Текст книги "Кроатоан"

8. Ночные дороги

Нико ведет машину уверенно, ему не нужен навигатор, отмечает Кармела. Обойдя несколько заторов, Нико выезжает на шоссе М-40, в сторону Вика́льваро. Дорога впереди чиста, Нико связывает это обстоятельство с правительственным распоряжением: людям предписано оставаться дома или на своих рабочих местах.

– Клиника называется «Лас-Харильяс», – рассказывает художник. – Это неподалеку от Трес-Кантос. Если все пойдет хорошо, мы будем там минут через двадцать.

– А как же комендантский час?

– Я знаю, что это такое и как работает. – Нико пожимает плечами. – Между приказом и вводом войск пройдет как раз столько времени, чтобы мы успели выбраться из Мадрида. Меня больше беспокоит не это, а само продвижение частей. Я так понимаю, войска спускаются с Эль-Голосо, так что не стоит ехать прямо на Трес-Кантос, эту дорогу наверняка перекроют. Поищем какой-нибудь проселок.

– Что могло случиться за такое короткое время? – Кармела смотрит на профиль Нико в свете фонарей, на его большой, почти клоунский нос. Дворники очищают стекло от мелких капель и рисуют подвижные тени на его лице. – Это как война… или как эпидемия.

– Клянусь тебе, не знаю. Вчера, когда я прочел письмо Манделя, все это показалось мне ненастоящим, как шпионский фильм. Но сегодня в полдень, узнав новости, я уже был на взводе. Я решил, что ты участвуешь в каком-то заговоре, прости, что я тебя…

– Хватит уже об этом, – обрывает она.

Их оглушает волна полицейских машин и броневиков, едущих навстречу. А потом они утыкаются в небольшую пробку, возникшую из-за очередной проверки. Машины Транспортной гражданской гвардии выстроились в зеленый барьер, перед ним желтым светом блестят фонарики полицейских. Нико, как ни странно, ничуть не обеспокоен.

– Они никого не проверяют. Просто перекрывают дорогу на М-607, ясное дело, из-за армии. Нам придется свернуть, только и всего.

Гвардеец рассматривает их через опущенное окошко. Фуражка его намокла, люминесцентный жилет тоже, хотя дождя почти нет.

– Кабальеро, куда вы направляетесь?

– Домой, – отвечает Нико. – Мы живем в Трес-Кантос.

– Шоссе перекрыто. Вам придется ехать в объезд. Когда доберетесь до дома, никуда не выходите.

– Конечно-конечно, спасибо, – соглашается Нико.

Полицейский отходит, «тойота» едет дальше.

– Что будем делать, если найдем Фатиму Кройер? – На самом деле Кармелу больше интересует вопрос «Что будем делать, если ее не найдем?» или еще короче: «Что мы будем делать?»

– Поедем в обсерваторию.

Глаза ее округляются от удивления.

– В обсерваторию этологов?

– Да. Мандель писал, что именно туда я должен отправиться вместе с тобой и с Фатимой.

– Зачем?

– Понятия не имею. Но Мандель добавил, что, даже если обсерваторию уже закрыли, мы все равно должны оказаться в этом районе.

Кармела пытается рассуждать. Но она устала, напугана и думать ей нелегко. Единственный вывод, к которому она приходит, несет в себе еще одну загадку.

– Предположим, Мандель что-то предвидел, что-то знал, – задумчиво произносит девушка. – Но если он нуждался во мне для расшифровки этих файлов – почему он не отправил их прямо мне?

– У меня есть вопрос поинтересней. Зачем выжидать два года до самого дня, когда все это произойдет? Не понимаю. Почему он не собрал нас раньше? И зачем, черт подери, понадобилась эта красотка? Фатима… Наркоманка, папина дочка, член жестокой секты Логана… С какой радости я должен ей помогать?

– Может быть, он… ее любил, – говорит Кармела.

Нико криво усмехается:

– Мне знакомо это чувство. Я его любил.

Наступает тишина, только тикает метроном дворников; Нико выключает их перед поворотом на Алкобендас. Вдалеке, в блеске ночных огней, поднимается клуб липкого черного дыма. Вой обезумевших сирен.

– Мне не было никакого дела, – рассказывает Нико, словно отвечая на не заданный Кармелой вопрос. – Серьезно. Я не возражал против его… его связей с девочками и мальчиками… Но, ради бога, зачем было выбирать именно эту наркушницу и Логана? Ее он отымел, когда она была пятнадцатилетней девчонкой, а потом привел ее в группу Логана… А почему Логан? Может быть, этот облик гермафродита – вершина красоты для бисексуала, но, вашу ж мать, он ведь преступник… А когда я говорил Манделю, он отвечал: «Нико, у тебя одно полужопие так и застряло в полиции». – Художник улыбается, но Кармела чувствует его боль. – Мудак…

Потом Нико долго ничего не говорит. Пока длится эта пауза, Кармела думает о Манделе. Дело то ли в усталости, то ли в нервах, но у нее не получается его вспомнить: ни его лицо, ни свое перед ним восхищение… Может быть, там были и любовь, и вожделение… все это исчезло с годами, все выкинуто в ту же мусорную корзину, куда угодили и ее мечты о работе этолога в престижном международном центре. Прошло уже больше пяти лет без Манделя, и теперь Кармела не узнаёт себя в той восторженной студентке, которая впитывала каждое его слово и заливалась краской от его бесстыжих взглядов. Все время после Манделя она провела в клетке у Борхи.

Она предлагает послушать новости, бывший полицейский не возражает. Многие станции прекратили вещание, но на некоторых остались дикторы, продолжающие зачитывать сводки. Коротко говоря, в Испании все обстоит просто и страшно. В Мадриде, Хаэне, Гранаде, Валенсии, Мурсии и Альмерии объявлен комендантский час. Другие города последуют их примеру, если положение не изменится. Та же картина и в ряде европейских столиц. Пассажирские авиарейсы отменены. Новости из Лондона – одно мутное бормотание. Английская королевская семья – в надежном укрытии, местонахождение не разглашается. Премьер-министр обратился к нации и говорил о чем-то, что кончается на «-ит», и от этого у всех британцев шарики заскочили за ролики. Одни говорят «энцефалит», другие – «менингит», что, однако, никак не объясняет других новостей, которые Кармела ищет, намеренно избегая самых драматичных, касающихся непосредственно европейцев.

«Феномен Манки-Миа», как выразился диктор, распространился на весь запад Австралии. Рыбы-топорики, стеклянные рыбы, тунцы и рыбы-луны превратили берега в сверкающее кладбище. Мириады удильщиков – молчаливых и спокойных – поднялись со своих скальных лож. Вся береговая линия отрезана от континента; потеряна связь с кораблями и подводными лодками, патрулирующими Индийский океан.

На севере, рядом с Дарвином, «животные заболевают тысячами», и среди них типичные представители местной фауны – гребенчатые ящерки. Ящерки, судя по всему, являются носителями того самого «ита» и передают его людям. Совершив чудесный и кошмарный скачок, «ит» перелетает в Индию и Пакистан, хотя сейчас самым опасным раненым гигантом является Китай. А еще «ит» дает о себе знать – во всей своей мощи – на просторах Сибири, в популяции волков. И сразу же направляется к антиподам, чтобы напасть на диковинных южноафриканских панголинов и походя добавить Кейптаун к списку городов, контролируемых войсками, в то время как в Центральной Африке никто не в силах контролировать поведение слонов и горилл с серебристыми спинами. Америка встретила утро ворохом проблем с енотами и койотами на юго-западе и серьезными, «повторяем, серьезными» осложнениями на западном побережье: гвардейский полк китов выбрасывается на берег одновременно с тем, как тысячи людей – для поддержания трагического равновесия – кидаются в море. «Скоро океан станет похож на Ганг, где все это и начиналось», – мрачно предсказывает журналист, освещающий темы науки.

– Эпидемия всех косит. – Нико качает головой.

– Сомневаюсь, – хорошенько подумав, отвечает Кармела.

– В чем?

– Я, конечно, не врач, но в животных разбираюсь. Безумие охватывает млекопитающих, птиц, рыб и рептилий. Вот я и думаю, что́ это может быть за вирус. В выпусках новостей подробностей нет, но чего я никак не могу объяснить – так это почему у разных видов возникают разные аномалии… Они движутся вместе, они направляются к поверхности воды или на глубину, они дерутся между собой или испражняются… Какое же инфекционное заболевание может вызывать столь разнообразные изменения у стольких видов?

– Может быть, это какая-нибудь новая какашка, – замечает Нико. – Как СПИД тогда, ну ты понимаешь. Энцефалит из нашей секретной лаборатории: попробуйте, мы вас не разочаруем!

– А заражение? Эпидемия среди позвоночных распространилась с востока на запад меньше чем за сутки, Нико. Вирусам и бактериям для передачи нужны носители.

– Носители, которые, возможно, были предусмотрительно размещены каким-нибудь подпольным биологическим центром. Ясное дело, Кармела, тут наговняли человеческие существа, поверь мне.

– И что бы сделал этолог вроде Манделя, если бы предугадал, что через два года после его смерти кто-то выпустит в мир эту, как ты выражаешься, «какашку»? И вот еще что: как мог он предвидеть, что это затронет именно ту семью, в Ферруэле?

– Да, вопросы правильные. Вот только сейчас мы не можем на них ответить. Надо бы остановиться. По времени мы идем хорошо, все успеваем, и сейчас мы снова движемся в нужном направлении.

Нико снижает скорость и съезжает с главной дороги. Впереди видна светящаяся реклама и вывеска бензоколонки.

– Зачем нам останавливаться?

– Я, кажется, сумел одолжить внедорожник с самым маленьким бензобаком во всем Мадриде. И нужно прихватить какую-нибудь еду, если мы собираемся провести ночь в обсерватории. Но ничего страшного: сейчас всего пол-одиннадцатого.

– И что?

– Мандель писал, что мы должны оказаться в обсерватории до полуночи, – объясняет Нико. Они подъезжают к заправке веселенького оранжевого цвета. И Нико говорит совсем другим голосом: – Здесь как-то пустовато. Не выходи из машины.

Нико останавливает «тойоту» перед бензоколонкой. На этой заправке самообслуживание, а справа от их машины виден магазинчик. Впереди – кафе с зеленой светящейся вывеской, не горит только одна буква «А», так что в темноте название читается как «КАФЕ М РКОС». Внутри оба заведения ярко освещены, вот только людей не видно. Перед кафе дожидаются возвращения хозяев красная «вольво» и синий «сеат».

– Проверю, сможем ли мы заправиться, а если нет – так поменяем машину. – С этими словами Нико хлопает дверью.

Кармела смотрит, как он разбирается с крышкой бензобака. Художник вставляет шланг, его приветствует механический голос. Дождь кончился, в лужах отражаются огни витрин. При взгляде на прилавки создается впечатление, что продавцы вот-вот появятся, но они не появляются.

Подумав о людях, Кармела без перехода задумывается о тех, которые что-то для нее значат. Девушка подхватывает с заднего сиденья сумку, достает телефон и обнаруживает не меньше пяти пропущенных звонков от Борхи, два сообщения от него же и три звонка от Энрике Рекены. Рекене она решает перезвонить. Потом наберет и родителей, и брата – он адвокат, живет в Валенсии. В голову ей приходит сразу много имен, которые тоже стоят где-то в списке, а потом она осознаёт, что хочет услышать голос Борхи.

Бывший полицейский отпускает шланг и показывает Кармеле большой палец. «Повезло», – вот что он хочет сказать. Кармела улыбается, а он, поглядывая по сторонам, идет к магазину. Кармела не знает почему и как, но рядом с Нико Рейносой она чувствует себя в безопасности.

А потом она нажимает клавишу быстрого набора, и Энрике Рекена отвечает уже после второго гудка.

– Кармела, солнышко, как ты? – спрашивает Рекена.

– Все в порядке. А ты?

Он тоже в порядке. Но он «напуган, растерян и зол» из-за этого приказа: полиция до сих пор не позволяет им выйти из здания.

– Целый день просидеть в Центре экосистем – то еще испытание для нервов, – признаётся он почти весело. – А еще объявили комендантский час, так что, боюсь, нам придется ложиться баиньки прямо в конторе.

Кармела долго не раздумывает.

– Как только сможешь, приезжай в обсерваторию!

– Это зачем?

– Я… я думаю, это самое безопасное место, Энрике, самое изолированное от… эпидемии. Я уже неподалеку. Наверно, и тебе будет несложно туда попасть – не надо возвращаться в город…

Какая-то тень со стороны ее двери закрывает свет витрины. Страх не дает девушке договорить. Она видит лицо Нико с бороздами морщин. И опускает стекло.

– Подожди, Энрике, – бросает она, убирая телефон.

– В магазине все в порядке, но он закрыт. Зато они оставили открытыми сами колонки, – рассказывает Нико. – Ясное дело, полиция велела всем разбегаться по домам. Бензин забесплатно, но дверь у них сложная. Пойду проверю, что там с кафе.

– Давай.

Художник шагает уверенно и ровно, показывая, что ситуация под контролем. А голос Энрике скребется в трубку.

– С кем ты там? – В других обстоятельствах этот ревнивый, почти оскорбительный тон заставил бы ее улыбнуться.

– С другом. – Ее телефон по издевательскому совпадению пикает и показывает второй вызов: «Борха». – Энрике, почему бы тебе не попробовать добраться до обсерватории? Я серьезно, иначе ты останешься посреди городского хаоса…

– Ой, ночь в обсерватории – звучит как-то мрачно.

– Второй вариант – это ночь в офисе, с Сильвией и Ферреро Роше.

– Уговорила, – соглашается Энрике. – На самом деле мне нравится идея такого ночного побега. Я позвоню тебе с дороги. Будь осторожна.

– И ты.

Кармела слышит звон стекла. И видит, как Нико просовывает руку в дыру на двери кафе. Когда Кармела вешает трубку, телефон в ее руках как будто превращается в голос Борхи, настойчиво требующий ответа. Девушка вымотана и напугана, она считает, что вполне готова ответить: Борха – это меньшее из зол. Она расстегивает ремень, открывает дверь и делает шаг из машины, следя за дверью в кафе. Оказавшись во влажном ночном воздухе, на спокойной дороге, Кармела чувствует в себе достаточно сил, чтобы встретиться с прошлым.

– Где ты была? – сразу же кричит Борха. – Я оставил тебе пять сообщений, я стоял под твоими окнами! Кармела, что за хрень!.. Ты разве не замечаешь, что происходит вокруг?

Кармела опирается на крышу «тойоты»: дверь открыта, одна нога на пороге, девушка готова ко всему. Влажный освежающий ветерок колышет ее волосы.

– Как ты себя чувствуешь? – спрашивает она мягко.

– Как чувствую? Я тут сижу в этой долбаной машине, круги наворачиваю. Моя мать не отвечает на звонки, ты тоже не отвечаешь!.. Как я, по-твоему, должен себя чувствовать? Как дерьмо!

Вся семья Борхи – это его мать, уже довольно пожилая женщина, она живет одна, в Валенсии. «Я должна позвонить родителям», – повторяет про себя Кармела.

– Извини, – говорит она в телефон. – Я не могла тебе позвонить. – Издалека доносится звук упавшей железки. Вероятно, Нико что-то еще ломает в кафе.

– Бывает, ничего страшного. – Под его голосом скрывается ярость, она шипит, но почти не дает пара. Кармела знает, что сейчас Борха мучительно восстанавливает контроль над собой. – Но мы должны встретиться. Пожалуйста, Кармела, умоляю тебя, прости меня или хотя бы на сегодня позабудь о наших разногласиях… Пожалуйста, мне необходимо тебя увидеть, – умоляет он.

– Я тебе перезвоню.

– Нет-нет, Кармела, не вешай трубку!.. Выслушай!..

– Я сейчас не могу…

– Черт, мы же прожили вместе больше восьми лет. Это для тебя ничего не значит?

Про восемь лет – это правда лишь отчасти. До последнего расставания они уже дважды порывали отношения. Первый раз случился после двух лет сложной совместной жизни, и он не был связан с избиениями. Как бы ни было стыдно это признать, в то время Кармела допускала контролируемое насилие и унижение как часть садомазохистской игры, которая так нравилась Борхе в постели. Да. Это было как игра, и оба они играли свои роли. Однако в случае Борхи персонаж-тиран вышел за пределы секса и принялся устраивать дотошные допросы о том, чем занималась Кармела в его отсутствие, куда ходила.

Кармела решила порвать с Борхой и продержалась почти месяц. Потом они попробовали начать все сначала – еще один год, – и на этом втором отрезке Борха начал злоупотреблять алкоголем, что совпало с ухудшением его положения на работе. Теперь насилие сделалось не только частью игры: оно отравляло их повседневную жизнь; Борха превратился в сбрендившего артиста, который продолжает играть роль, даже когда занавес опущен. Однажды ночью Кармела сбежала к родителям. В тот раз их раздельная жизнь продлилась полтора года, а потом Кармела совершила ошибку и предоставила Борхе еще один шанс. «Этот парень – твой наркотик, он тебя доконает», – повторял ей брат. Энрике Рекена выражался примерно так же. Кармела признавала их правоту, но продолжала вращаться на орбите Борхи, пока полгода тому назад не подала заявление в суд.

Кармела знает: в сумме получается не восемь, а всего шесть лет. А если учитывать только то время, когда ей по-настоящему нравилось быть с ним, время любви, в итоге останется не больше двух лет.

– Где ты? – кричит Борха. – Скажи мне, где ты, и я там буду через пять минут!..

– Борха…

– Ты что, уехала? Ты одна?

– Нет, – отвечает она, почти желая сделать ему больно. – Я не одна.

Ему действительно больно.

– Ты с Энрике Рекеной? – подозрительно спрашивает он.

– Я не одна. – Голос у Кармелы дрожит.

– Прекрасно. Где ты намерена провести ночь?

– Не знаю. За городом.

– Скажи мне где.

Кармела не может решиться, а его властный мятущийся голос только усиливает ее колебания. Оставить Борху одного в такую ночь, не дать ему шанса спрятаться в обсерватории – это кажется Кармеле ненужной жестокостью. С другой стороны, она больше не хочет его видеть. Девушка не может сказать ни да, ни нет, она опускает руку с телефоном, чтобы не слышать дребезжащий голос Борхи, который продолжает чего-то требовать.

– Я перезвоню тебе, как только смогу, – обещает она. Позади слышен шум. «Нико!» – вспоминает она. Возвращение к реальности требует усилий, Кармела сбрасывает звонок.

Одновременно с этим она слышит стук двери и видит Нико на пороге кафе. Спина ее покрывается мурашками, липким потом.

Кармела резко разворачивается, но уже слишком поздно.

9. Случай

Вертолет «Bell», приданный Ларедо Министерством внутренних дел вместе с двумя пилотами и пятью членами специальной команды, плавно опускается на территорию военной базы Торрехон-де-Ардос. Ночь как будто затянута дымом, и лунные шрамы едва видны из-за облачных клубов. Представители военной полиции ожидают Ларедо у края взлетной полосы, его ведут к большому бараку. Но Ларедо совсем не хочет в барак. Где ему на самом деле хочется оказаться – так это у себя дома в Брюсселе; он только что звонил туда, чтобы, кроме прочего, выступить судьей в споре между своим сыном Хавьером, который постарше и имеет право ложиться спать попозже, и дочерью Исабель, которая младше, но в вопросе позднего отбоя требует равных прав. Ларедо улаживает разногласие, позволив обоим «только в этот вечер» посидеть еще чуть-чуть в маминой комнате.

У его жены тоже все в порядке, хотя, конечно, не без крохотной паники, не без чуточки ужаса, и Ларедо слушает ее с комом в горле, понимая, что и у нее такой же ком, и оба пытаются это скрыть – нечто вроде ритуала, выработанного за долгие годы работы, – используя стандартные фразы наподобие «Все хорошо, продолжаю заниматься, пока не знаю, когда вернусь, много работы». Потому что оба они по опыту знают, что его звонок автоматически прослушивается, а стоит ему произнести какое-нибудь запретное слово («эпидемия», «жертвы», «войска»), и связь может прерваться, и тогда семья окажется закупоренной в пузыре тишины. Вполне возможно, что именно это скоро и произойдет: в Брюсселе ситуация не такая серьезная, как в Мадриде или в Лондоне, однако «манифестации» начались уже и здесь.

Военные полицейские протягивают ему руки, чтобы помочь спуститься; ветер от лопастей вертолета рвет волосы с головы.

– Сеньор? – Ему отдают честь. – Сюда, пожалуйста, сеньор.

Терзающий его вопрос куда сложнее, чем простое «что я здесь делаю». Ларедо думает на ходу, следуя за полицейскими в барак, а спину его прикрывают пятеро наемников. Ларедо упрямо стремится выразить свой вопрос, придать ему форму: «Почему я этим занимаюсь? Почему в конце концов я оказался на такой работе?»

Он мечтал стать продавцом автомобилей. Пусть это звучит странно, но ему всегда нравилось именно это занятие. Сидеть в дилерском центре, подыскивать подходящего клиента и пичкать информацией о новой модели: большой, мощной, стального цвета. Разумеется, он бы хорошо справлялся с этим делом. К каждому клиенту нужен персональный подход, особая форма заманить его в ловушку. Ларедо вспоминает слова своего отца: «Боже мой, Хоакин, я не думаю, чтобы в этом мире хоть кто-то хотел быть продавцом машин». И вот к чему мы пришли: теперь это стало мечтой Ларедо.

– Осторожно, сеньор, ступеньки.

– Спасибо.

Позади остается шум двигателей. На взлетной полосе Ларедо видит людей в военной форме. По его предположениям, Отряд 45 (отвечающий за эвакуацию короля и президента) уже вылетел. Место, где они сейчас идут, лишено крыши и напоминает вход в цирковой шатер: временная, совсем недавняя постройка, не хватает только парусины. Модули, соединенные между собой в павильон, вход в который охраняют свирепые полицейские. Ларедо смеется про себя, подумав о своем братце Гаспаре, процветающем клерке в швейцарской страховой компании, который в юности мечтал стать режиссером порнофильмов, новым Рассом Мейером, «только это будет высокое искусство, – уточнял Гаспар, – крупные планы задниц, сисек, херов и пелоток… они и есть главные герои».

Ни одно из этих притязаний не выдержало даже двух схваток с их отцом. Да и схватки были не такие уж яростные. «Сама жизнь тебе показывает, что ты должен двигаться по другой дороге, потому что…» Но Ларедо не приходят в голову никакие настоящие «потому что». Теперь ему любопытно: мечтают ли торговцы автомобилями и режиссеры порнофильмов стать сотрудниками Европола или клерками страховых компаний? Любопытно…

– Сеньор Ларедо? Я доктор Гарригес. Очень приятно.

– Рад знакомству.

Гарригес без пиджака, под мышками на рубашке круги пота, на шее болтается фонендоскоп. Доктору за пятьдесят, у него седые волосы, очки в металлической оправе, глаза печальные и утомленные. Его сопровождает женщина южноамериканской наружности, в белом халате, ее фамилия Саласар. На лицах у обоих написана уверенность, что в эту ночь они не сомкнут глаз и что им здорово повезет, если завтра они смогут сказать то же самое.

– Ситуация ощутимо переменилась, – говорит Гарригес. – Мы сразу же связались с сеньором Агирре, тот известил вас. В первую очередь потому, что это вы обнаружили Случай-Э, я не ошибаюсь?

– Нет, не ошибаетесь.

За входом в цирк цирка нет, но все равно похоже. Клоунов тут точно хватает. Широкое пространство освещено лампами, висящими в шахматном порядке. С одной стороны в ряд выстроились герметические кабины ЯБХ[6]6
  Ядерного, биологического и химического.


[Закрыть]-риска, вход в каждую из них оборудован туннелем с фильтрами. С другой стороны рабочие расставляют прозрачные клетки.

Навстречу Ларедо и Гарригесу торопятся солдаты, военные и санитары в масках. Гарригес начинает что-то объяснять, но Ларедо, не дослушав, оборачивается к своей команде. Натыкается на серьезный взгляд Мавра.

– Идите в казармы и немного отдохните. Поешьте, сходите в душ. Если вы понадобитесь, я позвоню.

– Есть, сеньор. – Мавр смотрит на Де Сото и Бюст, которые уже успели развернуться.

По какой причине, если таковая вообще существует, люди движутся, словно по конвейерной ленте, – безоружные, беззащитные, как марионетки в руках судьбы? Вот какая философия бурлит в котелке Ларедо, а топливом служит усталость. Но доктор Гарригес не дает ему поразмыслить.

– Есть новости?

– Я надеялся узнать новости от вас.

Гарригес качает головой:

– Это ни на что не похоже, с подобным не сталкивались ни я, ни мои коллеги.

– Значит, нас таких двое.

– Трое, – вставляет Саласар.

– Вы видели снимки из Лондона? – Гарригес принимает из рук ассистентки планшет и показывает экран Ларедо: кажется, по парку бегают свиньи, тычутся в деревья, скамейки, фонари, ползают, обнюхивают друг другу зады. Однако Ларедо различает груди, ягодицы, животы, бедра – с этого ракурса не видно только голов. На другом изображении люди в саду застыли как столбы, все глядят в одну сторону. – Этого мы точно не знаем, клянусь вам. Совсем. Однозначно это не симптомы известных нам вирусов. Но если у вас остаются сомнения, пройдитесь с экскурсией по музею. Знаете, как это надевать? – Доктор указывает на вешалку с костюмами химзащиты. Сам он уже одевается. – Простите, что все так внезапно, но у нас не хватило времени на подготовку.

– Я могу помочь вам с костюмом, – вызывается Саласар.

Ларедо принимает помощь и покрывает сначала ноги, а потом и все тело странным материалом с алюминиевым отливом. Голову во время прогулки прикрывать необязательно, если он не собирается подходить к кабинам, поясняет Саласар. Ларедо ведут к туннелю: на входе – пластиковые шторки, а ширина позволяет Гарригесу двигаться рядом. Саласар следует за ними.

Их со всех сторон обдувает струями пара из трубок, так что Ларедо чувствует себя автомобилем внутри мойки. Трубопровод поворачивает буквой «U»; на его изгибе – еще один фильтр, отсюда открывается доступ к запечатанным входам в кабины.

– Когда произошла перемена? – спрашивает Ларедо.

– Не более…

– …тридцати минут назад, доктор, – приходит на помощь Саласар.

– Совершенно верно. Кстати, это единственный до сих пор раз, когда имели место перемены.

– Сколько их?

– Здесь было шестеро… Теперь их пятеро, мы потеряли Случай-Р. И… – Из коридора видны одиночные кабины. В первой из них человек в защитном костюме машет Гарригесу, как будто прощаясь, второй человек укрывает простыней лежащую на носилках фигуру. Ларедо видит, что эта фигурка слишком мала для взрослого человека. – Ага, мне сообщают, что мы только что потеряли Случай-Х. Осталось четверо.

Гарригес переходит ко второй кабине, внутри лежит маленькая фигурка.

– Святой Господи Боже… – шепчет Ларедо.

Кажется, впервые за всю жизнь он произносит нечто подобное. Ларедо никогда не был религиозным, и его восклицания в самые драматические моменты никогда не отличались оригинальностью. Ларедо с ужасом вспоминает, что «Святой Господи Боже» – так говорила его бабушка, когда сам он был в возрасте существа, лежащего перед ним на носилках: обнаженного, привязанного ремнями и перевитого проводами.

– Под конец мне пришлось дать ему анестезию, – шепчет Гарригес с ноткой печали, как будто он не может позволить себе роскошь предаваться чувствам. – Клянусь, с этим Случаем мы терпели до последнего. Ему восемь лет. Его доставили из Хаэна сегодня утром, жевательные движения не прекращались ни на минуту. Когда он откусил себе язык, мы вмешались и вставили ему марлевый кляп – он и его разжевал. Тогда мы заменили кляп на стальной.

– Вы правильно поступили. Оставьте его как есть. А лучше – устраните, если он вам больше не нужен.

– Очень хорошо, спасибо. – Гарригес переходит к следующей кабине. – Случай-С способен протянуть дольше всех из поступивших к нам. Женщина, двадцать четыре года. Этот похож на ваш Случай-Э: ее обнаружили одну в туалете торгового центра на юге Мадрида. Это в определенной мере ее и спасло. Остальные жертвы разорвали друг друга. Раны, которые вы видите, нанесла себе она сама.

– Она до сих пор шевелится, – замечает Ларедо; по его шее стекает пот. Лежащее тело, привязанное толстыми кожаными ремнями на расстоянии нескольких сантиметров один от другого, включая лоб, глаза и рот, сотрясает носилки. Между двумя ремнями высовываются груди, между двумя другими – коленные чашечки. Пальцы на ногах извиваются, направляемые слепой несокрушимой волей. Забинтованные до бесформенности кисти рук барабанят по носилкам.

– Она делает это безостановочно, – уточняет Саласар из-за спины Ларедо.

– Она почти единственная, кто у нас остается, чтобы вскрыть живьем. – Гарригес заглядывает Ларедо в глаза. – Но, откровенно говоря…

– Сделайте это. Сделайте все, что должны сделать. А потом устраните ее.

– Я знаю, но мой опыт подсказывает, что мы вряд ли что-то найдем. Нет никаких признаков заражения или интоксикации. Мы отбросили все возможности, кроме вируса. Ждем результатов очередной партии анализов на антиген, однако все предыдущие посевы дали отрицательный результат…

Они подходят к последней кабине. Вокруг нее больше всего народу. Две женщины в защитных костюмах изучают и фиксируют показания приборов. На носилках лежит мужчина, точно так же привязанный и обмотанный проводами. Разница в том, что мужчина делает все возможное, чтобы вытянуть шею, и энергично мотает головой. Его волосатое пузо трясется, но в остальном Ларедо не замечает в его теле и его поведении никаких отклонений – помимо страха. Мужчину окружают трое в скафандрах. Они, кажется, разговаривают, но снаружи ничего не слышно.

– Разумеется, без вашего разрешения мы его не трогали, – сообщает Гарригес.

Саласар и Гарригес смотрят на Ларедо. Две женщины – тоже.

– Как он себя чувствует?

– Стабильно, – отвечает одна из них, рыжая и веснушчатая. – Он очень напуган.

Ларедо не отводит взгляда от мужчины на носилках. Тот тоже его заметил через прозрачную стенку. Они недолго, но пристально изучают друг друга. У Ларедо возникает желание продать ему автомобиль. Продать автомобили Гарригесу и всем, кто здесь есть. Но жизнь привела его сюда, в эту точку, и теперь он стоит перед этим человеком.

– Попросите вашу команду выйти, – говорит Ларедо. – Я войду.

Душевая затуманена паром, жарой и запахом человеческих тел. Сейчас струи бьют в двух кабинках. Огромный и голый Лопе держит в одной руке полотенце, в другой мобильник, он с кем-то яростно пререкается. Де Сото знает, что Лопе говорит со своей бывшей – итальянкой, которую он ненавидит, – по поводу двух своих детей.

– Джио, дуреха, я тебе говорю: увози их!.. Хотя бы даже в дом к моей матери! Нет, Джио, я приехать не могу!.. – Мощный рев удаляется в направлении раздевалок. Лягушатник Оливер продолжает расхаживать по душевой, потягивая холодный «Спрайт». Мавр снова подставляет жилистое тело под душ.

«Теперь пора», – принимает решение Де Сото и делает знак Оливеру; тот кивает в ответ.

Мокрые голые мужчины с двух сторон подходят к кабинке, в которой плещется Бюст. Де Сото рывком распахивает дверцу. Девушка стоит под струей с открытым ртом, мускулистая рука упирается в стенку, кожа блестит. На теле у нее – только латунная бляха. Ее фигура – живое подвижное пособие, подтверждающее, что развитая мускулатура не помеха стройности форм.

– Подруга, надо поговорить. – Де Сото пялится на нее с задорным вожделением. Бюст плюется в мужчин струей воды. – Смотри куда метишься, ты, шалава…

– Как плохо она обращается с теми, кто предлагает ей дружбу, – замечает Оливер, прислонившись к двери и комкая в руках пластиковую бутылку.