Текст книги "Экзамен"

VII

 
Что затих веселый клест,
длинный клюв, короткий нос!
 

Веснушчатый мальчишка злился и кричал. Другой стоял чуть поодаль, возле книжного магазина «Лет-рас». Он тоже крикнул что-то, но они не поняли, что именно.

– Длинный клюв, короткий нос!

С середины лестницы Андрес оглянулся на реку. Странно, что реки не было видно за домами; ему смутно помнилось, что между поднимавшимся по склону городом и рекою не было никаких препятствий. Фонарь на углу Виамонте и Реконкисты утонул в тумане, когда они молча пошли вниз по улице, понимая, что дальше тут делать нечего. Из центра города полз еще более густой туман, от которого почему-то пахло паленой одеждой. Проходя под фонарем, Стелла вскрикнула: на шею ей упал жучок и царапнул колючими лапками. Хуан снял с нее насекомое и внимательно оглядел: жучок перебирал лапками в воздухе; а потом мягко выпустил его из рук. Никто не разговаривал, и Андрес слушал (не глядя, смотреть не хотелось) глухой плач Клары, которая старалась сдержаться.

– Смотри, – Хуан указал на дощечку, висевшую под трамвайным проводом. Прочитать было нелегко, Андрес поднес ладони к глазам:

СТУПАЙТЕ И СПУСКАЙТЕСЬ ВНИЗ ПО СКЛОНУ, НЕ СПЕША

– Не поймешь, – сказал Хуан, – что это: предупреждение или побуждение?

– Неплохо, – сказал Андрес. – Однако я голоден.

– И я, – сказала Клара, шмыгая носом, как маленькая. – Я готова съесть репортера и Андреса заодно…

– Ах ты, жук-богомол, – сказал Хуан. – Тебе нравится бар «Швейцарский»?

– Нет. Я мечтаю поесть в каком-нибудь элегантном месте, где для каждого найдется салфетка, как говорит Сесар Бруто. – Она ухватилась за руку Андреса, который, остановясь на углу, позволил ей опереться на него. – По сути, меня мучает жажда. Там, внутри… Но ты понимаешь, что это —

– Нет, не понимаю, но подтверждаю, – сказал Андрес. – Бедные ребята такого не заслужили.

– Кто его знает, че, – сказал Хуан, подталкивая их, чтобы они наконец-то – ну:

СТУПАЙТЕ И СПУСКАЙТЕСЬ ВНИЗ ПО СКЛОНУ

– Вот именно, – сказал репортер, вздыхая. – Да еще в такую жару.

– Я слышал раскаты грома там, на юге, если это только раскаты грома.

– Сейчас их мигом исследуют в твоей лаборатории, – сказал Хуан. – А я не очень уверен, что не заслуживаю такого. На свадьбу опоздали, и торт уже прокис.

– А я знала материал, – по-детски пробормотала Клара.

– Да не об этом же речь, старуха. Ты прекрасно понимаешь, что никому нет дела ни до каких знаний. Слушайте, давайте все пойдем в «First and Last»[85]85
  «Первый и последний» (англ.).


[Закрыть] и насосемся там, пока еще не вечер, как сказал один мой знакомый поэт. Посмотри-ка, Андрес, —

Из бара на углу вышел —

по старой привычке задрав голову (бросал вызов – кому? туману?)

далекие взрывы, приглушенные —

вышел придавленный, как будто грязный —

быстрые огоньки – машины ехали по улице Леандро Алема —

– Профессор, – пробормотал Андрес. – Какого черта он делает в кафе в то время, как вы? Лучше, чтобы он нас не видел.

ВНИЗ ПО СКЛОНУ НЕ СПЕША

– Не получится, – сказал Хуан. – Добрый вечер, профессор.

– Добрый вечер, юноша, – сказал профессор и медленным поклоном головы распространил свое приветствие и на Клару. Он улыбнулся половиною рта, а другая половина оставалась тяжелой и недвижной, словно из рубероида. Они увидели, что лицо у него в поту и он вытирал ладони о брюки.

– Ну и ночь, – сказал он, внимательно поглядев на Андреса, а потом – на репортера. – Как будто в воздухе носится что-то и ты этого наглотался и —

– В воздухе пух, – сказал репортер, – и летучие грибы, которые мы у себя в редакции исследуем.

– Грибы? – спросил профессор.

– Да, тримартиносы скромникусы, – сказал репортер.

– А-а. В правительственных сообщениях…

– Посмотрите, – сказал Андрес, указывая на запад, где по облакам пластались и дрожали красноватые полосы, словно лучи прожекторов. – Этого, насколько мне известно, в правительственных сообщениях нет.

– Дело в том… – профессор хотел что-то сказать, но замолк, и им показалось, что он согнулся еще больше и уменьшился в размере. «А как же его лекции о хеттах, – подумала Клара, глядя на профессора с ненавистью. – И библиографии на восьми страницах. Какой же он трус…» Профессор взял Хуана за руку, подошел к ним ближе, словно прося внимания.

– Я провел тут весь вечер, – он указал на бар «Швейцарский». – Меня ждали к семи, декан… Но мне из-за моего столика, вот он —

фасад Факультета, как на ладони, ну, конечно, надо немного нагнуться и я могу сказать вам —

«Мертвый», – подумал Андрес, —

потому что, строго говоря, —

это точно —

машина декана так и не приехала. А когда уже стемнело, да еще туман —

(и он задвигал рукою, словно разгребал в воздухе шпателем желтое вещество), —

и тогда мне стало так страшно, что —

вы – молодые и вы должны понять, что —

Хуан мягко отстранил его. Профессор собирался говорить и дальше и знаками давал понять, что они должны его выслушать, но Хуан взял Клару под руку, и они пошли вниз по склону. Андрес отстал и попросил репортера дать Хуану с Кларой уйти немного вперед, и Стелле, которая шла за ними следом, – тоже.

– Оставь их ненадолго наедине. Они так расстроены.

– Ты прав, – сказал репортер. – Знаешь, старик, это —

Профессор шел следом за ними, что-то бормоча и ломая руки. Репортер оглянулся на него.

– Постарайтесь пересмотреть свой метаболизм, – сказал он ему вежливо.

– Я… – сказал профессор, но остановился, и туман тотчас же стал разъедать его, как кислота.

Они жадно схватились за сигарету и остановились раскурить ее перед жилым домом с садиком, из которого пахнуло лугом, топтаным клевером. Не верилось, что такое может быть, и они вошли в сад, прошлись по влажным плитам. Репортер сорвал листик и сунул в рот. Курил и грыз листик. Они уже выходили из сада, когда Хуан, стоявший на углу, стал делать им знаки.

– Похож на призрак, – сказал репортер. – Че, этот туман искажает образы. Первый раз я…

Андрес прихлопнул букашку, застрявшую в волосах у репортера. Они оглянулись назад, на Реконкисту, но профессора уже не было.

– Наверное, сидит за своим столиком в «Швейцарском», – сказал репортер, – где у него весь фасад, как на ладони. А машина декана, заметь —

– Хватит, прошу тебя, – сказал Андрес. – Ну вот, мы уже почти дошли до деревьев, до их тени. И не возвращайся больше к этой блевотине.

– Хуан зовет нас.

– Пошли, они уже, наверное, успокоились. Слышишь, рояль?

– На верхнем этаже, – сказал репортер, принюхиваясь к воздуху. – Как хорошо, что кто-то еще… Танго, че, надо же – «Бабочка».

Они нагнали Стеллу, которая ждала их, молчаливая и как будто немного сонная.

 
– Я не жалею,
что тебя любил безумно, -
 

пропел репортер. – Танго, Андрес, а не правительственные сообщения. Я берусь написать тебе историю с тысяча девятисотого года по сегодняшний день из одних только танго.

– Наверно, занятно, – сказал Андрес, совсем его не слушавший.

– Но ты, безумная, другого полюбила, -

Ты полюбила, -

Я тебе прощаю все. – Аптека «Сориа».

– Итак, всем коллективом решено отправиться в «First and Last», – говорил Хуан, прислонясь к витрине, в которой Клара разглядывала духи и пудру. – Но никакого ужина, че, только выпивка и фирменный копченый окорок.

– А потом… – сказала Стелла бодро.

(«Потом по домам».)

– Потом – ничего, – прервал ее Андрес. – Забудь ты это словечко хоть на минуту и погляди на пожарных, какие бравые ребята.

Они услыхали вой сирены, что-то прокатило мимо, в глазах зарябило. Вблизи реки жара была еще более влажной и моросил мелкий дождь.

– Объясни мне, пожалуйста, как может в одно и то же время стоять туман и идти дождь, – сказал Хуан. – Интересно: вода проливается сквозь туман? Или это происходит в разных измерениях?

– Ему интересно, – сказала Клара, переходя улицу. – А объяснений не дают. Лучше бы… – она замолчала и остановилась в дверях кафе, глядя на то, что происходит внутри. Андрес, который шел за ней следом, увидел их почти в тот же момент. Самый молодой только что сидел рядом с ними в вестибюле Факультета; другой – тот, что играл в карты и пререкался со смотрителями. Они сидели за столом посреди зала, а на столе перед ними лежали развернутые дипломы, —

и они смотрели на дипломы —

а на столе рядом с дипломами – бутылка граппы и жареный картофель —

(мощный вентилятор перелопачивал воздух и

шевелил их волосы, ко всеобщему удовольствию) —

Хуан встал в дверях и сложил руки рупором:

– Дипломники липовые!

Андрес с репортером ухватили его за руку и потянули —

ВНИЗ ПО СКЛОНУ НЕ СПЕША

Стелла смеялась с перепугу, Клара шла впереди, холодная и онемевшая, как будто безразличная ко всему. Студенты даже не выглянули за дверь.

– Невероятно, старик, – жаловался репортер. – Мало тебе одного скандала, ты еще хочешь устроить шум в таком кафе? Ты думаешь, я затем пошел, чтобы мне напоследок расквасили физиономию?

– Va bene[86]86
  Ладно (um.).


[Закрыть], – сказал Хуан. – Ты прав. Организованность и порядок – превыше всего. Хочешь видеть, как ставят фингалы, – плати пятнадцать песо за место у каната и смотри, как на ринге молотят друг друга.

– Слушай, старик, – говорил жалобно репортер, ожидая, что скажут Клара и Андрес, но те ни слова не проронили; они завернули за угол и нос к носу столкнулись с людьми, бежавшими со стороны улицы Кордова. Свистки (с Кордовы, а может, и еще дальше), и один из бежавших, пулей пронесясь мимо Клары, выдохнул ей что-то вроде: «Живые, спасайтесь» или «Живей, опасайтесь», потом он споткнулся, на мгновение застыл на одной ноге, обретя равновесие, и кинулся дальше, а за ним темными комьями неслись другие, словно подстегиваемые полицейскими свистками. Репортер отдал приказ прижаться к стене за выступом дома и оглядеться, что происходит; они сбились в кучку в тени дома (здесь не было фонарей, а кафе на углу закрыто, как и табачный киоск) и смотрели на бегущих людей.

– Какая-то демонстрация, – сказал репортер. – Их разгоняют.

– Не думаю, – сказала Клара. – За ними бы не бежали так далеко.

– Смотри-ка, там, за углом, несут раненого, – сказал Андрес.

– Тяжелораненого, – сказал репортер, который уже увидел руки раненого, свисавшие до земли; группа молча и очень медленно двигалась в их сторону и остановилась совсем рядом, повинуясь приказанию высокого мужчины в серой рубашке и в берете. «Славный подарочек», – подумал репортер, когда они положили раненого почти к его ногам, что-то бормоча и перешептываясь, —

лучше бы на Майскую площадь, и там

рассыпаться —

такой молодой, ну все, а ты и не понял,

что конец, —

почему это конец —

я тебе говорю —

– Положите мой пиджак ему под голову, – сказал светловолосый парень, дрожавший (возможно) от возбуждения. – Мне кажется, что… – Он недоверчиво поглядел на Андреса, потом на Клару. Раненый хватал воздух ртом, на губах у него застыли слюна и пух; его посадили, прислонив к стене, кто-то подложил ему под затылок свернутый пиджак. Все не столько смотрели на раненого, сколько переглядывались между собой. Раненый вдруг вскрикнул сухо и коротко, как пролаял, и, выпростав руку, прижал ее к животу. В темноте видно было плохо. Андрес заметил, что ноги мужчины то и дело пропадали в стелившемся по земле желтом пару. Только голова в черных кудрях ясно рисовалась в тумане.

– Что произошло? – спросил репортер человека, стоявшего рядом с ним.

– А что, вы думаете, произошло? – сказал другой. – Мы шли себе в парк Ретиро и —

– Siamo fregati, – сказал еще один. – Andiamo via subito, Enzo[87]87
  Мы влипли… Смываемся, Энцо (um.).


[Закрыть].

– Да щас, погоди. В общем —

Но Андрес уже видел, как они поспешно уходили, один за другим ныряли в туман. Репортер потребовал, чтобы стоявший рядом с ним парень все-таки объяснил ему, но вдруг увидел, что его тоже нет, он уже завернул за колонну, и темень поглотила его. Остались только раненый и светловолосый парень, снявший пиджак. Остальные уходили группками или просто убегали по одному, бежали посередине улицы, меж немногочисленных машин, спускавшихся от Ретиро, – и репортер заметил, что ни одна машина не проехала по улице вверх. «Бледное бормотание, – слова механически приходили сами. – Бледное бормотание. Бледное». Он повторял: бледное, бледное, – пока не вытряс из слова смысл, пока не снял с него шелуху всех ассоциаций и не раскрыл его голое звучание, не обнажил его форму – бледный, – его звучное ничто – бледный, – пустота, в которой помещалась эта, другая бесцветная противоположность розового, отрицательная суть того, что в свою очередь —

– Он умирает.

Голос Андреса. Лай, стон, человек в берете, скрывшийся за выступом дома. Аптека «Сориа», Клара? —

Грузовики —

– Че, Карлитос, Карлитос! – кричал светловолосый, наклонившись и вглядываясь в мучнисто-серое лицо раненого. – Карлитос!

Андрес с Хуаном отвели Клару к краю тротуара, и Стелла, ушедшая за угол, чтобы не видеть, тоже подошла и уцепилась за руку Андреса.

– Вы подождите здесь или идите вниз по улице, а я зайду в эту закусочную и позвоню в полицию.

– Я пойду с тобой и принесу воды, – сказал репортер. – Бледное бормотание.

– Поспеши, – сказал Хуан. – Он бросает его.

Когда они переходили улицу, светловолосый парень уже бежал вверх по Виамонте, а Клара закрыла лицо руками и кричала что-то, они не поняли, что, а потом она вернулась к раненому, хотя Хуан и не пускал ее. Стелла, державшая ее под руку, тоже поплелась за Кларой и Хуаном в тень, к человеку, который теперь лежал на боку и совсем замолк.

– Разве не видишь – он отобрал у него свой пиджак! – кричала Клара. – Отобрал!

– Подожди, – говорил Хуан, удерживая ее. – Дай лучше я.

Но она стонала, отбивалась и в конце концов склонилась над раненым. И с криком отпрянула. Стелла, не успев понять, в чем дело, опять убежала на угол, где для нее было больше ясности. Хуан с силой похлопал Клару по спине, встряхнул за плечи и сам наклонился в темноту. Репортер бежал к нему со стаканом воды.

– Телефоны не работают, – сказал он. – На, дай ему…

– Умер, – сказал Хуан. – Я тебе советую не смотреть на него. Дай воды Кларе. Да, старик, Кларе.

– Ладно, – сказал репортер. – Выпей, Клара. – И всыпал в стакан порошок. – Это ей поможет.

Ведя женщин под руки, они подошли к Андресу, стоявшему на тротуаре у закусочной, и перешли улицу Леандро Алема, не встретив ни одной машины, только редкие пешеходы кое-где прятались по углам. Андрес сказал, что закусочная не работает, днем была попытка разграбить ее. Хозяин, лощеный франт с кольтом в руке, ждал новых событий. Потрясающий тип. А телефон сдох.

– А мне что делать со стаканом? – спросил репортер, когда Клара отдала ему стакан назад. На дне оставалось немного воды, и он выпил ее медленно, глядя через донышко на низкое красноватое небо. Над Почтамтом он увидел самолет, который тяжело удалялся.

– Кто в нем летит? – пробормотал Хуан. – Самолеты всегда угоняют. Держись крепче, старуха, вот так.

Клара подчинилась и шла медленно, будто спала на ходу, а Андрес поддерживал ее с другой стороны и оглядывался на репортера, чтобы тот позаботился о Стелле, которая все время оборачивалась назад, полумертвая от страха.

– Я, правда, ничего не понимаю, – сказала Стелла.

Репортер пожал плечами, и, когда они проходили по узкой дощатой мостовой вдоль огороженного забором дома, где шел ремонт, осторожно поставил стакан на землю, рядом с дощатым настилом.

– Здесь столько виски – столько граппы – столько пива, «First and Last» – отличное питейное заведение

– на воздухе, открыто всем ветрам – орошается водяной пылью реки, грязь – ну и что – подумаешь, грязь,

– горячительное бодро вливается в чужие глотки.

«First and Last»: все, что случается, случается с другими прихожанами (здесь их называют клиентами) – так что заведение – отличное, здесь собираются люди с реки, чтобы прикончить жажду, —

посидят – попользуются, а потом уходят —

– Мораль всех питейных заведений, – сказал Андрес, вытягивая ноги. – Кто-то теряет, а кто-то находит, и наоборот.

– Мораль тонкая, как южный ветер, – сказал репортер. – Годится для рулетки, для фильмов, для самых различных вещей.

– Для нас, – сказал Хуан, вытирая лицо. – Совсем чужие жизни, чтобы взбодриться самим. Я говорю с тобой? Нет, я не говорю с тобой. Я отбираю у тебя слова и прячу их. Снимаю с тебя улыбку или вот этот взгляд.

– Отобрал у него пиджак, – сказала Клара, вздохнув. – Простите меня, я очень устала. Нельзя…

«Отбирать, – подумал Андрес. Ему снова увиделся „Атенео", очки, покачивающиеся в руках у продавца. – Нельзя отбирать ничего, если кому-то не хочется этого потерять. Вот так-то». Он улыбнулся насмешливо. Какая сентиментальность.

– К вопросу о пиджаке, – сказал репортер, пошел за стулом и повесил на него свой пиджак. Андрес с Хуаном последовали его примеру, сразу почувствовав, что усталость спадает, как всегда происходит, когда переоденешься. Ибо, как сказал Хуан, одежда является частью души человеческой и сама может чувствовать, а потому чем раньше ее повесишь, тем лучше. Им принесли пиво в бутылках —

не слишком холодное, поскольку —

(что-то насчет электричества) —

и огромные сандвичи с колбасой и сырокопченым окороком. Они устроились справа у стены, относительно уединенно, видно, темнота разогнала клиентуру. Раскосый парнишка у стойки не сводил с них глаз и только иногда оборачивался посмотреть, сколько времени на старых стенных часах, висевших между прейскурантом и вытяжкой (которая не работала).

– Сюда, – сказал репортер, – я пришел с девушкой в ту ночь, когда умер Рузвельт. Она так плакала, что мне пришлось глушить ее горе катамаркской граппой. По-моему, она тогда здорово на меня обиделась.

– А мы здесь были много раз, – сказала Клара. – От центра удалено и в то же время в двух шагах, из-за этого нравится. Андрес, помнишь ночь забастовки?

– Бедный Хуан, – сказал Андрес. – Как ему тогда досталось.

– А тебе? Тебе это стоило нового костюма. Пей, пожалуйста, Стелла. И хватит вам сидеть, будто в воду опущенным.

– Я смотрю на того сеньора, – сказала Стелла, боязливо указывая на клиента, который сидел за столиком в центре зала, под одним из вентиляторов (неработавшим), и потел, точь-в-точь как бывший президент Агустин П.Хусто, только один глаз у него был воспаленный, красный, а во рту – сигара. Четыре другие сигары частоколом торчали у него из кармашка для платка (платка не было).

– Полный набор, – сказал Хуан. – Погляди на его кольцо, трехкратное. Очки, лысина, черный галстук. Совершенство. Сейчас он поднимется и подойдет к нам, предложит купить отрез кашемира.

– Однако он пьет кофе, – сказал репортер. – Это скандал, потому что такой тип должен пить не кофе, а геспиридин. Официант!

– Слушаю вас, – сказал официант, глядя на дверь, в которую влетели сразу трое. Один обернулся и посмотрел на улицу, а двое оглядывались вокруг, как люди, вышедшие из темноты на свет, и, наконец, выбрали столик в углу. Первый махнул рукой и присоединился к ним; лицо у него было в копоти, волосы на висках склеены потом, как бриллиантином —

– Еще сандвичей, – сказал репортер. – А что, вентиляторы…

– Не работают, – сказал официант. – Еще сандвичей? Не знаю, осталась ли ветчина, пойду посмотрю. Смотри-ка, еще идут!

Вошли две пары.

– А что ты хочешь? – сказал репортер. – По-моему, главное их желание – смыться. Пейте, Клара, вы белее Грокка.

– Я – круглая дура, – сказала Клара. – Animula vagula, blandula[88]88
  Здесь: жалкая, заблудшая душка (лат.).


[Закрыть]. Но было так —

– Ладно, – сказал Хуан, улыбнувшись. – Все было довольно мерзко, но ты вела себя хорошо. Иногда, правда, падала духом. Посмотри на эту девушку в желтой блузке. Че, да этот тип ей угрожает.

– Разумеется, – сказал Андрес. – Истерия греческое слово. А не лучше ли тебе увезти Клару отсюда? Я имею в виду – из Буэнос-Айреса.

– Система Пинчо, – сказал Хуан с горечью. – Зачем? Это не может длиться дольше, чем… – Он по-мальчишески махнул рукой и уставился на курильщика сигары. Поплакать бы наедине с самим собой. Поплакать бы, закрывшись с головой простынею. Принять бы душ, да еще… Он смотрел, как мужчина за столиком у стены, где перегородка делила часть зала на маленькие отдельные кабинетики, нащупывал коленом колено женщины. Женщина смеялась, как крыса. «Тоже боится», – подумал Хуан и вдруг разглядел в глазах Андреса нечто, удивившее его. В голову пришла дурацкая мысль: хорошо бы рядом был цветной кочан. Некоторое время они сидели молча, но слушать отдаленные взрывы было, пожалуй, еще хуже. К тому же – туманные нимбы вокруг электрических лампочек, неработающая вытяжка, портрет Президента рядом с прейскурантом, «Старый Смаглер», пиво «Омбу», вино «Амаро Пагильотти».

– Невероятно, – заговорил вдруг репортер. – Видишь типа с сигарой? Сидит как ни в чем не бывало. Наверное, надо бы написать о нем.

– Напиши, – сказал Хуан. – Развлечешься немного. В противовес общему ощущению беспокойства, порожденного будоражащими общество элементами, —

у тебя, наверное, такой стиль, —

мы рады познакомить наших читателей с благоразумным человеком, который, сидя за столиком в «First and Last»…

– Черт возьми, – сказал репортер. – Если бы я писал такие репортажи, я бы уже стал знаменитым.

– А ты старайся, – сказал Хуан. – Вспомни Бернардо Палисси.

Стелла встрепенулась, услыхав имя, но ничего не сказала —

– Юность, пора золотая, – начал репортер, ожидая, что Хуан продолжит. Но Хуан смотрел на Клару, как старательно она ест свой сандвич, и последовал ее примеру: прислонившись головою к ее голове, стал в унисон с ней жевать, так что Андрес, глядевший на них, заулыбался.

– Знаете, – сказал Андрес словно о чем-то неважном, – вам обоим лучше бы уехать отсюда.

– Почему именно нам? – спросила Клара. – И почему уехать лучше? Прочти ему свое прелестное онтологическое стихотворение, Хуан, «Уйти, остаться…»

– Слушай, – сказал Хуан. —

Уйти, остаться,

С жизнью игра.

Кто его знает,

Когда —

пора.

– Я имею в виду географическую карту, а ты мне – про карту души, – пробормотал Андрес. – Хватит играть словами.

– Географическая карта, – повторил Хуан. – Географических карт давно нет, дорогой.

«А мы знали материал – ». Она думала об этом, наклонив голову и глядя на ломтик ветчины, который зажала в пальцах. Это лицо… Он отнял у него пиджак, который сам же положил ему под голову. Она старалась проглотить, потянулась за своим стаканом; может, если запить глотком пива, – вкус получился отвратительный, интересно, что если сначала съесть сандвич, а потом – пиво, потом опять сандвич, то еще ничего. А вот если (все равно как хватануть ложку горячего жаркого и запивать вином, чтобы охладиться; такая смесь во рту получается, просто мерзость – ).

Хуан откинул ей волосы со лба, дунул на лоб. Улыбнулся.

– Тепка-растрепка, лягушачья попка, не печалься, не болей, выздоравливай скорей.

Клара положила сандвич на тарелку и прижалась лицом к груди Хуана; тот обнял ее рукою, отгораживая от всего вокруг.

– Пошли, подышим на улице, – сказал Андрес репортеру. – А ты, Стелла, останься.

На улице еще не совсем стемнело, свет, казалось, падал сверху. Порт тонул в тумане, люди выныривали из тумана, переходили через улицу или останавливались на углу (несколько человек уже стояли там и тихо разговаривали). Человек на другой стороне осторожно раскуривал сигарету. Репортер некоторое время рассеянно смотрел на него. На лицо, на руки налипала влажная, вязкая пленка. Казалось, будто ты грязный.

– Знаешь, – сказал Андрес. – Надо их каким-то образом вытащить отсюда.

– Согласен, – ответил репортер. – Скажи – каким.

– Скажи, скажи… Посмотри на эту букашку.

Бабочка отыскивала

двери

в бар.

– Угу.

– Бедняжка из кожи лезет вон, а открытая дверь у нее перед носом. Поразительно, до чего бабочки удобное пособие для практической философии.

– Все мои симпатии – на стороне бабочек, – сказал репортер.

– Они оба упрямятся, – сказал Андрес. – Сам не знаю, как мне их убедить.

– Понятно.

– В конце концов, мы с тобой можем остаться. И Стелла – тоже. Что с нами может произойти?

– Ничего. Здесь вообще никогда ничего не происходит.

– Они – другое дело. Не знаю, но мне так кажется.

– Да, – сказал репортер и раздавил букашку, которая ползла по его ботинку; букашка треснула сухо и весело. Глядя в глубину улицы (там, на земле, рядом с дощатым настилом стоял оставленный им стакан), он различил слабое свечение (его поглощал туман) – это меж желтых лоскутьев тумана голубоватым огнем светились доски, служившие тротуаром.

– Смотри, дурной свет, – сказал он. – Сырость, гниение, а в результате всегда – прелестный голубой свет.

– Небо – это брюхо мертвого прошлого, – произнес голос Хуана. Он поравнялся с ними. – Красивые вещи говорятся сегодня ночью…

Андрес собрался, было, ему ответить, но тут послышался пронзительный свист и хриплый крик со стороны центра, а над Виамонте занялся красноватый отсвет, окрасивший и туман, и воздух далеко, насколько хватало глаз.

– Ca chauffe[89]89
  Это греет (фр.).


[Закрыть], – сказал репортер и тихо присвистнул. Группа людей на углу тотчас же рассыпалась, на бегу роняя обрывки фраз. Остались только человек, спокойно куривший на углу Бушара, и черный грязный пес, лаявший в небо.

– Дай мне поговорить с ним, – сказал Андрес репортеру. – Хуан, пройдемся немного.

– Давай, – сказал Хуан, глядя вслед репортеру, возвращавшемуся в бар. – Пусть он посидит с девочками. Ты слышал крики?

– Посмотри туда, – сказал Андрес. Отсюда зарево в небе казалось еще ярче. – Интересно, что это не похоже на пожар.

– Туман, – сказал Хуан. – Начинает по-настоящему действовать на нервы. Да еще стреляют…

Грузовик, набитый людьми, въехал на территорию порта, развернулся за баром, словно выбирая направление, и покатил в сторону реки. Фары стригли туман.

– Вот, – сказал Андрес, – точно так должны поступить вы, и сейчас же, не раздумывая. Увези ее отсюда.

– Ничего себе условие ставишь, – сказал Хуан. – Не раздумывая. Правильно. Правильно.

– Пожалуйста, – сказал Андрес. – А если снова все ограничится словами…

– Действительно, прости. Я ничуть не сомневаюсь в твоих добрых намерениях. Но это же глупо. Легко сказать: увези ее, но, во-первых, я не вижу, почему —

– Если что-то еще и можно увидеть, то именно это, – сказал Андрес. – И, пожалуйста, отбрось самолюбие.

– Но ты сам собираешься остаться, – сказал Хуан, останавливаясь.

– Не знаю еще. Отвезу Стеллу к матери, в Касерос. Не думай, что я собираюсь оставаться тут, в центре, как прикованный.

– Касерос, – сказал Хуан. – Лично мне кажется, что уже и до Касероса добраться нельзя.

Андрес пожал плечами. Ему не приходило в голову подумать о себе, заранее подумать о том, что он будет делать. Решение всегда приходило само собой: просто вдруг хотелось сделать то или иное, и это было свободно принятое решение. А Хуану он сказал неправду, сказал первое, что пришло в голову, – дружеский упрек Хуана толкнул его на это.

– Может быть, – сказал Андрес. – Но тебя я прошу: уходите с ней сейчас же. Я тебя прошу.

– Почему? – сказал Хуан задиристо, как большой ребенок.

– У меня нет объяснений, есть только страх. Ты же видишь, в каком состоянии Клара.

– Еще бы, такое нам устроили.

– Увози сейчас же.

Поскольку Стелле хотелось есть, для нее заказали еще сандвич.

– Прошу тебя, ешь поскорее и пойдем, – сказала Клара. – Вы не чувствуете, что-то горит?

– Это запах от цинковых крыш, – сказал репортер. – Но жара должна бы уже спадать. Да, здесь становится многолюдно. Какие лица. Боже мой. Я бы не удивился —

(и тут он удивился, вспомнив спину человека, закуривавшего сигарету на углу улицы), – если бы сюда вошел этот ваш славный профессор.

– Не думаю, – сказала Клара. – Он, наверное, уже сгнил наполовину за своим столиком в «Швейцарском».

– В ожидании автомобиля декана, – сказала Стелла, и репортер горячо поздравил ее и помог освободиться от гигантской бабочки, которая вознамерилась пройтись по ее лицу. Среди вошедших многие были в рубашках, но большинство – матросы. Один, уже совсем пьяный, подошел к столику —

 
Sometimes a wonder why I spend
a lonely night
dreaming of a song.[90]90
  Иногда, отчего – не пойму,
  всю ночь напролет
  во сне слышу песню (англ.).


[Закрыть]
 

– Красивый голос, – сказал репортер, допивая пятый стакан пива. – Правду говорят: что выпил, то и спел. Чего тебе, сынок?

Худой человек в синей пижамной куртке склонился над ним.

– Прошу прощенья… – говорил он, оглядываясь. – Всего сто песо.

– Ах, так? – сказал репортер. – Очень дешево.

– Сейчас просто, потому что ночь, – сказал человек. – Река ушла далеко от берега. Совсем обмелела.

– Ах, так.

– Главное, добраться до канала. Я знаю дорогу, ну —

(«Сейчас скажет: как свои пять пальцев», – подумала Клара) —

как свои пять пальцев. Главное – добраться до канала.

– За сто песо, – сказал репортер, начиная понимать.

– За всех четверых. Прямо сейчас.

– Че, Калимано, – позвал голос из глубины помещения. – Иди сюда.

– Иду, – сказал Калимано. – Ну, как?

– Я бы хотел знать, – сказал репортер, – у меня что, вид человека, который хочет сбежать?

Калимано улыбнулся, но продолжал ждать, хотя его снова позвали.

– В общем, я тут, – сказал он, наконец. – Если надумаете, свистните.

– Я свистну, – сказал репортер, открывая новую бутылку. – Пиво совсем теплое. Пейте, девочки.

– Не хочу. – Клара видела, что Калимано, сидя за столиком в глубине, смотрел на них выжидающе —

(«Да я же его знаю, – подумал репортер. – Того, кто закуривал сигарету, ну, конечно…») —

и иногда оборачивался, чтобы обменяться словом с другими двумя, попивая —

судя по форме бутылки и стаканов, скорее всего – семильон.

– Ладно, – сказал репортер, наливая себе пиво. – Это начинает повторяться чаще, чем тема Зигфридова рога. Эй, Хуан, послушай.

– Пей и оставь меня в покое, – сказал Хуан и сел на свой стул, не глядя на Клару, которая, подняв глаза, наблюдала за лицом Андреса, – время от времени левая бровь Андреса подрагивала в тике. Как будто подмигивает, только наоборот, как странно. Паутинка копоти тянулась от волос ко лбу; Клара дунула, и паутинка полетела на чужой столик, к тарелке. Бабочка из копоти, чего только не было сегодня ночью, – на память пришла фраза из девятой симфонии Брукнера Слово «оцелот». Золотистый… стихотворение Хуана: золотистый оцелот.

– Прочти мне маркополо, Хуан, – попросила она – Когда я устаю, мне нравится маркополо.

– Не хочется. Че, давайте лучше пойдем.

– Куда? – сказал Андрес. – Не видел, на улице?

– Прочти мне маркополо, – сказала опять Клара, и Стелла повторила за ней как эхо: «Прочти маркополо».

– Да это шантаж, – пробормотал Хуан, бросая рассерженный взгляд на Андреса. – Сначала ты, а теперь они с этим маркополо, и…

– И сто песо, – сказал репортер. – Вот того сеньора зовут Калимано, и он за сто песо предлагает вам лодку.

– Что ты говоришь?

– То самое, что ты слышишь. Это первая из двух новостей. А вторая – не такая уж новость, так что спешки никакой. Че, что за нервы!

Но Андрес уже шел через бар (вставая, он опрокинул стакан репортера, к счастью, пустой; репортер его тотчас же наполнил) —