Текст книги "О дивный тленный мир. Когда смерть – дело жизни"

Четыре года спустя Шри-Ланка пережила удар цунами. Бедствие произошло на второй день Рождества, и полиция лондонской агломерации направляла туда людей, чтобы помочь идентифицировать тысячи погибших. Мо успешно опознавал трупы в Косове – от превратившихся в скелеты до почти нетронутых, – поэтому выбор снова пал на него. Его назначили главой международной команды. Мо пробыл в Шри-Ланке полгода, мало спал, постоянно встречался с другими ответственными за ликвидацию последствий катастрофы. Там ему довелось работать с ребятами, которые годы спустя прервут его краткий отдых на полицейской пенсии и дадут постоянную должность здесь, в Kenyon.

После дня открытых дверей прошла уже пара недель, и сейчас здесь тише. Я сижу в кабинете у Мо, и он посвящает меня в другие дела, над которыми ему приходилось работать: крушение самолета авиакомпании Germanwings в Альпах в 2015 году, массовый расстрел в Тунисе, унесший в том же году 38 жизней. На следующий год – самолет рейса 804 авиакомпании Egyptair, рухнувший в Средиземное море и погубивший всех на борту, и самолет авиакомпании Emirates, который разбился в аэропорту Дубая и убил всего одного человека на земле. По словам Мо, самый очевидный недочет всех планов реагирования на авиакатастрофы – если они вообще имеются – заключается в том, что компания ожидает происшествия в домашнем аэропорту. Никто не учитывает наличие – или отсутствие – инфраструктуры и денег за границей.

На полках рядом с руководствами по работе с массовыми жертвами стоят фотографии времен его службы в полиции и безделушки. Я задаю вопрос об одной из них – видавшем виды замке с потертой рукописной биркой, который висит на лакированной деревянной подставочке. «Мы его сняли в последний день работы в Шри-Ланке», – говорит Мо, поднимая сувенир с полки и опуская его на стол между нами. Замок закрывал один из контейнеров-рефрижераторов длиной 12 метров – как те, которые перевозят трейлерами. В них хранили неопознанные тела, собранные после цунами 2004 года. Когда спустя полгода тяжелого труда последняя жертва было идентифицирована и контейнеры опустели, коронер Шри-Ланки подарил ему последний замок. «Для всех нас это был довольно важный момент, – вспоминает Мо. – Мы увидели, что справились с задачей, что проводили погибших в последний путь».

Цунами было колоссальным. Волна обрушилась на берега Индонезии, Таиланда, Индии, Шри-Ланки и Южной Африки. Погибло 227 898 человек, в одной только Шри-Ланке более 30 тысяч. Местные власти быстро занялись массовым погребением трупов, опасаясь, что в противном случае из-за тропического климата возникнет угроза для здоровья живых. Многие могилы располагались рядом с больницами, чтобы международные представители в поисках иностранцев могли провести эксгумацию. «Чиновники не хотели устраивать опознание собственных граждан, – объясняет Мо. – Там много буддистов и индуистов, и их вполне устраивали групповые захоронения. При этом правительство Шри-Ланки и руководители на местах понимали, что за рубежом культура другая и такой подход могут счесть неприемлемым, так что они старались сохранить могилы, где явно лежат приезжие, и предложили идентифицировать их сообща».

Обнаружением массовых захоронений и эксгумацией занимались британские полицейские и судебно-медицинские эксперты, которых периодически меняли по ротации. Трупы сложили в семь охлаждаемых контейнеров, было всего около 300 неопознанных тел, которые предстояло обследовать. Заинтересованные страны предоставили прижизненную информацию, которая могла бы помочь в работе: зубы, ДНК, отпечатки пальцев. Сотни пропавших без вести иностранцев – это очень серьезная работа. В день открытых дверей Мо объяснял, как это происходит. Дело в том, что заранее не известно, в каком состоянии будет тело – если его вообще удастся найти, – поэтому полезна любая крупица, любые характерные признаки. Здорово, если у человека татуировка на руке, но что, если руку не обнаружат? Или может показаться, что татуировка – уникальный признак, а на самом деле ее набивают сотни людей, как было в случае с мультяшным Хитрым Койотом, талисманом транспортной эскадрильи американской морской пехоты. При взрывах и авиакатастрофах личные вещи перемешиваются, поэтому кошелек с идентификационной карточкой не обязательно принадлежит человеку, рядом с которым его нашли. Во всем приходится сомневаться. В качестве тренировки Мо предложил нам тогда объединиться парами и провести ролевую игру по сбору информации ante mortem. Надо было указать в том числе все медицинские имплантаты: кардиостимуляторы, имплантаты груди и так далее. У них уникальные серийные номера, которые можно отследить. Это бесценная информация: недавно Мо удалось опознать мужчину по протезу коленного сустава – именно коленная чашечка оказалась самой индивидуальной чертой. Во время игры я изображала собственную мать, которая дает обо мне информацию, а спокойный пожарный инспектор, сидевший за мной, взял на себя роль сотрудника Kenyon. Я вспомнила про два винта в каждой ноге после операции на колене, про выцветшее родимое пятно на левом бедре, про шрам на запястье, полученный в подростковом возрасте, когда я в припадке ярости разбила окно, и про белую линию на плече, когда я на своем розовом трехколесном велосипеде врезалась в мусорное ведро на колесиках. Отвечая на вопросы, которые могли бы помочь опознать мой труп, я вдруг осознала, что ничего не рассказывала родным. Они не знают, кто мой терапевт и стоматолог, не в курсе, брали ли у меня образцы крови и когда я ходила к врачу, им не известно, отправляла ли я свою ДНК на генетическое тестирование типа 23andMe, чтобы узнать о своих предках, и входила ли я в здание, где работаю, по отпечатку пальца. Я представила себе, как родители перечисляют сотруднику по связям с родственниками какие-то обрывки фактов, выуживая их, как пух из карманов. Потом я представила, как сотрудники в морге перебирают куски тела в поисках моих детских шрамов. Судя по всему, это было бы дорогое и трудоемкое занятие.

«Местные власти решили отказаться от опознания по чисто религиозным соображениям или потому, что жертвами были бедняки?» – спрашиваю я Мо.

«Политический аспект, безусловно, имеет место. В Таиланде жертв было гораздо меньше, но международное сообщество направило туда огромные средства. Почему? Потому что решили попробовать опознать всех до единого. На это ушло года полтора-два. В какой степени это было связано с тем, что там было много состоятельных туристов? – Он слегка пожимает плечами, как будто показывая, что все всегда сводится к деньгам, а их выделение не всегда зависит от него. – Из-за этого к ним было больше внимания в мире. Политика более чем влияет на финансирование и на отношение к катастрофе».

Другой случай, где бедность местного населения сыграла свою роль, произошел на Филиппинах. В ноябре 2013 года по стране ударил тайфун «Хайян», один из самых мощных тропических циклонов за всю историю наблюдений. Он привел к оползням, швырял машины, как камни, давил здания и смывал целые поселки. В стране погибло тогда как минимум 6300 человек. По оценке одного местного чиновника, город Таклобан был разрушен на 90 %. Когда стихия улеглась, Мо со своей командой сразу же направился именно туда. Город лежал в руинах. Два года спустя его даже посетит папа римский Франциск и попытается пробудить надежду. На мессу у аэропорта соберется 30 тысяч человек.

Я говорю Мо, что помню ту историю: в The New York Times писали, что тела не убирали неделями. Он отводит взгляд, как будто до сих пор не может поверить в то, что видел. «Хейли, у меня есть фотографии». Он подходит к письменному столу, роется в компьютере и ворчит: «Господи, сколько же чертовых слайдов мне пришлось делать!» Наконец на экране появляется презентация. Вот штаб-квартира миссии: заброшенное здание с одним туалетом, палатки, шаткие садовые шатры, которые служили временными моргами, – ничего более подходящего местные власти предоставить не смогли. Официального снабжения моргов в этом районе не было, не было и холодильных камер. На одной из этих беседок надпись «I ♥ TACLOBAN». За ней простирается болотистое поле с тучами москитов и тысячи мешков с трупами. Мешки лопаются на жаре – в то время температура была в среднем 27 градусов Цельсия, а влажность – 84 %. Разложение в таком климате происходит очень быстро, накопившиеся газы разрывают материал, и содержимое разливается лужей. Я спрашиваю о том, чем там пахло. Он отрывает глаза от экрана и замолкает, как будто никогда об этом не задумывался. «Мне кажется, у меня не очень хорошее обоняние. В моей работе это, наверное, даже полезно. Впрочем, на Шри-Ланке 14 часов езды на машине был сладкий запах смерти».

Еще фотографии с Филиппин. Вот Мо вылавливает три тела из лагуны. Их туда забросил не тайфун. Тела разлагались на открытом месте, и местный полицейский, желая спасти выживших от зрелища, запаха, от ужаса, свалил их в ближайший водоем и тем самым только отравил воду для всей округи. Трупы раздутые, обмякшие, бледные, лицом в воде. Их выуживали с лодки двумя досками: одну заводили под пояс, другую – под руки, а потом везли на берег. Вдоль спины кожа гладкая и набухшая, а передняя часть тела представляет собой скелет, лицо съели какие-то существа. «После авиакатастроф нам приходилось доставать тела, которые покусали акулы», – поясняет Мо, перещелкивая слайды. Природа с этим не тянет. Вот трупы на брезенте. Вот Мо поднимает ногу жертвы и демонстрирует синюю веревку – тот полицейский решил привязать трупы ко дну, чтобы они исчезли.

Мо теперь проматывает фотографии быстрее и хочет показать мне, что имел в виду, когда рассказывал про поле мешков с трупами и про то, как думал: «Наверное, в этот раз я не справлюсь». Снимки были сделаны всего через неделю после того, как люди погибли от удара стихии, а в мешках уже было полно коричневой жижи с копошащимися личинками, из которой выпирали кремовые ребра. Головы утратили характерные черты вместе с плотью, волосы прилизаны, приклеены к щекам и глазам. Опять вздувшиеся трупы, но в купальных костюмах: их забросило далеко от пляжа. Взрослые, дети. Я не первый час слушаю, как Мо рассказывает о своей работе, но только теперь, глядя на эти фотографии, я начинаю представлять себе, как сложно опознать человека. Это не поднятые из озера утопленники – это кости и разлагающееся мясо. Нет не то что татуировок, но и лиц. Хорошо, что тела здесь хотя бы целиком, а не разорваны на сорок семь кусков и перемешаны с обломками разбившегося самолета. Теоретически ситуация небезнадежна, и жертв еще можно было бы идентифицировать по ДНК или зубам. К сожалению, тайфун не только погубил людей, но и разрушил их дома, а с ними исчезла последняя возможность собрать информацию, которую можно было бы сопоставить. Никаких локонов и зубных щеток для получения генетического материала, никаких зеркал и дверных ручек с узорами отпечатков пальцев. Чем человек беднее, тем меньше вероятность, что он пойдет к дантисту, и никто здесь не открывал двери офиса в небоскребе, прижимая к сканеру большой палец.

Несмотря на все это, филиппинская похоронная команда упорно обрабатывала тысячи трупов. Со скоростью примерно 15 человек в день они собирали данные, которые никогда не используют для опознания – и, наверное, никогда не смогли бы использовать. Работали они механически, не задумываясь, есть ли в этом хоть какой-то смысл. Мо решил, что оставлять эти тела гнить, как сделали бы местные власти, просто негуманно. Не было ни нормального плана опознания, ни интереса зарубежных государств, а следовательно, не было и денег. Это только усугубляло ужас ситуации, которая для выживших и без того была тяжелой психологически.

«При всем уважении к людям, попытавшимся что-то предпринять, я пришел к выводу, что задача невыполнима, – вспоминает он. – Я распорядился похоронить умерших в отдельных могилах и, может быть, взять у них зуб или что-то такое». Зуб сохранить проще всего, и он дает туманную надежду, что когда-нибудь, возможно, к опознанию можно будет вернуться. Это лучше, чем ничего. «В итоге иностранцы на Рождество полетели домой, а местные пригнали JCB, большие экскаваторы, и всех закопали. Они поняли, что ничего уже не смогут сделать».

Несколько месяцев назад в залитом весенним светом морге на юге Лондона мы бережно поворачивали Адама, аккуратно снимали с него футболку и складывали ее на память семье. Сейчас, в этом кабинете, я вспоминаю о нем и поражаюсь, какая пропасть отделяет «методичность» при спокойной, ожидаемой смерти и «методичность» после катастрофы с массовыми жертвами. В одном случае ты рассматриваешь человека индивидуально, в другом – делаешь максимально возможное с тем, что у тебя есть. Все бедствия разные, но есть вещи, которые остаются фундаментальными и незыблемыми. Как это обычно бывает, они проявились потому, что кто-то поступил неправильно.

В 1989 году в Темзе затонул прогулочный катер «Маркиза», маленькое суденышко, которое в 1940 году участвовало в эвакуации солдат из Дюнкерка. Посреди ночи он столкнулся с огромной драгой «Боубелл» и через полминуты затонул, потянув за собой на дно 51 человека, большинству из которых не было и 30 лет. Это событие привело к официальному изменению процедуры работы с телами погибших, потому что обращение с ними само по себе оказалось катастрофой. Как утверждает Ричард Шеперд, в то время служивший главным судмедэкспертом Лондона и юго-восточной Англии, это одна из тех трагедий – наряду с крушениями поездов, массовыми расстрелами, пожаром от горящей спички, брошенной под эскалатор на станции Кингс-Кросс (каждую неделю я прохожу мимо таблички в память о жертвах), – которые произвели революцию[38]38
  Shepherd R. How to Identify a Body: The Marchioness Disaster and My Life in Forensic Pathology // Guardian. 2019. 18 апреля. URL: theguardian.com/science/2019/apr/18/how-to-identify-a-body-the-marchioness-disaster-and-my-life-in-forensic-pathology.


[Закрыть]. Гибель сотен людей высвечивает серьезные недочеты системы, и приходится пересматривать отношение государства и корпораций к подготовке, риску, ответственности, вопросам здоровья и безопасности.

Мо тогда был молодым констеблем на другом участке и не занимался расследованием по делу «Маркизы», однако у него на полке есть подшивка материалов «Публичное расследование по вопросу опознания жертв крупных транспортных происшествий: отчет лорда-судьи Кларка». Он вышел через 11 лет после того кораблекрушения и позволяет понять, почему «круги по воде» расходились еще не одно десятилетие. Суть – в удалении кистей рук.

«Если бездомный – в те дни мы их называли просто бродягами – падал в Темзу и его вылавливали два-три дня спустя, труп уже успевал разбухнуть до неузнаваемости. В воде всегда так бывает», – объясняет Мо. Смерть, даже совсем недавняя, меняет внешний вид человека, поэтому полагаться исключительно на визуальное опознание невозможно и неразумно. В упомянутом отчете приведено мнение судебного патологоанатома Бернарда Найта, кавалера ордена Британской империи: даже близкие родственники часто сомневаются, ошибаются, отказываются узнавать, и это касается в том числе свежих трупов[39]39
  Public Inquiry into the Identification of Victims following Major Transport Accidents: Report of Lord Justice Clarke. Vol. 1. С. 90; цитата из: Knight B. Forensic Pathology. 2-е изд. Глава 3, напечатано в Великобритании для The Stationery Office Limited от имени контролера Государственной канцелярии Ее Величества, февраль 2001 года.


[Закрыть]. Под действием гравитации некоторые части тела сплющиваются при контакте с твердой поверхностью, тело раздувается и бледнеет, и все это в совокупности искажает черты, делает их незнакомыми. Когда в человеке угасает динамика – выражение лица, движения, взгляд, – сложно признать то, что остается.

В целом из Темзы выуживали людей того сорта, которые при жизни уже имели дело с полицией, поэтому их отпечатки пальцев имелись в базе данных и теоретически позволяли быстро провести опознание. Однако после пребывания в воде задача осложнялась: кожа у трупа покрывалась складками, как после долгого купания, и белела независимо от расовой принадлежности покойного. Отпечатки пальцев становились неразличимыми. «По этим причинам у утопленников отрезали кисти рук, – продолжает Мо, – и клали в сушильный шкаф в дактилоскопической лаборатории. Потом руки высыхали, и можно было снимать отпечатки пальцев».

В случае расследования кораблекрушения «Маркизы» эту тактику индивидуального опознания применили в массовом масштабе, причем в отношении тех, кого вряд ли дактилоскопировала полиция. Пропитавшаяся водой кожа теряла эластичность и начинала отслаиваться, дополнительно затрудняя процедуру, а в морге не было необходимого сложного оборудования – оно было в лаборатории в Саутуарке, где, в свою очередь, не было возможности работать с трупами. В итоге жертвам начали отрезать кисти, как обычным утопленникам.

Удаление рук породило целую лавину более серьезных проблем. Близких не посвящали в детали, и они не могли понять, куда делись эти части тела. В моргах, в свою очередь, не один год после кремации или похорон валялись по углам морозильных камер забытые руки. «Все добросовестно выполняли процедуру опознания, но с координацией у них было не ахти», – предполагает Мо. Его соображения находят подтверждение в расследовании Кларка. На 56 страницах разобран каждый шаг, приведший к решению отрезать людям кисти. Еще примерно 200 посвящено принципам, которыми надо руководствоваться в будущем: как опознавать тела, кто и какие полномочия имеет, как надо вести себя с семьями, лишившимися близких, что им надо говорить.

«Теперь у нас есть так называемый стандарт опознания. Обычно для этого достаточно ДНК, отпечатков пальцев, стоматологических данных – чего-то одного. Бывают, правда, ограничения и необъяснимые расхождения. Допустим, я вижу, что передо мной женщина, а из морга из-за загрязнения материала прислали мужскую ДНК. Тогда приходится рассматривать признаки всесторонне».

После кораблекрушения некоторым семьям разрешили увидеть своих близких, а некоторым в этом отказали. В похоронных бюро и полиции заявляли, что им было рекомендовано не допускать родных к трупам даже после настоятельных просьб. Ричард Шеперд узнал об этом лишь задним числом и предположил, что тот, кто принимал это решение, руководствовался ложным состраданием и был уверен, что от зрелища разложившихся тел родным станет только хуже. «Однако этот человек явно не понимал, что еще хуже их не увидеть», – заключает он в своих мемуарах Unnatural Causes[40]40
  Shepherd R. Unnatural Causes: The Life and Many Deaths of Britain’s Top Forensic Pathologist. London: Michael Joseph, 2018. С. 259.
  Перепечатано с разрешения Penguin Books Ltd. (Великобритания), © Richard Shepherd, 2018.


[Закрыть] («Неестественные причины: записки судмедэксперта, громкие убийства, ужасающие теракты и запутанные дела»).

Я спрашиваю Мо о том, можно ли показывать трупы. Учитывая все эти фотографии, запретил бы он родным увидеть то, что видел сам?

«В Великобритании человек имеет право увидеть труп, – подчеркивает он. – Тело может быть прикрыто, и ты просто побудешь рядом. Или тебе покажут какую-то часть или лицо. Но мы имеем дело с происшествиями, которые вызывают высокую степень фрагментации. От жертвы могут остаться крохотные частицы, поэтому мы уже на ранней стадии сообщаем родным, что тело не в самом подходящем состоянии для осмотра. Однако мы объясняем причину, это не то же самое, что отказ».

Сотрудник по связям с семьями должен честно рассказать, в чем дело. После авиакатастрофы у родных уточняют, нужно ли их уведомлять всякий раз, когда идентифицирован новый фрагмент. Вы хотите, чтобы вам звонили, когда обнаружат сорок седьмую часть, или достаточно одного звонка, когда человек опознан? Кому-то могут предложить сохранить локон, кому-то – нет. Откуда взять волосы, если не найдена голова? Из-за нехватки останков бывает невозможно провести религиозные обряды. Если не говорить о ситуации правду, семьи этого не поймут.

«После катастрофы рейса MS804 в Египте я приехал на место, где хранились останки. Шестьдесят шесть человек уместились в три бытовых холодильника с пятью выдвижными ящиками. Самый крупный фрагмент был размером с апельсин, самое большое число фрагментов одного человека – пять. С точки зрения ислама это вызвало серьезные осложнения: семьи хотели совершить омовение, а речь там шла об образце тканей в лабораторной банке. И все же опознать человека, найти какую-то его часть очень важно».

Вернемся к дню открытых дверей. После перерыва на кофе на сцену вышла Гейл Данэм – дама около 75 лет с аккуратными волнами седых волос и целой коллекцией брошей на лацканах – и красивых, и довольно аляповатых. Она весь день сидела одна: от многочисленных представителей авиалиний ее отделяло несколько стульев, и она выглядела каким-то отклонением на фоне официальных костюмов. Данэм – исполнительный директор Национального альянса и фонда по авиационным катастрофам, который был создан родственниками выживших и погибших для повышения стандартов авиационной безопасности и выживаемости, а также поддержки семей жертв. В Kenyon не скрывали восторга от ее визита. Эта откровенная, обходительная женщина понимает, как функционируют авиалинии (она сама 27 лет проработала в American Airlines), и при этом прекрасно знает, каково потерять в катастрофе близкого человека и вдобавок получить плохое отношение со стороны компании. В марте 1991 года Boeing 737–200 рейса 585 United Airlines при заходе на посадку в Колорадо-Спрингс[41]41
  National Civil Aviation Review Commission, показания Гейл Данэм, 8 октября 1997 года. URL: library.unt.edu/gpo/NCARC/safetestimony/dunham.htm.


[Закрыть] перевернулся вправо, накренился носом вниз до почти вертикального положения и врезался в землю[42]42
  United Airlines – Boeing B737-200 (N999UA) flight UA585. Aviation Accidents, 15 сентября 2017 года. URL: aviation-accidents.net/united-airlines-boeing-b737–200-n999ua-flight-ua585.


[Закрыть]. На записи с места крушения в парке к югу от аэропорта видно черное пятно, опаленную траву и куски самолета – такие маленькие и рассеянные, как будто он испарился. Никто на борту не пережил удара: погибли два члена экипажа, три бортпроводника и двадцать пассажиров. Капитаном воздушного судна был бывший муж Данэм, отец ее дочери. Она была в системе и при этом потеряла близкого. На этот день открытых дверей она пришла только затем, чтобы прямо призвать собравшихся здесь представителей сотен авиалиний перестать говорить «Дело закрыто». Эта фраза пришла из лексикона страховых компаний и не означает ничего. Никакого закрытия не бывает. Авиакатастрофа не может кончиться.

Если закрыть дело – это недостижимая итоговая точка, что дает обнаружение тела? Что оно изменит для выживших, если жизнь уже никогда не будет прежней? Чего мы хотим добиться и как в этом поможет найденный труп? Никто не сомневается, что погибшего надо найти. Это аксиома. Но при этом многим людям трудно смотреть на останки, кто-то отказывается. Некоторые религии не придают телу особенного значения: человек переходит в иной, лучший мире, и пустой сосуд, в котором уже нет души, не столь важен. После войн, природных и антропогенных катастроф миллионы уходят на то, чтобы вернуть тела семьям, целиком или частями. Ради чего? Какой смысл в наличии тела на похоронах, если гроб с тем же успехом может быть пуст и никто, кроме несущих, этого не заметит?

В 1975 году в Испании скончался генерал Франко, правивший страной почти четыре десятилетия. Его диктатура сопровождалась многочисленными преступлениями, которые историки иногда называют даже «испанским холокостом». Погибли сотни тысяч граждан, однако правительство решило не копаться в прошлом и сосредоточиться исключительно на будущем народа. Был согласован так называемый Пакт о забвении, своего рода узаконенная амнезия. По закону об амнистии тех, кто причинил при Франко море страданий, не преследовали, и Испания двинулась вперед. В отличие от Германии, там не стали превращать концлагеря в мемориальные музеи и отдавать чиновников под суд. Улицы сохранили прежние названия, представители власти не сменились и начали с чистого листа. По тому же принципу те, кого солдаты Франко столкнули в массовые могилы, в них и остались. Эксгумация – раскапывание прошлого в буквальном смысле – была запрещена. Некоторые знали в общих чертах, где лежат их родственники, и бросали цветы через стены или привязывали их хомутами к отбойникам на обочине. Их тянуло туда, где, как они были убеждены, нашли покой жертвы. Ассенсьон Мендьете было 92 года, когда в 2017 году выяснилось, что в одной из многих ям лежит ее отец. Его бросила туда в 1939 году расстрельная команда. Была назначена эксгумация. Она стала результатом судебного процесса в Аргентине, а не в Испании. Преступления против человечества можно судить в любой точке планеты, что весьма полезно, когда виновное государство по закону не дает ход делу. Узнав из новостей, что отца идентифицируют по ДНК, она сказала: «Теперь я умру счастливой. Теперь я его увижу, пусть даже кости или пепел»[43]43
  The Silence of Others / Режиссер и продюсер А. Карраседо, Р. Бахар, El Deseo/Semilla Verde Productions / Lucernam Films, 2018.
  Фильм был показан в серии Storyville на канале BBC в декабре 2019 года.


[Закрыть].

Мендьета умерла через год после обнаружения отца[44]44
  Ascension Mendieta, 93, Dies: Symbol of Justice for Franco Victims // New York Times. 2019. 22 сентября. URL: nytimes.com/2019/09/22/world/europe/ascension-mendieta-dies.html.


[Закрыть]. В стенах кладбища, где его расстреляли, до сих пор видны следы от пуль. Она всю свою жизнь боролась за то, чтобы вернуть его прах.

Увидеть тело – это веха, важная отметка на скорбном пути. Нас утешают, что человек не умирает, пока он жив у тебя в памяти, и это правда – иногда гораздо большая правда, чем считает тот, кто говорит эту фразу. Если не увидишь останков сына или умершего новорожденного, они каким-то образом, психологически, продолжают жить, и это невозможно отрицать даже при самом рациональном подходе. После авиакатастрофы можно обманывать себя, веря, что человек все еще жив, что он не погиб при ударе и был выброшен на тропический остров, что он все еще выкладывает на пляже SOS из камней и палок и ждет, что его спасут. Без тела ты оказываешься в сумерках смерти, и темнота, которая позволила бы с ней смириться, не наступает.

«Люди в это время попадают в своего рода лимб, – говорит Мо, – и именно это труднее всего. Они не знают, где тело. Они не знают, получится ли вообще когда-нибудь опознать их близких. Они не знают, когда можно будет их получить. Нет важных промежуточных точек, которые есть в случае обычной смерти. Обычная смерть – это, например, когда член семьи на твоих глазах заболел, умер в больнице и ты приходишь на его похороны. Может, человек даже говорил с семьей перед тем, как умер. В случае убийства возникают те же трудности, потому что оно происходит внезапно и неожиданно, и в таких случаях я произношу что-то похожее: “Послушайте, я сделаю все, что в моих силах, чтобы разобраться в этом происшествии и сообщить вам о результатах”. У меня здесь та же самая мотивация. Что случилось? Как мне узнать и рассказать правду? Иногда истина оказывается ужасной, но родные все равно желают ее знать, и мы говорим откровенно». Дать им все, что они хотят, невозможно, но с возвращением тела они получают то, что поможет им оправиться.

На ковре рядом с пустой сумкой для ручной клади из коричневой кожи уже выстроилось все, что нужно взять в командировку. Мо ждет результатов анализа ДНК по жертвам очередной авиакатастрофы и завтра утром летит в Америку, где заглянет в каждый мешок с телом и позаботится, чтобы там было все, что должно быть. На полу лежит пакет для сэндвичей, в нем – незаполненные ярлыки с логотипом Kenyon. Он лично напишет на них имена опознанных, а пока обзванивает родственников, чтобы сообщить им, что ему известно, и проговорить следующие шаги – кремации, похороны. Все это его забота. Когда труп покинет морг, Мо будет на месте. Гроб будет обычной длины и формы, просто внутри будет лежать маленький мешочек с остатками тела.

Я интересуюсь тем, как все это отражается на нем, как влияет на психику зрелище массовых захоронений, гниющих трупов в мешках, кусков плоти в банках для образцов. По его словам, мнение о смерти он ничуть не изменил. «Это часть жизни, – говорит Мо. – Все мы умираем, это свойственно человеку». В то же время работа повлияла на его приоритеты. Когда видишь то, что видит он, некоторые вещи перестают казаться важными. До цунами на Шри-Ланке он прекрасно разбирался в полицейской бюрократии: все эти формуляры, правила, руководства. Когда он вернулся из командировки, бумажная работа потеряла былое значение. «Наверное, это сильно повредило моей карьере, но делать что-то напоказ, ради пустого блеска? Какой в этом смысл? Не то чтобы меня это раздражало, но заниматься этим я перестал».

Благодаря работе он теперь лучше понимает, что человек способен выдержать эмоционально, психически и физически. После Шри-Ланки у одного его сотрудника появилось такое сильное посттравматическое стрессовое расстройство, что он, наверное, уже никогда не сможет вернуться к этой деятельности. «Это был мой провал, – говорит Мо серьезно и искренне. – Ради меня он недели три вкалывал там без выходных. Он был слишком чувствительным, не надо было его вообще туда посылать». Вместо того чтобы обеспечить опеку, Министерство внутренних дел выплатило тому человеку компенсацию. В Kenyon тщательно подходят к отбору персонала для задания и имеют систему психологической поддержки во время и после командировки. В настоящее время Мо организует брифинг для тех, кто занимался пожаром Grenfell Tower. В Косове он видел, как доброволец из эксгумационной команды две недели подряд каждый день спускался в массовую могилу, его рвало, но он отказывался уезжать. Он знает, что иметь желание поехать и обладать достаточными силами, чтобы выполнить задачу, – разные вещи. Сотрудникам нужны не только полезные практические навыки, но и эмоциональная стойкость. Нельзя, чтобы они сами недавно пережили утрату, нельзя отправлять людей, жаждущих устроить крестовый поход и исправить несправедливости, с которыми столкнулись сами.

Тяжесть этой профессии отразилась и на нем. В 2009 году, еще до перехода в Kenyon, полиция направила его в Бразилию для опознания жертв рейса 447 Air France. В авиакатастрофе погибло 228 человек, и она была для него первой. Начальник сказал сразу после возвращения приступить к обычной работе – расследованию убийств. Мо приземлился в шесть утра, поехал из Хитроу прямо в офис и по дороге разбил машину. «Мир поменялся, а я был не на том сосредоточен. Человеку нужно время, чтобы отдохнуть и оправиться после такого».

Однако Мо, похоже, не отдыхает. По его словам, он постоянно в делах. Те, с кем он работал на Шри-Ланке, больше не занимались массовыми жертвами и ежегодно устраивают совместное барбекю, а у него потом была еще одна большая работа, потом еще одна. Он не разувается во время полета, он знает, где расположены аварийные выходы, и всегда досматривает ролик о безопасности до конца. Даже сейчас, в этом кабинете, его отделяют считаные метры от склада почерневших вещей, принадлежавших людям, которые сгорели заживо в собственной постели. Я интересуюсь – как и у Ника Рейнольдса, скульптора посмертных масок, – не обрушится ли на него этот груз, если он спокойно сядет и подумает на эту тему. «Вы начинаете говорить как моя жена», – усмехается он.

Когда я уже собираюсь уходить и кладу вещи в сумку, Мо спрашивает: «Дали ли другие мои собеседники убедительное объяснение, зачем они занимаются тем, чем занимаются?» С момента моего прихода он немного изменился, кажется менее озорным и более задумчивым. Мы не один час пытались разобраться, как ему удается выполнять свою работу. Он настаивает, что всего лишь «простой парень» и в этом нет ничего глубокого, нет большой причины, которая его сюда привела. «Уверяю вас, что у меня под внешней оболочкой вы найдете еще одну внешнюю оболочку», – шутит он, отхлебывая чай из кружки с надписью «ИДЕАЛЬНАЯ ДОЧЬ». А потом он вдруг говорит, что у него не было нераскрытых убийств. На стене за ним висит рамка с фразой Уильяма Гладстона: «Покажите мне, как страна заботится о своих мертвых, и я с математической точностью измерю нежное милосердие ее народа, его уважение к праву и верность высоким идеалам».