Текст книги "Повесть о Сегри и Абенсеррахах"

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ
В ней рассказывается про упорный бой, происшедший между восемью рыцарями из-за свободы королевы; и про то, как мавританские рыцари были убиты, а королева освобождена; и еще про другие события

В печали и смятении пребывала Гранада, ибо истекал уже срок, данный прекрасной султанше, в который она должна была выставить четырех рыцарей, готовых принять за нее бой. И поскольку близился к концу роковой день, большинство рыцарей настаивало на прекращении этого дела, раз королева не успела найти себе защитников. И потому самые знатные рыцари города упрашивали короля кончить его, помириться с королевой и не верить словам Сегри. Но сколько рыцари ни старались, они ничего не смогли добиться от короля, так как обвинители ни на шаг от него не отходили и уверяли его в истинности своей клеветы. И неизменным ответом короля оставалось: пусть королева постарается в течение остающихся часов найти себе защитника; если не найдет его, он велит ее сжечь. В этом решении король был непоколебим. По его приказу на площади Бибаррамбла уже соорудили помост для королевы и судей, которым предстояло вынести приговор. Одним из судей был, хотя и против воли брата, благородный Муса. А кроме благородного Мусы судьями были еще два славных рыцаря – Асарк и Альдорадин. Все трое судей были расположены в пользу королевы и готовы были благоприятствовать ей, в чем только возможно. Помост затянули черным сукном, и судьи, сопровождаемые цветом гранадского рыцарства, поднялись в Альгамбру, чтобы вывести оттуда прекрасную султаншу в город и возвести на помост. Это привело в возбуждение весь город, и многие граждане решились выступить, отбить королеву у стражи и возвратить ей свободу, и убить Молодого короля за жестокую обиду, ей причиненную. Так намеревались поступить все Альморади и Марины, а к ним еще присоединились Алабесы, Альдорадины, Гасулы и Венеги. Однако им посоветовали так не поступать, потому что, освободив королеву от опасности, они не восстановили бы ее чести, остающейся запятнанной и поруганной. И молва веками бы стала утверждать, что ее освободили силой, так как боялись доверить ее неправое дело решению боем, что было бы очень выгодно ее обвинителям, остающимся в своей неприкосновенной правоте и с подтвержденным обвинением. Вот поэтому они отказались от своего намерения и положились на бога, чтобы тот вывел королеву из тяжкого испытания свободной и с восстановленной честью. Когда судьи, в сопровождении многочисленного рыцарства, явились в Альгамбру, Старый король, Мулаасен, не пожелал их туда впустить, говоря, что незачем им уводить королеву, что он этого не допустит. Благородный Муса и другие рыцари возразили ему: для самой же королевы лучше подвергнуться суду, что приведет ее к освобождению и не только не убавит, но еще увеличит ее честь; если он не отдаст королевы, клеветники восторжествуют. Это и еще многое другое сказали они королю Мулаасену, уговаривая его позволить отвести королеву к месту судебного поединка. Король спросил, есть ли уже у королевы рыцари-защитники. Муса отвечал, что да и что если эти рыцари не явятся, он сам лично будет ее защищать. После этого король позволил им войти. Муса с двумя другими судьями вошел, а остальные рыцари остались ждать выхода королевы за воротами Альгамбры.

Муса застал прекрасную султаншу беседующей с Селимой и не испытывающей никакого страха перед тем, что ее ожидало, хотя она и очень хорошо знала, что в этот день истекал срок. Она твердо верила, что дон Хуан Чакон сдержит свое слово, а потому была спокойна и бесстрашна, как подобает быть невинному. Кроме того, она считала, что, даже если бы дон Хуан Чакон не явился и ей за отсутствием рыцарей-защитников пришлось бы умереть, – она, умирая христианкой, не умерла бы, но начала новую, вечную жизнь. Посему она оставалась самой спокойной женщиной на свете. Увидав же Мусу и его спутников, сразу поняла, зачем они пришли; на минуту смутилась, но затем с мужской твердостью сдержала себя, как смогла, чтобы не выказать никакого малодушия. Добрый Муса и двое других судей подошли к королеве, приветствовали ее с должным почтением, и затем Муса заговорил:

– Велика была забывчивость вашего величества, не избравшего и не назначившего рыцарей, которые бы вступили за вас в бой сегодня, в день истечения срока.

– Не огорчайтесь, сеньор Муса, – ответила королева, – не замедлят явиться рыцари, которые защитят меня. Уповаю на бога и на его девственную мать, что мне будет дано увидеть моих врагов сраженными и поверженными в прах. Потому пусть король поступает, как ему заблагорассудится; если же случится, что не придется мне увидеть поражения моих врагов, но самой лишиться королевства и жизни, то и тогда, невзирая на злодея-короля и моих ядовитых врагов, суждено мне жить и царить в ином царстве, лучше этого, где ожидает меня вечная жизнь.

Муса, удивленный словами королевы, ответил:

– Всякому благу, которое получит ваше высочество, мы все будем рады. Но сейчас необходимо, чтобы ваше высочество вступило в уже приблизившееся испытание, из коего ваша честь должна выйти чище и светлее, подобно тому, как золото, пройдя через огонь, становится прекраснее и ярче. Для этого мы явились сюда, чтобы отвести ваше высочество в город, где нынче золото вашей чести получит более высокую пробу. Если же у вашего высочества нет рыцарей-защитников, – я знаю, что найдется четверо, шестеро, тысяча, две тысячи рыцарей, готовых вас защитить, и я – первый из них. И узнайте, ваше высочество, что я – один из судей, а два моих спутника – остальные, и они сделают все, что бы я от них ни пожелал и им ни приказал. Поэтому покройтесь, ваше высочество, и идите с нами; у ворот дворца дожидаются вас и сеньору Селиму носилки.

– Мы пойдем охотно, – ответила королева, – но еще я хочу взять с собою мою прислужницу Эсперансу, которую очень люблю; я хочу, чтобы в этот день она сопровождала меня вместе с Селимой.

Сказавши эти слова, королева отправилась в свою опочивальню. Селима и Эсперанса за ней. Все три облеклись в черные одежды, так что один их вид, особенно королевы, уже возбуждал сострадание. Вернувшись из опочивальни, королева сказала Мусе:

– Сеньор Муса, вы окажете мне великую милость, если возьмете себе ключ от моих покоев и в случае моего осуждения на смерть и смерти отдадите все, там находящееся, моей рабыне Эсперансе и вернете ей свободу, которую я сама вернула бы ей за ее заслуги и верную мне службу.

Королева не сумела произнести этих слов, не пролив обильных слез. Сам Муса и другие судьи тоже не смогли сдержать и скрыть своих слез. И, не будучи в состоянии произнести хотя бы одно слово, они взяли ее за руки и со слезами повели из королевского дворца к носилкам, для нее приготовленным, снаружи и внутри обтянутым черной материей. Королева, Селима и Эсперанса де Ита сели в носилки, шторы которых были опущены, и их понесли из Альгамбры. У ворот Альгамбры стояло много славных и высокородных рыцарей: тут были Алабесы и Гасулы, Альдорадины и Венеги, Альморади – родственники королевы, Марины и представители многих других семейств. Все они были одеты в траур, ибо все рыцарство скорбело и сострадало королеве. Но каждый из них под черными марлотами и альбурнусами [86]86
  Альбурнусы (бурнусы) – арабская одежда вроде плаща, обычно из белой шерсти.


[Закрыть] имел отличное оружие и крепкие доспехи. Все они решили покончить в этот день с Сегри, Гомелами и Масами, если бы то оказалось необходимым. И не сделали этого только для того, чтобы честь королевы не осталась невосстановленной и омраченной – иначе погибла бы в тот день Гранада. Сегри, Масы, Гомелы и все их сторонники догадывались об их намерениях и потому в этот день скрыли под своими марлотами и алькиселами [87]87
  Алькиселы – то же, что и альбурнусы.


[Закрыть] крепкие доспехи и оружие, чтобы силой защищать свое неправое дело и в случае нападения противников встретить их натиск в полной готовности. И никогда еще Гранада на протяжении всех своих смут, распрей и гражданских войн не была так близка к полной погибели и разрушению, как именно в тот день. Но господу было угодно, чтобы это дело закончилось без новых смут и гражданских междоусобии, как мы про то расскажем.

Так вот, когда носилки королевы показались из Альгамбры, все рыцари в глубочайшей скорби окружили носилки и проследовали вместе с ними в город, не скрывая печали и слез. Больно было смотреть на эту печальную процессию. Когда последняя достигла улицы Гомелов, во всех окнах и на балконах появились женщины и девушки, горько оплакивающие несчастие королевы; их слезы возбудили целый город: все громко проклинали короля и Сегри. Тем временем вступила королева в улицу Сакатин, где скорбь и плач возросли еще больше, так что во всей Гранаде не было ничего слышно, кроме жалобных стенаний, плача и проклятий. По прибытии королевы на площадь Бибаррамбла носилки остановились перед помостом, раскрылись, поднялись их завесы, и благородный Муса с другими судьями вывели наружу несчастную королеву вместе с Селимой и Эсперансой де Ита и возвели их на помост. Над помостом был натянут балдахин из черного сукна, под ним села печальная королева, рядом с ней – прекрасная Селима, а у ног королевы – ее рабыня Эсперанса де Ита. Кто сможет описать вам плач, поднявшийся на всей площади при виде прекрасной султанши, покрытой черным, приведенной враждебной судьбой к такой жестокой крайности? Все окна, балконы и плоские крыши были переполнены народом. И среди него не было ни одного человека, кто бы не испытывал сильной печали и не плакал. На другом конце помоста, под другим балдахином поместились судьи.

Прошло много времени, и с одной из улиц донеслись звуки военных труб, и затем оттуда выехали на могучих конях в полном боевом вооружении четверо рыцарей – обвинители королевы. Поверх доспехов на них были надеты богатые марлоты зеленого и лилового цветов; рыцари были с перьями на шлемах и стягами на копьях таких же цветов. На их адаргах была изображена их эмблема – окровавленная альфанга, а над ней девиз: «За правду пролита». Четверо клеветников, защитников лжи, явились, сопровождаемые всеми Сегри, Гомелами, Масами и остальными своими сородичами. Они подъехали к огороженному ристалищу перед помостом, настолько обширному в длину и ширину, что конь на нем мог свободно взять полный разбег для скачки. Раскрылись одни из ворот ристалища, на него въехали следующие четыре рыцаря: Магома Сегри – главный защитник клеветы, его двоюродный брат по имени Амет Сегри, Махардон Гомел и его брат Махардин. Они совершили свой въезд под громкую музыку гобоев и труб. Все их сторонники разместились по левую руку от помоста, ибо на другой стороне уже находились Альморади, полные гнева и ярости, готовые разделаться со своими врагами, но сдерживающие себя из-за причин, изложенных выше, и дожидавшиеся решения судьбы.

Это произошло в восемь часов утра, но наступило уже два часа пополудни, а ни один рыцарь, готовый вступиться за королеву, не появлялся, все принимали это как дурное предзнаменование, страшились за королеву, полагая, что она не сумела отыскать себе рыцарей-защитников. Сама королева тоже была повергнута в печаль из-за того, что медлил явиться Дон Хуан Чакон, на которого она – после бога – надеялась тверже всего. Она не знала, чему приписать его промедление. И, видя, что его все нет. примирилась с мыслью о смерти, так как ей предстояло умереть христианкой.

В это время доблестный Малик Алабес, славный мавр по имени Аль-Дорадин и еще двое рыцарей из их рода подошли к помосту и изо всех сил закричали – чтобы смогли их услышать королева и судьи, – что если Королева согласна, они готовы выступить на ристалище в ее защиту. На это королева отвечала, что долог еще день и она подождет еще два часа, и что если и к тому сроку не явятся избранные ею рыцари, она будет счастлива, коль скоро они примут за нее бой.

Доблестный Малик Алабес и остальные, изъявившие готовность выступить, рыцари вернулись тогда на свои места и стали ждать, что будет. Но не прошло и получаса, как от ворот Бибаррамблы донесся сильный шум. Весь народ обернулся в ту сторону посмотреть, что бы это такое было. И все увидели, как в ворота Бибаррамблы въехали на могучих конях пять великолепно вооруженных рыцарей. Четверо из них были одеты по-турецки, а пятый – по-мавритански; в последнем все тотчас же узнали отважного Гасула. Однако четырех турок узнать никто не смог, ибо каждый видел их впервые в жизни, и, чтобы на них посмотреть, сбежался весь народ, бывший на площади. Все любовались их видом и ловкостью, и все утверждали, что за всю жизнь никогда еще не видели более блестящих и могучих рыцарей. Всем хотелось узнать, зачем явились турки: не на защиту ли королевы? И все устремились за ними. Все рыцари, сторонники королевы, приветствовали в добрый час явившегося отважного Гасула, в том числе и его многочисленные сородичи. Все спрашивали его, не знает ли он, кто такие с ним приехавшие рыцари. Он же отвечал, что не знает и что он встретил их в Долине. Тем временем неизвестные рыцари подъехали к помосту, где находилась королева и судьи, изумленные прибытием чужестранцев и желавшие узнать его причину. Рыцари, достигнув помоста, отыскали на нем глазами королеву и почувствовали глубокое сострадание и жалость, увидев ее в подобном положении. И, оглянувшись затем по сторонам, узнали огромную площадь Бибаррамбла, столь известную во всем мире, увидели на ней обширное ристалище, приготовленное для битвы, а на нем четырех обвинителей королевы. И, все осмотрев, поразившись огромному скоплению народа, дон Хуан Чакон подъехал вплотную к помосту и спросил у судей на турецком языке, можно ли ему сказать два слова королеве. Судьи отвечали, что они его не понимают и пусть он говорит по-арабски. Тогда добрый дон Хуан Чакон, перейдя с турецкого языка на арабский, повторил им свой вопрос: можно ли ему говорить с королевой? На это благородный Муса, желавший королеве всяческого блага, ответил, что да и пусть он, в добрый час, всходит на помост. Отважный дон Хуан, ни мига не медля, птицей соскочил с коня и по ступеням взошел на помост. Оказавшись наверху, он приветствовал судей, а затем подошел к королеве и заговорил, обращаясь к ней так, чтобы судьям были слышны его слова:

– Королева и владычица! Бурей прибитые к берегам Испанского моря, недалеко от порта Малаги, мы с целью осмотреть красоты славного города Гранады вступили сегодняшним утром на ее красивую площадь, где узнали о жестокой невзгоде, вас постигшей, и о том, что нет у вас рыцарей-защитников. Кроме того, мы узнали, что ваша воля, чтобы вас защищали не мавры, а христиане. Я и три моих спутника (мы – турки-янычары, сыновья христиан), скорбя о вашей горькой участи, сострадая вашей невинности, являемся предложить вам свои услуги, готовые вступить за вас в бой с четырьмя дожидающимися того рыцарями. Если вам угодно, то даруйте нам свое позволение и вручите свое дело в наши руки. Я обещаю вам от себя и от моих трех товарищей совершить для него все возможное, вплоть до смерти.

Пока добрый дон Хуан говорил, он держал в руках письмо королевы, а затем уронил его на шлейф королевского платья настолько осторожно, что никто этого не заметил. И богу было угодно, чтобы письмо упало надписью кверху. Королева, заметив, что турок что-то выронил, опустила глаза на свой шлейф, увидела письмо и в тот же миг узнала свой почерк и то самое письмо, которое она посылала наместнику Картахены. Она сейчас же догадалась, что все это значит, поскольку была очень умна, и незаметно наступила на письмо, дабы никто его не увидел. А взглянув на свою прислужницу Эсперансу де Ита, увидела, как та пристально всматривается в дон Хуана и что она его уже узнала. Потом Эсперанса по» вернулась к королеве и незаметно сделала ей знак глазами. Всего этого было достаточно, чтобы королева убедилась, что перед ней дон Хуан Чакон. Она очень удивилась его счастливому переодеванию, подняла немного до сих пор опущенные книзу глаза, чтобы рассмотреть его лицо, и так ему ответила:

– Сеньор рыцарь! До сих пор я ждала тех, кто должен был за меня принять бой, но рыцари, которым я писала, не явились, и мне неведомы причины их опоздания. И я вижу, как истекает день, не принося мне оправдания. Посему объявляю, что в ваши руки и в руки ваших товарищей вручаю я мое дело, чтобы вы его защищали. И, поверьте мне, ложны возведенные на меня обвинения, в чем я даю торжественную клятву, отвечающую серьезности положения.

Услышав такой ответ, дон Хуан спросил судей, хорошо ли они слышали и уразумели ли слова королевы. Судьи ответили утвердительно и распорядились записать сказанное, а королеве велели подписаться, что она и выполнила с большой охотой.

Тогда дон Хуан, оказав королеве подобающие знаки почтения, сошел с помоста и отправился туда, где ожидали его три товарища и отважный Гасул, державший под уздцы его коня. Дон Хуан вскочил в седло, не коснувшись ногою стремени, и сказал:

– Сеньоры! Битва предоставлена нам, а потому распорядимся, чтобы она состоялась теперь же, а не позже.

Тут все рыцари, стоявшие за королеву, с радостью окружили четырех смелых друзей, обращали к ним тысячи просьб, прося их сделать все, что только в их силах. Смелые рыцари обещали так и сделать. Все благородное рыцарство сопровождало их через площадь и выказывало огромную радость. Зазвучали многочисленные трубы и аньяфилы, под звуки которых турецкие рыцари вступили на ристалище через ворота, противоположные тем, в какие въехали их противники. Оказавшись внутри ристалища, они поклялись, что или выполнят свой долг, или умрут, после чего ристалище вновь замкнули.

За все это время Малик Алабес не сводил глаз с дона Мануэля Понсе де Леон, ибо ему казалось, что он его где-то уже видел, только не мог вспомнить, где именно. Он так говорил самому себе: «Всемогущий аллах! Как походит тот рыцарь на дона Мануэля Понсе де Леон!» Лицо подтверждало это сходство, но турецкий наряд отрицал его. Малик смотрел на коня, и ему казалось, что это тот самый конь, которым до дона Мануэля владел он сам. Так добрый Малик Алабес терялся в сомненьях: дон Мануэль перед ними или нет? – и, подойдя к одному из рыцарей Альморади, дяде королевы, сказал ему:

– Если рыцарь на вороном коне тот, за кого я его принимаю, считайте королеву свободной.

– Кто же он? Он вам, быть может, знаком? – спросил рыцарь Альморади.

– Не знаю, – отвечал Алабес, – скажу вам после. Теперь же давайте смотреть, как пойдет бой.

И после этих слов они стали следить за рыцарями, достававшими в ту минуту щиты из чехлов, в которых те находились. Щиты были сделаны по турецкому образцу, очень крепкие и красивые.

Теперь будет очень уместно описать цвета турецких нарядов, надетых на четырех турецких рыцарях, так как до сей поры мы про них не сказали ни слова.

Марлоты всех четырех были из тончайшей ткани небесно-голубого цвета, обшитые бахромой из драгоценного золота и серебра. Точно так же на всех четырех были надеты альбурнусы из дорогого шелка, тоже небесно-голубого цвета. Каждый рыцарь имел тюрбан, расцвеченный лентами из сверкающего золота, лентами из голубого шелка; не было в мире тюрбанов драгоценнее, к тому же они были чудесно сделаны: не могли развязаться, хотя бы и упали с головы, и их можно было надевать и снимать очень легко и не развязывая. Верхушку каждого тюрбана украшал очень искусно прикрепленный маленький полумесяц из золота. На каждом развевался пышный плюмаж из голубых, зеленых и красных перьев, перевитых серебряными и золотыми нитями. Стяги на копья к были тоже небесно-голубые, и на каждом из них – герб и девиз данного рыцаря.

У дон Хуана Чакона на стяге была изображена золотая лилия, а на щите – волк на зеленом поле. В этот день волк изображался растерзывающим мавра. Над волком простиралось голубое поле – подобно небу, а на нем – золотая лилия. По краю щита шел девиз, гласивший: «Растерзывается за свою низость», означая, что волк раздирает мавра за его подлость и лживое обвинение королевы.

На щите отважного дона Мануэля Понсе де Леон был изображен свирепый лев его герба на белом поле; в этот день золотой лев не пожелал выступить со своими обычными арагонскими знаками: он сжал в своих когтях вместо них мавра и разрывал его в куски, а девиз при этом гласил:

 
«Кто клевещет на невинных,
Кто восстать на правду смел.
Тем заслужен сей удел:
Пусть погибнет в пасти львиной».
 

На стяге, голубом точно так же, был изображен золотой лев.

Славный дон Алонсо де Агилар не пожелал в этот день поместить у себя на щите ни одной эмблемы из своего герба, ибо они были очень хорошо известны. Для этого дня он поместил на свой щит на красном поле весьма искусно сделанного красивого золотого орла с распростертыми крыльями, будто поднимавшегося к небу и несшего в когтях голову мавра, всю залитую кровью, стекавшей из-под когтей. Эту эмблему дон Алонсо избрал в честь своего имени [88]88
  Фамильное имя Агнлар происходит из «агила» (от лат. «аквила») – по-исп. орел.


[Закрыть]. Над эмблемой гласил девиз:

 
«К небесам ее подъемлю.
Пусть же страшное паденье –
Кара злому преступленью -
Возвратит се на землю».
 

И на стяге этого храброго рыцаря красовался такой же золотой орел, как и на щите.

Доблестный алькайд Лос-Донселес имел у себя на щите в качестве эмблемы на белом поле меч с окровавленным острием. Рукоятка была из золота, а на острие, опущенном книзу, посажена голова мавра, покрытая каплями крови, будто вытекающей из раны. Девиз, написанный по-арабски, гласил:

 
«Правды меч исполнен гнева,
Он сразит клеветников,
И свободна от оков
Скоро будет королева».
 

Все присутствующие рыцари как одной, так и другой стороны очень сильно были удивлены отвагой четырех чужестранных рыцарей и в особенности девизами и эмблемами на их щитах, по которым они очень хорошо поняли, что те рыцари явились с предварительным намерением и с подготовкой. Девизы на щитах явно указывали на это и на то, что именно этих рыцарей избрала королева для своей защиты. И удивлялись, как успели те за несколько дней прибыть из таких дальних стран, но приняв во внимание, что в эту пору года они легко могли прибыть с такою быстротою морским путем, не стали об этом больше задумываться и обратили все свое внимание на предстоящую битву.

Благородный Муса и другие судьи тоже удивлялись девизам, и Муса, чтобы их лучше рассмотреть, спустился с помоста и приказал своим слугам подать ему коня. Ему подвели коня, он вскочил в седло, велел слуге приготовить его копье и щит и находиться с ними близ помоста на случай, если бы они ему понадобились; все остальное было при нем. Другие судьи остались при королеве. Королева же в ту минуту говорила своей рабыне Эсперансе:

– Ответь мне, друг мой, обратила ли ты внимание на рыцаря, поднимавшегося сюда говорить со мной? Может быть, он знаком тебе?

– Он мне очень хорошо знаком, – ответила Эсперанса. – Это – дон Хуан Чакон, о котором я вам говорила: и явись он еще тщательнее переодетый, я бы все равно его узнала.

– Теперь скажу, – воскликнула тогда королева, – обеспечена мне свобода и возмездие моим врагам!

А тем временем благородный Муса, как мы уже сказали, поехал на коне к тому краю ристалища, где находились четыре христианских рыцаря, чтобы получше на них полюбоваться. С ним отправились добрый Малик Алабес и отважный Гасул, а все другие рыцари уже столпились вокруг ограды. Четыре отважных христианина, никем не узнанные, вытащили – как мы сказали – щиты из чехлов и сбросили с себя свои нарядные альбурнусы у края ристалища.

Доблестный алькайд Лос-Донселес с таким искусством пустил своего коня вдоль ристалища, что все, на него глядя, испытывали только радость и надежду на то, что он очень хорошо проведет бой.

Сдерживая своего коня и со скачки перейдя на шаг, доблестный алькайд подъехал к рыцарям-обвинителям и громким голосом, так, чтобы всем было слышно, спросил их:

– Ответьте, сеньоры рыцари, зачем вы без всякой к тому причины обвинили вашу королеву и запятнали ее честь?

Магома Сегри, главный обвинитель, ответил:

– Мы сделали это затем, что обвинения наши истинны и мы должны были вступиться за честь нашего короля.

Тогда доблестный алькайд, уже полный гнева, возразил:

– Кто бы ни обвинил королеву, он – лжец и недостоин считаться рыцарем! И поскольку мы явились сюда для торжества справедливости, готовьтесь, клеветники, к бою! Сегодня вам предстоит умереть, а, умирая, признать лживость своего обвинения!

И с этими словами доблестный дон Диэго Фернандес де Кордова быстро взял копье наперевес и с такой силой ударил им Сегри в грудь, что тот очень скверно себя почувствовал. И острие копья пробило кольчугу, несмотря на всю ее плотность. Храбрый Сегри, получив жестокий удар, а вместе с ним опровержение своим словам, будучи рыцарем великого мужества и силы, в один миг повернул своего коня и бешено устремился на алькайда, чтобы его ранить. Но добрый алькайд, человек неустрашимый и весьма искусный в боевом деле, поспешно взял необходимый разбег и затем отважно вступил в бой с мавром.

Увидя их вступившими в бой, трубачи затрубили в трубы, и по этому сигналу остальные рыцари тоже устремились друг на друга, полные ярости и смелости. Доблестному Понсе де Леону досталось сражаться против Алиамета Сегри, могучего и смелого мавра, дону Алонсо – против Махардона, человека точно так же огромной силы. На дон Хуана Чакона пришелся Махардин, брат Махардона, столь же искусный в бою, как и остальные.

И когда каждый из них нашел себе противника, между ними начались яростные стычки; они наскакивали и отскакивали, стараясь ранить друг друга и проявляя всю им присущую храбрость. Четыре мавра были отборными рыцарями, и во всем королевстве не найти бы людей сильнее и отважнее, но мало стоили их сила и отвага, раз против них выступил цвет христианского рыцарства. Так вели они бой с отменной храбростью и осыпали друг друга сокрушительными ударами копий.

Дон Хуан Чакон, хотя ему и не недоставало искусства в бою, получил от ловкого Махардина серьезную рану в бедро. Случилось это следующим образом: мавр приблизился к нему вплотную и прежде, чем дон Хуан успел закрыться щитом, ударом снизу вонзил в него копье, пробившее кольчугу и ранившее бедро. Дон Хуан, увидя, что он ранен в самом начале боя, а противник остался безнаказанным за свой удар, запылал яростью, словно лев, но как опытный боец сдержался и стал дожидаться нового нападения мавра, чтобы его уже не выпустить из рук. И вышло, как он думал: отважный мавр, обрадованный своим успехом, – ибо он видел, что ранил противника, – с громкой альгасарой [89]89
  Альгасара (араб.) – боевой клич мавров.


[Закрыть] во второй раз помчался на него, восклицая: «По крайней мере, турок, ты теперь будешь знать, равны ли или превосходят в бою гранадские рыцари турецких!» И, восклицая так, он намеревался ранить дон Хуана снова, но дон Хуан, его ожидавший и видевший, что он прямо мчится на него, дал своему коню шпоры с такой силой, что конь помчался, будто стрела, выпущенная из стального лука. Со словами: «Сейчас я научу тебя сражаться, негодный клеветник!» – и потрясая в воздухе копьем, он налетел на своем, точно ветер, стремительном коне на мавра. Казалось, будто столкнулись две огромные башни. Конь доброго дон Хуана превосходил коня мавра по своим размерам и силе, и при столкновении копье, направленное могучей рукою дон Хуана, пробило стальную кольчугу мавра и тяжело его ранило, а конь последнего от толчка сел на задние ноги, а затем свалился на бок. Дон Хуан тоже получил рану, но не особенно серьезную. Конь дон Хуана после падения мавританского коня не смог сдержать своего мощного разбега и, налетев на поверженного коня, споткнулся о него и упал. Так что оба они – и дон Хуан и мавр – оказались вместе со своими конями лежащими на земле. Дон Хуан, будучи человеком сильным и смелым сердцем, не обращая внимания на свое падение, быстро вскочил на ноги. Падая, он потерял свое копье. Храбрый мавр не утратил мужества, получив рану и падая вместе с конем. Конь его еще не успел упасть, как он, невзирая на тяжелую рану, с него спрыгнул, прикрылся адаргой, взялся за свою острую альфангу и поспешно направился к дон Хуану Чакону, чтобы нанести ему жестокую рану. Он обрушил ему на щит страшный удар, отколовший часть щита. Отважный дон Хуан, атакованный с таким пылом, положился на собственную силу и нанес мавру ответный удар: от него разлетелся на куски щит мавра, а этот последний получил смертельную рану и плечо у самой шеи. Мавр зашатался. Увидев это, дон Хуан набросился на него и нанес ему новый удар мечом, от которого мавр, обессиленный, свалился на землю. Едва он упал, как храбрый дон Хуан следующим ударом начисто отрубил ему ногу. После чего, видя, что мавр ему уже более не опасен, он вытер свой добрый меч, вложил его в ножны и, подняв глаза к небу, возблагодарил в своем сердце бога за победу, дарованную ему над столь отважным и свирепым мавром. Затем он поднял с земли обломок копья, оперся на него, ибо от боли, причиняемой раной в бедре, едва мог стоять, и принялся смотреть на битву своих товарищей с остальными маврами.

Как только мавр был побежден, сторонники королевы приказали трубить в трубы и аньяфилы, приветствуя победу доблестного турка. Этого было достаточно, чтобы вдохновить сражавшихся христианских рыцарей; на мавров же эти звуки подействовали совсем по-другому: слыша их, они теряли мужество, силы и надежду на победу. Тут вдруг из окна одного дома донеслись вопли и горестный плач: то рыдали и стенали жена, сестры и другие родственницы отважного Махардина, увидевшие его извивающимся в предсмертном бешенстве в луже собственной крови. Рыцари Сегри велели этим женщинам отойти от окон и прекратить стенания, чтобы их сражавшиеся еще сородичи не потеряли мужества. Плача более не было слышно, перестали слышаться и звуки труб и гобоев сторонников королевы, умолкнувших по повелению судей.

Тем временем бившиеся рыцари с таким неостывающим жаром вели бой, что можно было подумать, что они его только что начинали. А звон оружия был настолько оглушителен, будто сражались тридцать человек.

Дон Хуан, следивший за ходом битвы, после того как несколько остыла боль его ран, особенно раны в бедре, решил снова сесть на коня, чтобы всякая неожиданность застала его готовым к отпору. И он направился туда, где его конь яростно боролся с конем Махардина. Испуская громкое ржание и страшно храпя, кони били друг друга копытами и рвали зубами. Дон Хуану удалось обломком копья разъединить их. Он схватил своего доброго коня под уздцы, легко вспрыгнул в седло и, подвесив щит К седельной луке, возобновил свои наблюдения над битвой. Ему очень хотелось прийти на помощь своим, ко он не сделал этого, чтобы не умалить их чести, а, кроме того, они в помощи и не нуждались. Итак, продолжали биться шестеро храбрых рыцарей. Когда смелый Махардон, сражавшийся против дона Алонсо де Агилара, увидел своего любимого брата Махардина распростертым на земле, изрубленным в куски и утопающим в собственной крови, он, преисполнившись острой скорбью от этого, прервал свой поединок с доном Алонсо и сказал ему, намереваясь направиться к дон Хуану: