Текст книги "Искусство и космотехника"

Глава 1. Мир и земля

§ 7. Искусство после конца философии

В «Лекциях по эстетике» Гегель высказал известную мысль о том, что конец искусства является необходимой фазой в самопознании духа на пути к Абсолюту. История контингентна в своих видимых проявлениях (Schein), то есть она не определяется априорными правилами. Однако исторический прогресс, напротив, не случаен, потому что он мотивирован необходимостью, отождествляемой с автономией разума, который движется к объективной и конкретной всеобщности, к Абсолюту. В Древней Греции искусство служило репрезентации Абсолюта и высшей формы духа, но со временем эта роль отошла религии. Искусство могло быть использовано в качестве элемента религии – например, в рамках иконографического символизма, – но оно уже не репрезентировало должного знания об Абсолюте, потому что высшим способом стремления духа к Абсолюту и свободе стало благоговение (Andacht). Впрочем, далее Гегель утверждает, что высшей формой является уже не искусство, не религия Откровения, а философия. Философия как «истинная теодицея» есть наивысший способ постижения абсолютной идеи через живое Понятие (Begriff)[129]129
  Гегель Г. В. Ф. Наука логики // в 3 т. Т. 3. М.: Мысль, 1972. С. 289.Также цит. в: Pippin R. Art After the Beautiful: Hegel and the Philosophy of Pictorial Modernism. Chicago: University of Chicago Press, 2014. P. 6.


[Закрыть]. Для Гегеля этот переход от древнегреческого искусства к христианской религии, а затем к философии после Просвещения представляет собой последовательность шагов к кульминации Geist, так и путь самопознания разума в его постижении истины:

Во всех этих отношениях искусство со стороны его высших возможностей остается для нас чем-то отошедшим в прошлое. Оно потеряло для нас характер подлинной истинности и жизненности, перестало отстаивать в мире действительности свою былую необходимость и не занимает в нем своего прежнего высокого положения, а, скорее, перенесено в мир наших представлений[130]130
  Гегель Г. В. Ф. Эстетика. Т.1. С. 17.


[Закрыть].

Гегель не имеет в виду, что искусства уже нет или что оно перестанет существовать. Это было бы абсурдно, учитывая, какие великие произведения создавались в его собственное время, не говоря уже о том, что у греков к тому времени уже была религия, а для христианства искусство по-прежнему имеет большое значение. Гегель имеет в виду, что место, которое искусство, особенно трагедия, занимало в духовной жизни Древней Греции, уже утрачено, однако оно остается свидетельством предшествующей стадии духа[131]131
  Billings J. Genealogy of the Tragic… P. 16.


[Закрыть]. В диалектическом методе Гегеля, или в его триадической игре, искусство, религия и философия представлены как три различные стадии познания духом Абсолюта в истории. Эти три стадии составляют внешнюю сторону искусства (восприятие и образ), внутреннюю сторону религиозного опыта (чувство и представление), и снятие противоположностей философией, или логосом (чистой и свободной мыслью)[132]132
  Гегель Г. В. Ф. Философия права. C. 370.


[Закрыть].

Для древних греков искусство было одновременно и религией, и философией, но с приходом христианства искусства уже стало недостаточно, чтобы передать все движение и сложность духа. Развитие искусства от символической стадии к классической, а затем к романтической стадии выражается, как утверждает Гегель, в различных художественных формах: архитектуре (символической), скульптуре (классической), а также живописи, музыке и поэзии (романтической). История искусства, как видно, развивается совместно со степенью усиления форм абстрагирования, что обусловлено динамикой Идеи, ее диалектическим движением, а также процессом, в рамках которого само представление об отношении Идеи к духу постепенно устарело. Гегель признает, что искусство продолжает существовать, и им «можно пользоваться и для легкой игры, оно может служить источником забавы и развлечения, может украшать обстановку, в которой живет человек, делать более привлекательной внешнюю сторону жизни и выделять другие предметы, украшая их»[133]133
  Гегель Г. В. Ф. Эстетика. Т.1. С. 13.


[Закрыть]. Однако искусство никогда не вернет того высокого положения по отношению к духу, которое оно когда-то занимало; «мы все же не преклоним колен» перед любым произведением искусства:

…дух нашего современного мира, точнее говоря, дух нашей религии и нашей основанной на разуме культуры, поднялся, по-видимому, выше той ступени, на которой искусство представляет собой высшую форму осознания абсолютного.

Своеобразный характер художественного творчества и его созданий уже не дает больше полного удовлетворения нашей высшей потребности. Мы вышли из того периода, когда можно было обожествлять произведения искусства и поклоняться им, как богам. Впечатление, которое они теперь производят на нас, носит более рассудительный характер: чувства и мысли, вызываемые ими в нас, нуждаются еще в высшей проверке и подтверждении, получаемом из других источников. Мысль и рефлексия обогнали художественное творчество[134]134
  Там же. С. 16.


[Закрыть].

Однако если мы проследуем за Гегелем и посмотрим, что было после 1831 года, т. е. после его смерти в Берлине, то обнаружим, что философия, по-видимому, не оправдала его ожиданий. Скорее наоборот, вскоре от его соотечественников мы узнаем о конце философии. Он был провозглашен Мартином Хайдеггером в его эссе 1964 года «Конец философии и задача мышления», хотя эта идея присутствовала уже и на ранних этапах его творчества: после так называемого поворота (Kehre) в мышлении Хайдеггера в 1930-х годах.

В 1966 году в интервью журналу Der Spiegel Хайдеггера спросили, что следует за философией, и он произнес одно слово: кибернетика. Как кибернетика может быть концом философии? По иронии судьбы, сегодня большинство философских кафедр, кажется, находятся в безопасности, в то время как наука, известная как кибернетика, перестала существовать. На ее месте возникли кафедры информатики, информационных технологий, исследований искусственного интеллекта, а вскоре к ним добавятся кафедры цифровых технологий в гуманитарных науках. Подобно тому, как ницшевский безумец, распространяющий на базаре весть о смерти Бога, встречает насмешки, так и предсказания о смерти философии еще не сбылись.

Можем ли мы сегодня сказать, что дух, пройдя стадии искусства, религии и философии, наконец приходит к кибернетике? Или сказать, что гегелевская триадическая игра искусства, религии и философии была прервана, и требует тщательного пересмотра после того, как совпали два факта: «кульминация и завершение мирового процесса» и завершение его «собственного существования в Берлине»? Для Хайдеггера конец философии означает прежде всего две вещи. Во-первых, то, что кибернетика выполнит задачу, стоявшую перед западной философией и метафизикой от античности и на протяжении ее различных этапов: платоновского eidos / аристотелевского гилеморфизма – христианской онтотеологии – картезианского механицизма – гегелевской системы – ницшеанской воли к власти – органицизма/кибернетики[135]135
  Я попытался подробно описать этот исторический процесс в книге «Рекурсивность и контингентность».


[Закрыть]. Выполнение означает, что еще предстоит сформулировать новую задачу, которая должна будет выйти за пределы кибернетики как кульминации западной метафизики. Эта новая задача прежде всего будет противостоять попытке свести все к расчетливости (Berechenbarkeit, которую Хайдеггер называет махинацией, или Machenschaft, и которую он позже припишет еврейскому народу в своих печально известных «Черных тетрадях»)[136]136
  То, как Хайдеггер связывал свою критику расчетливости с антисемитизмом, я рассматриваю в части 2 книги «Вопрос о технике в Китае», в частности в § 26 «Дилемма возвращения домой».


[Закрыть] и заново открыть мир, дистанцировавшись от настойчивого гуманизма.

Во-вторых, конец философии также указывает на универсализацию западноевропейского мышления как мышления эпохи техники. В 1930-х годах для Хайдеггера уже было очевидно, что техника приведет к планетаризации, а позже он предвидел, что Земля превратится в кибернетическую систему. Из-за этой универсализации Земля станет искусственной планетой и вступит в новую геологическую эру, называемую антропоценом. Так, в своей статье 1964 года Хайдеггер утверждает, что

конец философии являет себя как триумф управляемой организации научно-технического мира и соразмерного этому миру общественного порядка. Конец философии означает: начало основывающейся в западноевропейском мышлении мировой цивилизации[137]137
  Хайдеггер М. Конец философии и задача мышления / пер. Д. Смирнова // Vox. 2008. № 5. (https://vox-journal.org/content/vox5haidegger.pdf).


[Закрыть].

Конец философии – это не только следствие эпохи технонауки, но и симптом геополитики, во многом определяемой глобальной научно-технической конкуренцией. Таким образом, мыслить после конца философии, если эта задача все еще останется перспективной, – означает мыслить за пределами как кибернетики, так и современной геополитики. Именно в этом отношении мы можем и должны рассматривать Хайдеггера как мыслителя геополитики.

По этой причине начнем наше погружение в искусство с Хайдеггера, который провозгласил конец европейской философии и подготовил путь для вопрошания в «эпоху полной безвопросности»[138]138
  Хайдеггер М. К философии (О событии) / пер. Э. Сагетдинова. М.: Изд-во Института Гайдара, 2020. С. 146. Махинация (Machenschaft) и переживание (Erlebnis) составляют петлю положительной обратной связи, в которой больше нет вопросов, и в которой все возможно. Безвопросность также указывает на конец философии, поскольку последняя уже не способна мыслить и вопрошать. Он часто сетует на безвопросность и господство меритократии, например: «Эпоха полной безвопросности и противления всякому целенаправленному основыванию. Посредственность [Durchschnittlichkeit. – Ю. Х.] как ранг».


[Закрыть]. Полная безвопросность сегодня маскируется за технологическими средствами, прославляемыми трансгуманистами: геоинженерией, улучшением человека, экомодернизмом и так далее. Конец европейской философии указывает на потребность в постъевропейской философии. Приставка пост- здесь не синонимична приставке анти-, а скорее означает необходимость прыжка в новое мышление, которое для Хайдеггера есть мышление Бытия (Sein). Вопрос о Бытии в истории западного мышления забыт, потому западное мышление отдает предпочтение сущему (Seiendes), а не Бытию и, следовательно, представляет собой историю забвения Бытия. Можно рассмотреть «Исток художественного творения» (1935–1936) Хайдеггера – одну из его немногочисленных работ об искусстве, – параллельно с его работой «К философии (О событии)» (1936–1938), своеобразным размышлением о возможности мышления после конца философии. Тесная связь между этими двумя работами коренится не только в том, что они были написаны примерно в одно время, но и в устанавливаемом в них обеих отношении между искусством и мышлением. По-новому сформулированный Хайдеггером вопрос об искусстве в определенной перспективе может стать тем, что и будет новым началом после конца философии.

В 1950-х, в послесловии к своей работе о художественном творении, Хайдеггер сослался на знаменитое изречение Гегеля о том, что конец искусства наступает, когда искусство перестает быть наивысшим способом, посредством которого истина обретает свое существование. Самопознание духа, формировавшее великое искусство Древней Греции, уже ушло в прошлое[139]139
  Хайдеггер М. Исток художественного творения / пер. А. Михайлова. М.: Академический Проект, 2008. С. 223.


[Закрыть]. Хайдеггер комментирует, что вердикт Гегеля, возможно, еще не вынесен – искусство, возможно, еще не пришло к своему концу. Иными словами, роль искусства не может быть сведена к триадической игре духа. Искусство остается необходимым для духа, и возвращение к вопросу об искусстве может открыть нам перспективу нового мышления после конца философии. Этот аргумент является центральным для данной главы, где, в отличие от многочисленных исследований философии искусства Хайдеггера, я хочу переформулировать хайдеггеровское вопрошание как исходящее от вопроса о современной технике.

Стратегия Хайдеггера состоит в том, чтобы вновь обратиться к первоначальному опыту искусства в Древней Греции, подспудно спросив, что этот опыт означает сегодня. Хайдеггер сознательно вытесняет вопрос о духе, заменяя его вопросом о Бытии (Seinsfrage):

Нельзя уклониться от приговора, выносимого Гегелем в этих суждениях, указанием на то, что с тех пор, как зимою 1828–1829 гг. он в последний раз читал свои лекции по эстетике в Берлинском университете, мы могли наблюдать возникновение многих новых художественных творений и художественных направлений. Такой возможности Гегель никогда не отрицал. Но вопрос остается: по-прежнему ли искусство продолжает быть существенным, необходимым способом совершения истины, решающим для нашего исторического здесь-бытия, или же искусство перестало быть таким способом?[140]140
  Там же. С. 223–225.


[Закрыть]

Американский философ Артур Данто утверждает, что «Хайдеггер ошибочно полагал, что, несмотря на век художественной революции, еще слишком рано делать вывод о том, верен ли тезис о конце искусства»[141]141
  Danto A. 1828, Winter: Hegel’s End-of-Art Thesis // A New History of German Literature / ed. H. U. Gumbrecht, et al. Cambridge, MA: Harvard University Press, 2004. P. 536.


[Закрыть]. Согласно Данто, Хайдеггер был неправ, потому что не осознавал, что конец искусства означает не конец художественного творчества, а сокрытие определенного отношения между духом и искусством. Для Данто конец искусства можно было наблюдать в галерее Stable Gallery на 74-й Восточной улице в Нью-Йорке, где в апреле 1964 года выставлялись коробки Brillo. В понимании Данто искусство берет свое начало в 1400 году (следуя немецкому историку Хансу Бельтингу)[142]142
  См.: Belting H. Likeness and Presence: A History of the Image before the Era of Art / trans. E. Jephcott. Chicago: University of Chicago Press, 1994.


[Закрыть] и заканчивается в 1960-х годах, в момент истории, когда концептуальное искусство (которое Данто также называет постисторическим искусством) положило конец модернизму в изобразительном искусстве[143]143
  Danto A. After the End of Art. Princeton: Princeton University Press, 1998. P. 25.


[Закрыть].

Я сомневаюсь, что Хайдеггер пренебрег внимательным прочтением цитируемого отрывка. Если для Гегеля линия от искусства к религии и далее к философии обозначает прогресс духа, то именно этот «прогресс» от греков к христианству и более позднему идеализму, понимаемый как история западной метафизики, Хайдеггер и хочет поставить под вопрос. Если вердикт Хайдеггера и отличается от вердикта Гегеля, то также потому, что гегелевская концепция является кульминацией метафизики, в том смысле что она способствует постижению Бытия и сущего в терминах организменного и рефлексивного процесса, который Гегель называет логикой.

Гегелевский органицизм берет свое начало в биологии, но его развитие носит техно-логичечкий характер. Готхард Гюнтер рассматривает кибернетику как шаг на пути к разработке машинного сознания, а также к реализации гегелевской рефлексивной логики[144]144
  Исторический обзор см. в «Рекурсивности и контингентности»: глава 1 – о Канте, Фихте и Шеллинге, глава 2 – о Гегеле, кибернетике, Алане Тьюринге и Курте Гёделе.


[Закрыть]. Гюнтер понимает эволюцию машин с точки зрения прогресса в направлении гегелевской логики. По его оценке, классическая машина – это Reflexion in anderes[145]145
  Отражение в других (нем.). – Прим. ред.


[Закрыть], машина фон Неймана – это Reflexion in sich[146]146
  Отражение в себе (нем.). – Прим. ред.


[Закрыть], а «мозговой интерфейс» – это Reflexion in sich der Reflexion in sich und anderes[147]147
  Отражение в себе отражения в себе и других (нем.). – Прим. ред.


[Закрыть], как «говорит Гегель в “Науке логики”»[148]148
  Günther G. Seele und Maschine // Beiträge zur Grundlegung einer operationsfähigen Dialektik, vol. 1. Hamburg: Felix Meiner Verlag, 1976. P. 85.


[Закрыть].

Для Хайдеггера история западной метафизики – это история онто-теологии от Платона и Аристотеля до Гегеля, она синонимична истории забвения Бытия или оставленности Бытием. Вместо того, чтобы задаться вопросом о Бытии, западная метафизика желает постигать сущее в различных формах, то есть постигать его как множество носителей некоторых свойств, онто-теологию, молекулярные составы, организменные алгоритмы и так далее. Но различие между Бытием и сущим носит онтологический характер и не поддается научному изучению. Преодолеть метафизику – значит искать радикальную открытость, которая возвращает европейское Dasein к вопросу о Бытии. Вернуться к Бытию означает не восстановить то, что сказали древние греки, а, скорее, определить другое начало, которое бы заново об-основало мышление, чтобы оно сделало решающий шаг, когда столкнется с концом философии.

В этом заключается общий тезис и метод Хайдеггера: отступить назад, а в этом случае сделать это путем переосмысления греческого понятия technē как одновременно техники и искусства. Хайдеггер задается вопросом: «по-прежнему ли искусство продолжает быть существенным, необходимым способом совершения истины, решающим для нашего исторического здесь-бытия, или же искусство перестало быть таким способом?»[149]149
  Хайдеггер М. Исток художественного творения. C. 223–225.


[Закрыть] Другими словами, сможет ли искусство раскрыть истину, скрытую в вычислительном и планетарном модусе современной техники? Здесь мы воспринимаем вопрос Хайдеггера как приглашение к размышлению о возможности мышления после конца философии и к поиску того, что он называет другим началом (der andere Anfang).

§ 8. К другому началу через искусство

Оглядываясь назад, мы можем сказать, что вопрос об истоке художественного творения – это поиск этого другого начала после конца философии. Но прежде следует уточнить хронологию творчества Хайдеггера. «Исток художественного творения» он написал в 1930-х годах, а «Конец философии и задача мышления» – в 1960-х. Тем не менее эта задача мышления уже присутствует в так называемом Kehre Хайдеггера, а именно в том повороте его философии, который произошел в 1930-е годы и который ознаменовал собой продолжение вопрошания о смысле Бытия, так и радикальный поворот от него к поиску истины Бытия[150]150
  На своем семинаре 1932 года «Начало западной философии» (Heidegger M. Der Anfang der Abendlendischen Philosophie. Frankfurt am Main: Vittorio Kostermann, 2012), Хайдеггер уже высказывал эту мысль. В работе «К философии (О событии)» Хайдеггер подчеркивает, что «Бытие и время» – это переход в рамках подготовки к его более поздней философии; см. § 34, 61: «Но зато благодаря преодолению постановки ведущего вопроса и его ответов как таковых может и должен быть создан переход, который подготавливает и вообще делает зримым и ощутимым другое начало. Этой подготовке перехода служит «Бытие и время», т. е. оно собственно стоит уже в основном вопросе, не развертывая его, начально [anfänglich – Ю. Х.] и полностью из себя». См.: Хайдеггер М. К философии (О событии). С. 108–109.


[Закрыть]. Kehre — это поворот от фундаментальной онтологии, основанной на толковании времени, к вопросу о Бытии, или истории забвения Бытия (Geschichte der Seinsvergessenheit).

Если поиск истока художественного творения – это поиск другого начала, посредством которого можно вновь открыть вопрос о мышлении после философии, то нашей задачей остается прояснить возможность такого мышления в философии Хайдеггера. В «Истоке художественного творения» следы этой возможности проявляются, пожалуй, не так явно, как в его более поздних работах, таких как «Исток искусства и предназначение мысли» (Die Herkunft der Kunst und die Bestimmung des Denkens). Хайдеггер представил публике этот текст в 1967 году в художественной академии в Афинах – или, как предполагают многие авторы, во время знакомства с работами Поля Сезанна и Пауля Клее, которые, вероятно, оказали на него влияние и послужили обоснованием его более поздних размышлений об искусстве[151]151
  Pöggler O. Bild und Technik. Heidegger, Klee und die Moderne Kunst. München: Wilhelm Fink Verlag, 2002. P. 7.


[Закрыть].

Сегодня, в эпоху безвопросности, нашей задачей остается оценить и отдать должное радикальному вопрошанию Хайдеггера. С одной стороны, он предлагает нам задуматься о роли искусства в ландшафте мышления, в особенности после возникновения концептуального искусства в 1960-х годах. На первый взгляд, идея обретения этого другого начала посредством искусства кажется повторением того, что предлагали йенские романтики, такие как Новалис и Фридрих Шлегель: философия, в силу ограниченности своей способности к познанию бесконечного, должна быть подчинена искусству, в особенности поэзии[152]152
  Schaeffer J.-M. Art of the Modern Age: Philosophy of Art from Kant to Heidegger / trans. S. Rendall. Princeton: Princeton University Press, 2000. P 79.


[Закрыть]. Здесь кроется существенное различие. В случае с романтиками их антифилософский жест также ведет к подчинению искусства религией и, следовательно, к разрушению всякой автономии искусства[153]153
  Ibid. P. 105–106.


[Закрыть]. Хайдеггер же, пусть и нередко использует слово Бог, не прибегает к христианской вере.

С другой стороны, мы также должны спросить, как такой сугубо европейский проект можно истолковать в наше время, почти через шестьдесят лет после публикации хайдеггеровского «Конца философии…», когда американизм и синофутуризм превращают Землю в поле битвы в ситуации беспрецедентной экономической конкуренции и военной экспансии. Нынешняя реконфигурация геополитики не меняет эпистемологической гегемонии, провозглашенной Хайдеггером в 1964 году. Синофутуризм может заменить американизм в ближайшем будущем, но в этом сдвиге не будет открытости будущему. Скорее, он сулит лишь дальнейшую реализацию проекта западной метафизики, которая больше не способна открывать нам новые перспективы перед лицом планетарного технологического детерминизма, который носит такие названия, как антропоцен, геоинженерия, генная инженерия, технологическая сингулярность, сверхразум, и как многие другие не требующие объяснений модные словечки, которые больше не дают нам возможностей для основательного вопрошания. Технологический детерминизм означает, прежде всего, отказ от мышления в пользу лишенной широты взгляда технократии, которая редуцирует способы понимания мира и взаимодействия с ним до частного понимания техники и ее будущего, в то время как та же самая техника обещает, что все станет возможным. Хайдеггер, вероятно, не был первым, кто это осознал, но, поскольку его утверждение исходит из систематических размышлений об истории западной мысли, для нас все еще важно мыслить вместе с Хайдеггером и одновременно не ограничиваясь им.

Почему же тогда вопрос об истоке художественного творения является призывом к другому началу того, что Хайдеггер называет мышлением, а не философией? Обращается ли Хайдеггер к искусству в поисках искупительной силы против катастрофического становления технонаучного мира? Хайдеггер понимал, что кое-что в искусстве еще только предстоит прояснить, и что это может пролить свет на проблему техники. Конец философии требует возвращения к искусству в различных формах. Искусство остается незаменимым средством мышления после этого конца, средством демонстрации потенциала техники. Можно сказать, впрочем, что Хайдеггер вместо этого хочет переосмыслить вопрос о technē посредством искусства.

В самом деле, нет особого смысла трактовать хайдеггеровский «Исток художественного творения» в рамках истории искусства, поскольку Хайдеггер в ней не специалист, а его главной целью была вовсе не история искусства, но техника в смысле греческого technē, обозначающего одновременно и искусство, и технику. И если в наше время техника уже стала основным медиумом создания искусства, то характер связи между искусством и техникой еще предстоит прояснить. Тот факт, что сегодня искусство и дизайн играют все более важную роль в маркетинге промышленных товаров, – пусть даже отчасти из-за поверхностных представлений о междисциплинарности и растущего давления на частное финансирование в академическом мире, – делает необходимость такого прояснения еще более назревшей.

Что касается technē, то переосмысление искусства в европейском языке и мышлении подразумевает также и размышление над вопросом о технике. Что означает сегодня для техники (technē) стать основным медиумом искусства (technē)? Это предложение бессмысленно, если не принять во внимание, что сущность современной техники отлична от сущности греческого technē. Хайдеггер в своей бременской лекции 1949 года «Постав» выступил с известным заявлением о том, что сущность современной техники заключается не в техническом; ее сущность – это постав (Gestell), но уже никак не poiesis или произведение (Hervorbringen), подразумеваемое греческим technē. Современная техника отмечает собой конец философии и, более того, указывает на выполнение задачи западной метафизики в обоих смыслах слова «выполнение»: как воплощение, так завершение.

В 1935–1936 годах в «Истоке художественного творения» Хайдеггер уже прибегнул к понятию Gestell, которое стало широко известно только после того, как в 1953 году была опубликована бременская лекция под названием «Вопрос о технике». Я убежден, что для того, чтобы понять сущность вопроса об искусстве в философии Хайдеггера, нужно обратиться к вопросу о технике. Мы видим, что Хайдеггер намерен по-новому интерпретировать technē, воспользовавшись его двойным значением как техники и искусства:

Мы ставим вопрос о технике и хотели бы тем самым подготовить возможность свободного отношения к ней. Свободным оно будет, если откроет наше присутствие (Dasein) для сущности техники. Встав вровень с этой сущностью, мы сумеем охватить техническое в его границах[154]154
  Хайдеггер М. Вопрос о технике / пер. В. Бибихина // Время и бытие: статьи и выступления. М.: Республика, 1993. С. 221.


[Закрыть].

Что значит подготовить возможность свободного отношения к технике? Далее мы читаем: «Ибо человек впервые только и делается свободным, когда прислушивается к миссии»[155]155
  Там же. С. 232.


[Закрыть]. Мы можем интерпретировать это как утверждение миссии в смысле судьбы, подобно тому, как это происходит в греческой трагедии, где человек становится по-настоящему свободным, лишь утверждая судьбу, – однако не просто слепо поддаваясь ходу событий, но также и преобразуя его. Мы вернемся к этому трагистскому жесту позже в этой главе, когда дойдем до отношения между современной техникой и Бытием. Хайдеггер объяснил нам, что для древних греков нет разницы между искусством и техникой. Искусство и техника отделились друг от друга после момента в истории, более или менее совпадающего с ранним Новым временем, для которого характерен эпистемологический и методологический разрыв. Хайдеггеровская критика модерна по сути является попыткой преодолеть модерн с помощью другого начала, которое называется уже не философией, а мышлением.

Как же тогда можно подойти к вопросу о технике в эпоху, когда техникой можно описать все, начиная от письма и заканчивая приготовлением пищи, вождением автомобиля и так далее? Как вообще философы могут говорить о технике, держа в уме подобное разнообразие и множественность? Каждая попытка обобщения будет немедленно поставлена под сомнение из-за наличия исключений. Подход Хайдеггера состоит в том, чтобы исследовать сущность техники, но не в антропологическом или утилитарном смысле. Если обычного человека техника волнует с точки зрения ее использования, антрополог заинтересовался бы ее этнологической ценностью, что заставило бы его пойти еще дальше в вопросе о сущности техники.

Сущность техники – это нечто вроде «де́ревости» дерева, которая дает ему право называться деревом. Если этот вопрос онтологический, а не антропологический, то как тогда на него ответить? Здесь Хайдеггер ссылается на четыре причины из «Физики» (II, 3) и «Метафизики» (V, 2) Аристотеля. Причина (αἰτία) означает «ответственный за» в юридическом смысле, а также, в некоторых случаях, «вина». При переводе на немецкий язык как Schuld она обретает коннотацию «долга». Аристотель выделил четыре причины: формальную причину, материальную причину, целевую причину и движущую причину. Хайдеггер предлагает нам задуматься о causa efficiens[156]156
  Движущая причина (лат.). – Прим. ред.


[Закрыть], самой важной из четырех. Но causa efficiens здесь не представлена личностью, как, например, серебряных дел мастер, изготовивший серебряную чашу, а, скорее, является причиной, которая собирает (sammeln, überlegen) все остальные причины вместе, то есть она – это logos:

Серебряных дел мастер, разбираясь в трех названных видах вины, собирает их воедино. Разборчивое собирание [überlegen. – Ю. Х.] по-гречески значит λέγειν, λόγος. Логос коренится в άποφαίνεσθαι, выявляющем обнаружении[157]157
  Там же. С. 223.


[Закрыть].

Слово aitia также означает «быть в долгу», и это долженствование есть то, что побуждает или, как уточняет Хайдеггер, служит по-водом (ver-an-lassen). Veranlassen здесь отсылает к процессу как к целому, состоящему из четырех причин. Затем Хайдеггер вопрошает:

Так чем же скреплена взаимосвязь четырех видов повода? Они дают чему-то еще не явленному прийти к присутствию. Тем самым ими в равной мере правит то при-ведение, которым приводится к явленности существующее. Что такое это при-ведение, нам говорит Платон в одной фразе «Пира» (205b): ή γαρ τοί έκ τού μή οντος είς τό ον ίόντι ότφοϋν αίτία πάσα εστί ποίησις. «Всякий по-вод для перехода и выхода чего бы то ни было из несуществования к присутствию есть ποίησις, про-из-ведение [Her-vor-bringen. – Ю. Х.]»[158]158
  Там же. С. 224.


[Закрыть].

«Про-из-ведение» – это то, что греки подразумевают под poiesis. Но что же производится в этом процессе? Некоторый предмет, такой как серебряный потир, предназначенный для использования в религиозных церемониях? Если это так, то подобная производственная концепция (в терминах М. Циммермана) техники все еще ограничена антропологическим и утилитарным пониманием, потому что в таком создании чаши из серебра философии еще не очень много. Чаша не является для Хайдеггера некоторым предметом. Скорее, Хайдеггер хочет подчеркнуть, что technē — это процесс несокрытия (Unverborgenheit) Бытия.

В ответ на философский вопрос о сущности техники Хайдеггер предлагает другой telos, который касается не находящегося в нашем распоряжении предмета как такового, а касается, скорее, несокрытости Бытия. Теперь техника – это не средство для достижения определенной цели, как, например, потир. Скорее, в ней заключена иная цель: несокрытость Бытия. Как и цели природы у Канта, ее нельзя показать объективно, иначе Бытие сводилось бы к сущностям, объектам или аксиомам, поскольку несокрытое не есть нечто объективно существующее, как, например, растение или стакан воды. Несокрытость – это то, что греки называют aletheia, то есть «истина». Technē у греков означает и «техника», и «искусство», потому что и то, и другое принадлежит к несокрытости Бытия.

Здесь мы сталкиваемся с трудным, но фундаментальным вопросом: что есть Бытие? Как упоминалось ранее, Бытие (Sein) отличается от сущего (Seiendes) в том смысле, что последнее может быть схвачено как предмет (Gegenstand) – носитель свойств, соединений частиц или алгоритмов. Это различение, однако, требует дальнейшей интерпретации, потому что Бытие не может быть постигнуто тем же способом, что математические доказательства или геометрические построения. Хайдеггер всю свою жизнь пытался сформулировать и демистифицировать вопрос о Бытии, но здесь мы можем лишь оставить этот греческий вопрос о Бытии открытым, поскольку он в той же мере беспредметен в своем присутствии, сколь и непостижим в своей открытости. Однако оставить его открытым – не значит сделать из него миф. Скорее, это означает артикулировать его в пределах и возможностях языка.

Вероятно, мы могли бы выступить здесь с довольно смелым заявлением: рассуждения Хайдеггера сопряжены ни с чем иным, как с рационализацией нерационального (Nicht-Rationale)[159]159
  Хайдеггер М. Шеллинг. О сущности человеческой свободы / пер. А. Шурбелев. М.: Владимир Даль, 2023.


[Закрыть]. Это подразумевает, во-первых, что Бытие не является ни рациональным, ни иррациональным: оно нерационально. Во-вторых, это подразумевает, что рационализация не обязательно означает создание чего-то логически выводимого или математически исчисляемого, а скорее создает новую непротиворечивую плоскость для мышления. Некоторые авторы полагают, что к нерациональным силам относятся эмоции (Спиноза), воля (Шопенгауэр), бессознательное (Фрейд) и так далее[160]160
  См.: Stambaugh J. The Real Is Not the Rational. New York: SUNY Press, 1986. Ch. 3.


[Закрыть]. В то же время к ним можно добавить множество терминов, не очевидных для подобной категоризации, такие как логос и Дао среди прочих[161]161
  Возможно, нам стоит вспомнить, что Хайдеггер говорит в «Тождестве и различии» относительно понятия Ereignis [событие. – Прим. ред], переводимого как event of appropriation [событие присвоения. – Прим. ред]. Хайдеггер утверждает, что это понятие непереводимо: «Помысленное так, это слово столь же мало поддается переводу, как и греческое logos и китайское Дао». См.: Хайдеггер М. Тождество и различие / пер. А. Денежкина. М.: Гнозис; Логос, 1997.


[Закрыть].

Однако для Хайдеггера нерациональное, по-видимому, имеет мало общего с эмоциональным, хотя настрой (Stimmung) был центральным элементом анализа в «Бытии и времени». Нерациональное – это не Бог, а бог (ein Gott) или вдохновленный идеями Гёльдерлина последний бог (letztes Gott), который располагается не в сфере внеземного разума, а в самом мире. Он в мире, но «на шесть тысяч футов выше человека и времени». Последний бог – это то, что не поддается исчислению и выходит за рамки телеологии, осмысленной в соответствии с сущностью человека. Подобно розе, «которая есть без “почему”»[162]162
  Силезиус А. Без «почему» (пер. Н. Гучинской). Цит. по: Хайдеггер М. Положение об основании. СПб.: Лаборатория метафизических исследований философского факультета СПбГУ; Алетейя, 2000. С. 72. – Прим. ред.


[Закрыть], он ускользает от научной каузальности. Таким образом, этот жест фундаментально антигуманистичен, поскольку он в первую очередь сопротивляется тотализации рациональности. Это размышление о последнем боге также обусловливает другое начало после европейской философии, которая для Хайдеггера со времен Платона была равнозначна гуманизму[163]163
  См.: Schürmann R. Heidegger on Being and Acting: From Principles to Anarchy. Indianapolis: Indiana University Press, 1987. P. 44.


[Закрыть]. Рационализировать последнего бога – значит не сделать такого бога подрасчетным или доказать его существование, а скорее переобосновать истину Бытия как обрыв, с которого мышление может совершить прыжок. Этот прыжок требует рационализации и нового обоснования для нерационального, чтобы позволить мышлению соответствовать самому себе и отказаться стать жертвой пустого жеста.

В рассуждениях Хайдеггера о technē технический и художественный процесс – это форма рационализации нерационального, благодаря которой мышление становится скорее не рациональным, а непротиворечивым. Рационализация подразумевает не обособление и исключение иррационального из рационального, а скорее, установление отношений между рациональным и нерациональным для построения плана непротиворечия. Хайдеггер называет это хранением бытия или пере-обосновыванием истины. Ближе к концу «Вопроса о технике» он использует такие слова, как fortgewähren, währen, gewähren (которые обычно означают «пребывать», «длиться»), чтобы передать смысл слова «сущность».