Текст книги "Соблазн"

10

Я была монстром – и знала это. Быть им – суть моей работы.

Уже давно я перестала обманывать себя, прибегая к призракам добродетели и справедливости: я не лучше тех, кого должна уничтожать. «Нужно всего лишь стараться не быть хуже», – помнится, как-то выдала добрая душа Клаудия.

Каждый раз, когда я дома готовилась превратиться в воплощенное желание какого-нибудь монстра, чем я в данный момент и занималась, мне не удавалось избавиться от подобных мыслей. Будто сам процесс подготовки себя для них служил обвинением. «Только посмотри на себя, Диана, ты вот-вот превратишься в то, от чего слюнки текут у этой бестии, что ему больше всего нравится». И вот в этом «больше всего» и заключалась проблема. Недостаточно показаться аппетитной; чтобы понравиться ему больше всех остальных тел, чтобы он выбрал именно меня, я должна стать тем, чего он желал больше всего. От кожи до печенок я должна стать тем, что этот монстр жаждет получить, когда кусает.

«Но при этом поддерживая баланс, ведь так, доктор Женс?» – думала я, задергивая старомодные гардины в своей скромной гостиной.

«Если он будет хотеть меня слишком сильно, он просто набросится на меня и проглотит целиком, не жуя, еще до того, как я начну его обрабатывать… Как же вы говорили, доктор?» Я старалась припомнить все в точности, пока произносила вслух слово «свет», вслед за чем послушно загорелись в противоположных углах два торшера типа жирафья шея, направляя потоки света на середину комнаты. «Нужно суметь стать водой и горючим для одного огня» – так? Может, фраза и не была дословной, но, даже если и так, смысл я сохранила.

Стул я развернула спинкой к себе – она была сплошной, без единой прорези. Мой выбор пал на этот предмет мебели по той причине, что изгиб его спинки больше чего бы то ни было в моей квартире походил на поверхность колонны, о которую Женс заставлял нас тереться, когда мы изображали маску Загадки. Я убедилась в том, что ноутбук включен и лежит на пуфике с упражнениями перфис на мониторе и текстом «Сна в летнюю ночь» с пометками Женса. У ножки пуфа я поставила бутылку минеральной воды. Все двери закрыты. Половина девятого вечера пятницы, у меня три часа на репетицию.

Сначала я сделаю Загадку, а потом – Жертвоприношение.

Перфис уверяли, что быстрая маска Загадки сможет защитить меня от чрезмерного насилия в первые, самые критичные часы после похищения. «Он тебя свяжет и будет держать под рукой, полностью доступной. Ты, так сказать, окажешься в чем мать родила в центре урагана, так что постарайся соорудить себе зонтик», – говорили они.

Маска Загадки была мощным инструментом. Она базировалась на том, чтобы спровоцировать небольшой обвал реальности при помощи жестов, текста и при минимуме декораций, что может оказаться уместным, если тебе предстоит быть помещенной в тесное пространство, связанной и с кляпом во рту. Считалось, что удивление, которое эта маска вызывает в псиноме, может притормозить дикие и немедленные насильственные действия, которые способны полностью вывести наживку из строя. Пока я располагалась в центре своей импровизированной сцены и снимала сандалии, мне вспомнилось, что признанным мастером именно этой маски была Клаудия Кабильдо и что мы с ней отрабатывали ее вместе – как в экстерьерах усадьбы, так и в барселонском святилище Виктора Женса.

«Клаудия», – пронеслось в голове, и я остановилась, прежде чем снять спортивные штаны. Случайно или нет, но я навещала ее как раз этим пятничным вечером и недавно вернулась. «Клаудия – еще один монстр, как и я. Мы вместе прошли сквозь все лабиринты тьмы, разве не так? Два монстра, шагающие рука об руку в безлунной ночи безумцев». Супервумен. Ты сделаешь это.

Клаудия, мой гид, мой светоч во тьме, самый совершенный монстр, который когда-либо был создан для наслаждения других.

Пока не оказался сожран другим монстром, намного более жутким.

Клаудия Кабильдо была похоронена. Хотя иногда она что-то мне говорила, но всякий раз делала это из глубины могилы. И когда я навещала ее, то принуждала себя не упускать из виду именно эту перспективу: мне предстоит увидеть и провести некоторое время с тем, кого уже нет на поверхности жизни.

Тем не менее мне нужно было ее видеть. Случались дни, когда эта потребность ощущалась почти физически, как желание впиться зубами в какой-нибудь плод и наполнить рот его соком или подставить кожу прямо под струи дождя. Но бывало, я воображала, что желание это вполне рационально – как перенести вес тела на следующую ступеньку, когда поднимаешься по лестнице. Как бы то ни было, последние годы я приходила повидать ее именно тогда, когда в моей жизни происходило некое событие: когда мне удавалось заполучить трудную добычу, когда я терпела неудачу, когда я поняла, что люблю Мигеля Ларедо, или же когда мы с Верой ссорились. Я рассказывала ей обо всем, хотя и сомневалась, что Клаудия меня слушает.

В пятницу утром, выйдя из «Хранителей» после встречи с перфис, я вновь ощутила эту потребность. Я набрала на мобильнике ее номер, и мне незамедлительно ответил хриплый голос Нели Рамос. Да, конечно же, я могу прийти прямо сегодня после обеда, если хочу, Клау будет очень рада меня увидеть, в полшестого – просто идеальное время. Закончив разговор, я подумала, что в последние дни собиралась сходить к Клаудии, чтобы рассказать о своей отставке, но теперь мои мотивы оказались совсем другими.

Вечер выдался холодным и пасмурным. Выйдя из машины на улице Тесео в районе Лас-Росас, я взглянула на небо и убедилась, что оно затянуто тяжелыми, как раздутые мешки, тучами. Сегодня ночью – первой в моей интенсив-охоте за Наблюдателем – луны не будет. «Не в добрый час я при сиянье лунном, надменную Титанию встречаю»[30]30
  Реплика Оберона из комедии У. Шекспира «Сон в летнюю ночь» (пер. Т. Л. Щепкиной-Куперник).


[Закрыть]. В то же самое время нос мой уловил аромат цветов – украшения маленького садика вокруг дома. Наш отдел принял решение нанять садовника, и Нели рассказывала мне, какое удовольствие получает Клаудия, наблюдая за тем, как он косит газон или подрезает живую изгородь и розовые кусты. Клаудия и ее растения. «Один овощ караулит другие». Шутка была жуткой и глупой, но неизменно приходила мне в голову.

И натянутые нервы – тоже нечто неизбежное. Верчение в желудке, чувство неуверенности в преддверии этой встречи. «К добру ли эта встреча при луне?» И вновь извечный вопрос: а были ли мы с Клаудией Кабильдо подругами? И, в который уже раз, тот же ответ: не можешь ты быть подругой той, с кем прошла через все. Не можешь ты в полной мере любить того, кто унижал тебя и давал тебе наслаждение в той же степени, в которой тебя игнорировал; того, кому знакомы вот эта твоя родинка возле лобка, твои ночные кошмары, как ты кричишь от боли или во время оргазма, однако кто понятия не имеет, какое кино ты предпочитаешь или нравится ли тебе смотреть, как заходит солнце.

О нас с Клаудией, бывших напарницами с пятнадцатилетнего возраста, нельзя было сказать ни что мы были подругами, ни что мы друг друга любили. Но все же было нечто, что нас объединяло, что-то более прочное, более плотское, чем кусок кожи, соединяющий некоторых близнецов.

Открыв калитку, Нели ждала меня на пороге дома. В руке она держала кисть винограда, и ягоды одна за другой отправлялись в ее рот. Она предложила и мне, но я с улыбкой отказалась.

– Привет, – поздоровалась она своим хрипловатым, но в то же время мелодичным голоском, который, казалось, воплощал всю ее двадцатиоднолетнюю историю – с момента рождения в Лас-Пальмасе.

– Привет, Нели. Я, наверное, слишком рано?

– Да нет, нормально. Заходи.

У Нели волнистые волосы цвета воронова крыла, смуглая кожа, кошачьи повадки и мускулистое тело. Когда-то она была наживкой, причем хорошей, – до девятнадцати лет, когда решила оставить эту работу. Не по какой-то конкретной причине, поясняла она, никто ей ничего плохого не сделал, но «дела нужно делать до определенной точки, а потом – перестать ими заниматься», так считала Нели. Иногда возникало ощущение, что она чего-то недоговаривает. Но если что-то за этим и стояло, то лишь ее собственные, личные тараканы. Поскольку она еще была юной, отдел время от времени нагружал ее мелкими поручениями, в число которых входил и почасовой уход за экс-наживкой, «упавшей в колодец» (причина, по которой она представляла потенциальную опасность для обычных сиделок), то есть за Клаудией. Нели так понравилась эта работа, что она попросила оставить ее при Клаудии постоянно, и даже отпуском жертвовала, чтобы вывезти Клаудию на курорт. Она готовила ей, купала, ухаживала за ней, как маленькая девочка за любимой куклой. Лично мне нравилось, что этим занималась именно Нели: она производила впечатление девушки крепкой и вместе с тем приветливой и самоотверженной.

Мы прошли через тихий холл безликого особнячка с белыми голыми стенами и немногочисленной простой мебелью. Типичный казенный дом, как и тот, в котором мы с Клаудией впервые встретились: похожие на аквариумы комнатки с замаскированными глазка́ми видеокамер, предназначенные как раз для таких созданий, какими мы были тогда.

– Ну как она? – задала я вопрос.

– С переменным успехом. – Нели обернулась ко мне, отправляя в рот последнюю ягоду и приглашая меня в гостиную. Ее спортивные тапочки бесшумно ступали по блестящему паркету. – Сегодня, на мой взгляд, она плоховата. А вот вчера приходил этот тип, ну, который за садом ухаживает, так она, подумать только, так оживилась! Не знаю, зависит… – Она пожала плечами и остановилась перед закрытой дверью. – Не уверена, но иногда мне кажется, что она прикидывается дурочкой, чтобы на нее обращали внимание… Плоха она, бедняжка, совсем плоха, моя бедненькая…

Она открыла дверь, и я вошла в комнату, которая в моих воспоминаниях переместилась на десять лет назад, в то шале, куда меня привезли, чтобы познакомить с Виктором Женсом после окончания обучения в горном поместье. Там же, в те далекие времена, обнаружилась некая скелетообразная фигурка, облаченная в похожий на ночную сорочку балахон, в соломенной шляпе, также ожидавшая представления Великому Доктору. Она свернулась в кресле, выставив одно колено, а я посмотрела на это колено и подумала, что это самая тощая и костлявая часть человеческого тела, которую мне когда-либо приходилось видеть. Потом я узнала, что обладательницу колена зовут Клаудия, что на ее скороговорке прозвучало как «Клада», поскольку она не брала на себя труд говорить размеренно, за исключением разве что театральных постановок. Еще я узнала, что шляпа не ее, что это элемент пропс, реквизита, и часть костюма, который обязал нас носить Женс (только головной убор и узенький ремешок на талии), когда мы играли Основу в финальных сценах «Сна в летнюю ночь». Мы так часто использовали эту шляпу, что она в конце концов порвалась, и я вспомнила комментарий Клаудии по этому поводу: «Ну и ну, теперь мне будет стыдно выходить голой в этой драной шляпе». Я так и покатилась со смеху от ее шутки.

Но передо мной была не та, десятилетней давности комната. И не та Клаудия.

– Привет, Сесé, – сказала я.

– Вау, смотри-ка, кто пришел. В отпуск? Едем?

– Она думает, ты возьмешь ее с собой на курорт, – смеясь пояснила Нели. – Бедняжка!

– Ты уже ездила на пляж этим летом, Сесе. – Я улыбнулась. – Что, еще раз хочешь туда отправиться?

– Гав-гав-гав, – произнесла Клаудия, вертя плюшевой собачкой, которую прижимала к себе. Довольно несимпатичная мягкая игрушка. Этикетка свешивалась у нее из-под хвоста.

– Ты знаешь, кто я? Узнаешь меня? – спросила я.

– Супервумен. Конечно же.

– Это Диана Бланко, глупышка. – Говоря это, Нели нажатием кнопки подняла рулонные шторы на окнах. – Не прикидывайся маленькой девочкой, пожалуйста. Ты же знаешь, кто она такая.

– Конечно, – заявила Клаудия и зашептала собачке: – Это Жирафа, Гав.

Я засмеялась: Клаудия еще помнила первое прозвище, которое сама мне и дала, намекая на мой рост.

Наполненная тусклым вечерним светом и запахом мокрого сада, комната казалась самым живым помещением этого дома. Парадокс, потому что она была не чем иным, как могилой Клаудии. И Клаудия находилась в ней, в саркофаге огромной софы, – такая могущественная и в то же время такая слабая.

– Жирафа, – произнесла Клаудия хриплым шепотом. – Этот гребаный дождь на сцене. На четвереньках. И снова гребаный дождь.

Я понимала, что она имеет в виду наши репетиции в полицейском театре, где в потолок сцены были вмонтированы разбрызгиватели, имитировавшие дождь. Упражнения, предполагающие мокрое тело, совершенно необходимы для некоторых масок, но я их ненавидела с особой силой…

– «А, опять этот гребаный дождь…» – Она передразнивала меня.

– Да, Сесе. – Я засмеялась, застигнутая врасплох выкрутасами ее памяти и поражаясь им. – Гребаный дождь.

Клаудии Кабильдо было столько же лет, что и мне. Но выглядела она лет на тридцать старше. Она по-прежнему была худой, как аскет-отшельник. На лице ее, казалось, остались одни глаза: синие, далекие, два магнита, два бездонных неба. Заботами Нели она была приукрашена для нашей встречи. Ее белокурые, коротко стриженные волосы блестели и выглядели только что уложенными, блузка и юбка – безукоризненно чистыми и отутюженными, а вокруг нее нимбом плавал запах лаванды. Мне вдруг подумалось, что я понимаю любовь Веры по отношению к бедной Элисе. Только не верю, что это настоящая любовь, скорее, это наша потребность найти в напарнице свое отражение и убедить себя: «Она делает то же, что и я. В этом безумии я не одинока».

Нет, я не любила ее. И на самом деле лишь притворялась, что желала ее. Но я не могла припомнить никого – даже Мигель не подходил, – с кем я могла бы поговорить откровенно, без обиняков. За исключением сеньора Пиплза, конечно, которому я пока еще не позвонила и о котором мне не хотелось думать.

– Прекрасно выглядишь, Сесе. Пляж пошел тебе на пользу.

– Да, Жирафа. Весьма.

– А я кое-что тебе принесла.

Нели оставила нас одних «до времени сока», так что я устроилась на скамеечке у ног Клаудии и вынула из кармана куртки видоискатель «гол»[31]31
  Голограмм.


[Закрыть].

– Знаешь, кто это? Это сынишка Тере Обрадор… В прошлом месяце ему исполнилось пять лет, и я была на его дне рождения… Я сделала эти снимки для тебя… А вот это – Тере… Помнишь ее? – Я полагала, что она вспомнит имя раньше, чем узнает человека на этих трехмерных картинках, цветным дымом встававших перед ее глазами.

– Командирша.

– Да-да, верно, это Командирша… Она хотела, чтобы ты увидела ее малыша… Смотри, у него личико точь-в-точь мамино, лицо Тере…

Мы с Клаудией раньше частенько говорили о Тере, и было понятно, что она ее помнит, коль скоро сама назвала то прозвище, которым мы наградили ее из-за доминантных ролей, которые Женс поручал ей в наших постановках. Тереса Обрадор начинала заниматься вместе с нами, но потом оставила учебу, потому что ее мать изменила планы относительно дочери и пригрозила подать в суд, если ей не вернут чадо. В конце концов все уладилось, свелось к выплате неустойки, и, хотя Тереса чуть не слегла, оставив так понравившуюся ей работу, она получила другое образование и вышла замуж. Я была на ее свадьбе, а также старалась не пропускать дни рождения маленького Виктора (и мне вовсе не хотелось знать, почему его назвали именно этим именем). У малыша было круглое личико, как у мамы, и весь он был маленьким эльфом с пухлыми ручками. Мне так нравилось на него смотреть!

– Если хочешь, могу скопировать эти картинки на твой компьютер, – сказала я ей. Клаудия не ответила, и я внезапно почувствовала себя идиоткой, выключила видоискатель и убрала в карман. – На самом деле, Сесе, я пришла не за этим, а кое о чем тебе рассказать…

И стала рассказывать. Рассказала ей все – ей и ее мохнатой собачке. Мне и раньше приходилось рассказывать ей о Наблюдателе, так что я быстро перешла к исчезновению Элисы и к импульсивному решению Веры, которое, в свою очередь, послужило причиной для моего. Клаудия только слушала или делала вид, что слушает, широко раскрыв огромные, словно колодцы, глаза и уставившись на меня.

– Мне страшно, Сесе… Я в полной заднице… И не только за Веру страшно, но и за себя… Этот тип очень опасен… Огромная акулища… Не могу позволить, чтобы за это взялась Вера…

– Ну подумаешь, Жирафа… – произнесла Клаудия без всякого выражения.

Понимала ли она меня? Мне это было не важно. Я продолжила изливать душу:

– Не знаю, смогу ли заарканить на этот раз. Сукин сын очень хитер. Он даже перфис запутал. Знаю только, что обязана попробовать… На сегодня уже двадцать жертв, представляешь? Хищник из самых крупных, Сесе. А у меня всего три ночи до того, как выпустят Веру! Я должна это сделать… Это должна быть именно я, и как можно быстрее, но мне так страшно, Сесе… – Я чуть не разрыдалась, но тут кое-что произошло.

Внезапно пять ледяных крюков схватили мою руку.

– Ты это сделаешь, – сказала Клаудия. – Ты – супервумен.

Руки у Клаудии были такими же, как и она сама, – жилистыми, худыми, напряженными. На запястьях виднелись следы от кандалов, в которых целый месяц держал ее в заключении где-то на юге Франции этот монстр Ренар – в каком-то тайнике «с земляными стенами и скрещенными балками над головой», как снова и снова описывала его бедная Клаудия сразу после своего освобождения, уже почти три года тому назад. Каким бы странным это ни казалось, но, хотя она и пережила череду невообразимых пыток, физически Клаудия пострадала не слишком сильно. Единственной ее потерей стал рассудок: в ее мозгах Ренар сокрушил практически все.

– Ты сделаешь это, – повторила Клаудия, хотя я ни в коей мере не могла быть уверена, понимает ли она сама, что говорит. – Ты – супервумен, Жирафа.

Так мы и сидели, взявшись за руки, пока не появилась Нели с фруктовым соком. Тут я распрощалась, но всю дорогу домой слова Клаудии эхом звучали у меня в мозгу: «Ты – супервумен. Ты сделаешь это. Ты сделаешь это…»

«Сон в летнюю ночь», одно из юношеских произведений Шекспира, которое, по мнению Виктора Женса, автор создал по заказу тайного Лондонского кружка гностиков, – творение удивительное: мир фей, эльфов, аристократов и актеров-любителей, превратившихся в ослов; мир, в котором сок волшебной травы, закапанный в глаза, заставляет жертву влюбиться в первого, на кого эти глаза взглянут, каким бы ужасным он ни был, что и составляет, по Женсу, «ключ к филии Загадки».

Маска Загадки относилась к группе Отторжения, то есть к тем, в которых добыча оказывается на крючке как раз потому, что ей не нравится то, что она видит. Жесты, позы и тон голоса наживки вызывают в объекте влияния как подспудную беспокойную тревожность, так и временное подавление таких его желаний, как терзать и мучить. Впервые Женс учил меня этой маске на свежем воздухе – с проселочной дорогой в качестве декорации, и мой костюм при этом состоял исключительно из сапог и парео, скрученного веревкой и обвязанного вокруг талии, а ноги были широко расставлены. Спустя несколько лет он придумал более «элегантную» манеру ее представления: не нужны оказались ни маскарадные костюмы, ни вообще какой-либо реквизит – всего лишь некий предмет, о который можно потереться телом, как, например, мраморная колонна в доме Женса в Барселоне.

В моей квартирке не было ни дорог, ни колонн, но они были и не нужны, ведь я могла использовать спинку стула. Опираясь о нее, я сняла спортивные брюки и собиралась уже стянуть и футболку, когда один из остававшихся без блокировки каналов моего телефона вывел на громкую связь входящий звонок. Я решила послушать, но не отвечать.

– Я знаю, что ты у себя, солнышко, репетируешь, и что, если мы сегодня будем спорить, полетит к чертям весь твой театр, а я этого, честное слово, не хочу… Я скажу тебе то же, что сказал вчера, когда ты сообщила, что хочешь продолжить охоту: ты – чертова упрямица, медный лоб, но именно это мне больше всего в тебе и нравится…

Я улыбнулась, застыв в свете ламп, руки вцепились в футболку, которую я собиралась снять. И подумала, что скучаю по нему, хочу почувствовать его руки, обвившие мое тело, ощутить его губы, прижавшиеся к моим. И пока я это думала, ласковый голос Мигеля все звучал и звучал, как будто и он изливал душу перед некой далекой и опустошенной Клаудией:

– Знаешь что? С тех пор как завязались наши отношения, я живу в постоянном страхе, что с тобой что-то случится… Полагаю, это можно понять, поскольку, должен вам признаться, сеньорита, я с ума схожу по лучшей наживке мадридской полиции…

Я снова улыбнулась.

– Но, каким бы понятным все это ни было, привыкнуть к этому невозможно… Тем не менее повторю еще раз: ты – упрямица, и что-то подобное было запрограммировано… В твоих письмах всегда есть постскриптум, как говорила моя бабушка… Все, что ты начинаешь, обязательно заканчиваешь. – Он умолк на секунду, а потом прибавил: – Эта привычка, конечно, вовсе не плоха в определенных ситуациях, но мне хочется верить, что ты не распространишь этот обычай на наши отношения. Не хочу, чтобы наше с тобой когда-нибудь закончилось…

Эти последние слова он прошептал, причем как-то так, что у меня возникло желание ответить. Я громко сказала «ответить» и, когда убедилась, что Мигель меня слышит, произнесла:

– Позволь мне начать с тобой без брошенной на середине работы, прежде чем я начну думать, как бы закончить.

Короткая пауза.

– Понимаю, – согласился Мигель. – Я хочу узнать лишь вот о чем… Падилья дал тебе три ночи. Что ты будешь делать, если не заловишь его к понедельнику?

– Не знаю, – честно сказала я.

Еще одна пауза, но в конце концов он решил прислушаться к моему мнению.

– Люблю тебя, – прибавил Мигель.

– Я тебя тоже люблю, – сказала я в ответ и отключилась. И вдруг в памяти всплыли слова, которые сегодня утром я слышала от перфис: «Если хочешь, чтобы он выбрал тебя, стань полностью его, сознательно. Постарайся полюбить его…» – Я люблю тебя, люблю тебя, люблю тебя… – громко повторяла и повторяла я, как Титания перед Основой с лицом монстра, мысленно обращаясь к Наблюдателю. – И я сожру тебя живьем, любовь моя…

И пока меня наполняла ярость, я сняла футболку.