Текст книги "Вулфхолл"

– Терстон, пусть отхлебывают, лишь бы ничего не подсыпали.

Он помнит, как чуть не преставился епископ Фишер; если, конечно, дело было не в грязном котле и не в прокисшем супе. Котлы Терстона всегда безукоризненно чисты. Он наклоняется над кипящим варевом.

– Где Ричард?

– Чистит лук на заднем крыльце. А, вы про мастера Ричарда? Наверху. Обедает, да все там.

Он поднимается наверх. Ошибиться невозможно – на пасхальных яйцах его лицо. На одном Джо нарисовала ему головной убор, волосы и по меньшей мере два подбородка.

– И то правда, отец, – замечает Грегори, – ты становишься все тучнее. Стивен Воэн тебя не узнает, когда приедет.

– Мой господин кардинал прибавлялся, как луна, – говорит Кромвель. – Чудно, ведь он почти никогда не обедал – то одно, то другое, – а когда наконец усаживался за стол, в основном вел беседы. Бедный я, бедный. С прошлого вечера не преломил и куска хлеба.

Преломив хлеб, говорит:

– Ганс хочет меня написать.

– Надеюсь, он поторопится, – говорит Ричард.

– Ричард…

– Ешьте свой обед.

– Мой завтрак. После, идем со мной.

– Счастливый женишок! – дразнится Грегори.

– А ты, – сурово одергивает его отец, – отправляешься на север с Роуландом Ли. И если ты считаешь деспотом меня, посмотрим, что ты запоешь под его началом.

В кабинете он спрашивает:

– Как подготовка к турниру?

– Кромвели никому не дадут спуску.

Он боится за сына; боится, что Грегори упадет, поранится, убьется. Переживает и за Ричарда, эти юноши – надежда его рода.

– Счастливый женишок? – спрашивает Ричард.

– Король сказал – нет. Не из-за моей семьи или твоей – он назвал тебя кузеном. Должен заметить, Генрих как никогда к нам расположен. Но Мария нужна ему самому. Ребенок родится в конце лета, король боится подходить к Анне, а снова жить монахом не желает.

Ричард поднимает глаза.

– Он сам так сказал?

– Дал понять. И я говорю как понял. Неприятное открытие, но, думаю, мы переживем.

– Я бы не удивился, будь сестры похожи…

– Возможно, ты прав.

– А ведь он глава нашей церкви. Немудрено, что чужеземцы смеются.

– Если бы король был обязан являть пример в частной жизни, его поведение, возможно, и вызывало бы… удивление… но для меня… видишь ли, меня волнует, как он правит страной. Стань он деспотом, упраздни парламент, правь единолично, не считаясь с палатой общин… но он так не поступает. Поэтому мне все равно, как король управляется со своими женщинами.

– Но не будь он королем…

– Верно. Тогда его следовало бы запереть. И все же, если не брать в расчет Марию, разве его поведение предосудительно? Он не плодит бастардов, как шотландские короли. Кто назовет имена его женщин? Мать Ричмонда да Болейны. Генрих умеет быть скрытным.

– Возможно, они известны Екатерине.

– Кто знает про себя, будет ли верен в браке? Ты?

– Мне может не представиться случая.

– Напротив. Я нашел тебе жену. Дочь Томаса Мерфина. Породниться с лордом-мэром – неплохая партия. А состояние у тебя будет не меньше, чем у нее, об этом я позабочусь. Да и Франсис к тебе расположена. Я спрашивал.

– Вы сделали ей предложение за меня?

– Вчера за обедом. Есть возражения?

– Никаких, – смеется Ричард, откидываясь на спинку стула. Его тело – мощное и крепкое, так восхитившее короля – омывает волна облегчения.

– Франсис, хорошо. Франсис мне по нраву.

Мерси одобряет. Кромвель понятия не имеет, как она отнеслась бы к леди Кэри – свои планы он с женщинами не обсуждал.

– Пора подыскать пару и для Грегори, – говорит она. – Я знаю, он еще очень юн, но некоторые мужчины взрослеют, только обзаведясь сыновьями.

Над этим он не задумывался, но, возможно, Мерси права. В таком случае у Англии есть надежда.

Спустя два дня он возвращается в Тауэр. Между Пасхой и Троицей, когда Анну должны короновать, время летит незаметно. Он осматривает апартаменты королевы, велит поставить жаровни, чтобы высушить штукатурку. Надо поскорее расписать стены; он надеялся на Ганса, но тот занят портретом де Дентвиля[77]77
  Имеется в виду работа Ганса Гольбейна над двойным портретом, широко известным под названием «Послы» (1533). На нем изображены французские дипломаты Жан де Дентвиль и Жорж де Селв. Картина насыщена символическими деталями, отсылающими к существу вопроса, который послы обсуждали в Лондоне. Согласно одной из версий, часы, присутствующие среди прочих атрибутов, указывают на 11 апреля 1533 г. – дату, вплоть до которой Генрих VIII был согласен ждать решения папы по поводу своего развода. Она знаменовала трагический водораздел в истории Англии, за которым разрыв с Римом стал неминуем. – (Прим. О. Дмитриевой)


[Закрыть] – посол умоляет Франциска отозвать его на родину, отправляя с каждым кораблем новое слезное послание. Никаких охотничьих сцен, грозных святых с орудиями пыток; для новой королевы – лишь богини, голубки, белокрылые соколы да полог из зеленых листьев. Вдали города на холмах, на переднем плане – храмы, рощи, поваленные колонны и жаркая синева, заключенные, как в раму, в орнаментальную кайму витрувианских цветов: ртуть и киноварь, жженая охра, малахит, индиго и пурпур.

Он разворачивает эскизы. Сова Минервы простерла крыла. Диана натягивает лук. Белая голубка выглядывает из веток. Он оставляет указания мастеру: «Лук позолотить. Глаза у всех богинь должны быть черными».

Словно прикосновение крыла во тьме, его захлестывает ужас: что, если Анна умрет? Генриху потребуется новая женщина. Он приведет ее в эти покои. А если она окажется голубоглазой? Придется стереть лица и нарисовать их заново на фоне все тех же городов, тех же лиловых холмов.

На улице дерутся, он останавливается посмотреть. Каменщик и старшина кирпичников молотят друг друга досками. Он стоит в кругу их товарищей.

– Чего дерутся-то?

– Да так, каменщики схлестнулись с кирпичниками.

– Как Ланкастеры с Йорками?

– Точно.

– Ты слыхал про битву при Тоутоне? Король сказал мне, там полегло больше двадцати тысяч англичан.

Собеседник разевает рот.

– С кем же они бились?

– Друг с другом.

Вербное воскресенье, лето тысяча четыреста шестьдесят первое. Армии двух королей встретились в метель. Эдуард, дед нынешнего короля, вышел победителем, если тут уместно говорить о победе. Горы трупов запрудили реку. Бессчетные раненые, спотыкаясь в лужах собственной крови, разбредались кто куда: слепые, изувеченные, полумертвые.

Дитя в утробе Анны – гарантия того, что гражданская война не повторится; начало, обновление, обещание иной страны.

Он делает шаг вперед, велит драчунам разойтись, дает каждому по тумаку; каменщики разлетаются в стороны: английские рохли, кости хилые, зубы крошатся. Победители при Азенкуре. Хорошо, Шапюи не видит.

* * *

Он скачет в Бедфордшир с небольшой свитой, когда деревья уже покрылись зеленью. Кристоф едет рядом и донимает вопросами: вы обещали рассказать про Цицерона и Реджинальда Пола.

– Цицерон был римлянином.

– Полководцем?

– Нет, войну он оставлял другим. Как я, к примеру, могу оставить ее Норфолку.

– А, Норферк. – Кристоф изобрел собственный способ именовать герцога. – Тот, кто мочится на вашу тень.

– Господи, Кристоф! Правильно – плюет на чью-то тень.

– Но мы ведь о Норферке говорим. А что Цицерон?

– Мы, законники, стараемся запомнить все его речи. Если б сегодня у кого-нибудь было столько мудрости, сколько у Цицерона, он был бы…

Кем, интересно?

– …он был бы на стороне короля.

Кристоф не впечатлен.

– А Пол – полководец?

– Священник, хотя не совсем… Он занимает церковные должности, но в сан не посвящен.

– Почему?

– Чтобы иметь возможность жениться. Опасным его делает кровь. Видишь ли, Пол – Плантагенет. Его братья здесь, под присмотром, а Реджинальд за границей, и мы боимся, что он вместе с императором замышляет заговор.

– Пошлите кого-нибудь его убить. Хотите, я съезжу?

– Нет, Кристоф, кто тогда будет защищать от дождя мои шляпы?

– Как хотите. – Кристоф пожимает плечами. – Но я с удовольствием убью этого Пола, только скажите.

Поместье Амтхилл, некогда хорошо укрепленное, славится грациозными башенками и превосходными воротами. С холма открывается обширный вид на леса; красивое место, в таком доме хорошо набираться сил после болезни. Его построили на деньги от французских войн, в те дни, когда англичане еще побеждали.

В соответствии с новым статусом Екатерины, ныне вдовствующей принцессы Уэльской, Генрих урезал ей свиту, но она по-прежнему окружена священниками и духовниками, придворными с собственным штатом слуг, дворецкими и стольниками, лекарями и поварами, поварятами, арфистами, лютнистами, птичниками, садовниками, прачками, аптекарями, целой свитой фрейлин, отвечающих за ее гардероб, камеристками и горничными.

Когда Кромвель входит, Екатерина делает приближенным знак удалиться. Он не сообщал о своем приезде, но, должно быть, шпионы сидят вдоль дороги. Так или иначе, она подготовилась: на коленях молитвенник, в руках вышивка. Он преклоняет колени, кивает на книгу и работу.

– Либо то, либо другое, мадам.

– Стало быть, сегодня говорим по-английски? Встаньте, Кромвель. Не будем тратить ваше драгоценное время, выбирая язык, как в прошлый визит. Теперь вы занятой человек.

Покончив с формальностями, Екатерина объявляет:

– Во-первых, я не появлюсь на судилище в Данстебле. Вы ведь поэтому приехали? Я его не признаю. Моя тяжба в Риме, дожидается решения его святейшества.

– Стало быть, папа не торопится? – улыбается он Екатерине.

– Ничего, я подожду.

– Но король желает устроить свои дела.

– У него есть кому это поручить. Я не называю этого человека архиепископом.

– Климент подписал буллы.

– Папу ввели в заблуждение. Доктор Кранмер – еретик.

– Вы и короля считаете еретиком?

– Нет. Всего лишь схизматиком.

– Если созовут собор, король подчинится его решению.

– Будет поздно, если к тому времени его отлучат от церкви.

– Мы все – полагаю, и вы, мадам – верим, что до этого не дойдет.

– Nulla salus extra ecclesiam. Вне церкви нет спасения. Даже короли не избегнут высшего суда. Генрих знает это и страшится.

– Мадам, уступите ему. Возможно, завтра все изменится. Стоит ли окончательно разрывать отношения с королем?

– Говорят, дочь Томаса Болейна ждет ребенка.

– Это так, однако…

Ей ли не знать, что беременности заканчиваются по-разному. Екатерина угадывает, отчего он запнулся, размышляет над его словами, кивает.

– Я могу представить обстоятельства, в которых он ко мне вернется. Я имела возможность изучить ее характер: в ней нет ни терпения, ни доброты.

Не важно; главное, что нужно Анне, – везение.

– Думайте о дочери. На случай, если у них не будет детей. Умиротворите его, мадам. Возможно, он признает ее наследницей. Если вы отступитесь, король дарует вам любые почести.

– Почести! – Екатерина встает; вышивка соскальзывает с колен, молитвенник шлепается на пол с глухим кожаным стуком, а серебряный наперсток катится в угол. – Прежде чем вы изложите свои нелепые предложения, мастер Кромвель, позвольте мне предложить вам главу из моей истории. После смерти милорда Артура я пять лет бедствовала. Не могла заплатить слугам. Мы покупали самую дешевую, несвежую еду, черствый хлеб, вчерашнюю рыбу – любой завалящий торговец мог похвастать лучшим столом, чем дочь Испании. Покойный король Генрих не позволял мне вернуться к отцу, говорил, что тот ему должен, – он торговался за меня, как те женщины, что продавали нам тухлые яйца. Я доверилась Божьей милости, я не отчаялась, но я познала всю бездну унижения.

– Так зачем вы хотите вновь его испытать?

Лицом к лицу. Пожирают друг друга глазами.

– Если только, – говорит Кромвель, – король ограничится унижением.

– Говорите яснее.

– Если вас обвинят в измене, то будут судить как любую из его подданных. Ваш племянник грозит нам вторжением.

– Этому не бывать.

– И я о том толкую. – Его голос теплеет. – Император занят турками и, уж простите, мадам, не настолько привязан к своей тетке, чтобы собрать еще одну армию. Однако мне говорят: откуда вам знать, Кромвель? Надо укреплять гавани, собирать войска, готовить страну к войне. Шапюи, как вам известно, без устали уговаривает Карла объявить нам блокаду, задерживать наши товары и суда. В каждой депеше императорский посол призывает к войне.

– Я понятия не имею, о чем пишет Шапюи в своих депешах.

Ложь столь отчаянная, что он невольно восхищается, но, кажется, эта бравада забирает у Екатерины все силы. Она садится в кресло и, опередив его, нагибается за вышивкой. Пальцы у нее опухшие, от простого усилия перехватывает дух. Отдышавшись, она снова обращает к нему взвешенную и спокойную речь:

– Мастер Кромвель, я знаю, что разочаровала вас. То есть вашу страну, которая стала и моей страной. Король был мне хорошим мужем, а я не смогла исполнить первейший долг любой жены. Тем не менее я была, я есть его жена – неужели вы не понимаете, я не в силах признать, что двадцать лет состояла при нем шлюхой? И пусть я принесла Англии мало добра, но я не желаю ей зла.

– Однако сейчас вы несете ей зло помимо воли, мадам.

– Ложь не спасет Англию.

– Именно так считает доктор Кранмер. И именно поэтому он аннулирует ваш брак, в вашем присутствии или без вас.

– Доктор Кранмер тоже будет отлучен. Неужели это его не остановит? Неужели он так погряз в грехе?

– Сотни лет у церкви не было такого самоотверженного защитника, как новый архиепископ, мадам.

Он думает о словах Бейнхема перед казнью: восемь столетий лжи и только шесть лет правды и света; шесть лет, с тех пор как Писание на английском пришло в Англию.

– Кранмер не еретик. Он верит в то же, во что верит король. Реформирует лишь то, что нуждается в реформе.

– Я знаю, чем все кончится. Вы отберете земли у церкви и отдадите королю.

Екатерина смеется.

– Молчите? Я угадала! Именно так вы и поступите.

В ее тоне сквозит отчаянная беспечность умирающего.

– Мастер Кромвель, можете уверить короля, что я не приведу сюда армию. Скажите ему, что каждый день я за него молюсь. Те, кто не знает короля так, как знаю я, скажут: «Он добьется своего, чего бы это ни стоило». Но я-то вижу, Генриху важно быть на правой стороне. Он не похож на вас; вы набиваете своими грехами переметные сумы и кочуете из страны в страну, а когда устанете, наймете мулов, и скоро за вами кочует целый караван вместе с погонщиками. Генрих может ошибаться, однако ему необходимо прощение. Поэтому я всегда верила и продолжаю верить, что когда-нибудь он сойдет с неправедного пути и обретет душевный мир. А мир – это то, в чем все мы так нуждаемся.

– Как гладко у вас получается, мадам. Мир – это то, в чем все мы так нуждаемся. Чистая аббатиса. Вы никогда не задумывались над тем, чтобы принять постриг?

Улыбка, широкая улыбка в ответ.

– Мне будет жаль, если мы больше не увидимся. С вами куда занятнее беседовать, чем с герцогами.

– Придет черед и герцогов.

– Я готова. Есть вести о миледи Суффолк?

– Король сказал, что она умирает. Брэндон не находит себе места.

– Охотно верю, – бормочет она. – Ее вдовья доля французской королевы умрет вместе с нею, а это значительная часть его дохода. Впрочем, вы наверняка устроите ему заем под чудовищный процент.

Екатерина поднимает глаза.

– Моя дочь удивится вашему приезду. Ей кажется, что вы к ней добры.

Насколько он помнит, он лишь подал Марии табурет. Как уныла ее жизнь, если она способна оценить такую малость.

– Ей следовало стоять, пока я не разрешу сесть.

Ее изнемогающая от боли дочь. Екатерина может улыбаться, но не уступит ни дюйма. Юлий Цезарь, Ганнибал, и те были не так неумолимы.

– Скажите, – Екатерина осторожно прощупывает почву, – читает ли король мои письма?

Генрих рвет их или бросает в огонь, не вскрывая. Говорит, ее любовные признания вызывают в нем отвращение. Ему, Кромвелю, не хватает духу сказать Екатерине правду.

– В таком случае обождите час, пока я ему напишу. Или останетесь до утра? Отужинайте с нами.

– Благодарю вас, но я должен возвращаться. Завтра совет. Да и мулам тут негде приткнуться. Не говоря уже о погонщиках.

– О, мои стойла полупусты. Король об этом позаботился. Боится, что я обманом выберусь отсюда, доскачу до побережья и морем сбегу во Фландрию.

– А вы?

Он поднимает наперсток и подает хозяйке; она подкидывает наперсток на ладони, словно игральную кость.

– А я остаюсь здесь. Или там, куда меня отправят. Как пожелает король. Как надлежит жене.

Пока короля не отлучат от церкви, думает он. Это освободит вас от всех уз как жену, как подданную.

– Это тоже ваше, – говорит он.

Открывает ладонь, на ней игла, острым концом к Екатерине.

* * *

В городе судачат, будто Томас Мор впал в бедность. Они с королевским секретарем Гардинером смеются над слухами.

– Какая бедность? Алиса была богатой вдовой, когда он на ней женился, – говорит Гардинер. – А еще у него есть собственные земли. Да и дочери хорошо пристроены.

– Не забывайте о королевской пенсии.

Он собирает бумаги для Стивена, который готовится выступить главным советником Генриха на суде в Данстебле. Успел перелопатить все показания на процессе в Блэкфрайарз – кажется, будто все это происходило в прошлом веке.

– Силы небесные, – говорит Гардинер, – осталось хоть что-то, чего вы не раскопали?

– Если я доберусь до дна этого сундука, то отыщу любовные письма вашего батюшки к вашей матушке. – Он сдувает пыль с последней пачки. – Вот они. – Бумаги шлепаются на стол. – Стивен, можем ли мы что-нибудь сделать для Джона Фрита? В Кембридже он был вашим учеником. Не бросайте его.

Гардинер мотает головой и углубляется в бумаги, что-то бормочет, время от времени восклицая: «Нет, кто бы мог подумать!»

Кромвель добирается до Челси на лодке. Бывший лорд-канцлер сидит в кабинете, Маргарет едва слышно бубнит по-гречески; он слышит, как Мор поправляет ошибку.

– Оставь нас, дочь, – говорит Мор при его появлении. – Нечего тебе делать в этой нечистой компании.

Однако Маргарет поднимает глаза и улыбается, и Мор с опаской – вероятно, боится потревожить больную спину – встает с кресла и протягивает руку.

Нечистым назвал его Реджинальд Пол, сидящий в Италии. Причем для Пола это не образ, не фигура речи, а святая правда.

– Говорят, вы не придете на коронацию, так как не можете позволить себе новый дублет. Епископ Винчестерский готов купить вам дублет за собственные деньги, лишь бы узреть ваше лицо на церемонии.

– Стивен? Неужто?

– Клянусь.

Он предвкушает, как, вернувшись в Лондон, попросит у Гардинера десять фунтов.

– Или пусть гильдии скинутся на новую шляпу и дублет.

– А в чем идете вы? – мягко спрашивает Маргарет, словно забавляет двух малых детей, с которыми ее попросили посидеть.

– Для меня что-то шьют. Я не вникаю. Только бы меня не заставляли плясать от радости.

На мою коронацию, сказала Анна, не пристало вам наряжаться как поверенному. Джейн Рочфорд записывала, словно секретарь. Томас должен быть в темно-красном.

– Мистрис Ропер, – спрашивает Кромвель, – а вам не любопытно посмотреть коронацию?

Отец не дает Маргарет вставить слова:

– Это день стыда для англичанок. Знаете, что говорят на улицах? Когда придет император, жены обретут утраченные права.

– Отец, вряд ли кто-нибудь осмелится сказать такое при мастере Кромвеле.

Кромвель вздыхает. Мало удовольствия знать, что все беззаботные юные шлюхи на твоей стороне. Все содержанки и сбившиеся с пути дочери. Теперь Анна замужем и пытается стать примерной женой. Залепила пощечину Мэри Шелтон, рассказывает леди Кэри, за то, что та написала в ее молитвеннике невинную загадку.

Ныне королева сидит очень прямо, в животе шевелится младенец, в руках вышивка, и когда ее приятели Норрис и Уэстон с шумной компанией вваливаются в покои, чтобы припасть к ногам госпожи, смотрит так, словно те усеивают ее подол пауками. Без цитаты из Писания на устах к ней в эти дни и не подходи.

Кромвель спрашивает:

– Блаженная пыталась с вами увидеться? Пророчица?

– Пыталась, – отвечает Мэг, – но мы ее не приняли.

– Она виделась с леди Эксетер, та сама ее пригласила.

– Леди Эксетер неумная и много мнящая о себе женщина, – замечает Мор.

– Блаженная сказала ей, что она станет королевой Англии.

– Могу лишь повторить свои слова.

– Вы верите в ее видения? В их божественную природу?

– Нет, она самозванка. Хочет привлечь к себе внимание.

– И только?

– Эти молоденькие дурочки все как одна. У меня полон дом дочерей.

Он молчит.

– Вам повезло.

Мэг поднимает глаза, вспоминает о его утратах, хоть и не слышала, как Энн Кромвель спросила: за что дочке Мора такая преференция?

– Она не первая, – говорит Мэг. – В Ипсвиче жила девочка двенадцати лет, из хорошей семьи. Говорят, она творила чудеса, совершенно бескорыстно. Умерла молодой.

– А еще была дева из Леоминстера, – с мрачным удовлетворением подхватывает Мор. – Говорят, сейчас она шлюха в Кале, смеется с клиентами над трюками, которые вытворяла.

Значит, святых девственниц Мор не жалует. В отличие от епископа Фишера. Тот привечает блаженную и часто с ней видится.

Словно услышав его мысли, Мор говорит:

– Впрочем, у Фишера другое мнение.

– Фишер верит, что она может воскрешать мертвых.

Мор поднимает бровь. Кромвель продолжает:

– Но только чтобы они покаялись и получили отпущение, после чего оживший труп вновь падает замертво.

– Понятно, – улыбается Мор.

– А вдруг она ведьма? – спрашивает Мэг. – Про них есть в Писании, могу привести цитаты.

Не стоит, говорит Мор.

– Мэг, я показывал тебе, где положил письмо?

Маргарет встает, ниткой закладывает страницу в греческой книге.

– Я писал этой девице, Бартон… теперь сестре Элизабет, она приняла постриг. Советовал ей не смущать людей, не донимать короля своими пророчествами, избегать общества сильных мира сего, прислушиваться к своим духовникам, но главное – сидеть взаперти и молиться.

– Как надлежит всем нам, сэр Томас. Следуя вашему примеру. – Кромвель живо кивает. – Аминь. Полагаю, вы храните копию?

– Принеси, Мэг, иначе мы от него не отделаемся.

Мор в нескольких словах объясняет дочери, где лежит письмо. Хорошо хоть не велит ей наскоро состряпать подделку.

– Отделаетесь, скоро ухожу. Не хочу пропустить коронацию. У меня и новый дублет имеется. Так не составите нам компанию?

– Составите друг другу компанию в аду.

Он успел забыть, каким непреклонным и суровым бывает Мор; о его способностьи зло шутить самому и не понимать чужих шуток.

– Королева в добром здравии, – говорит Кромвель. – Ваша королева, не моя. Кажется, ей по душе жизнь в Амтхилле. Да вы и сами знаете.

Я не состою в переписке с вдовствующей принцессой, не моргнув глазом заявляет Мор. Вот и хорошо, кивает Кромвель, потому что я слежу за двумя францисканцами, которые доставляют ее письма за границу, – кажется, они всем орденом заняты только тем, чтобы вредить королю. Если я схвачу этих монахов и не смогу убедить – а вы знаете, я бываю очень убедителен – признаться добром, придется вздернуть их на дыбу и ждать, в ком первом проснется благоразумие. Разумеется, я бы с радостью отпустил их домой, накормив и напоив на прощанье, но я подражаю вам, сэр Томас. В таких делах вы – мой учитель.

Кромвель должен успеть сказать ему все до того, как вернется Маргарет Ропер. Легким стуком по столу он привлекает внимание хозяина.

Джон Фрит, говорит он. Попросите аудиенцию у Генриха. Он будет счастлив. Уговорите его встретиться с Джоном наедине. Я не прошу вас соглашаться с Джоном, я знаю, вы считаете его еретиком, пусть, но скажите королю, что Фрит – чистая душа, превосходный ученый, он должен жить. Если он заблуждается, вы сможете его убедить, с вашим-то красноречием, что-что, а убеждать вы умеете, куда мне до вас. Кто знает, еще и обратите его в истинную веру. Но если он умрет, вам уже никогда не спасти его душу.

Шаги Маргарет.

– Это, отец?

– Отдай ему.

– Копия с копии?

– А чего вы ждали? Нам приходится быть осторожными, – говорит Маргарет.

– Мы с вашим отцом обсуждали монахов. Могут ли они считаться добрыми подданными короля, если должны хранить верность главам орденов, подданным Франциска и императора?

– Они же не перестают быть англичанами.

– Такие ныне редки. Отец вам объяснит.

Он кланяется Маргарет. Пожимая жилистую руку Мора, задерживает взгляд на своей руке. Она белая, господская, гладкая, а он-то думал, ожоги, память о кузне, не сойдут никогда.

Дома его встречает Хелен Барр.

– Закидывал сети, – говорит он, – в Челси.

– Поймали Мора?

– Не сегодня.

– Прислали ваш дублет.

– Да?

– Темно-красный.

– О Боже! – смеется он. – Хелен…

Она вопросительно смотрит на него.

– Я не нашел вашего мужа.

Хелен опускает руки в карман, шарит там, словно что-то ищет; стискивает руки.

– Значит, он умер?

– Будем считать, что умер. Я разговаривал с человеком, который видел, как он утонул, его свидетельству можно доверять.

– Значит, я смогу выйти замуж. Если возьмут.

Хелен смотрит ему в лицо, молчит, просто стоит. Время идет.

– А где ваша картина? С юношей, который держит сердце в виде книги? Или книгу в виде сердца?

– Я отдал ее генуэзцу.

– Зачем?

– Пришлось заплатить за архиепископа.

Она с неохотой отводит глаза от его лица.

– Пришел Ганс. Ждет вас. Злится, говорит, время – деньги.

– Я возмещу.

Ганс с трудом выкроил для него время в предпраздничных приготовлениях. По заказу ганзейских купцов художник строит на Грейсчерч-стрит гору Парнас – мимо нее Анна поедет на коронацию – и сегодня должен выбрать муз, а тут еще Томас Кромвель опаздывает! Ганс так яростно топает башмаками в соседней комнате, будто двигает мебель.

* * *

Фрита ведут в Кройдон, на допрос к Кранмеру. Новый архиепископ мог бы встретиться с узником в Ламбете, но Кройдон дальше, и путь туда лежит через лес. В самой глуши ему говорят, как бы нам тебя не упустить. Леса в сторону Уондсворта глухие, можно спрятать целую армию. Будем рыскать тут два дня, нет, больше, но если все время забирать к востоку, в сторону Кента, твой след простынет, прежде чем мы доберемся до реки.

Однако Фрит знает свою дорогу; она ведет к смерти. Они стоят на тропе, посвистывают, болтают о погоде. Один мочится, отвернувшись к дереву, другой следит за полетом сойки. Но когда они оборачиваются, узник спокойно ждет.

* * *

Четыре дня. Пятьдесят барок, украшенных на средства городских ливрейных компаний, на снастях – флажки и колокольцы; два часа до Блэквелла, ветер легкий, но свежий, как он и заказал Богу в своих молитвах. А теперь пусть ветер уляжется, якорь брошен у пристани Гринвичского дворца, королева садится в свою барку – бывшую Екатеринину, в двадцать четыре весла: рядом фрейлины, стражники, все украшение двора, все знатные гордецы, клявшиеся, что не придут на коронацию. Три сотни матросов, флаги и вымпелы трепещут на ветру, музыка несется к берегам, усеянным лондонцами. Вниз по течению, вслед за водяным драконом, изрыгающим огонь, в сопровождении дикарей, разряжающих хлопушки. Морские суда палят из пушек.

Когда они достигают Тауэра, из-за туч выходит солнце. Темзу словно охватывает пламя. Анна сходит на берег, Генрих приветствует жену горячим поцелуем, распахивает на ней плащ, демонстрируя Англии ее живот.

Пока Генрих посвящает в рыцари толпу Говардов и Болейнов, своих друзей и сторонников, Анна отдыхает.

Дядя Норфолк пропускает церемонию. Генрих отослал его к королю Франциску, в подтверждение самых искренних связей между королевствами. Норфолк – граф-маршал и должен проводить коронацию, но его заменяет другой Говард, а кроме того, есть он, Томас Кромвель, отвечающий за все, включая погоду.

Он беседует с Артуром, лордом Лайлом, который будет председательствовать за пиршественным столом, Артуром Плантагенетом, тихим пережитком минувшего века. Сразу после коронации Плантагенету предстоит заступить на место покойного лорда Бернерса, получив от него, Кромвеля, соответствующие инструкции. У Лайла длинное костлявое лицо Плантагенетов, он высок, как его отец король Эдуард, у которого было не счесть бастардов, но ни один не достиг таких высот, как этот старец, преклоняющий скрипучее колено перед дочерью Болейна. Хонор, его вторая супруга, на двадцать лет моложе мужа, хрупкая и маленькая, игрушечная жена. В платье темно-желтого шелка, на руках – коралловые браслеты с золотыми сердечками, на лице выражение вечного недовольства, переходящее в сварливость.

Хонор мерит его взглядом с ног до головы.

– Так вы и есть Кромвель?

Если заговорит с тобой в таком тоне мужчина, ты предложишь ему отойти в сторонку и попросишь кого-нибудь подержать твой плащ.

День второй: Анну вводят в Вестминстер. Он встает до рассвета, смотрит с зубчатой стены, как редеют облака над Бермондсейской отмелью и на смену утренней прохладе приходит ровная золотистая жара.

Шествие возглавляет свита французского посла, затем следуют судьи в алом, рыцари ордена Бани в сине-фиолетовых облачениях древнего покроя, епископы, лорд-канцлер Одли со свитой, знать в темно-красном бархате. Шестнадцать дюжих рыцарей несут Анну в белом паланкине, колокольчики звенят при каждом шаге, каждом дыхании; королева в белом, кожа словно мерцает изнутри; на лице торжественная всезнающая улыбка, волосы забраны самоцветным обручем. За паланкином дамы на лошадях под белым бархатом, престарелые вдовы в каретах, с кислой миной на лице.

На каждом перекрестке процессию встречают живые картины и статуи, восхваление добродетелей королевы и дары от городского купечества; белокрылый сокол – эмблема Анны – увенчан короной и увит розами; шестнадцать здоровяков топчут цветы, аромат поднимается, словно дым. Чтобы лошадиные копыта не скользили, землю по приказу Кромвеля посыпали гравием, а толпу на случай давки и волнений оттеснили за ограждение; все лондонские приставы на службе, чтобы впоследствии никто не сказал: коронация Анны, как же, помню, в тот день у меня вытянули кошель. Фенчерч-стрит, Леденхолл, Чип, собор Святого Павла, Флит, Темпл-бар, Вестминстер-холл. Фонтанов с вином больше, чем с обычной водой. А сверху на них взирают другие лондонцы, чудища, живущие на высоте, – несметные каменные мужчины, женщины и звери, существа, что не человеки и не звери, клыкастые кролики и летучие зайцы, птицы о четырех лапах и крылатые змеи, бесенята с выпученными глазами и утиными клювами, люди в венках из листьев с козлиными и бараньими мордами, свитые в кольца твари с кожаными крыльями, волосатыми ушами и раздвоенными копытами, ревущие и трубящие в роги, покрытые перьями и чешуей. Иные хохочут, иные поют или скалятся. Львы и монахи, ослы и гуси, черти, жрущие младенцев, беспомощно сучащих ножками. Каменные и свинцовые, железные и мраморные, визжащие и хихикающие, улюлюкающие, кривляющиеся и блюющие с контрфорсов, крыш и стен.

Вечером, получив разрешение короля, он возвращается в Остин-Фрайарз. Навещает соседа Шапюи, укрывшегося за ставнями, заткнувшего уши, чтобы не слышать фанфар и пушечной пальбы. Он заходит в хвосте комической процессии, которую возглавляет Терстон с цукатами – подсластить дурное настроение посла – и превосходным итальянским вином, подарком Суффолка.

Шапюи встречает его без улыбки.

– Что ж, вам удалось преуспеть там, где не смог кардинал, и Генрих получил то, что хотел. Я говорю своему господину, который способен взглянуть на вещи беспристрастно, Генрих жалеет, что не приблизил Кромвеля раньше. Давным-давно бы своего добился.

Кромвель хочет сказать, это кардинал, это он научил меня всему, но Шапюи не дает вставить слово.

– Подходя к запертой двери, кардинал поначалу пытался улестить ее: о, прекрасная отзывчивая дверца! – затем действовал хитростью. Вы такой же, ничем не лучше. – Посол наливает себе герцогского вина. – Только в конце вы просто вышибаете дверь плечом.