Кабинетом стоматолога?» – говорю я. «Страшно подумать, что случилось с вашим стоматологом», – смеется он в ответ. Вентиляционная система выталкивает вниз тяжелый канцерогенный газ, используемый при бальзамировании (формалин, который применяют для сохранения трупа, – это газообразный формальдегид, насыщенный для сжижения метиловым спиртом; при испарении он снова превращается в газ), и закачивает сверху кислород. Благодаря постоянному потоку воздуха химикаты не сказываются на здоровье работников и меньше вероятность появления тошноты, которая заставляла моих одноклассников разбегаться от вскрытой банки с головастиком. Терри показывает на вентиляционные отверстия в потолке и у герметичного пола. Водонепроницаемость нужна при лапароскопии. Эту хирургическую операцию выполняют через маленькое отверстие с помощью камеры: вода обеспечивает четкость изображения и потом стекает на пол[21]21
  Полость внутри сустава для работы камеры необходимо заполнить водой, причем подается она постоянно во время операции (с помощью помп). Тогда камера, которую заводят через небольшой разрез в полость, показывает четкое изображение, что позволяет делать операцию внутри сустава с помощью небольших инструментов, также введенных в полость через маленькие разрезы. Прим. науч. ред.


[Закрыть]. По словам Терри, без нее это все равно что смотреть через маску для подводного плавания c пляжа. Он легким толчком двигает тяжелые пластиковые столы, демонстрируя, что они на колесиках. С потолка каждые полметра под углом свисают лампы. Еще есть провода, вилки и розетки, компьютерные мониторы и телеэкраны, а справа в конце помещения – застекленные шкафы с книгами по анатомии и какими-то причудливыми предметами. Он открывает дверцу и достает оттуда нечто большое и серое, как выцветший на солнце коралл, искусно вырезанный из пенопласта: «Знаете бытовой латекс, которым замазывают щели в стенах?» Оказывается, Терри залил герметик в наполненные воздухом человеческие легкие, погрузил все это в щелок и после растворения ткани получил трехмерную «карту» движения кислорода. Модель весит как пушинка.

Он снимает с верхней полки огромный пластиковый контейнер с предметами, обнаруженными за много лет внутри трупов. Их не выбрасывают, чтобы студенты знали, как раньше выглядели приспособления, которые им, может быть, придется научиться устанавливать. Вот дистрактор Харрингтона, которым когда-то выпрямляли позвоночник. Вот искусственный сердечный клапан. Протез яичка размером с виноградину – он подпрыгивает, когда Терри бросает его обратно в коробку. Пластмассовая коленная чашечка. Электрокардиостимулятор. Винт для соединения костей. Старинный имплантат молочной железы. Аортальный стент и искусственные клапаны, удерживавшие камеры сердца в открытом состоянии. Все это обычно идет в могилу вместе с умершим. Даже «экологически чистые», натуральные кладбища усеяны металлом типовых коленных протезов.

Терри выдвигает ящики, достает оттуда разные штуковины и называет их, и от этого становится только хуже. Пилы для костей и тонкие, с игольное ушко, крюки для кожи, которые используют в пластической хирургии. Ретракторы для бедра, ножницы для перекусывания ребер, расширители грудной клетки. Кюретки для выскабливания мягких тканей, ножницы с изогнутыми под всевозможными углами лезвиями, чтобы добраться до самых неудобных областей. Скальпели, хирургические молотки, долота и щипцы. «У нас тут “Большой ремонт” в колледже». Он вынимает что-то по-настоящему злодейское – оно выглядит как металлическая змея с оскаленным ртом. «Это приспособление двигается туда-сюда, пережевывает ткань и высасывает ее». Маленькие стальные предметы вспыхивают сиянием в аккуратных пазах и отправляются в подписанный ящик. «Вот эти где-то по тысяче баксов!» – замечает Терри. Ему явно не терпится похвастаться своей коллекцией.

На скамейке – швы, клейкая лента, бумажные полотенца, степлеры для сшивания кожи. Есть перчатки и фартуки всех размеров, раковина, автоклав. Тут нет риска, что инфекция передастся от одного пациента другому, но принадлежности держат в хирургической чистоте. Есть коробки с защитными очками и щитками для лица – полными и частичными, – а также бахилы по колено для «мокрой» лаборатории. Терри достает оборудование, которое сегодня после обеда будут использовать на занятиях по замене бедренного сустава: римеры, которыми вычищают костный мозг перед вставкой штифта или гвоздя, всевозможные молотки, шаровидные суставы из зеленого, синего и розового пластика. Он показывает нечто похожее на терку для сыра размером с мяч для гольфа и говорит, что этим приспособлением формируют вогнутую часть сустава. Он крутит ее в воздухе, изображая трение, и во мне что-то начинает ныть от боли.

«Я не падаю в обморок при виде трупа, – говорю я из опасения, что с таким выражением лица мне больше ничего не покажут, – но костотерки, наверное, все же перебор». Терри снова посмеивается и показывает на другой конец помещения: «Ну что ж, пойдемте смотреть на тележки с мозгами».

Он приглашает меня открыть любой контейнер. Мы заглядываем и видим серые с синими прожилками срезы по осевой плоскости, единообразные, как ломтики хлеба. Вообще говоря, breadloaf – вполне лабораторная терминология для такой нарезки. «Когда вы на них смотрите, вы не задумываетесь, как этот кусок ткани управляет целым человеком?» – спрашиваю я, глядя, как срезы сталкиваются в консервирующей жидкости.

«Организм – это вообще чудо, а роль, которую во всем этом играет мозг, – это… это просто уму непостижимо. А вот тут у нас нержавеющие операционные столы. Я уже про них рассказывал, они раскрываются, как раковина моллюска…»

Пока Терри говорит о вайфае, различных усовершенствованиях, сделанных за много лет, мои глаза блуждают по комнате, и я замечаю, что на столе лежит труп. Он накрыт белой простыней с коричневато-красными пятнами. Из-под простыни торчат старые узловатые ноги с ногтями, выходящими на сантиметр за край пальцев. Это мужчина, но ноги у него такой формы, как будто он втискивал их в самые неудобные, зауженные туфли-шпильки.

Головы у него нет. Он терпеливо ждет, когда ему заменят бедренный сустав.

«Ноги сзади, головы и туловища по бокам», – предупреждает Терри, пропуская меня в узкий проход между стеллажами. Они такие высокие, что до верхней полки не достать без приставной лестницы. В этом морозильнике держат свежие ткани – в отличие от предыдущей холодильной камеры, консервант в них не добавляли. «Мы хотим, чтобы модель была максимально приближена к тому, что врачи увидят у пациентов, не считая пульса и дыхания», – поясняет он из дверного прохода. После бальзамирования ткани под действием химикатов не только теряют эластичность, но и блекнут, утрачивают естественный цвет. Это создает сложности, когда студент переходит к работе с живыми. Учиться только по забальзамированным пособиям – это как планировать по выцветшей карте. «Мы пытаемся воссоздать здесь условия хирургической операции, чтобы все как можно больше напоминало реальную работу с пациентом. У нас еще можно учиться на своих ошибках».

Здесь нет целых трупов, только фрагменты. По прикидкам Терри, они принадлежат примерно 130 жертвователям. На кладбище тебя окружают тысячи мертвецов, но благодаря двухметровому слою земли об этом даже не думаешь. Здесь толпа зрима и поражает. У стен выстроились в ряд сотни мешков. Я узнаю форму. Я вижу пальцы, и стопы, и то, что можно было бы принять за футбольный мяч, если бы не прижатый к пленке нос. На одном пакете с головой несмываемым синим маркером написано имя врача – ее забронировали для дальнейшего использования. На полу лежит целая нога с тазобедренным суставом, и голая стопа торчит из-под полотенца. Есть мешки зеленого цвета. Так обозначают «отработанные» фрагменты, которые ждут здесь остальных частей перед кремацией. Все обозначено уникальными номерами. Когда придет время, Терри сложит человека заново. Сшить его уже не получится: в замороженную ткань не пройдет игла с ниткой, а если разморозить – труп «потечет». Кремируют все сразу, вернув покойному личность и имя. «Мы обещаем это родным и очень, очень строго держим слово. У нас ничего не потеряется.

Кто-то увидит в этом неуважение, – говорит он, проходя мимо меня куда-то в глубины морозильника. – Лично для меня неуважение – это когда ткани просто выбрасывают».

Здесь, в холоде, я делаю мысленную паузу и пытаюсь понять, что я чувствую, глядя на эти фрагменты людей в мешках, покрытых местами дымкой хрустальной изморози. Договариваясь с Терри, я думала, что эта сцена шокирует меня больше, что это совсем не то же самое, что смотреть на банки в музеях анатомии, что мне наверняка будет тяжелее. Это не поблекшие образцы из далекого прошлого, а свежие, мясистые, безошибочно человеческие останки. Где-то в компьютерной базе есть их имена, кто-то все еще скорбит по ним. Но я чувствовала отстраненность, причем не просто физическую в виде пакетов и полотенец, но и психологическую. Все это не напоминало человека в знакомом мне смысле. Единственное, что меня проняло, – это кисти рук с ногтями, идеально отполированными или грубо остриженными. Та студентка была права. Руки действительно несут в себе отпечаток личности, даже когда их отделяют от тела. Ими человек держит, их нам предполагается знать лучше, чем что бы то ни было. На полке за мной были руки, отрезанные чуть ниже плеча, наполовину завернутые в небольшие полотенца и согнутые, чтобы поместить их в прозрачные пакеты. Некоторые как будто замерли в середине фразы на жестовом языке, застыли в момент энергичной жестикуляции. Время здесь остановилось, и без тела и контекста это было похоже на разрозненные кадры из картотеки Мейбриджа. В этих кистях в пакете было больше личного, чем в целых трупах.

И все же я не чувствовала почти ничего – по крайней мере, совсем не то, что ожидала. Морозильник с отделенными от тела головами не вызвал ни шока, ни страха, ни отвращения. Чистая наука и «Футурама». В морге у Поппи у меня было ощущение, что тринадцать жизней прервались. Здесь передо мной было в десять раз больше мертвых, они были разрезаны на куски, но во мне царила странная эмоциональная тишина.

Чарльз Берн по прозвищу Ирландский Гигант был ростом 2 метра 30 сантиметров. В 1780-е годы его здоровье начало ухудшаться. Он знал, что за его телом будут охотиться анатомы, и не хотел после смерти оказаться в музее диковинок Джона Хантера, где уродцы веками глядят из своих стеклянных шкафов на туристов в пуховиках. Он попросил похоронить его в море. В 22 года он скончался, и его тело повезли на берег. Большинство человеческих фрагментов в Хантеровском музее безымянные – их выкрали из могил. Скелет Берна подписан. Он так и не добрался до океана. В волны бросили гроб без тела. Чтобы несущие не заметили подвоха, подкупленный гробовщик насыпал туда камней. Когда поднимаешь глаза и смотришь на его мощные кости, нельзя избавиться от тяжелого чувства. Он не хотел здесь быть.

До меня медленно доходит, что все люди в этом морозильнике, в том числе Терри и я сама, хотели сюда попасть. Смерть слой за слоем замороженной плоти, мешок за мешком ног и туловищ, могла бы вытеснить отсюда всю жизнь, если бы ей это позволили. Безжалостная одинаковость мясной лавки, холод и разморозка, учет и нумерация могли бы придать всему этому оттенок бессмысленности или чего похуже. Однако масштаб проделывает грандиозный трюк. Посмотрите на все это в совокупности, со стороны – и сцена перестает быть грустной и шокирующей. Все они до единого хотели, чтобы их смерть пошла во благо, это был их сознательный выбор. Это картина невероятной щедрости и надежды в рамке из резинового уплотнителя надежной серебристой двери.