Текст книги "Экзамен"

– Вроде того, кто среди ночи надел маску, маскарадный костюм, да так и остался, один в потемках.

– Не знаю, – сказала Клара. – Одно могу сказать: я себя чувствую так, будто за мной гонятся. И не думай, что только из-за Абеля. Это совсем другое. Со вчерашнего вечера, когда почувствовала, что ноги вязнут в земле… Это так трудно объяснить, Андрес. Гораздо труднее, чем сдать экзамен.

– У вас, по крайней мере, есть экзамен, – сказал Андрес и, выпустив ее руку, пошел вперед, к открытой галерее.

– Есть, а потом? – донесся до него голос Клары.

– Свое «потом» тебе придется открывать самой, – сказал он и повернулся к ней лицом к лицу, враждебный. Клара продолжала смотреть на него вопросительно. Поскользнулась на сыром полу, и Андрес поддержал ее. Теперь он держал ее обеими руками, остановив в пространстве, прямо перед собой. Кожа на щеках и на носу у нее блестела влагой, и она смотрела на него, ожидая большего. «Что я могу дать тебе, чего бы у тебя не было, – подумал Андрес. – Ах, если бы ты могла спастись, ты и Хуан…» Он вдруг увидел,

– ему показалось, что увидел, —

чудовищным видением череп Клары под ее лицом, под ее волосами, как будто черный ветер вырвался из нее и ударил ему в лицо.

– Какой ты грустный, – сказала Клара. – Какой глупенький, бедный мой Андрес.

Череп разговаривал. Близкая смерть жила под этим дымом, под этим зловонием, которое выдыхал город. Андрес измерил (закрыв глаза, старясь отделаться от образа) предел своего пути. Зачем-то снял очки и держал их на весу. Ничего еще не было сформулировано, он только видел (тем взглядом, которому не требуются четкие образы, тем, которым он только что увидел череп Клары), видел решение, шаг, —

смутно видел жест, который следовало сделать.

– Сразу два качества, – сказал он, снова надевая очки. – Грустный и глупый. Глупый, потому что грустный, но не наоборот. Моя глупость заключается в своеобразной, совершенно бесполезной и никому не нужной ясности ума. А главное, поверь, мне не хватает того, что у Хуана есть в избытке, – жизнерадостности.

– Иногда, – сказала она, опуская голову, – он кажется мне совсем ребенком рядом с тобой.

– Красивая похвала, – сказал Андрес, касаясь пальцами ее волос.

– Ты ее заслуживаешь, – сказала Клара.

– Нет, я не о себе.

– А-а.

– Она и тебе подходит. Ты сейчас – накануне важного события, ты вся – ожидание. А завтра экзамен будет позади, все вернется на прежние места, и мы снова будем встречаться в кафе и на концертах, а от этого останется —

«Но это неправда, – подумал он, – я вру, как – ».

только воспоминание, как о многих других вещах.

– Ты прекрасно знаешь, что это не так, – сказала Клара. – Что за нужда тебе бросаться передо мной пустыми словами?

– Мне не по душе преувеличения, – сказал Андрес. – Мы поддаемся дурацкой привычке делать проблему из любой малости. Я имею в виду не только отношения, но все вообще, сегодняшний день, например, или когда кого-то встречаешь несколько раз подряд, взять, к примеру, Абеля. Не поддавайся этому, Клара, ведь тебе удалось избежать стольких глупостей.

– Кажется, ты мне даешь совет закрыть глаза, – сказала Клара. – Это старый и популярный совет в нашей стране.

– Я прошу тебя только об одном – чтобы ты не сдавалась, – сказал Андрес. – Прошу тебя, чтобы ты всегда была на подъеме, как бы накануне экзамена.

Они повернули назад и, проходя мимо, увидели, что рабочие уже сложили в угол все портреты. С нижнего этажа по шахте лифта и лестничной клетке поднимался неясный шум. Что-то черное прошмыгнуло по плитчатому полу и скатилось по лестнице так стремительно, что они не успели разглядеть —

похоже на крысу, —

хотя так быстро по лестнице, скорее всего, котенок —

но как прошмыгнуло по полу, —

а может, показалось, ведь свет все время мигал и тускнел, и только в коридоре, который вел к открытым галереям, свет был ярким, но, прежде чем они успели привыкнуть к нему и различить очертания предметов, свет уже опять горел вполнакала.

– Крыса, – сказала Клара с безмерным отвращением.

– Может быть, – отозвался Андрес. – Пойдем назад, если хочешь.

– Нет, не хочу. Меня эти люди раздражают. Я собиралась поговорить с тобой, а, по сути, мы ничего не сказали.

– Мы так мало можем сказать друг другу, если речь идет о том, что можно сказать.

– Ты прав. Всегда так: слова и время, чтобы их сказать, расходятся – прости, если я выражаюсь немного заумно, – дело в том, что если я должна тебе что-то сказать, то это оказывается не к месту или приходится на тот день, когда мы не с тобою, и получается, что сказать ничего невозможно.

– Красиво звучит, – сказал Андрес без иронии. – Помимо всего прочего, потеря доверия к словам оголяет нас, чем дальше, тем больше. Что можно сказать, стоя перед картиной Пикассо? Мы так приблизились к источникам, что' описания путешествий отошли в прошлое. Мы уже не верим в то, что говорим, если речь идет о том, что трогает не только нашу голову.

– Беда в том, – сказала Клара, – что мы не научились также и отказываться от слов. Если бы мы, по крайней мере, научились смотреть в глаза друг другу, видеть друг друга —

– Был такой момент, – сказал Андрес. – Но мы этого не заметили. Мы не способны были знать тогда, чего ждет от нас судьба, другими словами, мы сами. А теперь легко исправить ошибку на бумаге, но время уже прочитало оригинал. К вопросу о заумном: как тебе нравится эта метафора?

– Совсем не нравится, – сказала Клара. – Однако она точна, если ты имеешь в виду то же самое, что и я. Знаешь, с Абелем тоже вышла немного похожая история. Что он ищет? То, что мог найти, когда этого не искал.

– Тебя? – спросил Андрес.

– По правде говоря, не знаю. Но думаю, что да, хотя все уже как в давнем сне. Причин для этого нет никаких, Андрес, никаких причин – теперь.

– Движут людьми совсем не причины, – сказал Андрес,

– Смотри, – сказала Клара и дала ему прочитать письмо. Им пришлось встать под фонарем, свет становился все слабее и слабее; и, словно в возмещение, обострился слух, – из глубины галереи до них донесся хохот (может, дверь была открыта? Да, распахнута, и за ней виднелась спина репортера, стол смотрителей) и шорох скомканных бумаг. У Клары запах странно мешался —

– а пахло здесь сырой ватой —

с очертаниями предметов – пиджаки, головы, белые блузки на фоне стен и доски объявлений. Не глядя, она взяла у Андреса письмо и спрятала в карман.

– Полагаю, – сказал Андрес, – что Хуан носит с собой револьвер.

– Нет, – сказала Клара. – Он считает, что это угроза сумасшедшего.

– Именно поэтому. Ну что ж, я рад, что догадался прихватить пистолет. Ни с того ни с сего взбрело в голову —

(вранье)

не знаю, зачем, просто когда все вдруг начинает сыпаться —

– Мне это кажется таким глупым, – сказала Клара. – Я не представляю у тебя в карманах ничего, кроме книг и табака.

– Ну вот, – сказал он. – Видишь, как все глупо.

«Оружие, – подумала Клара. – Странные отношения сложились у нас с ним; какой смысл вдруг приобретают некоторые жесты, поступки: вдруг обернуться назад, чтобы найти опору. От револьвера до святой воды – один шаг – ».

– Наверное, тебе следует изгнать злых духов, словом, предпринять что-то в этом роде, – сказала Клара. – Абель не стоит у тебя на пути, а если бы и стоял, что ты можешь с ним сделать?

– Я ношу пистолет не из-за Абеля, – сказал Андрес. – Но я всегда могу дать его Хуану в нужный момент. Я думаю, ты права, я бы не смог защитить тебя.

– И никто бы не смог, – сказала Клара. – Во всяком случае, при помощи пистолета.

– Это хорошо, что ты не веришь в защиту, – сказал Андрес. – Но ни в коем случае не забывай и о нападении.

– А, – сказала Клара почти с нежностью. – Все это… – она обвела рукой сложенные в углу портреты, туман в глубине, плитчатый пол, по которому про

скользнул черный комок, – вряд ли я смогу это забыть. Все против нас, Андрес.

Хуан издали делал им знаки, что-то говорил репортер. Клара, глядя в пол, пошла по галерее.

– Это бесполезно, и тебе бы ничего не дало, – проговорила она голосом, который показался Андресу давним, из той поры, когда она с ним не разговаривала таким голосом. – Но хочу, чтобы ты знал: я очень жалею.

– Клара, – сказал Андрес.

– Ты хорошо знаешь, как я тебя люблю. Я не раскаиваюсь, что ушла к нему. Но если разобраться, мне больно оттого, что ты и он – не один человек или что я не могу быть сразу двумя.

– Пожалуйста, – сказал Андрес. – Так хорошо. Не говори больше ничего.

– Нет, вовсе не хорошо, – сказала Клара. – Ничего хорошего. Все как обычно.

– Не жалей, – сказал Андрес. – Главное, ни о чем не жалей.

– Дай мне, по крайней мере, пожалеть о себе, – сказала Клара.

– Помешать твоим чувствам я не могу, – сказал он. – Но о том, что ты будешь испытывать такие чувства, я и мечтать не мог, когда —

– По крайней мере, теперь ты знаешь, что я жалею, – сказала Клара. – Никогда в жизни я не говорила большей правды, чем сейчас.

Они уже подошли к дверям: в ушах стоял гам, перед глазами мельтешили фигуры.

– Спасибо тебе, – сказал Андрес. – Только не размягчайся чересчур в доброте. Зачем жалеть, если все не так уж плохо,

какая ужасная ваза —

знаешь, это все равно что обрекать себя —

потерять право каждое утро по своему вкусу выбирать, что ты наденешь на себя, какой мотивчик станешь насвистывать, какую книгу прочтешь —

нет, только не это. Глаза – у самого лица – любимая – не твоя вина, что я стал немного твоей тенью, твоим отзвуком, —

судно, когда плывет, всегда рассекает волны, смотри, как красиво —

– Ты – добрый, – сказала Клара и улыбнулась.

– И еще одно, – сказал Андрес. – Думаю, это действительно была крыса.

Смотрители сложили листки со списками, и один из них понес их в деканат, будто —

но все прекрасно знали, что деканат был —

– Невероятно, как разрастается культура, – сказал репортер, расчищая место на скамейке, чтобы одна из близняшек тоже отдохнула немного. – Нас уже больше тридцати.

– А какая духота, – сказала рыженькая. (Свет погас. Снова зажегся.)

– Без четверти девять, – сказал Хуан, словно это было очень важно, и снова углубился в тетрадь.

– Поэтическое вдохновение овладело, – сказал репортер. – Ой, Андрес, действительно, мне надо бы в редакцию. Я думаю, несложно будет добраться на —

С запада донеслось несколько взрывов, один за другим, приглушенных расстоянием, странно, что звук пробежал по земле вроде той крысы, что недавно —

– Раз уж ты тут, оставайся и составь мне компанию, пока эти будут сдавать свой славный экзамен, – сказал Андрес.

– Его отложат, – сказал репортер. – Обрати внимание, никто не заинтересован ни в каком обучении. В то время как – погляди на юного Мигелетти – он просто, как фагоцит, пожирает тезисы лекций, кем-то усердно записанные, —

а я пúсать на них хотел —

(В полной темноте. От рыженькой пахло хвойным мылом, спичками.)

– Туалетное мыло «Фиат-люкс», – сказал ей репортер, понюхав прежде ее шею. – Подруга, у вас потрясающе душистая кожа. Не отодвигайтесь от меня, пока воздух бьет в нос миазмами.

– Бьет в нос чем? – спросила рыженькая так, словно спрашивать ей не хотелось.

– Миазмами, – сказал Андрес. – Их приносит ветер и бьет ими в нос. Но Клара имеет обыкновение носить в своей модной сумочке одеколон.

– Для пользы дела, – сказала Клара, нашаривая в сумочке флакон. «Да, это была крыса, – подумала она. – Скатилась по лестнице и теперь, наверное, бегает по нижнему этажу, а там люди, я слышала их голоса – »

Все продолжали толпиться вблизи деканата —

но все знали, что деканат, —

и только близняшки вышли на галерею, чтобы еще раз проглядеть тезисы, и искали место, где посветлее.

– Хороший одеколон, – говорил репортер, слегка смачивая им волосы. – Настоящая мирра Аравийская.

Свет понемногу становился ярче. Хуан спрятал тетрадь в карман пиджака и указал на деканат.

– Вон, – сказал он. – Смывается.

Вышли смотрители, а между ними низенький смуглый человек шел, заложив руки за спину (и при этом крутил большими пальцами), шел, словно под защитой смотрителей, —

которые расчищали себе дорогу зычными «позвольте!», и юный Мигелетти поздоровался с профессором, а профессор не поздоровался с юным Мигелетти —

все трое дошли до галереи и захлопнули за собою дверь.

– Мелкие подлецы ищут защиты у власть предержащих, – сказал Хуан. – Дольше это длиться не может.

– Как убивает ожидание, – сказала Стелла, вынимая изо рта пушинку. – По-моему, я даже заснула. Какая жесткая скамейка.

– Бедняжка, – сказал Андрес и погладил ее. – Тебе не следовало сюда приходить.

– Почему? Раз ты пришел, то и я.

Он смотрел на нее, улыбаясь, и ничего не сказал. Дверь заскрипела, и снова появились смотрители; бросая косые взгляды на Хуана и его группу, принялись заполнять какие-то бланки. Приступая к новому бланку, они справлялись в клеенчатых тетрадях, телефонном справочнике и в книге с горящим золотом гербом на синей обложке. Один из служащих, что снимал на галерее портреты, подошел и сказал им что-то, но толстый смотритель знаком показал, что знать ничего не знает, и широко махнул рукою в сторону студентов.

– Опять идет профессор, – сказал репортер. – Что за странные, скользкие манеры у этого —

как ты его назвал, Хуан? Ах да, мелкого подлеца! Че, да он совсем зеленый.

– Может, увидел привидение, – сказала Клара.

«Крысу, – подумала она. – Наткнулся на крысу». Они видели, как он обошел группу студентов (те в углу играли в карты, используя папку вместо стола) и вошел в деканат. В деканате было темно, профессор попятился и позвал смотрителей зажечь свет. Толстый смотритель и бровью не повел, но другой со злым видом направился к двери и вошел в деканат; профессор вошел следом за ним.

– И – ничего, слабое напряжение, – сказал Хуан. Он снял пиджак, засунул его меж балясин перил, засучил рукава. Он был весь в поту, и Клара стала протирать ему лицо одеколоном. Другие студенты последовали примеру Хуана, и репортер заметил рыженькой, что она почувствовала бы себя намного удобнее, если бы сняла блузку, и что в противном случае ее подстерегает опасность внезапного самовозгорания. Потом рассказал ей о психических гибридах, чем сразу же возбудил ее интерес. Никто не видел, как профессор вышел из деканата, но неожиданно он возник около стола смотрителей в сопровождении менее толстого смотрителя, нагруженного свитками из картонной бумаги. Чтобы свитки не рассыпались, он вложил их в плетеную проволочную корзину.

– Похоже на букет калл, – сказал Андрес Кларе. – Смотри, какое блистательное упрощение формы. Обрати внимание: бюрократия всегда стремится имитировать искусство.

– И, в общем, достигает цели: значительная интонация, элегантная игра пластических форм, – сказала Клара, глядя на Андреса с —

да, с благодарностью, желая донести до него свое чувство, быть рядом, оставаясь ужасно далекой из-за усталости, совсем раздавленной и сраженной —

– Не надо таких слов, – сказал ей Хуан. – Если только ты не собираешься выступить в «Голосе смотрителя», – так, наверное, должен называться журнал, издающийся на Факультете. Но что же, в конце концов, происходит? – закричал он, влезая на скамью.

Смотрители уставились на Хуана (злобно), но профессор продолжал тихим голосом отдавать распоряжения, боязливо косясь на галерею, где свет, в конце концов, погас совсем. Одна близняшка уселась на пол в ногах у репортера, а другая попросила у Клары одеколон. «Ей плохо, – подумал репортер. – Как бы ее не начало рвать». Он сказал это Андресу тихо, и тот принялся расталкивать студентов, сидевших рядом, и тех, что сидели поодаль, —

если только можно сказать «поодаль» о людях, сбившихся в плотную массу вокруг стола, поверхность которого казалась дном колодца, знаете, такая неприятность на фоне общей, —

чтобы до девушки, почувствовавшей себя дурно, доходил воздух.

– Нет, нет, рвать ее не будет, – сказал Андрес репортеру. – А ты что волнуешься?

– Знаешь, я совершенно не выношу, когда блюют.

– Полагаю, – сказал Андрес, – это оттого, что рвота представляет собой реверсию. Рвота ассоциируется с люциферовой виной, с титаномахией. Обрати внимание, что мифология бунта есть космическая рвота. Когда мы извергаем в рвоте съеденное, мы выполняем естественный акт, который неясным образом совпадает с потаенным человеческим желанием – желанием послать природу к чертям собачьим со всеми ее жареными вырезками и салатами.

– Ты потрясающий, – сказал репортер.

– Я открою тебе огромный секрет, – сказал Андрес. – Грех состоял не в том, что Ева съела яблоко, а в том, что она его сблевнула.

– Слезьте со скамьи! – закричал толстый смотритель Хуану.

– Неохота, – сказал Хуан. – Видишь, Андрес, ну и типы.

– Погляди, что там на улице, – попросил репортер, и ему пришлось кричать, потому что студенты пришли в возбуждение и задвигались, зашумели, а воздух поглощал слова —

хотя репортер имел в виду сирену «скорой помощи» (или пожарной машины), которая непрерывно и пронзительно ревела, проезжая совсем рядом —

– Ну и дела, – сказал Хуан. – Нашествие варваров. И, разумеется, свет гаснет. Blackout![84]84
  Отключение света, затемнение (англ.).


[Закрыть]

Никто не двинулся, однако в темноте жара казалась гуще, и все заметили (и отметили), что воздух стал смердеть еще больше. Близняшка тихо постанывала на полу. В полутьме голова ее оттягивала Кларину руку, Клара наклонилась над ней с платком, смоченным в одеколоне. Шум нарастал, крики, хоть и шутливые, звучали все громче. Резкий щелчок, словно удар хлыста, стон —

ах, так-разэтак, сволочь —

старик, это не я на тебя наступил —

Кто-то чиркнул спичку, игривый смех рыженькой – это репортер пощупал на ней блузку, поцеловал в затылок, прижал к себе и почувствовал, как горячей волной его обдал запах ее волос, ее кожи, —

спички —

паломники в Эмаусе —

– Черт подери! Слушайте, ребята, перестаньте, тут все-таки женщины.

Близняшка на полу плакала. Андрес испугался, как бы в этой свалке на нее не наступили, и встал рядом с ней, раскинув руки в стороны. Хуан смеялся где-то наверху, и, когда чиркнули спичкой, все увидели его, стоящего посреди лестницы: волосы взлохмачены, грудь нараспашку. Внезапно деканат осветился, кто-то постучал в дверь три раза, четыре. Лампочка слабо осветила ближайшую к ней группку, стол смотрителей был едва различим, лишь белели свитки в корзине. В деканате зазвонил телефон, и толстый смотритель, чертыхаясь, пошел взять трубку. Звонки прекратились, и тут же воцарилась тишина, лишь в унисон прозвучал плач близняшки и хохот Хуана на лестнице. Голос смотрителя доносился приглушенно, однако доносился —

Да, сеньор —

добрый вечер, сеньор —

нет, сеньор —

думаю, что так, сеньор —

мне кажется —

добрый вечер —

надо полагать, сеньор —

значит —

как прикажете, сеньор —

да, сеньор —

– «Голос смотрителя»! – прокаркал Хуан. Вверху засветилась оранжевая полоска, стала шире, остановилась, мерцая —

свет —

– Мне лучше, – сказала близняшка. – Одеколон помог, спасибо.

Свет —

сию минуту, сеньор —

свет в тумане – это не дым – пар от тел, но только плотный —

– Это дым, – сказал репортер, глядя на рыженькую, которая приводила себя в порядок, посмеиваясь. – Под потолком полно дыму.

Игроки снова сдали карты, послышались три щелчка, один за другим, словно удары хлыстом, вызывающий крик игрока, довольное кошачье урчание близняшки на полу, которая подымалась на ноги с помощью сестры и Клары. Никто не ждал, что смотритель вернется так скоро, —

никто не думал, что этот смотритель и другой, который глядел на свет и скреб в затылке —

– Человеческое море, – сказал Хуан, стоя у перил. – Андрес, у тебя плешь. А у тебя, репортер, перхоть в волосах. Но ты, Клара, как ты красиво смотришься, я тебя боготворю!

– Хватит, – сказала Клара. – Иди сюда и успокойся.

– Я тебя всеобожаю, – кричал Хуан. – Много-объемлю! Я тебя разноцвечу, я тебя переосознаю!

– Невероятно, – сказала близняшка. – Уже половина десятого. Пойди позвони маме, Кока.

– Откуда? У дверей сторож, и потом на улицу идти я…

– Ладно, я пойду сама.

– Нет, пойдем вместе…

– Хорошо.

«Из таких диалогов делаются значительные книги», – подумал репортер, глядя, как Хуан спускается по лестнице, останавливаясь на каждой ступеньке, чтобы рассмотреть как следует сцену, с такой миной, будто он не видит того, на что смотрят его глаза. Возвратившийся смотритель что-то возбужденно шептал на ухо сотоварищу. Мало кто забеспокоился, когда худенькая девушка с большими беличьими глазами вдруг рухнула в обморок у самого стола и, падая, ухватилась за списки и потащила их за собой. Добраться до нее, преодолеть полметра, пронизанные потом и злобой, было делом безнадежным. Клара села на скамейку рядом с Андресом, тот спал.

– Всем хочется спать, – сказала Клара. – Это от…

– И от дыма. Посмотри на пол, вон там, под столом.

– Мне не видно, – сказала Клара. – Отсюда не видно.

Стелла довольно улыбнулась. По случайности у нее перед глазами был просвет – юбки и брюки не заслоняли ей этого куска пола под столом, и ей было видно. Ей действительно хорошо было видно.

– Ее понесли в деканат, – сообщил Хуан. – Они не правы, в таком месте можно, не приходя в себя, снова упасть в обморок. Все, Кларита, мне кажется, дело идет к концу. Погляди, —

и он указал ей пальцем на стол; палец дрожал, и несколько человек проследили взглядом, куда он показывал, даже Андрес открыл глаза и возвратился из своего головокружительного путешествия. «Мы рядом, – подумал он, – я так мечтал об этом. – Он поглядел на профиль Клары, на ее легкое плечо. – Но необходимо держать дистанцию, какая гнусность все-таки, отвратительно…»

– Че, просто невероятно!

– Вот это да!

«Ничего не кончилось, – подумал Андрес почти с удивлением. – Эта рука была в моей руке и вела себя так же, как – »

– Да они с ума сошли, че, это же просто бардак!

– А ты чего хочешь! На, хватай, это – для всех!

«Как интересно: красота, которую мы любим, находится на оборотной стороне побед. Как красиво. Умереть вот так, когда все завершено. Искать смерти потому, что у тебя не осталось больше ничего, кажется странным… У того мертвеца что-то оставалось, во всяком случае, он рухнул внезапно, занимаясь делом, умер, а он не хотел этого…»

Репортер захохотал так, что Андрес посмотрел на него, и даже Хуан перестал указывать на стол. «Сошел с ума, – подумал он. – Сбрендил». А репортер все хохотал, глядя на то, что творилось у стола, а рыженькая уже тянула руки за свитками, которые раздавали смотрители, —

– Кончайте шутить, быть того не может!

а студент Мигелетга успел схватить свой, и рыженькая тоже схватила и сразу же принялась разворачивать, держа высоко над головой.

«Лучше остаться здесь, – подумал Андрес. – Кто знает, чем для нас кончится эта ночь. Возвращаться всегда означает искать укрытия в знакомых закоулках. А может, там, за этими стенами, нас ждут новые просторы – ». Взрыв хохота, которым разразился Хуан, прервал его мысль. Новые просторы. Вот он, новый простор; время: половина десятого —

(кажется, так сказала близняшка —

но они ушли, горемыки, раньше времени, вот и останутся без дипломов) —

– Смотрите, хорошенько смотрите! – Хуан на лестнице рыдал от смеха. – Репортер, репортер, ты должен рассказать об этом! Это – вершина всего, седьмой день творения!

Но репортер уже держал в руках свиток рыженькой и намекал ей насчет ужина в «Охотничьем рожке».

Клара глядела на смотрителя —

потому что уже образовались просветы, студенты расходились, —

он протягивал ей свиток, но Клара повернулась и оказалась лицом к лицу с Хуаном, который глядел на нее – после того как спрыгнул на пол —

И Андрес подумал с улыбкой: «Бедные ребята, как им гадко», потому что у Клары глаза были полны слез, и она плакала, глядя на Хуана, на Андреса, на лестницу, повернувшись к смотрителю, который протягивал ей ее диплом —

чистое место оставлено для имени – а внизу так красиво, все написано тушью – и печать круглая —

и все выглядит как торжественный финал симфонии, которого достоин всякий хороший диплом —

УНИВЕРСИТЕТ БУЭНОС-АЙРЕСА

Настоящий диплом выдан —

надо просто заплатить десять песо какой-нибудь учительнице с хорошим почерком —

Настоящий диплом выдан («Возьму-ка и я один, – подумал репортер, пятясь. – Повешу его над письменным столом, отнесу в редакцию – »).

Хуан прижал Клару к себе. Через плечо жены он глядел на смотрителей, созерцавших свои труды и очень спешивших, потому что свет опять начал тускнеть. Послышалось шуршание, деликатный скрип, что-то треснуло. Какая-то доска во внутренностях стола, видно, отклеилась, фанеровка из настоящего кедра, гарантированная. Однако при такой влажности никакая гарантия – слабое потрескивание, словно где-то в пространстве заспорила пара проворных сухих насекомых. Хуан плохо видел (его раздражало, что он плохо видит, и он приложил ладонь козырьком к глазам, как дети), однако отчетливо слышал короткий спор – разлад за столом. Они покорно согласились (Клара все еще плакала), когда Андрес взял их обоих под руки и повел, а Стелла шла позади и спрашивала, почему они не дождались своей очереди, а репортер следовал за ней и хвалил ее прическу и какая она сама свежая, ну просто роза в позднюю ночную пору. Дверь деканата была открыта, свет горел. И хорошо видна была мебель, вешалка, стойка для зонтиков, портрет Сан-Мартина; а сторож, который прежде стоял на входе, теперь караулил выход —

– ибо все на свете относительно —

и не помешал им выйти, наоборот, но только был удивлен и все смотрел на их руки, на карманы, искренне был удивлен – отчего же это они уходят с пустыми руками.